От чрева матере моея Ты еси мой покровитель... Не отвержи мене и во время старости: внегда оскудевати крепости моей, не остави мене.(Псал. 70, 6. 9).

Я родился 15-го марта 1819 года. Родители мои были Михаил Сергеевич и Стефанида Ивановна.

Отец мой был сын диакона Крестовоздвиженской церкви села Палеха, Вязниковского уезда, Владимирской епархии, Сергия Никитича; родился 20-го сентября 1783 года. Оставшись в малолетстве круглым сиротой, он воспитывался в доме священника и благочинного того же села Палеха Ивана Ефимовича Дмитревского (уроженца Вологодской епархии), женатого на сестре деда его, Никиты Феодоровича, Ирине Феодоровне. 11-ти или 12-ти лет он, обучившись грамоте, определен был к той же Крестовоздвиженской церкви, при которой был его отец, на должность пономаря и вскоре посвящен был в стихарь.

Мать моя, Стефанида Ивановна, родилась в 1788 году, была дочь также диакона села Гориц, Шуйского уезда, Суздальской (ныне Владимирской) епархии, Ивана Ивановича. Дед ее, также Иван Иванович, был дьячком в селе Горицах, а прадед о. Иоанн в том же селе был священником. Овдовевши, он поступил в число братии в Николо-Шартомский монастырь, находящийся от Гориц в 4-х верстах. Здесь, принявши монашество с именем Иоасафа, он возведен был в 1780 году в сан игумена, но в ночь на 29 число августа 1786 года, неизвестно кем, был убит в монастыре, как замечено в старинном монастырском синодике1.

Как у моего родителя была только одна сестра Аграфена Сергеевна, бывшая в замужестве за священником в селе Богородском, Шуйского уезда, о. Александром: так и у матери моей был только один брат Петр Иванович, который был сначала дьячком при Горицкой Богородицкой церкви, а потом при той же церкви диаконом.

Отец мой, как мне его описывали, был невысокого роста, с русыми волосами и красивым лицом: при живом и веселом характере, отличался любознательностью и пользовался добрым расположением прихожан и родных, коих как в Палехе, так и в Горицах было очень много. Кроме исполнения своих служебных обязанностей по церкви, он занимался домашним столярным ремеслом, – вставкой в оконные рамы стекол и даже художеством – иконописью. Известно, что во второй половине XVIII столетия палеховцы заимствовали искусство иконописания от иконописцев г. Шуи – главного тогдашнего центра стариной Суздальской иконописи2. У меня и теперь цел образ Божией Матери всех скорбящих радости – произведение кисти моего родителя. Впрочем, на этом образ ему принадлежит только доличное, т.е. платье, а лица писаны другим, более искусным, мастером. В Суздальской, а равно и в Палеховской иконописи существовало следующее разделение труда: один левкасит, т.е. грунтует алебастром, смешанным с простым клеем, доски, другой по заготовленному на доске рисунку пишет лица, третий – доличное (платье), четвертый подписывает, пятый накладывает серебро, шестой окрашивает поля (края образа) и последний олифит3.

У родителей моих было 12 дочерей и ни одного сына: поэтому, естественно, отцу моему чрезвычайно хотелось иметь наследника – сына, и Господь внял его пламенному желанию: но ему не дано было утешения видеть появление на свет желанного сына.

В январе 1819 года Михаил Сергеевич был в Горицах у своей тещи Анны Васильевны в гостях. Возвращаясь оттуда домой, он сильно простудился и, после кратковременной болезни, 25-го числа того же января скончался на 36-м году от рождения, оставив беременную жену с тремя дочерьми.

Мать моя, Стефанида Ивановна, вскоре после кончины своего мужа, оставила Палех и переселилась с дочерьми на свою родину в село Горицы, где у нее оставались еще в живых мать Анна Васильевна и младший брат. На первый раз она поместилась у брата своего, диакона Петра Ивановича, в особом небольшом флигеле на дворе, и здесь-то 15 числа марта 1819 года разрешилась от бремени рождением первого и последнего сына, которого во святом крещении нарекли Иоанном в честь преподобного Иоанна описателя лествицы, коего память совершается Церковью 30-го марта. Восприемниками при моем крещении были: означенный диакон – Петр Иванович и старшая его дочь девица Елизавета Петровна, которая вскоре после того скончалась. Итак, мне суждено было, по воле Божией, родиться не под родительским кровом, а в чужом, хотя и родственном доме. Не было ли это предзнаменованием моей страннической жизни, моего постоянного перехождения из места в место, из города в город?!

Младенчество мое, как мне сказывала старшая сестра, сопровождалось болезнями и лишениями. На первом же году жизни я страдал от кровавого поноса и был в крайней опасности жизни. От этой болезни меня лечили красным вином с растопленным сургучем и поили водой с какого-то целебного камешка, хранившегося у какой-то благочестивой, а, может быть, суеверной старушки, известной под именем «Малинки». Как бы то ни было, но храняй младенцыГосподь сохранил мою слабую жизнь и хранит ее, по своему неизреченному мило­сердно, до сего дня. Для моего питания требовалось молоко, но у матери моей своей коровы еще не было, а просить молока у брата своего, у которого была корова, она, вероятно, стеснялась: так как у него было свое немалочисленное семейство. К моему счастью нашлась в соседстве одна добрая и сострадательная крестьянка, Феодора Михайловна Чайкина, которая, тайно от родных моей матери, каждый день доставляла для меня свежее молоко. Я помню хорошо эту благодетельную мою кормилицу; но ее давно уже нет в живых. Упокой, Господи, ее добрую душу.

Кроме небольшого домика, в котором я родился, у моего дяди и отца крестного рядом был другой старинный дом из толстых сосновых бревен, на «подклете», т.е. двухэтажный; внизу, спереди была жилая изба и вместе кухня, а сзади кладовая; вверху напереди светлая просторная комната с старинной кафельной печью и лежанкой, а сзади через сени другая такая же комната, но холодная, без ночи.

Моей матери предоставлена была просфорническая должность при Горицкой церкви и дано было небольшое место для постройки дома рядом с большим домом ее брата. Скоро ли построен был дом моей матерью, я не знаю, но в январе 1822 года, когда мне не было еще трех лет от роду и когда в первый раз пробудилось мое сознание, я помню, что мы жили уже в своем доме. Дом этот небольшой деревянный, о трех окнах; сзади, через сени, сделана была пристройка, разделенная на две половины; в одной была холодная светелка о двух окнах, а в другой – темный чулан; при доме – небольшой дворик и маленький огород.

У матери моей, кроме меня, было три дочери: Мария, Прасковья и Анна. Все они своими трудами приобретали себе насущное пропитание: зимой занимались тканием бумажной красной пестряди, так называемой «александрийки», производство которой тогда в нашем крае составляло исключительное почти женское ремесло; а летом нанимались иногда у дяди, диакона, а иногда у священника, также родственника, жать хлеб. Старшая сестра моя Мария Михайловна, которая осталась по смерти родителя 17-ти лет, выдана была в замужество еще при жизни нашей матери. Это было 25 января 1822 года, когда мне было, как выше замечено, менее трех лет. Свадьба моей сестры была первым событием в моей жизни, сохранившимся в моей памяти. Как теперь помню, – это было вечером, при огне: сижу я на голбце подле печи и вижу: за столом в переднем углу, под образами, сидят жених и невеста, подле них несколько человек гостей, между прочим наш дядя Петр Иванович; матушка высыпала на стол пред женихом и невестой несколько серебряных рублей, обещанных, разумеется, в приданое за невестой. Было ли какое-нибудь угощение, не помню; помню только, что когда все встали из-за стола, меня позвали и заставили расплетать у невесты косу. Когда я не мог скоро сладить с этим, необычным для меня, делом, дядя Петр Иванович взял у меня из рук косу и тотчас расплел. затем все из дома ушли, без сомнения, в церковь для совершения брака, а меня оставили одного со старой крестьянской девицей кривой Парасковьей, которая и после нередко бывала у нас в доме для разных услуг.

Зять мой Василий Александрович Левашев, сын священника села Вознесенья, Ковровского уезда. По увольнении из Владимирского духовного уездного училища, был определен на пономарскую должность к Успенской единоверческой церкви, вновь открытой при соседнем с Горицами селе Дунилове на месте упраздненной Воробьевской пустыни. В этой-то единоверческой церкви, отстоящей от нашего дома немного более версты, и совершен был брак моей сестры с пономарем Левашевым. Таким образом наше семейство сократилось.

После сего все заботы и попечения моей матери сосредоточены были преимущественно на мне, как на младшем и единственном сыне.

Детство мое под материнским кровом текло мирно и беззаботно. В летнюю пору я предавался на улице, с немногими сверстниками своими, обыкновенным детским забавам – беганию по лужайкам, игре в бабки и др.; а зимой большую часть дня проводил дома, занимаясь постройкой из бабок церкви; наряжаясь в ризы, делая их из больших платков; привешивая на печи к шесту коклюшки, который сестры мои употребляли при плетении кружев, и ударяя этими коклюшками о шест, как-бы производя на колокольне звон4. Вообще, у меня с самого детства была особенная привязанность к церковным предметам: видно, что благолепие приходского храма и строгая чинность богослужения производили на меня глубокое впечатление. А с тех пор как я начал себя помнить, я неопустительно бывал при воскресных и праздничных богослужениях, которые на моей родине совершались в точности по уставу, со всеми положенными чтениями из толкового Евангелия, Четьей-Минеи и отеческих писаний, так что всенощная, например, служба под великие праздники продолжалась часа четыре и более. И как в зимнее время утреннее богослужение начиналось часа в три по полуночи, а иногда и ранее: то, когда мне было уже лет шесть или семь от роду, меня непременно будили к утрени.

В декабре 1825 года, когда мне было уже более 6-ти лет от роду, гуляя раз в сумерки на улицe и катаясь на санках или на лубянке (изо льда) с горы, янеожиданно поражен был ударом большого, в 600 пудов, колокола на колокольне Покровской церкви соседнего села Дунилова, а через несколько минут повели меня в свою Горицкую церковь. Здесь собралось духовенство всех церквей обоих сел по случаю восшествия на престол Императора Константина Павловича. Заставили и меня поднять руку вверх с обычным перстосложением для крестного знамения, когда прочтена была присяга, а затем и целовать Евангелие. Тоже самое повторилось через несколько дней, когда получен был новый манифест о восшествии на престол Императора Николая Павловича.

Среди неграмотного семейства (мать и сестры мои – все были неграмотны), очень рано во мне пробудилось сильное стремление к обучению грамоте; в особенности мне хотелось как можно скорее научиться писать. Вероятно, к этому поощрял меня пример двух сыновей моего дяди, которые старше меня были летами и уже учились в школе. В нашем доме была единственная книга – календарь, не помню, какого года прошедшего столетия, с пробельными в ней листами. Не умея еще читать, я исписал все эти листы разными чертами и каракулями; и так как в доме не было ни чернил, ни перьев, то младшая сестра моя Анна, вместо чернил приготовляла мне из лазори, добываемой с химического завода, раствор, а вместо пера, очинивала лучинку. Лет шести я начал неотступно просить мать, чтобы она купила мне азбуку; но так как этой книги в селе приобрести было нельзя, а нужно было посылать за нею в город: то, пока это происходило, я приступил к своей тетке Татьяне Павловне, жене моего дяди, диакона, чтобы она выучила меня читать, хотя сама она была безграмотная. Но как она, вероятно, слышала, как ее дети громко твердили по книжке буквы и склады, сама заучила их на намять, то эту премудрость не отказалась передать мне; с ее слов я выучил на память названия букв и начальные склады их. Но когда дело дошло до слов под титлами: ангел, ангельский и проч., то моя добрая учительница сама стала в тупик.

Между тем, мне наконец куплена была азбука и с ней я отдан был соседу нашему, дьячку Михаилу Васильевичу Белоцветову, в книжное научение. Дело было так. 1 декабря 1826 года, в день св. пророка Наума, матушка повела меня вцерковь к обедне и после обедни, поставивши довольно большую свечу, помнится в пятиалтынный, перед иконописными святцами, просила священника отслужить молебен пророку Науму, чтобы он наставил меня на ум – на разум, а дьячку Михаилу Васильевичу сказала, чтобы он не снимал с подсвечника свечи, пока она вся не сгорит перед образом5. Вслед за тем она отвела меня в дом учителя, или, как говорили у нас тогда, мастера, и с этого благословенного дня начался курс моего учения.

Когда привели меня к Михаилу Васильевичу учиться, у него были уже три ученика из крестьянских мальчиков, сверстников или немного старших меня по летам. Один из них, помню, был Ефим Широков, другой Кузьма Бурсиков – оба богатых отцов дети; третий, или вместе со мною, или несколько позднее поступивший, был Михаил Чайкин, сын помянутой выше благодетельной крестьянки Феодоры Михайловны; впрочем у него был жив отец, добрый и честный крестьянин Иван Никитин.

Ученье наше шло таким образом. Книжки наши лежали не на столе, а на лавке; мы же сами сидели перед лавкой на низеньких стуликах. Между нами сидел на таком же стулике и сам мастер, занимаясь сапожным мастерством. Мы все читаем вслух, а он, бывало, не пропустит ни одной ошибки не только в словах, но и в ударениях и даже в знаках препинания, без должного исправления и замечания. Вообще, Михаил Васильич был великий мастер своего дела. Он был человек с некоторым даже образованием; учился в семинарии и простирался до поэзии; любил на досуге читать книги и входил даже, по праздничным дням, в словопрения с раскольниками, которых в соседнем селе Дунилове было много, и притом разных сект.

Мое учение под руководством Михаила Васильевича было очень непродолжительно. Начав 1 декабря 1826 года со второй половины азбуки, где содержатся все славянские слова, которые обыкновенно печатаются сокращенно – под титлами, где затем показаны славянские цифры, означаемые буквами алфавита и где, наконец, изъяснены строчные и надстрочные знаки препинания и ударения, в роде следующих: оксия, вария, камора, краткая, звательца, титла, слово-титло, апострофы, кавыка, ерок, запятая и проч., я скоро прошел часослов, а к весне следующего 1827 года окончил и Псалтирь. Затем мне следовало приступить к упражнению в искусстве чистописания: но я не знаю, по каким соображениям, вероятно, экономическим, меня не оставили уже у Михаила. Васильевича, который писал очень красиво, а перевели к зятю Василию Александровичу на Пустыньку, как обыкновенно называли уединенную местность, где находилась помянутая выше единоверческая церковь, при которой зять мой был пономарем. У зятя, в продолжении двух-трех летних месяцев, я оказал довольно порядочные успехи в чистописании. Между тем, приближалось время поступить мне в школу.

Но прежде, чем оставить родной кров, я изложу здесь краткие сведения о моей родине и ее окрестностях.

Село Горицы, где я родился, находится от уездного города Шуи в расстоянии 17-ти верст по почтовому Костромскому тракту; расположено на правом берегу реки Тезы. Название свое получило от гористого местоположения. Местность очень красивая. Дома моей матушки и ее брата занимали в селе едва ли не самое лучшее местоположение. Они стояли особняком. Мимо нашего дома с левой стороны проходила из села Иванова большая купеческая дорога в Нижний Новгород; а с правой стороны дома моего дяди лежал довольно глубокий овраг, отделявший оный от обширной поляны. С восточной стороны, перед окнами, под горой протекала река, а за ней раскинуто версты на две большое село Дунилово.

Вблизи нашего дома, к северу, над рекой, на высокой горе красуются два каменных храма, обнесенные обширной каменной оградой. Из двух церквей одна зимняя, теплая, а другая летняя, холодная.

Холодная церковь во имя Рождества Пресвятой Богородицы, сооруженная в 1762 году усердием богатых крестьян села Гориц, Цыганова и Холщевникова, высокая, обширная и очень благолепная. Стены ее по местам украшены были священными изображениями, преимущественно апокалипсического содержания. Местные иконы в иконостасе все почти в серебряных вызолоченных ризах, перед ними в подсвечниках и лампадах стоят очень массивные свечи. Между этими иконами с особенным благоговением чтится храмовая икона Рождества Божией Матери, сохранившаяся от прежней деревянной церкви и написанная, по усердию храмоздателей этой церкви, окольничего Василия Васильевича и брата его Ивана Коробьиных, около 1624 года с подлинника, находящегося в Переславском (Залесском) Горицком монастыре. Священные утвари и ризница при этой церкви вполне соответствуют благолепию храма. На утрени, в день Пасхи, священник и диакон, по древнему обычаю, на каждой песне канона, перед каждением по церкви, переменяли облачения, из коих одно было лучше другого: это, при блистательном освещении храма и при громогласном торжественном пении, усугубляло духовный восторг молящихся и особенно восторгало наши детские сердца. Некоторые ризы и стихари имели на себе жемчужные даже украшения, а одна риза из желтого неразрезного бархата известна была под именем Питиримовской. По всей вероятности, это – приношение преосвященного Питирима, епископа Нижегородского (ум. 8 мая 1738 года), который по рождению своему принадлежал к Владимирской епархии6, и может быть, родина его была село Горицы.

К этой же церкви пристроена довольно высокая каменная колокольня, на которой большой колокол весом в 300 пудов; второй колокол в 150 пудов известен под названием Цыганова, так как пожертвован крестьянином Цыгановым, одним из храмоздателей.

Другая, теплая церковь во имя Вознесения Господня, менее благолепна, чем первая; но за то тем ощутительнее и радостнее был переход из зимней церкви в летнюю, в конце утрени, в Великую Субботу. На моей родинe издревле неизменно соблюдался обычай, чтобы, как бы рано ни была Пасха, в Великую Субботу, в конце утрени, плащаница переносилась из теплой церкви в холодную, и там уже продолжалась пасхальная служба. Как в рай, бывало, входишь в летнюю, светлую и просторную церковь из зимней, мрачной и закопченой церкви. Несмотря на то, что пол в летней церкви чугунный, а на ногах легкая обувь и на плечах какой-нибудь нанковый сюртучек или халатец, я не помню, чтобы когда-нибудь я подвергался простуде: так горячо было в детстве религиозное чувство!

В храмовый праздник Вознесения Господня служба совершалась обыкновенно в зимней церкви, и в этот день ежегодно бывал вокруг всего села торжественный крестный ход, в котором принимало участие духовенство всех церквей села Дунилова, исключая, разумеется, единоверческой, и приносилась из этих церквей главнейшая святыня. Есть предание, что этот крестный ход, в древние времена, совершался на близлежащую, с западной стороны Гориц, возвышенность, именуемую доныне Вознесенской горой. Говорят, что па этой горе существовал когда-то Вознесенский женский монастырь. С горы этой во все стороны открывается обширный вид.

Село Горицы в половине XVI столетия принадлежало потомкам удельных князей Суздальских, братьям Димитрию и Василию Горбатым, которые здесь и проживали7. Их дворец, коего место и до сих пор сохраняется в памяти народной, находился на помянутой мной выше поляне, над рекой Тезой. Там видны еще и теперь ямы, где были княжеские погреба. В нашествие Литовцев село это потерпело разорение8. В народе сохранилась память о Литовцах под именем панов. В позднейшее же время Горицы часто терпели от пожаров. Так, на моей уже памяти, в 1823 году 16 сентября сгорело там 120 дворов. Но после этого пожара явилось в сем селе очень много больших и красивых домов, так как около этого времени еще значительно процветала местная промышленность крестьян, – скорняжная, состоявшая в выделке звериных шкур, преимущественно заячьих. Между крестьянами было несколько купцов, которые вели значительную торговлю произведениями местной промышленности. Народонаселение Гориц простиралось до 900 душ обоего пола.

При незначительном количестве приходских душ (менее 500 душ мужского пола, с двумя деревнями), причт Горицкой церкви состоял из четырех членов: священника, диакона, дьячка и пономаря, и сверх сего была просфорня.

В моем детстве священником Горицкой церкви был о. Матвей, двоюродный дядя моей матери. Видный и благообразный собой, он не имел школьного образования и из причетников возведен в 1792 году в сан священства и был даже благочинным. Имел приятный голос и в служении был очень благолепен. Жена его Анна Степановна была грамотная н очень любила читать и петь в церкви; случалось не редко, что она одна на клиросе отправляла вместо дьячка раннюю обедню; а при отпевании покойников, она, бывало, никому не даст читать 17-ю кафизму; ходила иногда с причтом и в дома прихожан, для отправления молебнов. Помню как теперь: мы были в одном богатом доме, для совершения водосвятного молебна (брали по домам и нас детей, для получения копеечных подаяний).Мнедовелось стоять у зеркала, и я не редко заглядывал в него. Анна Степановна, стоя сзади меня и приметивши мое неблагочиние, дернула меня довольно сильно за ухо, и тем дала понять, чтобы я не засматривался в зеркало. К несчастью, эта почтенная старица страдала по временам недугом пьянства, и уходя из дома, приходила иногда по ночам к нам и настойчиво требовала от матушки водки, оставаясь в нашем доме до утра. У о. Матвея была единственная дочь Александра Матвеевна, которая была в замужестве за священником Покровской церкви села Дунилова, Василием Васильевичем Сапоровским, но которой в живых я уже не помню. У него же в доме жила какая-то родственница, кажется, двоюродная сестра, девица Ольга Алексеевна, которой родной братАлександр Алексеевич Горицкий был уездным стряпчим в г. Муроме.

Диакон Петр Иванович, рукоположенный в диакона в 1809 году, родной брат моей матери и мой отец крестный. Довольно высокого роста, темно-русый с короткими волосами на голове, но с довольно большой бородой и длинными усами; с громким голосом и с живым характером; отличный знаток церковного устава и весьма ревностный по службе; школьного образования не получил, но был довольно начитан: Четьи-Миней святителя Димитрия Ростовского едва не знал наизусть; безпорядков и шуму в церкви терпеть не мог, когда кто-либо разговаривал в церкви, ему стоило только на амвоне поворотить голову и шевельнуть усом, чтобы прекратить всякий безпорядок; в особенности боялись его женщины. Строг был он и в семействе; а семейство его было не малочисленно: кроме жены, Татьяны Ивановны, было два сына и четыре дочери. У него же проживала и мать его Анна Васильевна. Сыновья – Иван и Михаил – оба были старше меня; но Михаил, проучившись два или три года в духовном училище, скончался, а Иван окончил в 1832 году курс семинарии. Дочери были: Мария, Пелагея, Олимпиада и Елисавета. При таком значительном семействе, церковных доходов, для содержания его, было конечно недостаточно. Поэтому надлежало изыскивать к сему другие источники. По временам Петр Иванович занимался, посредством найма, обработкой принадлежащего ему участка церковной земли; но главным и постоянным его занятием была торговля оконными рамами, фонарями и хрустальной посудой; а жена его торговала красной пестрядью, которую приготовляли дочери и посторонние женщины. При этих занятиях, материальное благосостояние семейства моего дяди было весьма удовлетворительно. Поэтому у них в доме давно уже заведен был самовар, и они почти ежедневно пили чай, тогда как у моей матери и в помине об этом не было. Бывало, в большие годовые праздники, как напр. в Пасху и в Рождество, мою матушку приглашали на чай к дяде, а она брала с собой и меня: и как было радостно и весело на душе бытьв такиеторжественные праздники, в светлой, чистой комнате, где все дышало изобилием и довольством! Но раз вот что случилось со мной. В горнице, в которой обыкновенно мы пили чай, были стенные часы с кукушкой. Когда я в первый раз услышал пронзительные звуки этой кукушки, я так был испуган этой неожиданностью, что со слезами бросился бежать вон из горницы, и после бой часов каждый раз производил на меня самоенеприятное впечатление.

Дьячек Михайла Васильевич Белоцветов определен был на место в 1819 году. Он был наш ближайший сосед; его дом был позади нашего. Был он двоеженец и так строго соблюдал церковное правило относительно двоеженцев, что никогда не позволял себе проходить в алтаре но горнему месту мимо престола. Он голос имел не сильный, но приятный тенористый; ноту церковную знал очень твердо и умел петь даже столповым, старинным напевом. В воскресные и праздничные дни собиралось на клиросах много грамотных прихожан, которые и пели и читали вместо причетников: но под великие праздники они требовали, чтобы первые две или четыре вечерних стихиры Михайла Васильевич пел по нотам, которых они сами не разумели. Стихиры же в Великий пост, на преждеосвященных литургиях, он пел, большей частью, столповым напевом. Читал он поспешно и выговаривал каждое слово отчетливо, чего требовал и от других. Когда я окончил у него учение грамоте, он заставлял меня в церкви читать часы и шестопсалмие, и если я произносил какое-нибудь слово против ударения, или останавливался не на знаках препинания, он пальцем ударял меня в спину или в шею. В последствии времени, когда я учился уже в школе, и в каникулярное время приходя в церковь, становился по обыкновению на клирос, Михайла Васильевич требовал от меня, чтобы я пел непременно альтом, которого у меня не было; и он был всегда недоволен, когда я пел в один с ним тон: это было впрочем в будничные только дни. В праздники пел, как я выше сказал, целый хор прихожан.

Пономарь Андрей Андреевич Стразов, также с 1819 года. Он был совсем других качеств: и читал нетвердо, и пел не совсем исправно, а ноты и вовсе не разумел. Под великие праздники, когда на правом клиросе пел стихиры по постному обиходу Михайла Васильевич, на левый клирос выходили петь или о. Матвей, или мой дядя, диакон, а иногда и оба вместе. Зато Андрей Андреич был весьма услужливый человек: нужно ли, бывало, о. Матвею ехать по благочинию для обзора церквей, – он у него исправляет должность кучера; надобно ли везти в училище или в семинарию внука о. Матвея и сына о. диакона, – Андрей Андреич готов к их услугам. У Андрея Андреича было два сына и несколько дочерей. Старший из сыновей Яков был мой почти сверстник, только годом или двумя моложе меня. С ним мы на перерыв старались прислуживать священнику в алтаре: – приготовить кадило, подать теплоту, вынести из алтаря перед Евангелием на малом входе свечу – это было наше дело, особенно в будничные дни; в праздники нас до этого не всегда допускали. Но играми на улице мы с Яковом вместе почти никогда не занимались, потому что он жил за церковью на другой улице от меня, и у него был свой кружок друзей и сверстников.

Просфорней при Горицкой церкви лет десять была моя матушка Стефанида Ивановна. Эта должность доставляла ей порядочные средства к жизни. Я не знаю, получала ли она какое либо определенное вознаграждение за труды; но я хорошо помню, что она в воскресные н праздничные дни ходила по церкви за старостой с тарелкой для сбора приношений; ходила с причтом по домам во время Пасхи, осенью ходила по гумнам, во время молотьбы, с мешком для сбора так называемой нови, иногда брала с собой и меня. Некоторые лепты доставлял и я ей. Когда, бывало, служит кто-либо в церкви молебен илипанихиду, после вознаграждения причта, давали и нам с пономаревым сыном Яковом особо по грошу, а иногда и по пятаку. Но раз служил молебен перед образом Рождества Богородицы приехавший из Мурома к о. Матвею гость, помянутый выше стряпчий Александр Алексеевич: он пожаловал мне серебряную монету, кажется, пятиалтынный. Это привело меня в крайнее удивление и восторг. И все, таким образом получаемые мной лепты я спешил отдавать своей матери; разве иногда утаишь копейку или две на покупку для игры бабок.

Против Гориц, на левом берегу реки Тезы, находится торговое село Дунилово. Оно вдвое больше Гориц и по числу дворов и по народонаселению. В старину оно называлось «дворцовым» селом. В двадцатых годах нынешнего столетия, во время моего детства, село это отличалось хорошими постройками; дома были, большей частью, высокие на подклетах, украшены на коньках и окнах резьбой. Домами этими любовался в 1815 году покойный Московский владыка Филарет, когда он, бывши ректором С.-Петербургской духовной академии и архимандритом, ревизовал семинарии Ярославскую, Костромскую и Владимирскую9. Проезжая из Костромы во Владимир, он останавливался для ночлега в Дунилове. «Рано утром, – рассказывал мне сам владыка, когда я был уже Московским викарием, – смотрю я из своей квартиры в окно и вижу большие красивые дома на подклетах, с дворов выходят рослые мужчины в красных рубашках с ведрами на плечах; шли на реку за водой». В последнее время Дунилово, вследствие частых и сильных пожаров, значительно упало во всех отношениях.

В Дунилове было, при трех отдельных приходах, 8 церквей, – все каменные, кроме одной теплой, единоверческой.

Церковь Благовещенская о пяти главах, византийско-русской архитектуры, весьма обширная, освящена в 1675 году. Иконостас в ней сделан по повелению царицы Евдокии Феодоровны Лопухиной, первой супруги Петра 1-го. Церковьрасположена на высоком и крутом берегу Тезы. В XVII столетии при этой церкви был женский монастырь, упраздненный в 1764 году; но игуменские кельи деревянные, обширные, оставались до 1831 года, когда они были истреблены пожаром.

При Благовещенской церкви на колокольне были устроены, так называемые, русские часы, коих счет днем начинался от восхождения солнца, а ночью от захождения его.

В составе причта Благовещенской церкви было три священника, два дьякона и шесть причетников.

К Благовещенской церкви приписана была Крестовоздвиженская церковь, находящаяся среди села, на торговой площади. Она переделана была в 1828 году из каменной древней часовни, воздвигнутой по случаю морового поветрия, свирепствовавшего здесь в 1654 году. В этой церкви находятся два больших деревянных креста; из них один сооружен, как видно из подписи, боярином Феодором Абрамовичем Лопухиным, которому Дунилово пожаловано было в 1685 году в отчину царями Иоанном и Петром Алексеевичами; а другой устроен в память избавления в 1830 году от холеры.

Церковь Покровская сооружена усердием помянутого сейчас бояринаЛопухина. При ней другая теплая церковь, построенная в 1743 году. В этой церкви весьма замечательна по древности чудотворная разная икона святителя Николая Можайского, во весь рост. К сей иконе жители Дунилова и окрестных мест имеют особенное усердие и благоговение.

На колокольне Покровской церкви большой колокол весом, как было сказано выше, в 600 пудов. Он вылит усердием местных жителей в память изгнания из России, в 1812 году, французов. На нем вылитыследующие стихи:

«В сей грозный год Галл дерзновенный,

«Собрав врагов от всей вселенной,

«Россию тщился разорить и т.д.

На Покровской колокольне так же, как и на Благовещенской, имеются часы, но другого устройства, так называемые немецкие. Они бьют не только часы, но и четверти с минутами. Этот бой разных часов на двух колокольнях нередко сбивал нас с толку.

Часы ежедневно заводил, если не на обеих колокольнях, то на Покровской, один очень смышленый и грамотный крестьянин, Исаак Андреев-Колесников. Он отличался такой любознательностью, что, в свободное от своих житейских занятий время, неусыпно занимался чтением духовно-нравственных книг и, между прочим, полемических сочинений против раскола. Обогащенный разными сведениями, хотя без особенного критического такта, он с самоуверенностью вступал в полемическую борьбу с местными раскольническими начетчиками. Любил он вести беседы и с нами – школьниками и с приходскими священниками.

К Покровской церкви принадлежала церковь кладбищенская во имя Преображения Господня, за селом. Она освящена в 1832 году. Я был при освящении этой церкви. Торжественный обряд освящения храма, виденный мной в первый раз, произвел на меня глубокое впечатление. В моей памяти сохранилось при сем еще следующее знаменательное зрелище. Я видел возле новоосвященного храма, можно сказать, целые горы нарезанных ломтями булок и калачей, и несколько чанов с квасом. По совершении литургии, эти яства и это питие окроплены были св. водою и раздавались богомольцам, которые с благоговением их принимали и вкушали. Не напоминает ли этот благочестивый обычай о Давиде, когда он, по перенесении из дома Аведдара Гефянина в Иерусалим ковчега завета и по поставлении его в скинии, принес перед Господом всесожжение и жертвы мирные и раздал всему народу, как мужчинам, так и женщинам, по одному хлебу, и по куску жареного мяса, и по одной лепешке (в славянском тексте: по сковрадному млину (каждому) 2 кн. Царств 6, 17– 19)?

Причт Покровской церкви составляли два священника, диакон и четыре причетника.

Успенская единоверческая церковь каменная, построенная в 1818 году усердием Московской купчихи Евфимии Егоровны Каретниковой, но освященная в 30-х годах архимандритом Высоковского единоверческого монастыря, Костромской епархии, Зосимой (ум. 1840 г.). Я хорошо помню этого сановитого старца; с ним приезжало несколько человек братии, из коих более прочих сохранились в моей памяти суровый старик, иеромонах Боголеп и очень молодой и красивый иеродиакон (имя его забыл). Церковь довольно обширная, высокая и светлая, по стенам и в куполе расписанная живописью, которую производил известный в то время своим искусством мастер, крестьянин села Тейкова, Медведев. Расписание производилось не один год и сопровождалось некоторыми курьезами. Так, во время производства работ, часто посещали церковь попечитель ее Семен Иванович Балин, наемный уставщик крестьянин Харлампий Матвеев и один прихожанин Андрей, слепой физически и столь же слепой ревнитель мнимой старины; и как все эти посетители не редко делали замечания мастеровым, более чем неуместные: то мастеровые, в наказание за это, всех их поместили в аду, при изображении картины Страшного суда.

Пока строилась и украшалась каменная церковь Успенская, богослужение совершалось в другой деревянной церкви, во имя Покрова Пресв. Богородицы, – когда построенной, не знаю. В этой-то церкви мне нередко случалось бывать при богослужениях, когда я в детстве по временам гостил у своей сестры Марии Михайловны, бывшей в замужестве, как выше было сказано, за пономарем этой церкви. Мне очень памятно, как помянутый выше попечитель, старик Балин подходил ко мне и допрашивал, каким крестом я молюсь, и как некоторые ревнивые старухи воспрещали мне в одно с ними время творить поклоны.

На том месте, где ныне находится единоверческая церковь, существовала мужская Успенская пустынь, известная в народе под именем Воробьевой. Она основана в XVII веке боярином Лопухиным и в 1764-м году10 упразднена, а утварь перенесена была в Дуниловскую Благовещенскую церковь.

При Успенской единоверческой церкви по штату положены священник, диакон, причетник, и сверх штата был вольнонаемный уставщик.

Из многочисленного Дуниловского духовенства многие, если не большая часть семейств, доводились нам в более или менее близких родственных отношениях. Так, у моей бабушки Анны Васильевны было две родных сестры, из коих одна, Стефанида Васильевна, была в замужестве за священником единоверческой церкви о. Козьмой Васильевичем, а другая за причетником Покровской церкви Алексеем Васильевичем.

У Стефаниды Васильевны было три дочери, из коих две были в замужестве в Костромской епархии, а третья, болезненная, умерла девицей.

У Татьяны Васильевны было три сына: Платон, Козьма и Петр. Петр с молодых лет жил в Казани у дяди своего, священника, в последствии протоиерея, Иакова Ивановича Семенова, магистра 2-го курса Московской Д. Академии, и там, окончивши курс семинарии, получил священническое место. Я раз только видел его, когда он, по окончании курса семинарии, приезжал на родину повидаться с матерью и братьями.

Другие два сына были причетниками при Покровской церкви в Дунилове. Их почему-то, не знаю, называли лапчатыми.

Старший из них Платон Алексеевич вел себя, кажется, довольно благопристойно: но младший Козьма – с грехом пополам. Между прочим, у этого последнего была страсть к кулачным боям, которые в наших селах зимой, по праздничным дням, составляли любимое народное упражнение. Козьма Алексеевич отличался при том очень крепкими физическими силами. От его кулаков доводилось многим терпеть сильные удары; но однажды и он сам был избит до полусмерти. Жизнь его окончилась печальным образом: раз он, вероятно, выпивши, спал в избе на полатях, а жена куда-то отлучилась. Слезая с полатей, он упал на пол и тут же дух вон... Явилась врачебная полиция и признала нужным анатомировать умершего. Я был свидетелем этой, потрясающей душу, операции. После несчастно погибшего Козьмы Алексеевича остался единственный сын Александр, годом старше меня.

При Покровской же церкви оба священника и диакон были нам в родстве.

Старший священник Васил. Вас. Сапоровский был женат на дочери, как замечено было уже выше, Горицкого священника о. Матвея, Александре Матвеевне, которая была троюродной сестрой моей матушки. Он жил в доме своего тестя, в расстоянии от Покровской церкви около версты. О. Василий Сапоровский – личность очень замечательная. Он из лучших студентов семинарии; окончил курс в 1808 году; был певчим имузыкантом в архиерейском оркестре, пел басом и играл на фаготе; писал стихи; любил заниматься литературой, и при чтении журналов или газет писал на ученые и литературные статьи критические замечания; и вел обширную переписку со своими товарищами и друзьями, между коими первое место занимал Боголюбский архимандрит Аркадий Федоров, в последствии архиепископ Пермский и затем Олонецкий, скончавшийся 8 мая 1870 года в схиме, в Александро-Свирском монастыре. Ему он писал иногда обширные послания в стихах11. Так как в Дунилове было немало раскольников, то о. Василий с ревностью занимался изучением раскольнической литературы. Все, что только известно было тогда в печати по части русского раскола, им было прочитано; и он не без успеха вел борьбу с туземными раскольниками. Он был вместе с тем замечательный юрист; ему были поручаемы епархиальным начальством следствия по делам наиболее важным и серьезным. Сверх сего, он был любитель медицины; имел у себя небольшую аптечку, и к нему с доверием обращались прихожане в своих недугах и болезнях. Таким образом он был врач не только души, но и телес. О. Василий не очень долго был в супружестве, и имел единственного сына Якова, который однако же не наследовал дарований своего родителя и, что особенно странно, не получил даже, когда был отдан учиться в школу, и фамилию своего отца. Ему дана была фамилия: Горицкий, – очевидно, от села, в котором он родился. Этот бездарный и притом болезненный юноша не простерся далее среднего отделения семинарии: злая чахотка прекратила дни его жизни. Друг о. Василия, преосвященный Аркадий, многократно убеждал его, как бездетного вдовца, оставить мир и принять монашество: но все убеждения оставались тщетными.

Младший священник Покровской церкви Василий Михайлович Пришлецов был женат на Анисье Васильевне, дочери своего предшественника, священника Василия Игнатьевича. Этот Василий Игнатьевич был дед моей матери, но в какой степени, не знаю. Он жил девяносто лет, если не больше; и многие последние годы он неподвижно лежал на одре болезни, так что от лежания, как мне сказывали, прогнили некоторые части его тела. Я помню только уже его кончину и был со своей матерью при его отпевании. Служба была, без сомнения, очень продолжительна; но так как она для меня была новой, невиданной, то я выстоял ее без особенного отягощения. О. Василий Пришлецов не имел, подобно о. Сапоровскому, большой учености; он, кажется, и не окончил даже курса в семинарии: но он отличался особенной скромностью, кротостью и благодушием. Детей у него не было, но он воспитывал какого-то родственника сироту Феодора, который окончил курс во Владимирской семинарии и почему-то поступил на службу в Томскую епархию.

Диакон Иван Васильевич Зефиров, сын, помянутого выше, священника Василия Игнатьевича. Отличался необыкновенным здоровьем, но голос имел какой-то гугнивый, весьма неприятный для слуха; тем не менее прихожане терпели его, как доморощенного, и даже уважали его как человека, исправного по службе, трезвого по поведению и притом очень зажиточного. У него было только двое детей – сын Василий и дочь Анна. Сын его был немного моложе меня.

При Благовещенской церкви были родственники, хотя и не близкие, – старший священник о. Трофим и диакон Василий Прокофьевич Соловьев – тот и другой были в родстве с нами по своим женам.

О. Трофим – ученый, честный и суровый старец. Он пользовался в своем кругу большим уважением и был даже несколько лет благочинным. В семействе своем был грозен. У него был сын и две или три дочери. Сын его Игнатий был юноша не бойких дарований, и отец, при его воспитании, не щадил своего жезла. Старшая дочь его, Анисья Трофимовна, была за помянутым выше диаконом Покровской церкви Иваном Васильевичем; а младшую он пристроил на свое место, выдав за студента семинарии Ивана Петровича Минервина. Когда о. Трофим был свободен от череды служения при своей приходской церкви, и особенно, когда он был за штатом, он часто служил у нас в Горицах, по приглашению о. Матвея, ранние обедни, получая за свой труд не более пятиалтынного или двугривенного.

Диакон Василий Прокофьевич и жена его Александра Васильевна были люди очень добрые и простые. Их семейство состояло из трех сыновей и одной дочери. Старший сын Алексей мой почти сверстник и со мной вместе учился в училище и семинарии.

При таком обширном родстве, жизнь в Горицах не могла быть, конечно, скучной. Впрочем, в доме моей матери, кроме зятя Левашева, я почти никого не видал; но у дяди Петра Ивановича нередко бывали гости, и в значительном числе. Храмовые праздники и дни именин праздновались довольно шумно и весело. Угощение было, разумеется, весьма изобильное: но предосудительного на этих пиршествах ничего не допускалось. Главную забаву гостей составляло пение, но пение церковное: пели, напр., догматики, или какие-нибудь канты духовного содержания. Главным зачинщиком и руководителем пения был всегда о. Василий Сапоровский, как бывший певчий и музыкант. Некоторые гости, преимущественно молодые женщины, играли иногда в карты, в дурачки или в свои козыри. Любимой же игрой моего дяди и о. Сапоровского была игра в шашки.

До восьмилетнего возраста я далее Дунилова нигде почти не бывал. Раз только зять и сестра, поехавши на Никольскую ярмарку в соседнее село Пупки, отстоящее от Гориц верстах в четырех, взяли меня с собой и там купили мне, не помню, какую-то игрушку. Тут же, в первый раз, увидел я монастырь Николо-Шартомский, о котором упомянуто было выше.

Сообщу здесь краткие сведения об этой древней обители.

Обитель эта исторически известна с 1425 года. Название Шартомской она получила от реки Шартомы (ныне Шатма), впадающей близь монастыря в реку Тезу. Кем первоначально основан был монастырь, неизвестно; известно только, что в XVI веке он был родным кладбищем князей Горбатых-Суздальских12. В нем с 1425 года по 1767 год настоятелями были архимандриты, затем уже игумены, а с 1830 года строители. Между игуменами в 1780–86 значится Иоасаф – мой прапрадед, о котором упомянуто было выше13.

В монастыре четыре каменные церкви. Главная из них во имя святителя Николая, обширная и величественная, освящена 27 апреля 1651 года.

Между священными утварями монастырскими значится рукописное Евангелие, принадлежавшее архиепископуСуздальскому Арсению Элассонскому, ученому греку (ум. 1630 г.). А в числе старинных грамот и бумаг хранится собственноручное письмо святителя Воронежского Митрофана14.

Настал, наконец, срок записывать меня в приходское духовное училище, которое находилось в уездном городе Шуе. Пока я находился дома, мне не стригли волос, а только подстригали кругом, как это обыкновенно было у крестьянских детей. Теперь нужно было меня остричь, как требовалось школьными порядками. Матушка послала меня к о. Василию Сапоровскому просить, чтобы он меня остриг, а мне приказала остриженные волосы принести ей, – что я, конечно, и исполнил. Волосы мои были белые и мягкие, как лен. Матушка до конца своей жизни хранила их у себя.

Во второй половине июля 1827 года матушка повела меня в г. Шую. День был жаркий. Отойдя несколько верст, я начал чувствовать усталость. К счастью, нас догнал на дороге знакомый матушке крестьянин, который также ехал в Шую и которого она упросила посадить меня на телегу и подвезти. Добрый крестьянин, спасибо, не отказал в ее просьбе; меня посадили в его телегу. Но тут оказалась другая для меня беда: – пока лошадь шла шагом, матушка не очень далеко отставала от нас и была у меня на глазах; но как скоро лошадь начинала бежать рысцой, матушка скрывалась от моих глаз, и я, опасаясь как за нее, так и за себя, начинал плакать. Наконец, так или иначе, мы достигли цели своего путешествия и, прибывши в Шую, остановились у родственника своего, диакона кладбищенской Троицкой церкви Григория Михайловича Дроздова. На другой день матушка повела меня к смотрителю училища на экзамен. Тот заставил меня читать сначала по-славянски: я прочитал бойко; затем дал мне читать, не помню, какую книжку гражданской печати. Я, хотя и мог довольно хорошо разбирать и гражданскую печать, но не так свободно, как славянскую; поэтому я, вероятно, не рассчитывая на успех, оконфузился и не мог слова выговорить, как ни ободрял меня смотритель. Нужно было при этом назначить мне фамилию. Но так как у моего родителя никакой фамилии не было, то матушка просила дать мне фамилию моего двоюродного брата – Тихомиров. А от кого эта фамилия заимствована была для моего брата, я и теперь не знаю. Отец его так же, как и мой, был безфамильный. Скоро затем мы возвратились домой.

Приближался сентябрь. Нужно было снова в Шую, но уже не на короткий срок. За день или за два до отъезда, матушка повела меня ко всем родным прощаться. Родные, при прощании, награждали меня – кто гривенником, кто пятиалтынным, а сестры мои, в день отъезда моего, напутствовали меня горькими слезами, как будто отпускали в рекруты: но я со спокойным и даже веселым духом стремился в школу.

Привезши в Шую, матушка снова водила меня к смотрителю и при этом принесла ему в дар десяток очень крупных яблоков. В Шуе меня поместили на туже квартиру, на которой жил мой двоюродный брат Иван Тихомиров, за год перед тем переведенный во Владимирскую семинарию. С ним вместе квартировали и вместе перешли во Владимир три брата Соловьевы – Михаил, Алексей и Николай. Из них Алексей – впоследствии известный Агафангел архиепископ Волынский (ум. 8-го марта 1876 г.).

Прежде чем говорить о моем начальном образовании в школе, я не излишним считаю познакомить читателя c историей и характером г. Шуи я Шуйского духовного училища.

Название города Шуи произошло, по всей вероятности, от положения его на левом (по-славянски – шуем) берегу реки Тезы. Первоначальное основание этого города некоторые историки, как наприм. Болтин, относят к самым древним временам России15. Местоположение города очень красиво. Он расположен на берегу Тезы, постепенно возвышающемся от запада к востоку, и высший пункт этой возвышенности исстари называется «крутихой». В торговом и промышленном отношении, Шуя один из замечательных уездных городов Владимирской губернии. Главную промышленность Шуйских граждан составляла торговля английской и русской бумажной, красной и белой, пряжей и производимыми из этой пряжи ситцевыми изделиями. Годовые торговые обороты простирались в сороковых годах текущего столетия на сумму до 3-х миллионов рублей. Более известные купеческие фамилии в тридцатых и сороковых годах были: Посылины, Киселевы, Корниловы, Носовы и др.

Богатое Шуйское купечество всегда отличалось ревностью о благолепии храмов Божиих и благотворительностью бедным.

В Шуене очень много церквей, но все ониотличаются особенным благолепием и снабжены богатыми утварями и ризничными принадлежностями. Всех церквей в 1827 году было пять: Воскресенская (соборная), Крестовоздвиженская, Спасская, Покровская и Троицкая (кладбищенская). Впрочем, судя по незначительному количеству коренного городского населения, церквей приходских было достаточно. Жителей городских обоего пола считалось не более 4000: но при этом вдвое больше было пришлого народу – фабричных мастеровых, и разного рода рабочих.

Скажу несколько слов о первых двух церквях, как более примечательных по своему богатству.

Воскресенский соборный храм16, в настоящем его виде, существует с 1799 года. В нем три престола. Главный престол во имя Шуйской-Смоленской иконы Б. Матери, которая составляет главную досточтимую святыню храма. О написании этой иконы сохраняется следующее сказание: «во время свирепствовавшей в 1654 году в городе Шуеморовой язвы, благочестивые жители города рассудили написать икону Смоленской Божией Матери; для чего призвали известного им по своему благочестию зографа Герасима Тихонова. Тихонов с усердием и благоговением приступил к этому делу. Сделав первоначально очерк иконы, в том виде, как она обыкновенно изображается, он увидел на другой день собственное свое начертание измененным и непохожим на подлинник; правая нога и прочее положение младенца Иисуса оказались не в том виде, как он их начертал. Считая такое изменение делом своей ошибки, он исправил это; но и на третий день с недоумением и страхом увидел в таком же виде св. икону и, не дерзая уже более исправлять ее начертание, счел это чудом и явнымдействием невидимой силы Божией и донес об этом начальству и гражданам. Тихонову оставалось окончить икону так, как она начерталась сама; а начертание это имеет такой видь: вместо обеих простертых ног, как на иконе Смоленская Одигитрия, правая ступень Богомладенца стоит на колене левой ноги, придерживаемая Его левой рукой; а правая рука Его, держа свиток – символ судеб всего мира, поставлена локтем на правом колене, так что свиток находится против Его лика. Таким образом это самоначертание св. иконы было первым от нее чудом; затем, когда она внесена была в церковь, последовало второе чудо – просиял от нее необыкновенный свет. Третьим чудом было избавление граждан от моровой язвы. Впоследствии явлено было от святой иконы, в разное время, более 100 чудес, описание коих хранится в соборной библиотеке.

На эту чудотворную икону Богоматери усердием благочестивых граждан сделано две драгоценный ризы: одна серебряная вызолоченная, украшенная жемчугом и драгоценными камнями, пожертвована купцом В.М. Киселевым; другая жемчужная, украшенная бриллиантами, алмазами, изумрудами и другими драгоценными камнями, ценность коей простирается до 40 тысяч рублей серебром; Риза эта устроена усердием разных доброхотных дателей.

В соборном храме, кроме этих драгоценностей, заключается много других весьма ценных предметов, как-то: в главном алтаре облачение на престоле серебряное чеканной работы, весом около 5-ти пудов, ценой до 61/₂ тыс. рублей серебром; царские врата также серебряные вызолоченные, весом 2 п. 15 ф.; в иконостасе на всех местных иконах ризы серебряные вызолоченные; священные утвари: напрестольные кресты, Евангелия, священнослужебные сосуды, дарохранительницы – все серебряные золоченые и в большом количестве, напр. крестов 13-ть, Евангелий 11-ть и пр. Священнических и диаконских облачений – бархатных, глазетных и дорогих парчевых более 60-ти пар. Все богатства соборного храма ценят не менее как в 200 тыс. рублей серебром.

При соборе имеется особая теплая церковь во имя святителя Николая с приделом в честь святителя Митрофана Воронежского: но она ни размером, ни украшениями не соответствует главному храму.

В двадцати саженях от главного соборного храма возвышается огромная каменная колокольня, вышиной с шпицем около 50-ти саженей. Постройка ее начата еще в 1810 году, а окончена в 1832 году. Первоначально строил ее архитектор итальянец Маричелли; но в 1819 году колокольня, доведенная им до третьего яруса, почти вся разрушилась. После того постройку ее окончил, под руководством губернского архитектора Петрова, крестьянин Владимирского уезда, Михайла Саватеев. Я был очевидцем водружения креста на колокольне. Главным попечитслем о сооружении колокольни был соборный староста, почтенный купец Димитрий Васильевич Корнилов. Постройка этого громадного сооружения стоила, как говорили, 500 тысяч рублей ассигнациями (около 150-ти тысяч рублей серебром).

При соборе по штату положены были протоиерей, два священника, два диакона, четыре причетника и два звонаря.

Настоятелем собора в 1827 г. был протоиерей Алексей Никитич Никитский – личность весьма примечательная17. Он сын бедного сельского причетника; родился в 1746 году; следовательно в 1827 году ему было более 80-ти лет. Первоначальное образование получил в Суздальской семинарии. Отсюда из философского класса, как даровитый ученик, он послан был, для получения высшего образования, в Московскую славяно-греко-латинскую академию. Там, в свободные от академических уроков часы, он слушал лекции по математике, истории, географии и французскому языку в Университете. Получив такое высокое и многостороннее образование, Алексей Никитич возвратился в свою родную Суздальскую епархию, и здесь 22 октября 1776 года рукоположен был преосвященным Тихоном (Якубовским), епископом Суздальским (ум. 1786 г.) во священника к Шуйскому Воскресенскому собору, а через два года возведен был в сан протоиерея. Божественную службу совершал он с великим благоговением, по монастырскому уставу, без всяких сокращений. В воскресные и праздничные дни нередко сказывал, и притом из всего городского духовенства только он один, проповеди. Его, как известного проповедника, неоднократно вызывали, по распоряжению начальства, для сказывания проповедей, в епархиальный город. Он неутомимо занимался чтением, преимущественно, отеческих писаний на латинском и французском языках. Мне случалось не раз видеть, что он и в кухню, к обеду, нередко приходил с фолиантом в руках. Но при всех высоких его умственных и нравственных качествах, он не чужд был слабости, которая унижала и губила его физические силы. Я разумею нетрезвость. Моя квартира была прямо против его дома, и я часто слыхал, как он во время запоя, кричал и ругал непристойными словами свою дочь, священническую вдову Авдотью Алексеевну, из бани, куда она запирала его на несколько дней для истрезвления.

Совершенную противоположность, в этом отношении, составлял другой соборный священник, Петр Иванович Яковлевсий. Трезвый, честный, скромный, благоговейный муж был этот почтенный иерей. К сожалению, он не очень долго жил. После его смерти осталось три сына, из коих два младших, Николай и Алсксандр, по фамилии Минервины, вместе со мной учились в училище и семинарии.

Трети соборный священник, также Петр Иванович Певницкий, красивый собой, с черными волосами на голове и бороде, со строгим львиным взором и с твердым до жестокости характером. Он был вместе с тем учителем, а впоследствии и инспектором училища.

Из двух соборных диаконов, старший, Кедров, красавец собой, с такими же черными, как о. Певницкий, волосами, могучий физическими силами и с сильным 6асистым голосом, который, впрочем, впоследствии, от нетрезвой жизни, значительно ослабел.

Другой соборный диакон Чихачев, невысокого роста, с приятной, симпатической физиономией, обладал несильным, но благозвучным голосом; был знаток нот и управлял небольшим соборным хором.

Из соборных причетников особенно памятен для меня Михайла Иваныч. Старик честный, отличный знаток церковного устава и простого церковного пения, даже столпового; голос имел басистый, сильный, но не обработанный.

Ближайшая из приходских церквей к собору, по расстоянию, и по благолепию, есть Крестовоздвиженская. Церковь не обширная, но блистающая золотом. Сооруженная в конце XVII в. и в 1693 году освященная, она только лишь в начале текущего столетия приведена в настоящее блистательное положение, благодаря необыкновенному усердию двух благочестивых купеческих семейств – Киселевых и Посылиных.

Вот краткие сведения об этих ревнителях благолепия дому Божия.

Василий Максимович Киселев из крестьян села Кохмы, верстах в 20-ти от Шуи. Долго он занимался какой-то мелочной торговлей; но в 1801 году18, переселившись в г. Шую, он открыл торговлю бумажной пряжей, которая в большом количестве требовалась для существующих как в городе, так и во всем уезде мануфактурных заведений. Годовые обороты торговли постепенно доведены были им до огромных размеров. Пряжу получал из Англии почти один он в целой России. В двадцатых годах он слыл уже большим миллионером: но не смотря на такое богатство, он не позволял себе никакой почти роскоши. Я помню, что он в воскресные дни приходил в церковь в нанковом или демикотоновом сером сюртуке. Характера был сурового и властолюбивого. Он скончался от холеры 22 июля 1831 года. У него был единственный сын Диомид Васильевич, через 5 дней (27 числа) скончавшийся после него и оставивший после себя двоих сыновей – Ивана 20-ти и Димитрия 13-ти лет.

Семейство Посылиных состояло из трех братьев и двух сестер. Братья: Степан, Алексей и Никанор Ивановичи, а сестры: Мария и Татьяна Ивановны, Посылины в одно почти время с Киселевым выехали в Шую из села Гориц – с моей родины, и завели здесь бумаго-прядильную и ситцевую фабрику в обширных размерах. Торговлю они вели не только в России, но и за пределами ее – в Персии; и, не помню хорошо, кто-то из трех братьев имел от Шаха персидского орден Льва и Солнца. Семейство Посылиных отличалось примерным благочестием. В мое время, когда я учился в Шуе, у трех братьев были не только дети, но и внуки. Бывало, в праздничный день, все они придут в приходскую церковь и станут у столба за правым клиросом в стройном порядке – старшие позади, а младшие впереди; стоят в храме Божием чинно и благоговейно. Старший из братьев любил читать иногда при богослужении

Раз, я помню, читал он за всенощной шестопсалмие с таким умилением, что у меня, ребенка невольно из глаз текли слезы.

И эти-то два богатых и благочестивых семейства, движимых любовью и усердием к своему приходскому храму, который до начала нынешнего столетия не отличался особенным благолепием, приступили к обновлению и украшению его. И вот в каком виде явился этот храм к сентябрю 1823 года, когда он, вновь был освящен преосвященным Парфением, епископом Владимирским. Иконостас с большими колоннами и весьма искусной мелкой работой сплошь вызолочен червонным золотом на полимент. За резьбу иконостаса заплачено около 60-ти тысяч рублей ассигнациями (17 тысяч рублей серебром); за позолоту 110 тысяч рублей (33 тысячи рублей серебром); – итого около 170-ти тысяч рублей. 30 тысяч рублей ассигнациями пожертвованы купцами Посылиными; остальные 140 тысяч употребил из своих сумм Киселев.

Стены алтаря и церкви расписаны в лучшем виде мастером, крестьянином села Тейкова Тимофеем Медведевым за 13-ть тысяч рублей ассигнациями.

Престол в главном алтаре бронзовый, через огонь вызолоченный, на белом мраморном основании, устроен В.М. Киселевым на сумму 12,500 рублей. Вокруг престола сделан футляр из цельных шлифованных стекол, в бронзовых позлащенных рамах.

Ковчег серебряный вызолоченный, у коего купол поддерживается 12-ю колоннами. Заплачено за него купцами Посылиными 22,500 р.

Евангелие в серебряных вызолоченных досках самого большого формата приобретено Киселевым за 10,400 р.

Сосуды с принадлежностями, весом 14 ф. 72 зол., ценой в 3,750 р. пожертвованы А.И. Посылиным.

В этом же роде и прочие священные утвари.

Иконы не только в главном иконостасе, но и по стенам все покрыты серебряными золочеными ризами, а некоторые украшены, сверх сего, жемчугом и драгоценными камнями. Между святыми иконами заслуживает особенного внимания образ Успения Божией Матери, древнего греческого письма, на кедровой доске, со следующей внизу греческой подписью: Δέησις τοΰ δοΰλου τοΰ Θεοΰ Νιχολάυ Σοχαρά χαί τής μητρός αάτοΰ Αννης ωρξς,μαίου, ίνό, τό т.e. «Моление раба Божия Николая Сокара и матери его Анны, 1566 года мая, инд. 14». Икона в великолепной киоте, но без ризы; приобретена В.М. Киселевым, на моей памяти, в Москве от какого-то иностранца за 15 тысяч рублей серебром, как говорили тогда.

Священнических и диаконских облачений в Крестовоздвиженской церкви количеством меньше, чем в соборе, но изяществом и ценностью они превосходнее. Многие из этих облачений украшены жемчугом и дорогими камнями.

Богатство Крестовоздвиженского храма, как и соборного, оценивалось в 700 тысяч рублей ассигнациями (200 тысяч рублей серебром)19.

При Крестовоздвиженской церкви было два причта, а при прочих приходских церквях по одному.

Сообщу затем предварительные сведения о духовном училище.

Оно открыто в 1816 году, 24-го сентября. Открытие происходило в присутствии преосвященного Ксенофонта, епископа Владимирского и инспектора Владимирской семинарии, архимандрита Иосифа.

Дом для училища каменный, одноэтажный, пожертвован был купцами Носовыми. Прочие значительные граждане, приглашенные на торжество открытия училища, сделали денежные приношения. Училище находилось вблизи соборной колокольни на базарной площади. Когда я поступал в училище, все четыре класса помещались внизу; но года через два, над каменным зданием надстроен был деревянный мезонин с балконом. Туда переведено было высшее отделение уездного училища.

Первым смотрителем Шуйского духовного училища был протоиерей Василий Иванович Смирнов, человек почтенный, пользовавшийся общим уважением, как духовенства, так и граждан. Где он сам получил высшее образование, я хорошо не знаю; вероятно в Лаврской Троицкой семинарии: но известно, что он был преподавателем во Владимирской семинарии. Сделавшись смотрителем Шуйского училища, он вместе с тем определен был настоятелем церкви села Васильевского, в 18-ти верстах от г. Шуи; жил он постоянно в Шуе, а в Васильевское, для служения, ездил только по праздникам. В Васильевском, кроме него, было еще три священника. В должности смотрителя о. протоиерей Смирнов оставался до 1829 года. К нему-то приводила меня матушка на первоначальное испытание.

Инспектором, при моем поступлении в училище, был священник Троицкой церкви Иван Алексеевич Субботин20. Невысокого роста, сухощавый, с кудрявыми, русыми волосами, лишенный одного глаза, но чрезвычайно дальнозоркий, глубоко-религиозный и строгих правил жизни; отличный латинист и вообще основательно образованный человек. Он переведен в Шую из Переславского духовного училища, где был учителем. В отношении к старшим и неблагонравным ученикам был очень строг, но к нам, ученикам первого класса, был отечески снисходителен.

Квартира, на которой я был помещен, считалась одной из лучших городских ученических квартир, как по близости к училищу и церкви (вблизи собора), так и по нравственному надзору. Хозяйка квартиры – Александра Ивановна Болотова, девица лет 60-ти, весьма набожная и строгих нравственных правил. Грамоты не знала, но совершала весьма продолжительные молитвы каждую ночь. Зимой, в воскресные и праздничные дни, как бы рано заутреня в соборе ни начиналась, она по первому удару колокола сама встанет и нас всех разбудит, и отнюдь никому не позволит остаться дома – всех непременно отправит в церковь, а летом бывали такие случаи: найдет ночью гроза с молнией и громом; Александра Ивановна непременно разбудит нас и, зажегши перед иконами свечку, заставить молиться Богу и читать какой-нибудь акафист. Родители, поставляя к ней на квартиру детей, вручали ей небольшую ременную плетку о двух хвостах, чтобы она усмиряла ею резвых и непослушных. Бы­вало, у печи на гвозде всегда видишь несколько таких орудий казни, и они не оставались без употребления. Вручила ли Александре Ивановне плеть моя матушка, не знаю: но я не помню, чтобы мне случалось когда-нибудь подвергаться наказанию. Правда, на первой или на второй неделе моего поступления на квартиру, я, при игре с товарищами в бабки, разбил в окне сеней у задней избы стекло: но этот ненамеренный детский проступок, кажется, на первый раз был мне прощен; а после уже ничего подобного со мной не случалось. Александра Ивановна ко мне, как сироте и хорошему ученику, всегда была добра и особенно внимательна. Бывало, каждую почти субботу она имела обыкновение печь блины; и когда мы собираемся идти в школу, она на ухо шепчет, чтобы я или остался на некоторое время дома, или, прослушавшись в школе у аудитора, поскорее вернулся на квартиру, где меня ожидали горячие блины. На квартире же нас всегда было не больше 7 или 8 человек; да больше нельзя было и поместить, потому что мы занимали одну только комнату, в которой притом помещалась и сама хозяйка, да и не одна, а со своей вдовой невесткой, женой умершего брата ее. При избе, через сени, была еще комната, но холодная. В ней хранились наши сундучки с бельем и другими пожитками. У каждого из нас была своя постель, т.е. войлок, обшитый холстом и подушка; были ли у кого нибудь одеяла, не помню: но, кажется, не было; одевались своим платьем. Спали все на полу, и каждый сам для себя приготовлял и убирал свою постель. Стол у нас был общий свой, но капуста для щей, квас и соль были хозяйские; сверх сего еженедельная баня и мытье белья также от хозяйки, – и за все это мы платили, сколько бы вы думали? – по 15 рублей ассигнациями (4 р. 43 коп. серебром) в год. Судя по нынешнему времени, это баснословная дешевизна.

Невестка Александры Ивановны, о которой я упомянул, Аграфена Петровна была личность иных качеств и иных правил. Ее занятием была торговля пряниками, орехами и другими лакомствами. Предметы ее торговли составляли для нас не малое искушение. Бывало, в той самой избе, в которой жили мы, она калила на печи свои орехи: нужно было обладать большой силой воли, чтобы не допустить себя до нарушения 8-й заповеди Божией и не прикоснуться рукой к рассыпанным на глазах орешкам. Свободен был для нас доступ и туда, где хранились хозяйские пряники и другие сласти.

В одном с нами доме, через стену, жил племянник Александры Ивановны, купец Яков Егорыч Болотов. Жена его Аграфена Афанасьевна не отличалась благоповедением; по временам сильно предавалась нетрезвости. Не чужд был и он этой слабости. Последствием сего нередко бывали семейные сцены самые безобразные и возмутительные: иногда в полночь, вдруг слышим за стеной шум, брань, рыдания и стоны; и это продолжалось, с большими или меньшими промежутками, во все время моего учения в школе...

Довольно. Пора наконец приступить к повествованию о моем школьном образовании.

Учение началось, без сомнения, молебствием, хотя этого я хорошо не помню. Когда мы собрались в класс, нас – новобранцев рассадили на скамьях за одним длинным столом по местам. Я не знаю, кто и почему меня посадил на первое место. Может быть, я ранее других явился с матерью к смотрителю и был первым записан у него в список.

Учителем был у нас священник Крестовоздвиженской церкви Яков Иванович Орлов, дальний мне родственник, хотя об этом родстве, в то время, ни он, вероятно, ни я понятия не имели. Предметами учения были: славянское, русское и латинское чтение, чистописание, начальные правила арифметики и нотное пение. Последнее всегда было после обеда. Поэтому на мне, как на цензоре, лежала обязанность перед классом идти на дом к учителю и спрашивать, пожалует ли он в класс или нет. А так как в эти часы он всегда отдыхал и иногда, после исправления мирских треб, спал очень крепким сном, то домашние не всегда решались и могли его разбудить; а если и пробуждали, то он не всегда чувствовал себя расположенным идти в класс и предоставлял нам одним упражняться в пении. Как бы то ни было, но когда мы преодолели нотную азбуку со всеми мудреными ее вариациями и приступили к разучиванию предначинательного вечернего псалма: Благослови душе мол Господа, сначала «по солям», как у нас тогда говорили, а потом по тексту, – к нам в класс явился не помню с кем, соборный диакон Чихачев для набора в соборный хор певчих; для сего он начал испытывать голоса всех учеников, начиная с меня. Когда я начал петь означенный псалом своим натуральным, необработанным голосом, экзаменаторы, расхохотавшись, отошли от меня, и я был сконфужен.

Прошла первая учебная треть. Перед святками были, по тогдашнему уставу духовных училищ, экзамены, к которым учители должны были составлять разрядные списки учеников. Я не помню, хорошо ли, худо ли учил нас о. Иаков: но у меня до сих пор сохранился в памяти один его урок. В день нашего экзамена перед Рождеством, Яков Иваныч пришел в класс ранее обыкновенного и, давши мне в руки свернутый в трубку разрядный список, строго приказал никому его не показывать, а сам вышел в сени, для беседы с другими учителями, в ожидании прибытия смотрителя. Между тем, приступил ко мне оставленный в первом классе на повторительный курс, на пятый или уже на шестой год, ученик Петр Соколов – четырнадцати или пятнадцати лет детина, по выражению Духовного Регламента, непобедимой злобы, – приступил и настойчиво требовал, чтобы я показал ему список; но как я не мог исполнить его нахального требования, то он вырвал у меня список и, показывая его другим ученикам, измял и запачкал. Вдруг входит учитель и, увидевши, что список запачкан, не произведя никакого исследования, – да и некогда было производить его, потому что шел уже смотритель, – дал мне такую пощечину, которая и до сих пор отзывается в моих ушах.

Кстати об ученике Соколове. В то время, когда я учился в училище, училищное начальство, по каким, не знаю, расчетам и побуждениям, оказывало чрезмерное и, но моему мнению, неуместное снисхождение к ленивым и неспособным ученикам, держа их по пять, шесть и, более лет в одном и том же классе. Эти лентяи и, большей частью, негодяи оказывали на своих младших товарищей по классу самое зловредное влияние.

Настал наконец вожделенный день отпуска, и я с восторгом полетел домой для свидания с доброй матерью и любящими меня сестрами. Впрочем, сердобольная мать моя, отдавши меня в школу, почти каждую неделю посещала меня, принося с собой сдобные пирожки и лепешки. Но раз великую причинил я ей скорбь. – Вскоре, по поступлении моем в училище, мне приключилась болезнь – желтуха (Icterus). Узнав об этом, матушка, разумеется, поспешила ко мне: но как помочь беде, чем лечить мою болезнь? – Не знаю кто то ей сказал, что в этой болезни помогает можжучный квас, и полезно смотреть на живую щуку. Квас был немедленно приготовлен; купили живую щуку и, положив ее в глубокое блюдо с водой, заставили меня на нее смотреть21. Не знаю, от того или от другого из этих двух средств, но моя болезнь, к великому утешению матери, скоро миновала и больше уже не возвращалась.

В праздник Рождества Христова причт Горицкой церкви исстари ходил, для славления по домам, в полном своем составе; брали и нас с сыном пономаря. В первый день праздника всегда соблюдался такой обычай: после утрени, которая в этот день начиналась в 11 часов перед полуночью и продолжалась часа четыре и даже более, – шли в известный дом, в котором священник, возложив на себя епитрахиль, брал в руки крест и, пропевши в этом доме положенные песнопения, отправлялись все с открытыми головами, как бы ни был велик мороз, в следующий дом, и таким образом обошедши всю, так называемую, кривую улицу, состоящую из 20 или 30 дворов, возвращались домой; а затем на рассвете, часов в 8 утра, ударяли в колокол к Литургии. После Литургии шли на следующую улицу и обходили дома таким же порядком. В некоторых домах предлагаемо было угощение чаем или закуской. Хождение по домам в селе продолжалось не более двух дней; на третий день отправлялись в деревни, коих в Горицком приходе было только две и не в дальнем от села расстоянии: но туда нас детей никогда не брали. От хождения по домам мне доставалось рубля два медью, и этот доход я сполна отдавал своей матери.

7-го января 1828 года скончалась моя бабушка Анна Васильевна, жившая у своего сына, диакона Петра Иваныча. Она часто болела и прежде, но выздоравливала. Однажды, помню, – это было летом, – ее соборовали маслом; у нее была какая-то особенная болезнь: лицо опухло и глаза закрыты были веками. Однако же она оправилась после этой болезни.

Покойная бабушка, разумеется, любила наше семейство; но она боялась обнаруживать эту любовь из опасения гнева своей невестки, жены ее сына.

Татьяна Ивановна, – так звали ее невестку, – почему-то не жаловала мою мать.

Бабушка Анна Васильевна имела обыкновение носить при себе медные деньги, вероятно, для подаяния нищим. Однажды, летом, гуляя на улице, я забежал на двор дяди, а бабушка сидела в сенях на пороге. Подозвавши меня к себе, она вынула из кармана несколько медных денег и, давши мне в руку, велела скорее уйти со двора, чтобы ее домашние не заметили этого. Денег у меня в руке оказалось, как теперь помню, тринадцать копеек. Я был очевидцем кончины бабушки, но при погребении ее меня уже не было; меня отвезли в Шую учиться. Но недолго пришлось учиться; недели через три или четыре нас снова распустили по домам на сырную неделю: впрочем, на первой неделе поста, для говения, велено было возвращаться назад. Для исповеди послали нас, учеников 1-го и 2-го класса приходского училища, к заштатному священнику Троицкой церкви о. Михаилу. Исповедь наша ограничилась только тем, что о. Михаил велел всем нам пасть на пол, и прочитавши над нами разрешительную молитву, отпустил нас домой. Этого и можно было ожидать от о. Михаила, который не отличался ни образованием, ни трезвостью. Его достоинство состояло только в сильном голосе-октаве, которую мы слышали по воскресным и праздничным дням в соборе, куда он часто приходил и становился на правом клиросе.

Когда мы после мнимой исповеди, большой толпой, возвращались домой, наш путь лежал мимо одной фабрики. Фабричные мальчишки, вероятно, в этот час свободные от работы, внезапно напали на нас, как злые амаликитяне на израильтян в пустыне. Мы, маленькие мальчики, бросились бежать и спаслись от побоев бегством; но старшие между нами по летам и более крепкие силами, в роде помянутого выше Петра Соколова, не сробели и вступили с фабричными варварами в битву. Но на чьей стороне осталась победа, не знаю. Так мало было за нами нравственного надзора!...

Скоро промелькнул Великий пост. На страстную седьмицу и Пасху мы опять в родительских домах. Каждый день я в церкви за службой, а службы у нас, особенно на страстной неделе, весьма продолжительны. В первые три дня прочитываются священником все четыре евангелиста. О том, как встречался у нас светлый день Пасхи, я говорил уже выше. Здесь расскажу, как совершалось у нас хождение по домам со святыней. Между утреней и обедней не было хождения, как это обыкновенно водилось в праздники Рождества Христова. После литургии, которая обыкновенно в этот день начиналась и оканчивалась очень рано, причт расходился на короткое время по домам для отдохновения и обеда. Затем, собравшись опять в церковь, священник возлагал на себя епитрахиль и ризу и брал в руки напрестольный крест, диакон облачался в стихарь и брал Евангелие, дьячек образ Воскресения Христова, пономарь братскую кружку (на Рождестве прихожане давали каждому члену порознь, а на Пасхе – всем вместе); сверх сего, два крестьянина, которые обыкновенно прислуживали в церкви и помогали пономарю по праздникам звонить на колокольне, несли впереди запрестольные – крест и икону Богоматери назывались богоносцами. С такой процессией отправлялись из церкви, при пении тропаря: Христос воскресе, в приходские дома, и в каждом доме совершался пасхальный молебен с пением пасхальных ирмосов и с чтением воскресного Евангелия: Единии надесяте ученицы. В каждом доме, сверх денежной дачи, на столе приготовлен был хлеб и блюдо с крашеными яйцами. Хлеб обращался в общую пользу причта; а яйца каждый брал из блюда своей рукой – священник не менее двух яиц, a прочие по одному. С причтом ходила по домам и моя мать, как просвирня, а при ней и я с корзиной, или с чем случилось, для собирания яиц.

Светлая неделя в наших селах проходила чрезвычайно весело: с утра до вечера неумолкаемый звон на шести колокольнях в такие большие колокола, о которых я упоминал выше; толпы разряженных крестьян и в особенности крестьянок разгуливают по высоким горам и холмам около церквей и на полях; любуются широким разливом реки между двумя большими селами. Вся неделя праздновалась как один день.

После Пасхи опять в Шую; но здесь летом стало для нас гораздо веселее, чем было зимой. Наши игры и детские забавы не ограничивались уже хозяйским двором. Бывало, в субботу после обеда, когда классов не было, и в воскресение старшие ученики пойдут за город в лес или на реку ловить рыбу: возьмут и нас с собой: какое удовольствие, какая радость быть на чистом, вольном воздухе! Но эта радость обращалась иногда и в плачь. Узнает начальство о нашей самовольной отлучке за город: старших высечет розгами, да и нам пригрозит.

Зато, когда наставал благословенный май, мы пользовались уже всякого рода увеселениями и прогулками за город законным порядком. 1-го мая, собравшись в школу, кричим бывало целым хором: «ай, ай – пришел месяц май, май». В наше время, май месяц почти на половину проходил в так называемых рекреациях: бывало до десяти и даже более этих рекреаций. А рекреации эти совершались таким образом. В известный день (1-го числа, если не был праздничный день, рекреация была уже неотложно, не взирая ни на какую погоду) – рано утром все ученики, собравшись в училище, отправляются массой, под предводительством старших, к квартире смотрителя и начинают петь сначала умеренным тоном: «Reverendissime Pater Rector, recreationem humillime rogamus» (т.е. «достопочтеннейший отец Ректор, смиреннейше просим рекреации»). Если смотритель после этого возглашения не подходил к окну, то пение повторялось, но уже более возвышенным тоном; если же и после этого ученики не видели смотрителя в окне: начинали снова повторять означенные слова во все, как говорится, горло, так что крик двухсот или более голосов (а между ними были и очень сильные) раздавался едва не по всему городу. Тогда смотритель или высылал сторожа с метлой гнать от дома назойливых просителей, или открывая окно, с благосклонной улыбкой давал рекреацию. В последнем случае ученики в восторге прокричав: gratias agimus (благодарим), как дождь рассыпались по всем направлениям к своим квартирам. При смотрителе Василии Ивановиче Смирнове бывали и такие курьезы. Он был весьма благообразен и сановит, но на голове имел большую лысину. Для рекреации обыкновенно старались избирать дни ясные и теплые: но у нашей братии – школьников не всегда доставало терпения дожидаться ясных дней и теплой погоды. Идем, бывало, к Василию Ивановичу просить рекреацию, а небо пасмурное. Василий Иванович выйдет на крыльцо и, показывая на небо, благодушно скажет нам: «разве не видите, ребята, какая на небе пасмурная погода?» Нет, Василий Иваныч, кричат ему в ответ, – от Васильевского-то залысилось, залысилось (а Васильевское село к востоку от Шуи). Добрейший Василий Иванович рассмеется и даст рекреацию.

День рекреации проходил у нас обыкновенно в таком порядке. С утра до двух часов по полудни играли во всевозможные игры, преимущественно в бабки, на квартирах, или на улицах в городе; а в два часа отправлялись за город, в какую-либо рощу, по указанию начальства, – чаще всего ходили в березовую рощу, за село Мельничное, версты две или три от города. Туда за нами тянулись из города целые обозы торговцев с калачами, пряниками, орехами, с моченой грушей и с грушевым квасом. В роще ученики устрояли качели, играли в мяч, в бабки, в горелки, хором пели песни, одним словом, удовольствиям и забавам не было конца. Часа в четыре появлялись туда наши власти и учителя со своими семействами, приглашали с собою и некоторых, более значительных граждан. Начальство и гости упражнялись в игре в маршалки (кегли), пили чай и при том с некоторым приложением: в то время была в большом употреблении французская водка – кизлярка: о роме, кажется, еще не имели понятия; затем десерт, а к вечеру закуска. Необходимой принадлежностью почти каждой рекреации были сценические представления на открытом воздухе, среди обширной лужайки; при этом из учеников делалась кругом сцены живая ограда. Играли, почти каждый год, комедию Фонвизина: «Недоросль» и некоторые другие, коих названия хорошо не знаю. Заранее, конечно, из учеников избирали подходящих к той или другой роли типы. Помню, в роль дровосека не раз избирался один ученик огромного роста, кривой и рябой. Наряжали его в крестьянский костюм; вместо сапогов он должен был обуваться в лапти, но для его огромных ног нигде в городе лаптей найти не могли. Поэтому когда надевал он лапти, какие случались, – его пяты далеко выдвигались из-за лаптей. Эта картина больше комедии возбуждала всеобщий смех.

Послецелодневных подвигов в разнообразных играх мы не без труда возвращались из рощи домой, иногда довольно поздним вечером, и скорее бросались в постель, забывая и об ужине.

На другой день сон наш, естественно, был продолжительнее обыкновенного и мы иногда опаздывали приходить в класс, но с нас за это уже не взыскивали, да и взыскивать было не кому, потому что наставники еще позднее нас являлись к своей должности.

Так проходил май. В июне мы занимались учением с удвоенным уже усердием, хотя субботние и праздничные прогулки за город не прекращались несмотря на запрещения начальства. В первых числах июля, среди несносной жары и духоты, начинались годичные испытания; около 14-го числа был ежегодно публичный экзамен. К этому торжественному акту были у нас немалые приготовления. Дня за два или за три посылали учеников, освободившихся от частных экзаменов, в поле за цветами и в лес за древесными листьями, преимущественно кленовыми. В каждом почти курсе было по одному или по два ученика, сведущих несколько в рисовании и декоративном искусстве. Эти-то доморощенные художники и принимали на себя заботу приготовить к публичному экзамену довольно большую залу, где, как выше было сказано, помещалось высшее отделение училища. Из кленовых листьев делали они гирлянды и украшали ими кафедру, двери и окна в зале, а из цветов выкладывали на полу пред кафедрой ковер с разными эмблематическими фигурами вроде утренней зари и с латинской подписью: aurora musis arnica.

Публичные экзамены происходили всегда после обеда. Часа в четыре собиралась училищная корпорация и приглашенная по билетам высшая городская публика. При входе смотрителя в залу певчие пели: Царю небесный. Затем кто-нибудь из учителей говорил приветственную речь; далее производилось испытание избранных лишь учеников всех классов по разным предметам; между испытанием, для развлечения и увеселения публики, пели концерт, в котором всегда участвовал со своим сильным басом соборный диакон Кедров; в заключение читались разрядные списки учеников и раздавались награды – похвальные листы. Это – свидетельство о поведении и успехах того или другого ученика, подписанное смотрителем с приложением училищной печати и написанное на четвертке (это для младших классов), или на полулисте (для старших) с разрисованными полями и с таким же венком вверху, где изображалась птичка, или что-нибудь в этом роде. Получить в торжественном собрании такую лестную награду составляло для нас, лучших учеников, верх блаженства. Я каждый год получал такие награды и принося их домой, доставлял немалое удовольствие матери и сестрам. Bсе, полученные мной похвальные листы долгое время хранились и украшали стены горницы нашего дома и затем куда-то утратились.

По окончании всего, певчие пели: Достойно есть и учеников отпускали по квартирам, а начальство и гости оставались еще в зале и продолжали, долго продолжали испытание – разных бутылочек, хранившихся до того в библиотечной комнате. В то же время испытываемо было и усердие почтенных гостей, большей частью богатых купцов, к поддержанию благосостояния юного духовного вертограда. Предлагался им лист бумаги, не знаю расписанный или нет; только я слыхал, что на этом листе, под влиянием добрых впечатлений, оказывались довольно порядочные цифры. Но на какие именно предметы употреблялись эти доброхотные приношения, я в точности не знаю.

На следующий день, в соборе совершался благодарственный молебен в присутствии всех наставников и учеников, а затем в классах нам раздавали увольнительные билеты. Пообедавши на скорую руку, мы спешили домой, разумеется, пешком, – и через три-четыре часа я был уже в объятиях своей матери и сестер.

Как проведена была мною первая вакация после школьных занятий, теперь припомнить не могу, но по всей ве­роятности очень весело и спокойно.

Здесь скажу несколько слов о привитии мне оспы, которая до поступления моего в училище не была привита. Оспу прививала мне и другим моим сверстникам жена подлекаря (фамилию не помню). Когда, через несколько дней, оспа у меня назрела, меня повела та же особа в дом исправника, для взятия с моей руки оспенной лимфы, для привития оной кому-то из детей почтенного уездного сановника. За это самопожертвование меня наградили пятаком меди и фунтом или двумя крыжовника.

В сентябре мы опять собрались в школу. Переведенные из первого класса во второй, мы встретили здесь и нового наставника, и некоторые новые предметы.

Наставником во втором классе был студент семинарии Константин Николаевич Цветков. Высокого роста, с рыжеватыми волосами, он женат был на какой-то воспитанниц секретаря Владимирской духовной консистории, Павла Андреевича, по фамилии, если не ошибаюсь, Протопопова. Она, помню, маленького роста, красивая собой, получившая полубарское воспитание и, вероятно, не без хорошего приданного: он великан, не очень красивый собой, хоть и очень умный и добрый, к тому же, может быть, сын бедного сельского причетника. При таких противоположностях, очевидно, не могло быть полной гармонии между женой и мужем. От того и до нас – детей доходили уже не добрые слухи о семейной жизни нашего любимого наставника. Недолго, впрочем, Константин Николаевич оставался учителем, при скудном содержании в 375 рублей ассигнации в год. По протекции консисторского секретаря, пользовавшегося особенным вниманием преосвященного Парфения, он скоро получил священническое место при Крестовоздвиженской церкви богатого села Иванова. Однако же семейные отношения его, при улучшении его материального быта, не изменились к лучшему. Капризы и прихоти жены с одной стороны, и обилиематериальных средств с другой, постепенно развили в нем наклонность к излишнему употреблению крепких напитков до того, что он удален был от места и с запрещением священнослужения низведен был в причетники. В этом горьком положении я видел его в 1840 году, когда я окончил уже курс семинарии. У него было несколько человек детей, из которых два сына окончили курс в С.-Петербургской духовной академии и после с честью занимали в северной столице протоиерейские места.

Но возвратимся назад.

Во втором классе, сверх прежних предметов – чтения, чистописания, арифметики и нотного пения, нам стали преподавать краткий катехизис митрополита Платона, русскую и латинскую грамматику и греческое чтение. Скажу нечто курьезное о нотном пении. Наше училище, как сказано было выше, находилось среди базарной площади. По вторникам в Шуе были еженедельные базары. В летнее время, окна в наших классах, разумеется, были открыты. Во вторник, после обеда, у нас всегда был класс нотного пения. Когда, бывало, затянем в тридцать или сорок голосов какой-нибудь догматик или ирмос, деревенские бабы со всех ног бегут к нашим окнам посмотреть, что тут делается; и когда услышат, что мы поем что-то церковное и божественное, а не мирские песни, приходят в умиление и начинают класть на окна – кто калачик, кто крендель, а иная копеечку или грошик. Кому доставались в руки эти усердные приношения, не помню; по всей вероятности, – таким забиякам, как помянутый мною Петр Соколов, потому что и во втором классе был между нами подобный Соколову лентяй, – по фамилии Веселовский. Иногда же через отверстые окна привлекалось внимание проходящих мимо училища неистовыми криками н плачем учеников, подвергавшихся за леность или шалость сечению розгами.

Из моей домашней жизни, во время учения моего во втором приходском классе, живо сохранилось в моей памяти следующее обстоятельство. Нам, в летнюю жару, дозволено было купаться в реке, но не иначе, как под наблюдением наставников. Для сего, в определенный час, мы должны были собираться в квартиру учителя и все вместе идти на реку. Раз Константин Николаевич повел нас купаться в Тезе. Когда он и мы разделись, и вошли в реку, он взял меня, как любимого ученика, на руки и пошел со мною в глубь реки. Может быть, он хотел научить меня плавать; но мне показалось, что он хотел меня утопить: я закричал изо всей мочи и вцепился ему в лицо ногтями, забывши о том, что он мой учитель. Кончилось, разумеется, тем, что он должен был возвратиться со мной к берегу, и я с тех пор полно купаться с учителем.

Кстати о купании. Не научившись еще плавать, я вздумал раз, во время вакации, дома пойти на реку один и выкупаться. Не зная местности, я вошел в воду и тотчас же, по отлогому песчаному дну реки, с ужасом очутился под водой и, обратившись лицом к берегу, начал барахтаться руками, но не мог сделать по песчаному дну реки ни одного шага вперед. Тут-то я почувствовал беду. Между тем, вдруг какая-то непостижимая сила выдвинула меня сзади из воды и я очутился у берега. Озираясь кругом, я не заметил около себя никого. Выйдя поскорее на берег, я оделся и побежал домой, и никогда никому об этом не говорил, опасаясь упреков, а пожалуй, и наказания. Между тем, в этом событии, я не могу не признать и не исповедать над собой дивного действия охраняющей меня десницы Божественного Промысла.

В первых числах июля у нас совершилось очень важное событие: нас посетил ректор семинарии, архимандрит Павел. Полный и очень благовидный собой, он тем более произвел на меня сильное впечатление, что я до того времени архимандритов не видал. Приезжал он в Шую для освящения Троицкой Кладбищенской церкви, сооруженной и благоукрашенной усердием коммерции советника Ст. Ив. Посылина.

Второй год учения почти незаметно прошел для меня. Нас перевели в июле в низшее отделение уездного училища. Переход этот был довольно ощутителен для нас. В низшем отделении и время занятий в классе было продолжительнее (вместо трех часов мы должны были высаживать до обеда уже четыре часа), и предметы занятий были многочисленнее и труднее, и вместо одного у нас было уже два наставника.

Но едва лишь мы собрались в школу в сентябре, последовало следующее событие. Скончался учитель 1-го приходского класса Василий Иванович Назаретский, поступивши в 1828 году на место священника Иакова Ивановича Орлова, который почему-то, выпустивши наш курс из своего класса, и сам должен был удалиться из училища. Равно также и Константин Николаевич Цветков, простившись с нами перед вакацией, оставил учительство и принял священство, а его место занял студент Василий Алексеевич Осовецкий (фамилия – от села Осовец, Покровского уезда), с живой, поэтической натурой, и при высоком росте с необыкновенно малой головой.

Учитель Назаретский – сын священника подгороднего села Юрчакова. Ему недолго суждено было проходить педагогическое поприще. Чахотка, кажется, наследственная в его семействе, скоро свела его в могилу. Он умер в конце сентября или начале октября 1829 года в доме своего родителя. Училищное начальство распорядилось воздать умершему наставнику подобающие почести. Между прочим, сочинены были помянутым сейчас учителем Осовецким стихи, которые предположено было произнести перед выносом из дома гроба с телом усопшего. Но кому произносить эти стихи? Жребий пал на меня. И вот эти стихи:

«Учитель добрый, дорогой!

Куда из отческого крова

Спешишь, не молвя нам ни слова?

Помедли с нами здесь, постой.

Скажи, куда путь направляешь:

Иль ты сирот нас оставляешь?

Постой, задай еще урок

Или прости, коль смертный рок

Велит нас всех тебе оставить;

Нельзя нам дней тебе прибавить!

Земле земное возврати,

А дух твой к Богу да летит!».

Но кстати, здесь же, после печального случая, я расскажу о событии радостном, последовавшем в начале того же 1829 года, о котором я в своем месте забыл упомянуть. Во время рождественских праздников сосватана была замуж моя двоюродная сестра, старшая из дочерей моего дяди, Мария Петровна. Брак назначено было совершить 7-го января. Жених, сын бедного дьячка села Афанасьевского, Иван Николаевич Успенский, окончивший в 1828 году курс семинарии со званием студента.

Он назначен был на диаконское место в один из лучших приходов Владимирской епархии, именно в село Хотимль, Ковровского уезда, отстоящее от Гориц в 45-ти верстах. За два или за три дня до брака шел мимо окон нашего дома жених, в сопровождении своего отца – старца и о. Василия Сапоровского, у которого в доме они и остановились, – в доме невесты. На женихе был какой-то серый, с серым же мерлушчатым воротником, тулуп, но и тот не свой, а сына о. Василия Сапоровского. Сестры мои, устремившись смотреть, со свойственным молодым девушкам любопытством, в окна, сейчас же приметили, что у жениха глаза не совсем в порядке – близорук или подслеп. В назначенный день совершен был брак в Горицкой церкви. Я был свидетелем этого брака. Как была наряжена невеста, я не помню: но жених был влучшем парчовом стихаре. После венца обычный брачный пир. Моя матушка на этом пире почему-то не могла, или не захотела быть, а меня отпустила; и я сидел за столом на ряду с другими почетными гостями.

Обращаюсь за сим к дальнейшему повествованию о моем учении в школе.

Наставниками в низшем отделении были: по латинскому языку и соединенным с ним предметам, священник Иаков Иванович Холуйский, а по греческому – соборный священник Петр Иванович Певницкий, о котором было уже упомянуто.

О. Певницкий, сведущий в своих предметах, отличался молчаливостью и строгостью в своем обращении с учениками. Он не редко повторял: кто не знает глагола τύπχω (бью) – (это образец для спряжения глаголов, помещенный в тогдашней греческой грамматике), – того τύψω (прибью), т.е. высеку розгами.

В низшем отделении, равно как и в высшем, курсе полагался двухгодичный: но мне пришлось просидеть в низшем отделении три года, так как я попал сюда не в курсовый год. Поэтому все поступившие ученики назывались, в течение года, «младшими» учениками, и им преподавались предметы особо.

Предметы же преподавания были следующие: русская и славянская грамматика, арифметика, пространный катехизис, церковный устав, латинская и греческая грамматика и церковное обиходное пение.

Кем были составлены наши учебники, нам не было известно и мы об этом даже не любопытствовали. Нам известно было только о катехизисе, что он написан был Московским митрополитом Платоном. Впрочем, мы не долго его твердили; нам в 1829-м году прислали для изучения новый катехизис, составленный Московским же митрополитом Филаретом и напечатанный в 1827 году славянскими буквами. У меня и теперь сохраняется экземпляр этого издания, которое впоследствии (в 1839 г.) исправлено и значительно дополнено некоторыми новыми трактатами, как например о Священном Предании и евангельских блаженствах. Изучение Филаретова катехизиса нам показалось легче и приятнее, чем Платонова: последний написан был довольно тяжелым слогом.

Осенью 1829-го года смотритель училища, протоиерей В.И. Смирнов оставил училищную службу; его место занял Переславский смотритель училища, священник Василий Яковлевич Цветков, женатый на внучке Шуйского соборного протоиерея Никитского. О. Василий Цветков окончил курс в 1820 году в Московской Духовной академии в звании кандидата. Невысокого роста, но очень полный собой, он отличался необыкновенной добротой, доходившей иногда до слабости. Жена его Евлампия Матвеевна, дочь помянутой выше дочери протоиерея Никитского Авдотьи Алексеевны, красавица и необыкновенно кроткая женщина, лет через пять затем скончавшаяся. У них было детей только двое: старшая – дочь Александра и сын Владимир, родившийся уже в Шуе.

1830-й год был роковым годом в моей жизни. 14-го марта, в пятницу на четвертой неделе Великого Поста, скончалась моя мать Стефанида Ивановна, вследствие продолжительной, восьмимесячной болезни. А ее болезнь была последствием ее чрезмерной материнской любви ко мне. Матушка, почти каждую неделю, как было уже замечено, посещала меня в Шуе. 7-го июля 1839 года она, по обычаю, пришла ко мне и, переночевав на моей квартире, на другой день, – это был вторник – базарный день в городе, – должна была отправиться домой. Спутницей ей на этот раз была тетка – Татьяна Васильевна – вдова, о которой мной было уже упомянуто. День был очень жаркий. Обе они верхнее свое платье и даже обувь отдали знакомому крестьянину свезти домой, а сами пошли пешком босые.

Вдруг среди пути застигает их грозная туча с градом, на несколько верст покрывшим землю; и они, бедные, промокшие до костей, должны были, босые, идти по земле, покрытой градом. Старушка – Татьяна Васильевна была крепкого здоровья и без особых последствий перенесла это опасное путешествие; но моя мать, не отличавшаяся крепким телосложением, не вынесла такого путешествия, слегла в постель и более уже не вставала с одра болезни. Дня за два до ее смерти меня вызвали из Шуи, и я был свидетелем ее мирной, тихой кончины. 14-го марта, в день празднования Феодоровской иконы Божией Матери, мы с зятем ходили к утрени в церковь помолиться о болящей, но наша усердная молитва не отвратила рокового часа ее смерти.

После утрени к постели умирающей собрались ближайшие родные, в том числе и ее брат, а мой отец крестный, диакон Петр Иванович. Матушка спросила старинную икону святителя Николая Можайского, и благословивши меня ею, обратилась к Петру Ивановичу, со следующими, до сих пор звучащими в моих ушах словами: «Батюшка братец, не оставь моего Иванушку»... И это были ее последние слова на земле. Тут же она закрыла глаза, и ее душа мирно оставила ее изнуренное столь продолжительной болезнью тело. Затем, естественно, последовал горький плач трех, совершенно осиротевших существ, оставшихся без всяких почти средств к жизни. На другой день кончины матушки, 15-го числа мне исполнилось лишь 11 лет от рождения, – и с 12-тилетнего возраста я начал вести совершенно странническую жизнь.

Пока тело усопшей находилось еще в доме, мне не верилось, что мать моя умерла: но когда вынесли ее из дома, совершали над ней отпевание и опускали гроб в могилу, я почувствовал тяжесть лишения столь дорогого для меня сокровища и предался неутешному плачу.

На другой или на третий день после погребения, я должен был опять возвратиться в школу. Но через две недели нас отпустили по домам на страстную и светлую седмицы. Вместе с товарищами и я отправился домой, разумеется, пешком. Путь из Шуи в Горицы лежал через Дунилово. Из Дунилова, вместо того, чтобы идти в Горицы через мост, я, для сокращения пути, вздумал пройти от Покровской церкви прямо к нашему дому через реку по льду. К счастью, кто-то увидел меня из родных и громко закричал мне с противоположного берега реки, чтобы я не шел по льду и возвратился бы назад. Не будь этого предостережения, я непременно утонул бы в реке, так как по середине реки был слишком уже тонок лед и всякое сообщение через реку было прекращено. Нельзя посему не видеть и в этом обстоятельстве явного действия Божественного о мне Промысла.

Прихожу домой. Сестра встретила меня с радостными слезами: но я не встретил уже в доме того, что встречал прежде – женских ласк матери. Дом показался мне какой-то холодной и мрачной пустыней. Не так радостен был для меня на этот раз и светлый праздник Христов.

Миновали праздники и – я опять в Шуе.

Сестры мои не долго оставались в своем доме; старшая сестра Прасковья в июне того же года вышла замуж, в Хотимльский приход, за крестьянина деревни Погорелки Павла Ефимовича Лыкова, а младшая Анна перешла жить на Пустыньку к старшей сестре Марье Михайловне. В доме же, который по наследству принадлежал мне, поселился наш двоюродный дядя, упомянутый выше дьячек Покровской, в Дунилове, церкви Платон Алексеевич, который по случаю пожара лишился своего дома и который затем купил мой дом за 150 рублей ассигнациями (43 р. сер.) и перенес на место своего сгоревшего дома. Деньги же за мой дом, вносимые им по частям, хранились сначала у благочинного, а потом переданы были на хранение моему дяде Петру Иванычу, как опекуну. Кроме дома, мне достался после матушки в наследство ее жемчужный кокошник, в который она наряжалась в великие праздники и в котором ходила по церкви с тарелкой, для сбора подаяния; а после родителя сохранились для меня две одежды: овчинный тулуп и сюртук, или, по тогдашнему названию, сибирка из толстого синего сукна. Мне же принадлежало несколько оловянных блюд и тарелок: но кроме дома и тулупа, все прочие вещи я отдал в распоряжение старшей сестры, которая заменила для меня мать и которой я обязан дальнейшим воспитанием.

В июне 1830 года вторично посетил г. Шую бывший ректор Владимирской семинарии Павел, но уже не в звании архимандрита, а в сане епископа. 26-го мая, в день Святого Духа он был рукоположен, в Московском Успенском соборе, во епископа Костромского Московским митрополитом Филаретом, бывшим его начальником и наставником по Петербургской Духовной академии; при этом была сказана знаменитым рукоположителем речь, которая почему-то не была однако же помещена в издании слов и речей митрополита Филарета, 1848-года, но напечатана в новом издании сочинений Филарета, 1877 года, т. 111, стр. 442. Путь из Владимира в Кострому новорукоположенному епископу лежал через Шую, и Шуя с торжественным звоном истратила и проводила знатного путешественника. Где останавливался преосвященный Павел и долго ли здесь пребывал, хорошо не помню: но помню, что он посещал наши классы, и мы встречали его пением: «εις πολλά έτη Δέσποτα». В бытность свою на кафедре Костромской, он многих из окончивших во Владимирской семинарии курс, как лично ему известных, определял на священнические места во вверенной ему епархии к немалому, конечно, огорчению туземцев. В сентябре 1836 года преосв. Павел переведен был в Чернигов, а отсюда, в апреле 1859 года, уволен был на покой в Переславский Данилов монастырь, где он был настоятелем в бытность свою ректором Владимирской семинарии и где 27-го ноября 1861 года мирно скончался22. При проезде его из Чернигова в Переславль через Москву, мне суждено было еще раз видеть его и даже послужить ему: я, бывши тогда еще на должности синодального ризничего, показывал ему древности патриаршей ризницы, и затем сопровождал его в Императорский дворец; и так как он, при своей тучности и дряхлости, с трудом мог подниматься по лестницам, то я должен был почти на своих руках взносить его на верх.

О преосвященном Павле, как ректоре семинарии, сохраняется во Владимире двоякая память.

Вот что, например, пишет о нем, со слов других, автор историиВладимирской семинарии, Kc. Надеждин на странице 128 и сл.:

«Ректор Павел, окончивший курс в 1814 году в С.-Петербургской Дух. академии (и вступивший в должность ректора в 1819 г.) был особенно предан семинарии; помогал бедным ученикам в их содержании, ежемесячно жертвовал на больницу семинарскую от 5-ти до 15-ти рублей. Ученики часто обращались к нему за советом; и он, хорошо зная каждого из них характер, никогда не отказывался дать им добрый совет. Замечательно, рассказывал нам о нем прот. Я.В. Миловский, что мы его любили и очень боялись, несмотря на то, что он никогда не прибегал к наказаниям, никогда ученики не слыхали от него бранных слов: вот если ударит бывало пальцем по столу, ну-беда, – весь класс смущался духом... Имея очень добрый и мягкий характер, он снисходил до того, что защищал учеников перед очень строгим инспектором (Алявдиным); ободрял некоторых из них, когда инспектор слишком усиливал свои строгости: «Не печалься, – говорил он обиженному инспектором ученику: вот я поговорю с ним; я ведь знаю, что ты мальчик хороший».

А вот другой отзыв о ректоре Павле его современника и непосредственного его ученика:

«Архимандрит Павел был добрейший человек, какого можно только встретить. В 12-ть лет едва ли он сделал кому какую-либо неприятность. Высокий ростом, приятной наружности, тихий, ласковый, под час очень веселый, он был необычайно тучен; жизнь вел умеренную и тучность его была болезненная. По пятницам он постоянно ездил в баню, стоявшую в семинарском саду, – и в субботу, опасаясь простуды после бани, в класс на свой урок никогда не жаловал: пришлет ученикам какую-либо духовную книжку для прочтения, тем дело по субботам и кончалось. Ученики его отделения, опираясь на чрезмерную доброту его, пошаливали. Двенадцатилетнее управление семинарией архимандрита Павла положило особый отпечаток как на наставников, так и на воспитанников. Не будь таких зорких и строгих инспекторов, доброта ректора могла бы допустить безпорядки значительнее тех, какие существовали. Звонок Богородицкой колокольни не служил сигналом для начала лекций; некоторые наставники приходили в классы, когда как придется; ректор, кроме времени экзаменов, не заглядывал в другие отделения; всем было льготно, век жили на распашку. С выбытием Павла, при новом начальнике, многое изменилось»23.

Возвратимся назад.

По случаю появления в пределах Владимирской губернии губительной болезни – холеры, нас отпустили на вакацию раньше обыкновенного, – кажется, 8-го июля.

Подходя к Дунилову, я рассуждал сам с собой, куда мне наперед идти: в Горицы ли к дяде и отцу крестному, или на Пустыньку к сестре – Марье Михайловне? – Я решил идти на первый раз прежде в Горицы, куда сильно влекла меня любовь к родине: но я встретил здесь не очень ласковый прием. Жена дяди, Татьяна Ивановна, не отличавшаяся вообще нежным сердцем, смотрела на меня не очень благоприятно, по той, как мне думалось всегда, причине, что я – сирота учился лучше ее сына и всегда приходил домой с наградами, которые каждый раз возбуждали в ней неудовольствия. Но я, пробывши дня два-три в Горицах, спешил потом на Пустыньку, где сестра и зять встречали меня с любовью, но где стесняла и тяготила меня их семейная скудость и почти нищета. Впрочем, на воскресные и праздничные дни я всегда возвращался в Горицы, куда привлекал меня родной благолепный храм и с детства знакомое общество молящихся. Таким образом, во все время вакации, я вел скитальческую жизнь, и это продолжалось до самого окончания мной курса семинара; только впоследствии я имел уже больше мест для своего пристанища.

Чтобы не быть в тягость другим и не быть тунеядцем, я старался и почти обязан был зарабатывать для себя насущный хлеб теми или другими трудами. В Горицах я помогал двоюродным сестрам, занимавшимся тканием красной пестряди, в их ремесле, приготовлением для них цевок и т. под.; на Пустыньке я разделял с зятем и сестрой их земледельческие труды: жал хлеб, возил с поля на гумно снопы, молотил и пр. – Но эти труды и занятия наводили на меня истинную тоску, хотя я должен был скрывать ее. Мои душевные стремления все направлены были к чтению книг и списыванию стихов и литературных статей. По приходе на каникулы домой, первым моим делом было приготовить свежие чернила, – для чего я всегда приносил с собой чернильные орешки и купорос. Но однажды вот что случилось. Положил я в чернильницу толченых орешков, налил воды и. крепко закупоривши пробкой чернильницу, поставила ее в только что истопленную печь в кухне, – это было в Горицах. Через несколько минут вынул я из печи чернильницу, и только лишь начал ее раскупоривать, как пробка взлетела к потолку и все чернила брызнули мне в лицо. Как остались целы мои глаза, я уже не понимаю. – После этого я стал, конечно, осторожнее.

В первых числах августа оканчивался срок наших каникул, и я начал уже помышлять о возвращении в школу. Вдруг получается от благочинного повестка, чтобы мы оставались дома, пока нас не потребуют. Как ни тягостно было мое положение у родных, но я обрадовался этой отсрочке, потому что имел возможность провести среди родных два храмовых праздника – Рождества Пресв. Богородицы и Покрова. Первый праздник был в Горицах, а второй – в Дунилове.

Холера в наших селах действовала довольно сильно. Жертвами ее сделались некоторые и из моих родных, как например, помянутая выше бабушка моя Татьяна Васильевна и ее невестка, жена Платона Алексеевича, который купил мой дом. Но что замечательно! Из детей никто не умирал от холеры. Причиной этого явления можно полагать, как мне кажется, спокойное и беззаботное состояние детского духа; между тем как душевное расстройство и упадок духа возрастных служили одной из причин усиления смертности. К нашему детскому удовольствию, в ту осень был обильный урожай грибов, и мы каждый день раза по два и по три ходили за ними в лес, который со всех почти сторон окружал тогда наши села.

В половине августа, именно на праздник Успения Божией Матери, зять и сестра моя, Марья Михайловна поехали в Хотимль повидаться с недавно вышедшей в замужество второй сестрой нашей Прасковьей Михайловной и с другими тамошними родными, как-то: двоюродной сестрой Марьей Петровной, бывшей там в замужестве за диаконом и троюродной сестрой, женой причетника Макара Трофимыча. Взяли и меня с собой. В Хотимле на первый раз мне было очень весело; там я встретил между детьми двухклирного причта много сверстников себе по летам; и так как Усненьев день был храмовый праздник в Хотимле, то на этот праздник всегда много приезжало гостей из разных сел с детьми, между которыми также немало оказывалось мне сверстников. В последствии, я почти каждый год бывал на этом празднике в Хотимле, у своей двоюродной сестры Марьи Петровны, которая принимала меня очень радушно, а еще более расположения и ласки оказывал мне муж ее Иван Николаевич Успенский, который был сначала диаконом, а потом тут же священником. Он скончался 27-го марта 1883 года.

Скажу здесь кстати несколько слов о селе Хотимле, о характере народонаселения Хотимльского прихода и о моем там времяпрепровождении.

Хотимль – село Ковровского уезда, в сорока верстах от уездного города, небольшое по населению (в нем не более 200 душ обоего пола), но красивое по местоположению; оно расположено на самом берегу реки Тезы, по которой здесь ходят небольшие барки с дровами и другими хозяйственными предметами. В особенности красивую местность занимают два каменных храма – летний и зимний, обнесенные обширной каменной оградой и башнями. Они стоят на довольно высоком холме над рекой, отделенном от села глубоким оврагом, а с другой, противоположной стороны, окопанном рвом. Летний храм, во имя Успения Божией Матери, освященный в 1829 году, огромных размеров и весьма благолепный. На том месте, где теперь стоят приходские храмы и при них кладбище, в древности был мужской Успенский монастырь. Подробных сведений о существовали этого монастыря не имеется; сохранилась только челобитная строителя этого монастыря Андреяна с братией на черного священника Ермогена, поданная 24-го мая 1613-го года в Шуйскую земскую избу на имя Государя и Великого князя Михаила Феодоровича. В этой челобитной строитель Андреян жаловался на какого-то пришлого черного священника Ермогена, который, имея у себя будто бы грамоту от князя Димитрия Михайловича Пожарского, но грамоты этой не показывая, насильственно вторгся в обитель, начал служить, отобравши у строителя церковные ключи; жил сам не по монастырскому чину, а его, строителя, «лаял всякой неподобной бранью и взводил на него всякие неподобные дела татебные и душегубные, и бил его, сжег келью с комнатой и вотчиной владел и всякой угодой насильством» и пр.24

Хотимльский приход весь состоял из так называемых офеней25, или ходебщиков. Офени, торгуя разными мелочными, а иные и довольно ценными, товарами, каждогодно, со своими подвижными лавочками-коробьями, отправлялись из своих деревень во все концы России и рассеевались от самых южных ее губерний до самых отдаленных областей Сибири. Между офенями, в прежнее время, было не мало очень богатых торговцев. Странствуя всю осень и зиму по городам и селам России, летом – в мае или июне они возвращались для полевых работ домой, и здесь оставались до храмового праздника – Успеньева дня. После праздника, перед отправлением в путь, офени обыкновенно приглашали приходское духовенство для совершения молебствий в домах. В каждом доме совершался молебен и читалось несколько акафистов, смотря по усердию и состоянию хозяина. В домах богатых торговцев читалось от 10-ти до 15-ти акафистов, и за каждый акафист полагалась особая плата. С причтом ходили по домам и дети; брали и меня; u мне нередко приходилось читать вместо священника или диакона акафисты. Но труд этот не оставался без должного вознаграждения. Таким образом хождение по приходу продолжалось неделю и более. В некоторых богатых деревнях молебствия продолжались дня по два и по три. После трудов предлагалось обыкновенно обильное угощение, в котором участвовали и жены членов причта.

Кроме того под праздник Успения Божией Матери, мне случалось ездить со священником, свободным от череды, в дома помещиков, для совершения всенощной службы, и за это получал я вознаграждения по гривеннику и пятиалтынному.

В будние дни я разделял обычные труды своих родных.

Возвращусь назад и продолжу речь о холере.

Из числа Шуйских граждан холерой похищены были два именитых купца: Василий Максимович и сын его Диомид Васильевич – Киселевы. Смерть приключилась им в Дунилове, куда они оба вместе приехали, по своим коммерческим делам, в пятничный день, на еженедельный базар. Это было для Шуи событием великой важности. Как происходило погребение этих своего рода магнатов, я не помню. Наследниками миллионного состояния Василия Максимовича остались два внука, сыновья Диомида Васильевича, Иван и Димитрий Диомидовичи. Ивану Диомидовичу было около 20-ти лет, а Димитрий тремя или четырьмя годами моложе его. Иван Диомидович, приняв в свон руки коммерческие дела своего деда и отца, не только не расстроил их, но и значительно расширил. Владея, совместно с братом, богатым наследием своего предка, он много делал добра не только для города, но и для всего Шуйского уезда. Много лет он был городским головой и на свои средства выстлал камнем городские улицы, устроил на площадях фонтаны, имел, кроме городской, собственную пожарную команду и с ней всюду первый являлся на пожары, содержал на свои средства при приходской Крестовоздвиженской церкви певческий хор и т.д. Но венцом его благодеяний для города была превосходная больница с домовой при ней церковью и особым причтом. Устройство этой больницы с вековым ее обезпечением стоило, как мне сказывали, не менее миллиона рублей ассигнациями. Что касается до уезда, то все, как Шуйские, так и окрестные мануфактуристы получали для своих фабрик единственно из рук Киселева хлопчатую бумагу пряденую и пользовались неограниченным кредитом. Иван Диомидович, хотя сам н не получил высокого образования, но сочувствуя всему доброму и полезному, основал у себя библиотеку, ежегодно пополнявшуюся всякого рода литературными произведениями. И эта библиотека была открыта для всех желавших ею пользоваться; из нее брали для чтения книги все почти помещики Шуйского уезда, большей частью, люди не богатые.

Но по мерерасширения торговых оборотов, год от года возрастала у Киселевых и роскошь. Дом не очень обширный, но блиставший всякого рода украшениями; прислуги при доме до300человек; лошади и экипажи самые дорогие; оранжереи и птичники с разнообразными птицами; ежедневные почти пиры, балы и всякого рода увеселения. Одним словом, в роскоши Киселевы не уступали иному владетельному немецкому князю или герцогу. Мне сказывали, что они получали чистого годового дохода до миллиона рублей и проживали до 700 т. рублей; хотели бы проживать более, но не умели уже.

Вслед за Киселевыми умер в Дунилове попечитель единоверческой церкви купец С.И. Балин. С его смертью в моей памяти соединяется следующий случай. Ему вверен был прихожанами известный капитал для выдачи ежегодного жалования причту. Между тем, он в течение нескольких лет не выдавал жалованье, несмотря на частые ему напоминания. Наконец, когда постигла его болезнь и ему угрожала неизбежная смерть, он решился расстаться с вверенным ему сокровищем. Призвав причт, он выдал ему в раз за несколько лет жалование. Как теперь помню, зять мой Василий Александрович (Левашев) принес домой в платке целую груду серебряных рублей. Меня заставили пересчитывать, и я насчитал 120 рублей. Такого богатства никогда в доме моего зятя не было.

В конце октября нас потребовали наконец через благочинных в школу для продолжения учения.

Я остался в низшем отделении еще на два года. Правда, мне предлагали через год перейти в высшее отделение, – чему бывали примеры в прежнее время: но я, имея в виду именно эти примеры, предпочел лучше остаться в низшем отделении еще на два года, чем безплодно изнурять себя, быть может, непосильными занятыми в высшем классе.

Итак, с ноября начались наши школьные занятия. Предметы учения были те же, как и на первом году, т.е. мы продолжали изучать те же грамматики, тот же пространный катехизис и проч. Новое для нас было только то, что мы начали упражняться уже в переводах с латинского и греческого языка на русский и наоборот. Для перевода с греческого у нас была прежняя хрестоматияКаченовскгого; но для перевода с латинского нам прислали новую хрестоматию, составленную и изданную ректором Московской Дух. академии, архимандритомПоликарпом (ум. 19 января 1837 года). И так как для целого класса прислан был один только экземпляр этой книги, то мы должны были ее списывать.

Первого рода упражнения, т.е. переводы с латинского и греческого языков, назывались у нас версиями (versio), а последняя оккупациямп (occupatio). Учителя, прочитавши наши оккупации или версии и указавши в них ошибки, подписывали под ними похвалы или порицания не цифрами, как это ныне принято, а словами и притом, судя по тому, на каком языке было написано упражнение, на таком писалась и аттестация.

Вот образцы этих аттестаций:

Так как в низшем отделении, кроме нас – младших, человек 25-ти или 30-ти, оставлено было из старших на повторительный курс человек 10–15, и как эти последние заняли первые места: то нам, по заведенному исстари обычаю, предоставлено было право оспаривать эти места посредством оккупаций, или задач. В этом случае младший ученик указывает учителю на того или другого из старших учеников и на своей тетради подписываете: «Contendo dе loco cum discipulo N... т.е. «спорю о месте с учеником таким-то». При этом конкуренты строго наблюдают один за другим, чтобы ни тот, ни другой не воспользовался при переводе с русского языка на латинский или греческий посторонней помощью. Когда, по рассмотрении оккупации спорящих учеников, учитель найдет, что оккупация младшего ученика лучше старшего, т.е. с меньшим числом погрешностей против правил этимологии и синтаксиса, он сажаете младшего на место старшего, не лишая, впрочем, сего последнего права оспаривать, в свою очередь, место у его соперника. Но если оккупация претендента окажется хуже старшего ученика, то этот имел право высечь розгами своего соперника за посягательство на свою честь. Я на первый раз вел борьбу из-за места, как теперь помню, с учеником Иваном Воскресенским, который занимал первый или второй номер в списке, и одержал над ним победу.

Незаметно приблизились святки. Я не мог утерпеть, чтобы не побывать на родине и не встретить праздник Христов в своем родном храме. По прежнему обычаю, дядя Петр Иваныч взял меня с собой по приходу славить Христа и собирать гроши, которые для меня, как для круглого сироты, были очень благопотребны. Впрочем, когда скончалась моя мать, мне вместо 10-ти рублей, назначили из казны и выдавали через училищное начальство в руки жалования по 60-ти рублей в год; и этой суммы для моего содержания не только было достаточно, но даже были от нее иногда остатки по 10–15-ти рублей.

Независимо от хождения по своему Горицкому приходу, с этого года меня начал брать с собой по деревням очень ко мне расположенный о. Василий Сапоровский. У них, в Покровском приходе, было в обычае ездить, для славления, по деревням в одиночку. И вот добрый о. Василий, для развлечения, брал с собой меня, когда отправлялся в деревни. Бывало, пока едем по полю от одной деревни до другой, он задает мне разные примеры для перевода с русского па латинский язык, или наоборот, и утешается моими правильными переводами. В деревнях, за славление, давали нам где деньгами, а где и льном. Так как лен был мне не нужен, то он брал его у меня, а мне давал деньги. Таким образом я возвращался домой из этих поездок не с пустыми карманами.

Настал 1831-год. В июне, или в августе этого года выдана была в замужество моя последняя сестра – Анна Михайловна в село Кохму за крестьянина Ив.Ив. Чужанина. На меня пал жребий перевозить, вместе с одним из родственников жениха, имущество (приданое) сестры из Дунилова в Кохму, и затем я был в числе почетных гостей на брачном пиру.

Кохма в 20-ти верстах от Гориц – село очень значительное и по населению (более 1000 душ обоего пола), и по благосостоянию жителей; в нем есть не мало мануфактурных фабрик и зажиточных купцов. Церковь приходская одна – очень обширная и благолепная, но при ней в прежнее время было четыре причта, так как в приходе, кроме села, состояло много деревень. При таком количестве членов причта, немало было у них и детей, из коих некоторые были моими сверстниками и товарищами по школе; между прочим, у старшего священника о. И.Н. Сперанского, который долгое время был благочинным, было четыре сына, от природы одаренные хорошими голосами и впоследствии все бывшие певчими в архиерейском хоре; сын второго священника о. Николая, Александр Николаевич Соколов, который одним курсом был меня старше, ныне один из почетнейших протоиереев в Петербурге, настоятель Владимирской церкви и благочинный; его младший брат Афанасий поступил вместе со мной в училище и на первом же году умер.

В Кохме, пока я учился в училище и семинарии, мне случалось очень часто бывать в каникулярное время.

В 1832 году, незадолго до перехода нашего в высшее отделение, у нас произошла перемена одного учителя. Инспектор и учитель греческого языка в высшем отделении, священник И.А. Субботин, не знаю почему, оставил в 1832 году училищную службу; его место занял наш учитель греческого языка священник П.И. Певницкий; на место Певницкого к нам перевели учителя 2-го класса В.А. Осовецкого, а на место сего последнего определен был студент семинарии Ив.Петр. Венецкий.

1831-й год был год неурожайный; в следствие сего цена на хлеб с пятиалтынного возросла до полтинника (1 р. 75 к.) – цена не бывалая. Многие из учеников, особенно дети причетников, бедствовали и едва не претерпевали голод. На помощь этому бедствию явился один из богатых Шуйских купцов (он, кажется, скрыл свое имя). Он открыл бедным ученикам даровой доступ в одну мучную лавку, из которой, по запискам от инспектора училища, выдавали каждому по пуду, помнится на месяц или на два, а иным, более надежным ученикам, вместо муки, выдавали деньгами; помню, я получил от инспектора серебряный полтинник.

Кстати о благотворительности Шуйского купечества.

Некоторые из богатых Шуйских купцов имели добрый обычай еженедельно, в известные дни, преимущественно воскресные, раздавать нищим милостыню деньгами или разными вещественными предметами. Это происходило таким образом. В известный час, всех собравшихся к дому того или другого богача, впускали на двор и запирали ворота. Затем выходил сам хозяин или приказчик и становился у калитки с деньгами или вещами, в роде, например, валяных сапогов (в зимнее время), шерстяных чулок и варежек. Нищие поочередно подходили к раздаятелю и получив такую или иную милостыню, выходили со двора в калитку; и эта раздача, смотря по количеству нищих, продолжалась иногда по несколько часов. Василий Максимыч Киселев часто сам раздавал милостыню, и всегда денежную; и так как он характера был довольно грубого и сурового, то даст, бывало, нищему в руку пятак и в затылок толчек. Между нищими бывали и бедные ученики духовного училища. Но для этих последних существовала в Шуе особого рода благотворительность. Некоторые благочестивые купцы устроили для них раз в год, в определенные или неопределенные дни, обеды из трех или четырех блюд. Недалеко от училища жил купец И.Л. Волков; у него каждый год, вскоре после Пасхи, устраивался для всех учеников на широком дворе, под открытым небом, обед. Необходимой принадлежностью этого обеда было то, чтобы как перед обедом, так и после обеда ученики громогласно пели известные церковные песнопения. В заключение обеда каждому ученику давалось в руки по пятаку меди. Однажды мы обедали в доме (это было зимой) купца Корнилова; но там после обеда, вместо денег, нам раздали по нескольку аршин полосатой затрапезной материи для халатов. А один подгородный помещик (из чиновников) Ив.Арт. Соколов после обеда награждал нас синей писчей бумагой и гусиными перьями (о стальных перьях тогда и в помине еще не было).

Скажу здесь о себе нечто недоброе. Между товарищами моими по школе, как старшими, так и младшими даже, было немало курящих и особенно нюхающих табак. Пример обыкновенно заразителен. У меня не было расположения к курению табака; самый запах его возбуждал во мне отвращение: но к нюханию табака добрые товарищи стали было меня приучать; не помню, кто-то подарил мне даже табакерку с табаком. Прошло не более, я думаю, недели или две, как об этом проведала моя добрая и радетельная обо мне хозяйка Александра Ивановна. Вероятно, она имела обыкновение по ночам осматривать наши карманы в жилетах, чтобы видеть, не скрывается ли в них чего-нибудь подозрительного. Нашедши при этих поисках в моем кармане табакерку, она взяла ее, и на другой день, когда я встал с постели, она, показывая мне табакерку, держала ко мне такую грозную речь: «что это такое у тебя завелось, – что это ты вздумал делать? – Вот приедет во вторник твой крестный, вот я ему покажу это: он даст тебе нюхать табак».

Этот упрек доброй Александры Ивановны и эта угроза жалобой на меня дяде и крестному так сильно подействовали на меня, что я решительно перестал нюхать табак и никогда более не начинал.

Александра Ивановна знала, чем пригрозить мне. Действительно, я никого так не боялся, как своего дяди и отца крестного Петра Иваныча, хотя он ни разу пальцем до меня не дотрагивался. Он имел на меня какое-то особенное нравственное влияние. Табаку он терпеть не мог, хотя его сын, окончивши в это время курс семинарии, тайком позволял себе это удовольствие.

Скажу здесь мимоходом и о том, зачем по вторникам ездил в Шую мой почтенный дядюшка. В Шуе по вторникам, как уже было замечено выше, были еженедельные базары, а мой дядюшка, как было также мной сказано, занимался торговлей. Поэтому он приезжал почти каждый вторник в город и производил торговлю оконными рамами и фонарями. Иногда и он заходил к нам на квартиру, а чаще я проведывал его на базаре. Иногда, бывало, приду к нему: он пошлет меня на реку поить лошадь; или пойдет сам, а меня оставит при своем товаре. Иногда давал он мне за эти труды по медному пятаку.

При счастливой памяти, мне не много требовалось времени для приготовления уроков к классу; поэтому немало оставалось у меня свободного времени. Чем же наполнялось это время? Частью чтением книг, большей частью, сказок, за неимением других, лучших произведений литературы, частью списыванием стихов, песен и других статей. У меня до сих пор сохранилась тетрадь в три с половиной листа синей бумаги, вероятно, полученной мной от помянутого выше помещика Соколова. На этой тетради очень тщательно переписан мной – «Catalogus vocabulorum usitatiorum vernacule redditorum», т.е. «Список слов употребительнейших с российским переводом».

Этот список разделен на 25 глав.

В первой главе содержатся слова (vocabula) «о Божестве и до закона касающихся вещах»; во второй – «о вселенной, частях света и ветрах» и т.д. В последней главе – «о числительных именах». Подлинник, с которого я списывал, большей частью, по ночам, когда все ложились спать, – принадлежал товарищу моему Александру Минервину, сыну помянутого выше соборного священника, о. Петра Яковлевского.

Приближалось время перехода в высшее отделение. Разные тетрадки и записки по учебным предметам низшего отделения, тщательно мной веденные, оказывались более не нужными для меня. Зная об этом, жена инспектора, Авдотья Ивановна пожелала приобрести у меня эти записки для своего сына Павла Певницкого, который шел ниже меня курсом. Я не мог, конечно, отказать в требовании своей начальнице. Она взяла мои записки и заплатила за них 50 копеек серебром.

Около 1832 года дядя мой – Петр Иваныч выстроил новый деревянный дом на месте своего старого и моего, проданного, дома. Дом довольно просторный и очень красивый с двумя комнатами – залою и гостиной впереди и, через коридор, с кухней позади, а наверху мезонин с окнами, обращенными к реке и к селу Дунилову. Летом я очень любил уединяться в этот мезонин для наслаждения красивыми видами природы и для чтения какой-нибудь книжки. Чтением книг на глазах у тетки Татьяны Ивановны я не мог заниматься спокойно: как неграмотная и не понимавшая ни пользы, ни удовольствия от чтения книг, она почти с отвращением смотрела на мои книжные занятия, хотя, в зимние вечера, под воскресные и праздничные дни, когда дядя заставлял меня вслух читать Четьи-минеи святого Димитрия Ростовского, не без удовольствия слушала мое стение и она.

17-го июня, в неделю всех святых, скончался Горицкий священник, о. Матвей. Кончина этого почтенного старца сопровождалась особенными обстоятельствами. В неделю всех святых ежегодно совершался и, без сомнения, доныне совершается из Покровской церкви, вокруг Дунилова, крестный ход, в котором участвует обыкновенно все Дуниловское и Горицкое духовенство. О. Матвей совершил в своей приходской церкви Литургию и, неразоблачаясь, отправился с иконами в Дунилово для участия в крестном ходу. Дошедши до Крестовоздвиженской церкви, которая находится в середине села, и куда собралось духовенство с иконами из прочих церквей, о. Матвей, чувствуя, при своих преклонных летах (ему было около 70-ти лет, если не больше) утомление, остался в этой церкви, а прочие отправились в ход. Когда крестный ход возвратился к Крестовоздвиженской церкви, о. Матвей, вышел на площадь перед храмом и, как старший между священниками, должен был читать Евангелие на молебне в честь св. Николая. Лишь только он произнес последние слова Евангелия: «да будет едино стадо и един пастырь», как упал на землю и предал Богу душу. Не трудно представить, какое впечатление произведено было на духовенство и молящийся народ этим внезапным происшествием. Поднятое с земли тело честно перенесено было в дом и затем, по совершении в свое время чина погребения, предано земле в том самом облачении, в каком блаженно почивший совершал последнюю Божественную Литургию в храме. О. Матвей своим благолепным служением, своим честным поведением, своим благодушием и кротким обращением с прихожанами надолго оставил по себе в их сердцах самую лучшую, признательную память.

Я не был очевидцем поразительной кончины досточтимого о. Матвея; я был в это время в Шуе: но мне в тот же день сделались известными обстоятельства его кончины из уст моей тетки Татьяны Ивановны, приехавшей в Шую для закупки провизии и напитков на поминовенную трапезу.

Место о. Матвея занял его зять, известный о. Bacилий Сапоровский.

В сентябре 1832 г. я был уже учеником высшего отделения и назначен был цензором класса и квартирным старшим. Обязанность цензора состояла в наблюдении за порядком в классе, а должность старшего заключалась в посещении ученических квартир с целью наблюдения за благоповедением учеников и исправным приготовлением заданных уроков, – о чем и делались старшим отметки в квартирном журнале; в случае же каких-либо важных безпорядков, старший обязан был доносить о них инспектору немедленно.

К прежним учебным предметам в высшем отделении присоединились новые, как-то: священная история и география. Кем была составлена история, не знаю; но география была К. Арсеньева. Она с нашего курса заменила прежнюю, неизвестно кем составленную. Для переводов с латинского языка на русский был у нас Корнелий Непот, а с греческого та же хрестоматия Каченовского. В часы послеобеденные мы упражнялись обыкновенно в переводах с русского на латинский и греческий язык, и только один класс назначен был для нотного пения.

Латинский язык, катехизис и свящ. историю преподавал нам смотритель Василий Яковлевич Цветков, а греческий язык и прочие предметы инспектор И.И. Певницкий.

Должно сказать по правде, что преподавание у нас, в высшем отделении, шло очень неудовлетворительно. Да иначе и быть не могло: поелику оба наши преподаватели были вместе с тем и приходскими священниками при Воскресенском соборе; а о. Цветков, сверх того, отправлял службу и исполнял требы и за своего деда по жене, престарелого протоиерея Никитского. Следствием сего было то, что смотритель или вовсе не приходил в класс, или приходил на самое короткое время. Инспектор чаще являлся к нам, но не всегда в должном виде; особенно в послеобеденные часы он приходил иногда в класс прямо из-за обильной трапезы в доме какого-либо богатого купца в сильно возбужденном состоянии, и в этих случаях он был для нас особенно страшен: за малейший проступок, или ошибку в письменной задаче он подвергал нас сильным истязаниям.

Я сказал, что смотритель В.Я. Цветков почти вовсе не ходил в класс: чем же, спрашивается, занимались в его отсутствие ученики? – Кулачными боями, или игрой в карты. Но однажды вот что случилось. Некоторые ученики, сидевшие около двери, близ которой было окно в коридор, играли по обычаю в карты. Смотритель, которого на этот раз не ожидали в классе, поднимается по лестнице и в коридорное окно видит у учеников в руках карты. Быстро вошедши в класс, спрашивает: кто играл в карты? Но ученики, успевши бросить карты в небольшое отверстие у печи, спокойно отвечают: никто не играл. Как ни был добр и благодушен почтенный Василий Яковлевич, но он сильно раздражен был явным запирательством учеников. Начал было он обыскивать учеников, но ничего не нашел. Что делать? Послал за инспектором и когда тот пришел, объяснил ему, в чем дело. Инспектор начал было с того же, что тщетно испытал уже смотритель, т.е. обыскал всех, от первого до последнего, и ничего не нашел. В сильной досаде озираясь кругом, обратил внимание на отверстие у печи. Запустивши туда руку, вынимает карты и громогласно, подобно Архимеду, кричит: εΰςηχα, εΰςηχα(нашел, нашел)! Кто, спрашивает, играл в карты? поелику виноватым никто себя не признал, то решено было на другой день всех пересечь розгами. Но я избежал этой казни. Когда она производилась, я был в это время у смотрителя и занимался перепиской каких-то бумаг (я у него служил вместо письмоводителя). Вспомнивши о производящейся в классе экзекуции, добрейший Василий Яковлевич говорит мне: «что Тихомиров, – счастлив, что теперь сидишь здесь, а то и тебе бы не миновать розог».

Но при другом, еще более важном случае, пришлось и мне на ряду с другими подвергнуться наказанию. Раз смотритель прислал к нам в класс, вместо себя, учителя 1-го класса (забыл его фамилию). Ученики шумят и не слушают учителя. Учитель, рассердившись, говорит наконец: «если не перестанете шуметь, я уйду из класса».

Кто-то из учеников довольно громко сказал: «и хорошо сделаете». Учитель ушел и принес смотрителю жалобу. Разбирательство этой жалобы опять поручено было инспектору; и как виновного разыскать не могли, то опять присудили всех к наказанию, начиная с меня, как цензора класса. Но это было первое и последнее наказание розгами, какое я испытал в продолжение семилетнего учения в школе. Угрожало мне еще раз подобное наказание: но, по счастью, угроза эта не была приведена в исполнение. Это было так. На мне, как на квартирном старшем, лежала обязанность, сколько можно, чаще посещать квартиры. Но в томные осенние и зимние вечера ходить одному, по грязным или занесенным снегом улицам и переулкам было весьма неудобно и небезопасно, по крайней мере, от нападения злых собак; а при том жаль было напрасно и безплодно терять время. Между тем, каждый раз старший должен своеручно отметить в квартирной тетради, когда он был и все ли нашел в порядке. Затрудняясь, с одной стороны, часто посещать квартиры, а с другой, не желая показаться в глазах начальства неисправным, я делал иногда так, что пришедши на ту или другую квартиру, расписывался в тетради за несколько дней в раз. Однажды, в воскресенье вечером, пришел я на квартиру в дом соборного диакона Кедрова и начал делать по обычаю расписки, как вдруг входит грозный инспектор и застает меня на месте преступления. Пришедши в ярость, он тут же выдрал меня за волосы и пригрозил на завтрашний день жестоко наказать розгами. Но, побывавши затем у гостеприимного хозяина дома, и вероятно, выпивши лишнюю чару усыпительного нектара, забыл о моей виновности, и я остался без наказания.

У смотрителя Цветкова было в неделю два послеобеденных класса, когда он должен был давать нам письменные упражнения в переводе с русского языка на латинский. На этих классах он никогда почти не бывал; но дело ограничивалось только темь, что он приказывал мне каждый раз приходить перед классом к нему на дом, и он после своего, разумеется, сытного обеда, сядет, бывало, в халате, по-турецки, те. поджавши ножки, на диван и начнет мне диктовать по латинской книге (большей частью Лактация) русский перевод; пока я пишу сказанные им слова, он успеет уже задремать и мне нужно было его каждый раз пробуждать. Но пока он дремлет, я через стол смотрю в раскрытую перед ним книгу и на память заучиваю латинский текст. Написавши, с большими промежутками времени, задачу, я отправлялся в класс и диктовал ее своим товарищам. После того, как я заучил на память латинский текст, перевести данную задачу с русского языка на латинский для меня ничего уже не стоило. И между тем, как у товарищей моих задача была переведена с большим или меньшим числом ошибок, моя задача всегда была безошибочна.

Нечто подобное было и с греческими упражнениями. Инспектор извлекал для нас задачи из богословской греческой хрестоматии. У одного из моих товарищей оказалась эта книга. И вот, бывало, мы непременно отыщем те строки, которые инспектор переводил на русский язык и потом с русского языка заставлял нас перелагать на греческий. С помощью книги, нам не трудно было делать этот перевод. Инспектор удивлялся нашим успехам и сначала не понимал, откуда у нас такая эллинская премудрость. Наконец кто-то ему донес, что у нас в руках имеется та самая книга, которою он пользовался для своих задач. Книгу он отобрал, и мы остались, как раки на мели.

Едва лишь я переступил порог высшего отделения училища, как удостоен был чести педагога и руководителя для других младших меня. Наш новый местный благочинный, священник села Васильевского о. Григорий Вишняков, переведенный из Суздальского уезда на место протоиерея В.И. Смирнова, перемещенного к Шуйской Крестовоздвиженской церкви, – привез в Шую учиться своего сына Симеона. Незнакомый еще ни с кем в городе, он обратился к смотрителю с просьбой указать ему получше квартиру и благонадежного ученика, которому бы он мог поручить своего сына. Смотритель не мог указать о. Вишнякову лучшей квартиры, как нашу и. видно, не нашел более надежного ученика-руководителя для его сына, кроме меня. Итак о. благочинный, очень видный собой и солидный, является к нам на квартиру, просить Александру Ивановну принять на свое попечение его сына, а меня убеждает быть для него руководителем, по указанию о. смотрителя. Я убоялся такой чести и не охотно принимал на себя обязанность педагога, но, с другой стороны, не смел и отказать в настойчивом требовании о. благочинного. Питомец мой оказался мальчик добрый и способный. Почтенный отец его, приезжая время от времени в Шую, наведывался о нем и, довольный моим надзором, угощал иногда меня сбитнем с пирогами, которые привозил для сына из дома. Впоследствии, мой питомец Семен Григорьевич Вишняков опередил меня. Когда я в 1846 году приехал в Московскую академию учиться, он переходил уже на старший курс, и, окончив в 1848 году курс академии в звании магистра, определен был на должность профессора в Вифанскую семинарию а оттуда перешел в Москву на священническое место, где и скончался в сане протоиерея 5 июля 1892 года.

Помянутый сейчас протоиерей В.П. Смирнов, в бытность свою нашим благочинным, принял от покупщика моего дома часть денег, именно 50 рублей и, вероятно, забыл передать их преемнику своему, о. Григорию Вишнякову. Дядя и опекун мой Петр Иваныч, опасаясь, как бы деньги эти не пропали, приехав раз по своим торговым делам в Шую, купил штоф французской водки на мой счет, и, взяв меня, повел с собой к о. протоиерею Смирнову просить у него принадлежащие мне деньги. Почтенный о. протоиерей, благосклонно приняв наше винное приношение, немедленно выдал нам под расписку деньги.

Осенью 1833 года приехал в Шую, по случаю, кажется, закладки новой каменной церкви в Спасском приходе, ректор Владимирской семинарии, архимандрит Неофит. Само собою разумеется, что он посетил наше училище. Когда он вошел в высшее отделение, ученики хором пропели: «Salutamius» (т.е. приветствуем). Затем я произнес латинскую речь, сочиненную учителем низшего отделения, священником Я.И. Холуйским. Вот в каких выражениях заключалась эта речь.

«Non ita natura laetatur instante vere, quam maxima ob Tunm nobis jucundissimum adventum pectora nostra afficiuntur laetitia. Tunc enim temporis calor solis mortuas seminum radices resuscitat: nunc vero benevola Tua praesentia in animas nostras, quae se laturas esse nonnunquam fructus promittunt, vehementem impetum ad ulterius promovendas ac excolendas litteras inspirat. Wenias igitur, musarum Protector optime! vtnias, ut revivificentur corda nostra, quae ad excipienda salutaria Tua institutf, semper promta sunt».

To есть: «Не столько радуется природа при наступлении весны, сколько наши сердца восхищаются сильнейшим восторгом при Твоем приятнейшем для нас пришествии. Ибо там теплота солнечная оживотворяет помертвевшие корни семян: здесь благосклонное Твое присутствие вдыхает в наши души, обещающие принести некогда плоды, сильное стремление к продолжению и изучение наук. Гряди убо, благостнеший Покровитель муз, гряди, да наши сердца, всегда готовый к приятно Твоих спасительных наставлений, оживотворятся».

Долго ли пробыл в нашем классе высокопочтенный посетитель и что он делал, не помню; помню только, что он напутствован был другой речью – греческой, составленной инспектором Певницким и произнесенной моим товарищем Иваном Аменицким. К сожалению, я не могу передать здесь содержание этой речи; но в моей памяти сохранились только последние слова оной: ςυτά ηεόφυτα(новонасажденные леторасли), удачно примененные к имени посетителя: Неофит.

В 1833 году производилась, по распоряжению Прави­тельства, народная перепись. Мне поручено было смотрителем переписать ревизскую сказку для дедушки, соборного протоиерея A.И. Никитского. Когда я принес переписанную мной сказку и вручил самому о. протоиерею, этот 87-милетний ученейший старец обласкал меня и вступил со мной в разговор. О чем была речь, я теперь уже не помню, но в моей памяти врезались следующие слова старца: «вот, Тихомиров, как я учился в Москве: и в академии, и в университете я окончил курс первым студентом. Учись и ты так».

В то же время смотритель о. Василий Цветков поручал мне переписать составленную им для его прихожанки, богатой купчихи Болотовой, ревизскую сказку; и когда я переписал, он велел мне отнести ее к Болотовой. За этот труд она дала мне несколько аршин ситца для сорочки.

В 1833 году я взят был в певческий хор купца Киселева и пел тенором, хотя голос у меня был не очень завидный. Эта новая профессия доставляла мне некоторые выгоды: я получал и одежду и небольшое денежное жалование; сверх того имел доступ в богатые купеческие дома, где видел всякого рода роскошь, и следовательно более или менее изощрял свой эстетический вкус. Но, с другой стороны, не мало видел и худых примеров.

В начале 1834 года один молодой, лет 15-ти еврей расположился принять христианскую веру. Епархиальное начальство поручило нашему смотрителю, хорошо знавшему еврейский язык, приготовить этого еврея и окрестить. О. смотритель, занимаясь с евреем катехизическими беседами, мне поручил научить его славянскому чтению. Юноша-еврей, в продолжение нескольких недель, приходил к нам в класс и, садясь рядом со мною, читал под моим руководством славянскую псалтирь. В день Благовещения совершено было над ним торжественное Крещение в соборной церкви, и о. Василием сказана была при этом случае речь, которую я переписывал на бело. Восприемниками при крещении были богатые люди, которые доставили своему крестнику возможность заниматься торговыми делами. Но я своего ученика после крещения не встречал уже ни разу. Подобного события в Шуе я не только не видел прежде, но и не слышал никогда.

Страстную и светлую недели, равно как и предшествовавшие рождественские праздники, я проводил в Шуе по обязанности певчего. Но я не испытал здесь в эти великие и торжественные праздники тех радостных чувств, какие каждый раз испытывал на своей родине, в своем родном храме. На сырную неделю отправлялся я на родину, там провел и первую неделю поста. На это время нам был дан инспектором урок, велено было перевести с греческого языка на русский слово св. Иоанна Златоуста на память св. мученика Варлаама. Этим важным делом я, помню, занимался на Пустыньке, у сестры Марии Михайловны, в тесной и холодной избе, где и куры бродили, куда поутру и корову вводили для доения… Для облегчения себя в учено-филологическом труде, я пользовался славянским переводом того же слова, помещенным в Четьей-минеи св. Димитрия Ростовского; а эту книгу зять принес мне из библитеки Покровской Дуниловской церкви.

Вскоре после св. недели последовала кончина супруги нашего смотрителя, В.Я. Цветкова, Евлампии Матвеевны. Как теперь помню, меня заставили стоять в церкви при гробе почившей и держать на руках малютку сына ее – Владимира.

Приближалось время окончания училищного курса. Вдруг между нами распространяется слух о приезде из Владимира какого-то ревизора, о чем прежде в Шуе и понятия не имели. Наконец узнаем, что для производства ревизии едет инспектор семинарии, магистр, иеромонах Израиль. Смотритель Василий Яковлевич, получив известие о приближении к городу ревизора, поспешил к нему на встречу на паре отличных лошадей купца Посылина, в фаэтоне. И вот, через несколько часов, мы видим из окон своей квартиры едущего со смотрителем грозного ревизора. Ревизор остановился в доме смотрителя.

На другой день ревизор, в сопровождении смотрителя, пожаловал в наше высшее отделение. Мы увидали перед собой молодого иеромонаха с магистерским крестом на золотой цепочке, невысокого роста со светло-русыми волосами на голове и бороде, с живыми глазами и громким тенористым голосом. По прочтении молитвы и по пропетии обычного в то время: Salutamus, ревизор сел в кресло, пригласив сесть и смотрителя, но учителей не удостоил этой чести: они стояли, прислонившись к партам. С чего начался устный экзамен, не помню; но помню, что в тот же самый день, или на следующий ревизор дал нам письменную задачу для перевода с русского языка на латинский, рассчитывая, разумеется, по этому письменному опыту составить верное понятие о степени наших успехов в знании латинского языка. Но его расчет не мог быть верен. Ревизор поручил учителю низшего отделения, священнику Я.И. Холуйскому принимать от нас написанные задачи, между тем сам занимался производством устных испытаний. Я скорее прочих написал задачу и подал ее о. Холуйскому. Он, прочитавши мою задачу и увидевши, что она написана удовлетворительно, взял ее в левую руку и, стоя у парты лицом к ревизору, поднял ее несколько выше своего левого плеча и дал знак некоторым близ сидевшим ученикам, чтобы они смотрели в мою тетрадь. и сами списывали и товарищам передавали. Таким образом у всех почти учеников задача вышла весьма удовлетворительная. И эта хитрость о. Холуйского осталась незамеченной ревизором.

Сколько дней продолжались частные испытания, хорошо не помню; помню только, что ревизор после обеда, по причине июльских жаров, приходил к нам в класс не ранее 4-х часов и оставался часов до 8-ми.

Наконец назначен был день для публичного экзамена. Приготовления к этому торжественному дню были те же самые, какие мной описаны выше: но публики на этот раз было больше, чем в прежние годы. На публичный экзамен прибыл и старец – соборный протоиерей Никитский, которому о. ревизор предоставил занять первенствующее место. Был на этом торжестве и один из упомянутых мной выше братьев Соловьевых, студент Московской д. академии Михаил Михайлович. Ему, не помню, кто – ревизор или смотритель, предложил испытать меня в знании греческого языка, и он заставил меня переводить первые стихи из Евангелия от Иоанна. Важную особенность настоящего публичного экзамена составляло то, что нам, лучшим ученикам, вместо прежних похвальных листов, дали в награду книги. Я получил даже две книги, с подписью ревизора и смотрителя: Латино-русский лексикон Целлария и еще какую-то книжку. Эта двойная награда мне дана за успехи в науках и, может быть, за безмездные труды по письмоводству. С ревизором приезжал в Шую письмоводитель семинарского правления Рунов; но он не мог один справиться с официальной перепиской, так как кроме других бумаг, нужно было для каждого переведенного в семинарии ученика написать свидетельство. Поэтому я назначен был ему в помощь.

Кстати о письмоводительстве. Выше было уже говорено, что я у смотрителя Василия Яковлевича года два или три исправлял должность письмоводителя. При этом он не раз мне говаривал: «вот, Тихомиров, смотри, учись как надобно писать официальные бумаги; со временем, может быть, и ты будешь смотрителем училища». Это предсказание доброго и благорасположенного ко мне о. смотрителя, который впрочем, как имевший ученую академическую степень, подписывался исправляющим должность ректора училища, – впоследствии, как увидим, исполнилось надо мной и даже с избытком.

Итак, с Божией помощью, я благополучно совершил семилетнее поприще начального учения. Затем мне предстояло вступить на путь высшего семинарского образования.

Вакацию проводил я частью на родине, частью в других местах, как-то, в селах – Кохме и Хотимле. Как ни весело было отдыхать после семилетних трудов; но тем не менее я был сильно озабочен мыслью о том, что ожидало меня впереди. Какие труды, какие занятия предстояли мне в семинарии, я не имел о том ясного представления. К счастью моему, во время вакации гостил на Пустыньке у моего двоюродного дедушки, о. Козьмы, его родной внук, Николай Алексеич (фамилию его забыл) – ученик Костромской семинарии, переведенный из низшего отделения в среднее. Прогуливаясь с ним по полю, я полюбопытствовал спросить его, чем он занимался в низшем отделении семинарии. Главным занятием нашим, отвечал он мне, – «были сочинения». Что такое сочинения, как это сочиняют, – спросил я опять? – «А вот как, отвечал он: дадут нам тему – два, три слова, а мы напишем из них несколько страниц». Я решительно не мог понять, как это из двух-трех слов может выйти несколько страниц. Так слабо развиты были наши понятия, так мало мы были приготовлены к семинарии!..

В Кохме я встретился с помянутым выше священническим сыном Александром Николаевичем Соколовым, который также перешел в среднее отделение семинарии. Я и к нему обратился с таким же вопросом и просил его советов и наставлений касательно предстоящим мне занятий. Он посоветовал мне читать, как можно, больше книг, и тут же вручил мне, для чтения, случившуюся у него книжку: «повесть о Францыле Венциане».

Во второй половине августа, двоюродный брат мой, Иван Петрович Тихомиров, окончивший курс семинарии в 1832 году со званием студента, определен был к Хотимльской церкви диаконом на место своего зятя И.Н. Успенского, который при той же церкви получил священническое место. Он женился на дочери священника Ильинского погоста, близ Шуи, о. Михаила Соловьева, Анне Михайловне. Брак совершен был в последних числах августа в церкви Ильинского погоста26. Я был участником брачного пиршества, происходившего в небольшом каменном домике о. Михаила. Здесь я познакомился с младшим из сыновей его Николаем Михайловичем, который перешел в высшее отделение семинарии; старшие его братья Михаил и Алексей (впоследствии Агафангел) не присутствовали на браке; они были в академии в Троицкой Сергиевой лавре.

Здесь не могу я не остановиться на примечательной личности родителя невесты, о. Михаила Николаевича Соловьева.

Михаил Николаевич родился 1-го ноября 1777 года в погосте Иоакиманском, в 7-ми верстах от г. Шуи. Родитель его Николай Никифорович был диаконом в этом погосте. Мать его Анастасия Алексеевна была весьма набожна и благочестива. Каждый год ходила она на богомолье с юным Михаилом в соседний погост Ильинской (Телешево тоже), и здесь, сидя с ним на берегу р. Тезы и любуясь красивым местоположением погоста, говаривала сыну: «Миша, как здесь хорошо! О, если бы ты в этом селе был священником!».

В 1788 году Михаил поступил в Суздальскую семинарию. При отличных дарованиях, он подавал о себе родителям добрую надежду. Но Богу угодно было преждевременно прекратить его учебное поприще. Скончался его отец, и он, по настоянию матери-вдовы, должен был выйти из риторического класса семинарии, чтобы занять место родителя, для поддержания осиротелого семейства. Получив сан диакона 12-го июля 1793 года, он с усердием исполнял свои обязанности в церкви и приходе, а дома часто продавался уединенной молитве. Хотел бы он, по возбужденной в нем любознательности, продолжать свое образование посредством чтения книг; но в его доме, по смерти родителя, оказалось только две книги: Часовник и Псалтирь. К счастью своему, он нашел в доме прихожанина Иоакиманской церкви, помещика Каблукова, самую лучшую из книг – Библию. С пламенным усердием он начал читать ее, оставляя в стороне домашние занятия. Но поелику в Писаниях, особенно пророческих, он встречал некоторые, неудобопонятные для него места, то старался доставать, между прочим и покупкой, отеческие творения. заключающие в себе толкования наСвященное Писание. Соседние помещики, слыша о такой любознательности диакона, столь редкой между духовенством того времени, с любопытством входили с ним в беседу и удивлялись его здравым суждениям и обширной начитанности. В апреле 1799 года диакон Соловьев, по желанию прихожан, был рукоположен во священника к церкви Ильинского погоста – к той самой церкви, при которой желала ему быть его благочестивая мать.

Здесь о. Михаил еще с большей ревностью стал продолжать свое самообразование. Уволенный от должности, за лишением зрения, учитель риторики и всеобщей истории в Суздальской семинарии Д.Р. Тихомиров, поселился в погосте Ильинском. О. Михаил не преминул воспользоваться столь благоприятным обстоятельством. Он сблизился со слепцом-учителем и пожелал быть его учеником; под его руководством, он изучил риторику, всеобщую историю и отчасти философию. По смерти своего руководителя, последовавшей в октябре 1812 года, о. Михаил продолжал неутомимо читать книги, преимущественно духовно-нравственного содержания, которые он приобретал частью на церковные деньги, а частью на свои собственные, скудные средства.

Проводя честную и благочестивую жизнь, он имел весьма, сильное и благотворное влияние на свою паству. Было в его приходе несколько душ раскольников: своими разумными беседами и кротким с ними обращением он всех их обратил к Церкви.

У отца Михаила было семь человек детей: три сына и четыре дочери. Он дал всем им доброе христианское воспитание. Из сыновей двое старших – Михаил и Алексей (в монашестве Агафангел) получили академическое образовало, а младший Николай окончил курс семинарии со званием студента и занял родительское место. Дочери все выданы были в замужество: одна за священника, а прочие за диаконов. Младшая дочь Анна Михайловна, выданная в замужество за моего двоюродного брата, получила образование в Арзамасской Алексиевской общине и умела даже играть на гуслях.

О. Михаил, с юных лет проникнутый религиозным настроением, дважды путешествовал в Киев, для поклонения тамошним святым. В первый раз он ездил туда с семейством помянутого выше помещика Каблукова в мае-июне 1822 года. Как человек в высшей степени любознательный, он на все, что встречалось ему на пути и в самом Киеве достопримечательного, обращал внимание и все записывал. Вo второй раз он путешествовал в Киев в 1835 году после того, как устроил последнюю свою дочь Анну. На этот раз спутником ему был соседний помещик И.Л. Соколов. О. Михаил и во время этого путешествия вел краткий дневник, который мне довелось впоследствии переписывать, по поручению старшего сына его Михаила Михайловича. Но из второго путешествия своего он уже не возвратился домой. Прибыв в Киев 26 мая, в день св. Троицы, он в ту же ночь сделался болен лихорадкой и – через неделю его не стало. Он скончался в Михайловском монастыре, в покоях своего земляка, преосвященного Владимира (Алявдина), викария Киевской митрополии, который и совершил над ним чин погребения. Вечная ему память27!

Я знал покойного о. Михаила еще прежде, чем совершилось бракосочетание его дочери с моим двоюродным братом. Бывало, в Шуе, во вторничный день он идет по базару в своем суконном полукафтане (без рясы) кармазинного-красного цвета. и все отдают ему поклон, как человеку, пользовавшемуся общим уважением. При многочисленном семействе и при небольшом приходе он не обладал богатыми средствами, и потому соблюдал во всем крайнюю расчетливость. Когда его дети обучались в Шуйском училище, он придет, бывало, к ним на квартиру и даст на троих пять копеек, промолвивши при этом: «Алеша, Миша, Николаша – вот вам пять копеек, да смотрите – не лакомьтесь».

Но я слишком уже уклонился от своего главного предмета. Возвращусь назад.

После пиршества в доме о. Михаила, родителя невесты, мы отправились в тот же день для продолжения брачного пиршества, в дом родителей жениха, в село Горицы, отстоящее от Ильинского погоста верстах в 20-ти. Меня отправили на особой подводе, вперед с имуществом невесты. В Горицах пиршество продолжалось дня два или три. Семейная радость была неописанная; с утра до ночи гости пили, ели и веселились; не умолкало и пение, особенно часто повторялось: многая лета, так что у меня, в продолжении нескольких суток звучали эти слова в ушах.

И вот, прямо с этого веселого пиршества, я должен был отправиться в дальний путь – в древний город Владимир, куда призывали меня новые учебные обязанности. Меня повез туда на своем коне, в простой русской телеге, зять мой, Василий Александрыч.

Путь наш ко Владимиру лежал через большое село Лежнево, мимо Золотниковской пустыни, через город Суздаль и некоторые другие села.

Скажу несколько слов о каждой из этих местностей.

Село Лежнево, Ковровского уезда, расположено по обоим берегам р. Ухтомы и есть одно из древних таких селений. В XVI ст. оно отписано было за племянницей Ивана Грозного княжной Старицкой Марьей Владимировной, когда, она была выдана за Датского принца Магнуса, которого Грозный наименовал, «королем Ливонским». Эта королева основала в Лежневе Знаменско-Рождественский женский монастырь; монастырь этот в 1764 году упразднен и обращен в приходскую церковь. При проезде моем через село Лежнево в первый раз, я увидел в нем четыре каменные церкви с высокой (в 33 сажени) колокольней. По штату, при этом приходе состояло тогда четыре священника и соответствующее сему число прочих членов причта. Старший священник (впоследствии протоиерей и благочинный) Лев Ив. Полисадов, по своему нравственному характеру, соответствовал своему имени: он отличался строгим образом жизни и владычественным характером. Перед ним все подчиненные трепетали, хотя он никому ничего худого несделал. Вот как характеризует его один из подчиненных ему диаконов: «Росту о. протоиерей (это было уже в 1850 году) был выше среднего, сутуловат; не тучен, но и не худощав был; брови сросшиеся, очень густые, нависшие много на глаза; борода большая, волнистая; волосы короткие на голове; – Все с большой похвалой отзывались о его служении вообще, и о его порядках по храму в особенности. Он требовал от диаконов неспешного произношения прошений на ектениях. Шестопсалмие всегда читалось посреди храма, а также и кафизмы. Любил он столповое пение, партесное же не очень уважал. По ого распоряжению, дьячки и пономари безусловно покорялись диакону. Сказывания проповеди почему-то он не уважал, несмотря на то, что сам был мастер и писать и сказывать (он был из лучших студентов семинарии). Он говаривал: «служба церковная – лучшая проповедь».

«Домашняя жизнь о. Полисадова мало кому была известна; он жил воистину затворником (1). Он вел самую регулярную жизнь: в 4 часа вставал, в половине 12-го обедал, в 8 ужинал, а в 9 ложился спать. Водки он не пил никогда; употреблял только по полрюмки сотерна: но к старости, по совету знатоков, он употреблял перед обедом и ужином по маленькой рюмке коньяку. Боли зубов он не верил, потому что они у него никогда не болели и сохранились до смерти, хотя он был большой охотник до орехов»28.

Я раз только видел о. Полисадова в 1842 году, когда был уже священником. Он был товарищем по семинарии и другом моему тестю В.В. Царевскому, и когда я, проезжая через Лежнево на родину, посетил его, он принял меня весьма радушно и оставил у себя ночевать.

Золотниковская пустынь расположена на берегу речки Золотнички. Основана в 1624 году. В ней в 1663 году принял иночество св. Митрофан, впоследствии епископ Воронежский. Пустынь эта не отличалась в последнее время особенным благоустройством, по причине скудости средств, н ей предстояло, кажется, упразднение: но в шестидесятых годах она поддержана и приведена в приличный вид тщанием и усердием богатого купца села Иванова, Шодчина.

Суздаль – один из древнейших городов русской земли, при речке Каменке. В нем основана была епископия в 990 году св. великим князем Владимиром и первым епископом был Феодор, родом грек. Епископия Суздальская, в течении восьми веков, несколько раз закрывалась и восстанавливалась. В последний раз она закрыта была в 1789 году и более уже не восстанавливалась. С этого времени Суздаль, в качестве уездного города, принадлежит к Владимирской епархии.

В тридцатых годах настоящего столетия в Суздале, при народонаселении около 7-ми тысяч душ обоего пола, было четыре монастыря – 2 мужских и 2 женских и 25 церквей.

В Суздале существует более 20-ти фабрик и заводов: но главную промышленность граждан составляет торговля вишнями, хмелем, огурцами, луком и другими огородными овощами.

Проехавши от Суздаля через села Павловское, Борисовское и Красное, к вечеру 1-го числа сентября мы приехали во Владимир и остановились на постоялом дворе.

Владимир на первый раз поразил меня красотой своего местоположения и множеством древних храмов. Главная часть города (кремль) расположена на высокой и крутой горе над рекой Клязьмой. Вид отсюда за реку чрезвычайно обширный, а из-за реки на город необыкновенно красивый, напоминающий древний Киев.

Во Владимире на Клязьме два монастыря – мужской и женский, два собора – кафедральный Успенский и Димитриевский, 17 приходских церквей и 6 безприходских, при городском населении около тринадцати тысяч душ обоего пола29.

Скажу несколько слов о более примечательных храмах.

Мужской Рождественский монастырь основан в 1191 году великим князем Всеволодом Юрьевичем. До времени Иоанна Грозного он считался первым в списке великороссийских обителей. При восстановлении епархии во Владимире в 1744 году Рождественский монастырь обращен в архиерейский дом.

Соборная монастырская церковь во имя Рождества Пресв. Богородицы сооружена помянутым великим князем Всеволодом Юрьевичем. В пей 1263 года 23 ноября погребен был благоверный великий князь Владимирский, Александр Ярославич Невский и его мощи почивали здесь до 1723 года, а в этом году, по повелению Петра 1-го, перенесены были в С.-Петсрбург и положены во вновь устроенном тогда Свято-Троицком монастыре (Александро-Невская Лавра).

В ограде Рождественского монастыря построен был около 1750 года архиерейского дома каменный двухэтажный, преосвященным Платоном Петрунькевичем (ум. 1757 года). Там же преосвященным построен был другой двухэтажный корпус, в котором помещалась часть открытой им в 1750 году семинарии. Впоследствии этот корпус занят был начальствующими лицами и монашествующими наставниками семинарии, а также семинарским правлением с библиотекой; семинария же вся помещена была в упраздненном Богородицком женском монастыре, не в далеком расстоянии от архиерейского дома.

Женский Успенский (второклассный) монастырь основан тем же великим князем Всеволодом Юрьевичем, по желанию его благочестивой супруги Mарии, в июле 1200 года. Здесь почивают мощи св. мученика Аврамия, убиенного в 1229 году в Болгарии, куда он отправился по торговым делам.

Кафедральный Успенский собор. Он сооружен весь из белого камня в 1158–1160 году св. великим князем Андреем Боголюбским. Украшения сего храма и драгоценные утвари составляли, по свидетельству летописей, предмет удивления не только для русских, но и для иностранцев. Но в последующие века, знаменитый храм этот, от разных обстоятельств, частью от пожаров, а более всего от нашествия татар, лишился своих богатых украшений, так что в 1768 году Императрица Екатерина II, в проезд свой через Владимир, посетив соборный храм и заметив ветхость и упадок древней святыни, повелела отпустить на поправки 14 тысяч рублей. В Высочайшем рескрипте от 2-го июня 1768 года на имя епископа Владимирского Павла (ум. 1769 года) рекомендовалось «древность соборного храма сохранить и поддержать наилучшим образом»; но преемник Павла, преосвященный Иероним не исполнил в точности царской воли. В соборном храме, несмотря на разные перевороты, сохранялись до этого времени в иконостасе древние иконы весьма искусного письма. По распоряжению преосвященного Иеронима, иконы эти были проданы в село Васильевское, Шуйского уезда, где они, реставрированные в 1856 году известным московским художником Подклюшниковым, составляют великое украшение главного Троицкого храма. Вместо древних икон написаны новые, в новом итальянском стиле; равно как и иконостас, украшенный по зеленому фону позолоченной резьбой и колоннами всех орденов, при всей величественности своей, не соответствует характеру древней архитектуры храма. В 1882–84 годах открыты были под позднейшей штукатуркой древние фрески XII столетия на стенах и сводах знаменитого храма30.

Досточтимую святыню Успенского собора составляют:

1) Владимирская икона Божией Матери. Икона эта одинаковой меры с подлинной, находящейся в Московской» Успенском соборе, написана св.Петром, митрополитом Московским, когда он был настоятелем в Ратском монастыре (Волынской епархии).

2) Нетленные мощи св. благоверных князей: Георгия Всеволодовича (ум. 1238 г.), Андрея Юрьевича Боголюбского (ум. 1175 г.) и Глеба Андреевича (ум. 1175 года).

К достопамятностям соборного храма относится картина, на коей изображено крещение Киевлян при свят. великом князе Владимире, на полотне в длину 7 аршин, в ширину 41/₂. Написана в l813 году итальянцем Тончи, на память исцеления его во Владимире от тяжкой болезни, приключившейся ему в 1812 году во время бегства из Москвы от французов31.

Димитриевский собор построен около 1193–1197 г. великим князем Всеволодом Георгиевичем III (во святом крещении Димитрием). Собор этот весь сложен из белого камня без железных связей и имеет вид четвероугольный. На внешних сторонах храма изсечены из белого же камня фигуры человеческие, а также разных птиц, зверей, растений и проч.

Существует подробное описание этого замечательного собора с рисунками, в лист, изданное в 1849 году, в Москве, графом С.Г. Строгановым, (№916).

Из приходских Владимирских церквей замечательны следующие:

Георгиевская, построенная в 1152 году великим князем Георгием Владимировичем Долгоруким в честь своего ангела. При ней с 1153 года был женский монастырь, в последствии, неизвестно когда, упраздненный.

Ризположенская, на Золотых воротах. Церковь эта построена была в одно время с Золотыми воротами, в 1164 году, великим князем Андреем Боголюбским. Но от того времени как в храме, так и в самых воротах немного осталось древнего, кроме наименования ворот Золотыми. Владимирские Золотые ворота устроены, без сомнения, по образцу Киевских, так же как эти последние по образцу Цареградских, сооруженных императором Феодосием Великим.

Спасопреображенская церковь построена в одном году с Ризположенской и тем же великим князем Боголюбским. При этой церкви был мужской монастырь, называвшийся Спасским-Златовратским; упразднен в 1764 году.

Богородицкая, во имя Успения Пресв. Богородицы. Сооружена в 1649 году. При ней был девичий монастырь, упраздненный в 1750 году. Монастырские здания употреблены были для помещения низших классов вновь открытой тогда епископом Платоном Петрунькевичем, как выше было сказано, семинарии. Впоследствии, на обширном монастырском дворе, построен был, в 1808 году, старанием преосвященного Ксенофонта. каменный двухэтажный корпус, куда переведены были из Рождественского монастыря высшие классы семинарии. Здесь-то и мне суждено было проходить поприще семинарского учения.

После указания достопримечательных храмов епархиального города Владимира, сообщу краткие сведения о незабвенном для меня архипастыре, преосвященнейшем Парфение, архиепископе Владимирском и Суздальском32.

Преосвященный Парфений (в мируПавел Васильевич Чертков), сын диакона Московской Иоанно-Предтечевской, что на Лубянке, церкви, родился 10 августа 1782 года (следовательно 41/₂ месяцами ранее в Бозе почившего Московского митрополита Филарета). По окончании в 1803 году учения в Московской Славяно-греко-латинской академии, он здесь же оставлен был на должности учителя низшего грамматического класса: затем переведен был на должность учителя поэзии и вместе с тем был катехизатором; в сентябре 1808 года перемещен на должность учителя высшего красноречия и всеобщей истории. В 1810 году принял монашество. В следующем году он утвержден был в должности префекта и учителя философы, а вслед затем возведен в сан архимандрита; в 1814 году назначен был ректором Спасо-Вифанской семинарии, а в 1817 году переведен на ту же должность в Московскую семинарию, с назначением в настоятеля ставропигиального Заиконоспасского монастыря. Отсюда в июне 1810 года перемещен был в первоклассный ставропигиальный Донской монастырь и определен членом Московской св. Синода конторы.

В бытность свою настоятелем Донского монастыря, Парфений познакомился с князем Иваном Михайловичем Долгоруким, который перед тем быль губернатором во Владимире. Вот что пишет о Парфении князь Долгоруков в своем сочинении «Капище моего сердца» (М. 1872 г., стр. 313): «архимандрит Донского монастыря (Парфений) умный и чувствительный человек. Я его начал знать еще простым монахом; проповеди ого наполнены душевного витийства».

Недолго однако же суждено было архимандриту Парфению оставаться в Донском монастыре. Сначала предполагали назначить его на Тамбовскую епархию: но это назначение было отклонено присутствовавшим на Синоде преосвящ. Симеоном, архиепископом Тверским, который желал поберечь его здоровье. Но в июле 1821 года последовало назначение архимандрита Парфения на Владимирскую кафедру на место преосвященного Ксенофонта, переведенного в Каменец-Подольск. 21-го августа совершена была его хиротония во епископа в Московском Успенском соборе сверстником его по летам, новым архиепископом Московским Филаретом с тремя другими, пребывавшими в Москве,архиепископами и одним епископом. Была ли при этом произнесена первенствующим рукоположителем речь, неизвестно.

По прибытии во Владимир, преосвященный Парфений нашел вверенную емуепархию во всех отношениях крайне расстроенной, как он сам писал об этом 4 мая 1843 года обер-прокурору св. Синода графу Н. А. Протасову. Архиерейский дом был в крайне неустроенном состоянии – без доходов и без имуществ. Внутреннее устройство епархии требовало еще больших попечений.

Мне было пять или шесть лет, когда я в первый раз увидел преосвященного Парфения в своей Горицкой церкви, при поездке его по епархии. Как теперь помню, он был в шелковой рясе пепельного цвета, с небольшой круглой панагией. Наши села – Дунилово и Горицы преосвященный называл «семибратовщиной» по причине немалого числа раскольников разных сект.

1832 года 24 июля, в день свят, мучеников Бориса и Глеба, я в первый раз видел архиерейское служение в Шуйской Крестовоздвиженской церкви и был поражен величием этого служения, тем более, что преосвященный Парфений в служении был весьма благоговеен, хотя наружный вид его и не отличался особенной сановитостью.

25 декабря 1838 года преосвященный Парфений был возведен в санархиепископа. По этому случаю был совершен во всех церквах епархииблагодарственный молебен. Для меня этот случай очень памятен, потому что я был уже в это время певчим в Киселевском хоре.

Из переписки33 преосвященного Парфения с покойным митрополитом Новгородским Серафимом, начавшейся с декабря 1821 года п продолжавшейся до 1842 года, видно, что он, в продолжение многих лет, страдал многоразличными, тяжкими недугами, требовавшими постоянного врачевания. Оттого он не всегда, в воскресные и праздничные дни, мог совершать богослужение; и если служил, то в своей, очень небольшой домовой церкви, куда для нас – школьников доступ был весьма затруднителен. Поэтому я, в продолжении семинарского курса, очень редко видел архиерейское служение. Обрядов же в неделю Православия и в великий четверток, при преосвященном Парфении, во Владимире никогда не совершалось.

В след за сим, прежде чем начну повесть о моем учении в семинарии, сообщу краткие сведения о начальствующих лицах семинарии – ректоре и инспекторе.

Ректором, при моем поступлении в семинарию, был архимандрит Неофит (в миру Николай Соснин). Поступив в 1816 году из студентов Ярославской семинарии в Московскую дух. академию, Соснин окончил курс в 1820 году со степенью кандидата. В 1822 году принял священство и вскоре затем овдовевши, пострижен был в монашество в 1825 году. В 1826 году назначен был ректором в Архангельскую семинарию, а оттуда в 1830 году переведен был во Владимирскую семинарию на место архимандрита Павла. По наружному виду, Неофит представлял совершенную почти противоположность Павлу. Тогда как этот последний был высокого роста, очень полный и красивый собой, первый, т.е. Неофит, небольшого роста, худощавый, несколько рябоватый, с длинным острым носом. Но относительно внутренних достоинств и административных качеств Неофит едва ли не был выше Павла. Вот как изображает отца Неофита один из его учеников, протоиерей Сила Архангельский в своих «Воспоминаниях» о Владимирской семинарии34: «Речь наставника (о. Неофита) была тихая, медленная, основательная и ясная... Всегда ровный, ласковый, скромный даже в замечаниях и выговорах, Неофит с каждым днем привязывал нас к себе. Он любил в проповеди красноречие, патетизм, и сам был хороший мастер говорить. Для поощрения учеников всех отделений семинарии к лучшим сочинениям, он установил, так называемые, собрания... С ректорством Неофита многое дурное, усвоенное до него, брошено: нощиха исчезла, кулачный бой прекращен- Жаль было рекреаций; но зато сумма, расходованная экономом на угощение начальства, шла на более полезное употребление».... Таков был о. Неофит до 1832 года, когда автор «Воспоминаний» окончил курс семинарии. В последующее затем время взгляд на Неофита, в некоторых, по крайней мере, отношениях, изменился, так что, когда он в конце 1836 года оставлял Владимир и отправлялся в Петербург для посвящения в епископа Старицкого, викария Тверской епархии, на него сочинена была одним из его учеников довольно злая эпиграмма.

Инспектором семинарии был помянутый мной выше ревизор Шуйского училища иеромонах Израиль, до монашества Яков Иванович Лукин, родом из Орловской епархии. По окончании курса в Киевской дух. академии, в 1825 году, вторым магистром, он был профессором в Белгородской семинарии (Курской епархии) и там в 1831 году принял монашество. В начале 1834 года назначен был на должность инспектора во Владимирскую семинарию. Преосвященный Парфений в письме к Новгородскому митрополиту Серафиму от 1о-го апреля 1834 года писал: «явился к должности из Курска инспектор на место инспектора (Агапита), взятого в Вифанскую семинарию. И новый, кажется, хорош; а тот раб Божий – воистину Израильтянин младенец по чувствам, в новой духовной жизни». Инспектор Израиль был вместе с тем профессором богословских наук во втором, вновь открытом, отделении богословского класса. При своих отличных дарованиях и счастливом даре слова, он естественно затмил ректора и привлек к себе внимание и расположение учеников. К сожалению, он недолго оставался в Владимирской семинарии: в 1835 году его назначили ректором в Калужскую семинарию.

Справедливость требует упомянуть здесь о предшественнике о. Израиля по инспекторской должности – о. архимандрите Агапите, которого преосвящ. Парфений, как мы видели, называл рабом Божиим – истинным Израильтянином. О. Агапит (Введенский) магистр VI курса Московской дух. академии, оставил по себе добрую память во Владимирской семинарии, как исправный и сведущий преподаватель философских наук, хотя и не отличавшийся красноречивым словом, как ревностный и неусыпный блюститель за нравственностью и благоповедением учеников, и в особенности как попечительный отец о бедных и сирых учениках. По его именно инициативе, незадолго до моего поступления в семинарию, устроено было для сирот и вообще бедных учеников общежитие – (бурса). Управляя богатым Боголюбовским монастырем, он пожертвовал на это благодетельное учреждение, как от монастыря, так и из своих собственных средств, значительную сумму. Вообще, отличительную черту нравственного характера о. Агапита всегда составляло безкорыстие и расположение к христианской благотворительности.

По приезде во Владимир, я тотчас же подал в семинарское правление прошение о принятии меня, как круглого сироты, в бурсу на полное казенное содержание; но пока рассматривалась мои просьба наряду с множеством других подобных просьб, я должен был жить на квартире. Не помню, почему, но, вероятно, по приглашению помянутого мной выше сына о. Михаила Соловьева, Николая Михайловича, с которым я познакомился на свадьбе его сестры, я поселился на одной с ним квартире, в доме священника Сергиевской церкви, о. Иоанна Тумского.

О. Тумский имел академическое образование: он окончил курс в 1822 году в Московской дух. академии со степенью кандидата и был несколько лет наставником в Архангельской семинарии вместе с архимандритом Неофитом, который, как выше было сказано, был там ректором и оттуда переведен во Владимир. Близкие отношения, начавшиеся между о. Неофитом и Тумским в Архангельске, продолжались и во Владимире. Отец Неофит время от времени посещал о. Тумского.

У Тумского был брат двумя курсами старше его по академии, Александр, в монашестве Амфилохий, известный своей печальной судьбой. По окончании в 1818 году курса в Московской дух. академии со степенью кандидата, он оставлен был при академии бакалавром еврейского и греческого языков. В сентябре 1822 года был, переведен в Кострому на должность инспектора семинарии; затем в той же семинарии был ректором. Но здесь случилось с ним тяжкое искушение. Всегда отличавшийся скромностью и целомудрием, он впал в плотский грех (имел у себя, как называли, девицу в образе келейника), и вследствие сего не только удален от должности, но и заключен был в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Отсюда на некоторое время он переведен был в Переславский Данилов монастырь, где я видел его в 1848 или 1849 году; но затем снова возвращен в Суздаль, где и скончался. Во Владимирских Enapxиальных Ведомостях за 1876 год (№ 1) помещены два письма к о. Амфилохию от двух его сверстников по образованию в академии и семинарии; одно от 4 июля 1829 года писанное профессором Московской духовной академии, священником Ф.А. Голубинским, а другое от 21 июля 1839 года, писанное инспектором Владимирского дух. училища, священником Гр.М. Чижовым. В том и другом письме выражается искреннее сочувствие к горькому положению несчастного о. Амфилохия.

Когда собрались переведенные из училищ в семинарию ученики, начались приемные экзамены: но мы, ученики Шуйского училища, как уже истязанные ревизором, были свободны от нового испытания. По окончании приемных экзаменов, нас распределили по трем отделениям. Наше Шуйское училище, почти в полном составе учеников, назначено было во 2-е отделение риторического класса. Из поступивших со мной в семинарию учеников Шуйского училища в моей памяти сохраняются следующие имена и фамилии: Константин Пальмин, Сергей Kpacoвский, Василий Былинский, Авим Доброхотов и проч...

Преподавателями в нашем отделении были: Яков Ильич Владыкин – по классу риторики, Гр.Евфим. Вознесенский – всеобщей и русской истории, Павел Абрам. Прудентов – греческого языка; французский язык, на который я записался, преподавал нам лектор – ученик богословия, под руководством профессора Н.Прок. Левитского.

Я.И. Владыкин был мой земляк; его родина в том же Шуйском уезде, где и моя. Поэтому, когда он в первый раз пришел к нам в класс, он прежде всего спросил, где ученики Шуйского училища и кто первый ученик. Я встал. Он велел мне прочитать и перевести §1 латинской риторики Бургия. Я прочитал и перевел слова: «Omnis eloquentiae imum fundamentum est periodus, et caetera»... И с этого началось мое изучение первого предмета семинарской мудрости. Изучение риторики происходило у нас частью по печатному латинскому учебнику Бургия, под заглавием Elementa Oratoria et caet., частью по запискам наставника. По мере изучения риторических правил, нас стали упражнять в сочинениях. После упражнения в подборе синонимов и эпитетов, нам дано было, наконец, для составления простого перевода, предложение: «Бог всемогущ и правосуден». – Это поставило меня в такое затруднение, что я не знал, что делать. К счастью, в это время приехал во Владимир, для посвящения в диакона, мой двоюродный брат И.П. Тихомиров и остановился на нашей квартире. Я обратился к нему со слезной просьбой, чтобы он научил меня сочинить простой перевод. Но он поступил, гораздо проще: сам написал на данное предложение перевод и дал мне переписать. Вот какое было печальное начало моего авторства. Но чем далее, тем больше и больше я старался углубляться в риторическую мудрость и мало по малу начал самостоятельно составлять всякого рода переводы, а затем и хрии.

Всеобщая история преподавалась нам очень неудовлетворительно. Наставник Г.Е. Вознесенский не отличался особенным даром слова и не имел под руками достаточных пособий для основательного изучения преподаваемого им предмета. Единственными пособиями для него служили – старинный перевод с французского Всеобщей истории аббата Милота35 и Руководство к познанию всеобщей политической истории Н. Кайданова36. Учебной же книгой для нас служила Краткая всеобщая история И. Шрекка37. Что касается до Русской гражданской истории, то мы се проходили по какой-то очень маленькой книжке, да и той не успели пройти до конца.

На изучение греческого и французского языков не обращалось почтиникакого внимания.

К концу курса нам преподаны были правила поэзии или стихотворчества, и нас заставляли самих писать стихи. Некоторые из моих товарищей писали, и очень изрядные, рифмованные стихи. Я не имел этого дара. Мне удалось написать только два стихотворения, и притом, так называемыми, белыми стихами, т.е. без рифм. Одно стихотворение, помню, было написано на тему: «Потоп». Зато во мне возбуждена была сильная охота к чтению и заучиванию наизусть стихотворных произведений известных тогда русских поэтов, как-то: Державина, Жуковского, Баратынского, Пушкина, Рылеева, Козлова, Ф. Глинки, Байрона (в русском переводе) и др. У меня и теперь сохраняется несколько рукописных сборников разных стихотворений.

Немало также прочитано и сделано было мной выписок из сочинений прозаических разных авторов. Хранятся у меня и эти выписки.

Не долго пришлось мне жить на квартире: в конце сентября (1834 г.) я принят был в бурсу на казенное содержание и помещен в 4-м номере. Инспектор о. Израиль поручил меня особому попечению комнатного старшего.

Бурса помещалась за речкой Лыбедью, в довольно большом деревянном, с антресолями, доме. При нем был еще один небольшой деревянный флигель. При доме довольно обширный сад с липовой тенистой аллеей и несколькими фруктовыми деревьями. В бурсе нас было около 120 человек. Содержание пищей было довольно удовлетворительно. Одежда летняя: нанковый серенький сюртучек с такими же брюками и жилетом и нанковый же голубой халат; зимняя: овчинный тулуп, покрытый такой же, как на халате, нанкою; сапогов выдавалось пары две с половиной; о калошах не было тогда и в помине. Белья носильного и постельного выдавалось довольно достаточно. На полное годовое содержание каждого воспитанника отпускалось из казны, как я слыхал, не более 30 р. серебром.

Жизнь наша в бурсе располагалась, разумеется, по звонкам; но так как не было над нами ближайшего начальственного надзора, то и не было строгого соблюдения узаконенных порядков, по крайней мере, относительно учебных занятий. Должно заметить, что на ряду с ленивыми и бездарными учениками было в каждом классе немало учеников даровитых и весьма прилежных, с любовью занимавшихся науками. Поэтому, одни из этих последних любили заниматься чтением книг или сочинениями долго с вечера, иногда далеко за полночь; другие имели привычку очень рано вставать с теми же научными целями. Я принадлежал к числу последних. Бывало, для того, чтобы написать какой-нибудь период или хрию, я вставал с постели часа в два-три по полуночи. К сожалению, опыты этих полуночных произведений моего юношеского пера не сохранились у меня; я отдал их, по переходе в среднее отделение, одному из знакомых учеников, младшему меня по курсу, для образца, и обратно не получил.

На учениках словесности, по заведенному исстари обычаю, лежала повинность облегчать письменные труды старших учеников-богословов. Не миновала и меня эта повинность, тем более, что я писал лучше многих моих сверстников. Но я служил переписчиком не только для старших учеников, но и для наставников. Так, на мне лежала обязанность переписывать каждый раз проповеди моего главного наставника Я.И. Владыкина, хотя он не имел тогда священного сана. В то время всем преподавателям семинарии, не имевшим гражданских чинов, назначались очередные проповеди для произношения в кафедральном соборе, или вообще, при архиерейском служении, в праздничные и высокоторжественные дни; и эти проповеди выслушивались с особенным вниманием, как произведения людей умных и образованных. Очень жаль, что в настоящее время преподаватели духовных семинарий освобождены от исполнения этой важной и священной обязанности.

Проповеди Я.И. Владыкина всегда встречали от преосвященного Парфения самый одобрительный отзыв. И не удивительно: он был один из самых даровитых наставников семинарии, хотя и не имел степени магистра. Но о нем известно, что он, бывши студентом младшего курса в Московской духовной академии (в 1826–28 г.), занимал в списке едва ли не первое место. Между тем, по переходе на старший курс, он, не переставая заниматься науками, не хотел, по своему характеру, подчиняться дисциплинарным академическим порядкам. Следствием сего было то, что он был вынесен из первого разряда во второй и окончил курс в 1830 году со степенью кандидата. Сознавши впоследствии свою ошибку, он был очень недоволен своей судьбой, особенно при виде своих товарищей по образованию, низших его по умственным дарованиям, но опередивших его по службе.

Яков Ильич очень внимательно занимался составлением своих проповедей и весьма дорожил ими. Он никогда не давал мне своих черновых листов для переписки на бело в бурсе; но всегда призывал меня к себе в квартиру и диктовал мне, держа в то же время в зубах трубку с табаком, к немалому для меня соблазну. Он имел обыкновение почти каждый год перечитывать свои проповеди и писать о них одобрительные или неодобрительные отзывы. К сожалению, кажется, ни одна из его проповедей нигде и никогда не была напечатана.

Кроме Владыкина, я служил своим каллиграфическим искусством и для другого своего наставника Г.Е. Вознесенского. Раз я переписывал для него какую-то не большую диссертацию, которую он сочинил для своего родственника или друга-студента какого-то высшего учебного заведения в Петербурге. В другой раз переписывал краткую мифологию, составленную им для дочери священника Ильинской церкви, в доме коего он квартировал. Знание мифологии, при тогдашнем воспитании, имело важное значение.

В первой половине октября (1834 года) во Владимире совершилось очень важное событие. Город осчастливлен был посещением Государя Императора Николая Павловича. Его Величество прибыл во Владимир 11-го числа вечером, а 12-го утром посетил кафедральный Успенский собор. Я, вместе с товарищами, поспешил насладиться, в первый раз в жизни, лицезрением Царя; но – увы! вместо Царя я засмотрелся на губернатора, украшенного Аннинской лентой, воображая, что это именно Государь, между тем как Государь был в простой генеральской шинели: а губернатором в то время был у нас С.Т. Ланской, впоследствии сенатор. К моему счастью, на другой день, 13-го числа, после Литургии в церкви Богоугодных заведений, Государь снова изволил посетить собор, и тут-то я уже вполне насладился лицезрением Великого Самодержца. Вот как преосвящ. Парфений описывал это событие в письме к митрополиту Новгородскому Серафиму от 2 ноября 1834 года: «И горькие Владимирцы, наконец, имели счастье видеть на стогнах своих Всероссийского Самодержца. Изволил слушать Божественную литургию 13-го октября в день рождения Великого князя Михаила Николаевича и в приказе Обер-Прокурора пожаловал священнику с диаконом и на певчих архиерейских 500 рублей. В соборе, где св. мощи и много других гробниц великокняжеских и их фамилий, много любопытствовал, и, кажется, моими объяснениями остался доволен; при сопровождении мной из собора последнее его слово было: «благодарю вас!38.

Во Владимире оказались у меня родственники, хотя и не близкие: губернский землемер Михаил Аверкиевич Аверкиев и архиерейский иподиакон Андрей Григорьевич Дроздов. Последний мне с детства еще известен: он сын диакона Шуйской Троицкой церкви: его мать Прасковья Матвеевна доводилась мне, кажется, троюродной сестрой, и всегда была к нашему семейству весьма расположена.

Но первый, т.е. М.А. Аверкиев, мне не был лично известен, хотя он приходился мне двоюродный или троюродный дядя по Палеховскому родству. С ним познакомила меня моя родная тетка, сестра моего отца, Аграфена Сергеевна. Он пригласил меня бывать у него в воскресные и праздничные дни по вечерам, и я с удовольствием, разумеется, воспользовался его приглашением. Он не быль женат, но у него был порядочный круг родных во Владимире; все они по праздничным дням вечером собирались к нему для карточной забавы. В этот-то чиновничий круг вступил и я, и здесь начал знакомиться с приличиями светской жизни, хотя и не очень высокой.

Незаметно прошла первая, самая трудная для меня учебная треть. Перед Рождественскими праздниками, кроме частных экзаменов, были у нас в зале богословского класса, как более других просторной, общие собрания наставников и учеников, недавно заведенные ректором Неофитом. На этих собраниях лучшие ученики старших классов читали с кафедры свои сочинения, одобренные к произнесению ректором, а ученики низшего отделения читали перед кафедрой наизусть латинские речи и русские стихотворения. Мне на первый раз довелось читать в собрании латинскую речь Цицерона: Quousque tandem Са tilina abnteris patientia nostra et caet... Подобные чтения служили не малым поощрением для учеников к занятиям в сочинениях.

На праздник Рождества Христова я по необходимости должен был остаться во Владимире, так как пешком идти на родину, более 100 верст, в холодную пору, было неудобно, а нанимать подводу не было средств. В воскресные и праздничные дни к богослужению мы ходили обыкновенно в ближайшую приходскую церковь – Воскресенскую, где более способные из нас читали и пели на клиросах.

В бурсе же за тем провел я сырную неделю и Пасху.

В праздничные дни и вообще в часы, свободные от занятия, не возбранялось ученикам семинарии заниматься музыкой и пением. Некоторые из учеников хорошо играли па гуслях, на скрипке, флейте и кларнете. Я помню хороших игроков на гуслях Астудина и Никольского (Впоследствии поступившего в монашество в Московский Покровский монастырь, с именем Пимена). Пытался было и я учиться играть на гуслях, но недостало терпения. Вообще ни к музыке, ни к поэзии у меня не было призвания.

Между учениками бурсы немало было с хорошими и сильными голосами; поэтому не редко можно было слышать в наших стенах веселое и громкое пение. Изредка, по вечерам, тайком происходили у нас и сценические представления. Но все это было только в первые два года моего пребывания в бурсе; с выходом из семинарии старших учеников, все эти более или менее благородные увеселения стали мало-помалу исчезать и заменяться другими, более грубыми забавами, как то: игрой в карты, в шашки, а летом в кегли и городки. Бывали нередко и случаи нетрезвости.

Наступил май. В семинарии, также как и в училищах, продолжались еще в наше время, так называемые рекреации, хотя они происходили далеко уже не в таком виде, в каком они были при прежнем ректоре, архимандрите Павле. Теперь не было уже того хождения целой тысячной толпой на архиерейский двор и громогласного пения на латинском диалекте, коим приветствовали Владыку, когда он появлялся у окна своих покоев, просили у него рекреации и затем благодарили: но в известный день, избранный семинарским начальством приходил в классы инспектор и объявлял нам о рекреации, иногда для нас совершенно неожиданно. Бывали в этот день прогулки и за город, в Марьину рощу; но там не было уже таких собраний гостей, какие бывали в прежние времена; при нас не было ни разу посещения рощи ни преосвященным, ни губернатором; даже не всегда приезжал и ректор. Являлись только некоторые из молодых наставников и разве еще иногда инспектор для наблюдения за порядком. О том, как происходили рекреации во Владимирской семинарии в прежнее время, подробные сведения заключаются в «Воспоминаниях И.С.А.», помещенных во Владимирских Епархиальных Ведомостях за 1875 год (№ 12, стр. 590–596).

21-го мая во Владимире ежегодно совершается великое церковное торжество. В этот день приносится в город из Боголюбова монастыря древняя чудотворная икона Боголюбской Божией Матери. К этому времени стекаются десятки тысяч богомольцев из разных мест. Для сретения этой святыни выходит обыкновенно архиерей со всем городским духовенством из кафедрального собора и останавливается у Сергиевской церкви, что против семинарии. Здесь совершается краткое молебствие, и затем шествие направляется к кафедральному собору. По совершении на другой день в соборе торжественной Литургии, икону переносят, согласно предварительно составленному расписанию, поочередно во все городские церкви и монастыри, и это продолжается до 16-го числа июня, – между тем, во время пребывания этой святыни в городе, с ней, в три воскресные дня, обходят вокруг всего города. В каждой церкви, где пребывает икона, совершается праздничное богослужение и ученики семинарии, посвященные в стихарь, говорят проповеди.

Крестный ход с иконой Боголюбской Божией Матери учрежден, по ходатайству Владимирских граждан, в 1772 году в память избавления города от чумы, занесенной сюда в 1771 г. из Москвы.

Боголюбов монастырь, которому принадлежит эта досточтимая святыня, основан в 1158 году великим князем Андреем Юрьевичем Боголюбским на том месте, где явилась ему ночью Божия Матерь. От Владимира он отстоит верстах в десяти.

Около 15-го числа июля, по окончании частных испытаний, ежегодно был публичный экзамен. К этому экзамену всегда были также приготовления в семинарии, как н описанные мной выше в Шуйском училище, т.е. заготовлялись древесные листья и разного рода цветы, и ими украшалась обширная богословская зала, только с большим, разумеется, вкусом и изяществом, – и сверх сего, по стенам, развешивались царские портреты, не знаю, откуда приносимые. В назначенный час собиралась в зал избранная городская публика, начиная с губернатора. Когда входил в нее архипастырь, встреченный у парадного крыльца семинарской корпорацией, два хора певчих – архиерейские и семинарские пели: Царю небесный. Один из учеников богословия произносил перед публикой приветственную речь. Затем производилось испытание учеников, заранее назначенных, по разным предметам. Испытание прерывалось пением концертов. После испытания раздавались архиереем лучшим ученикам награды книгами. Мне досталась на первый раз книга: «Правила пиитические А. Байбакова»39. Затем другим учеником богословия произносилась благодарственная речь. Торжественный акт заканчивался пением: Достойно есть. – Затем почетные посетители приглашались к ректору на чай и закуску.

После частных испытаний и публичного экзамена, 8 человек из учеников высшего отделения назначены были в академию – Петербургскую и Киевскую – по четыре в ту и другую.

На другой день публичного экзамена, после благодарственного молебна, отправляемого обыкновенно ректором, нас отпускали в дома родителей и родственников.

Как проведена была мной на родине первая семинарская вакация, хорошо не помню. Разумеется, все время прошло в переселениях с одного места на другое, от одних родных к другим.

Возвратившись в первых числах сентября во Владимир, я продолжал с усердием заниматься исполнением своих школьных обязанностей и с особенной любовью чтением книг и выписками из них. К нашему великому счастью, около этого времени открыта была во Владимире Публичная библиотека, куда не возбранен был доступ и для нас – школьников. Беда только та, что часы, в которые открыта была библиотека, совпадали с нашими учебными часами. Сидишь, бывало, в классе, а мыслями и сердцем стремишься к библиотеке, чтобы почитать там новую какую-либо книжку или новый журнал. Искушение это так иногда было сильно, что, несмотря на опасность подвергнуться штрафу, оставляешь класс, особенно по какому-нибудь второстепенному предмету вроде гражданской истории или греческого языка, и бежишь в библиотеку, остерегаясь только, чтобы дорогой не попасть на глаза ректору или инспектору.

Кстати об инспекторе. В октябре 1835-го года покровитель мой о. Израиль назначен был ректором в Калужскую семинарию с возведением в сан архимандрита. Вот что писал по этому поводу преосвященный Парфений Новгородскому митрополиту Серафиму от 1-го ноября: «Из Владимира взяли инспектора в Калугу в ректоры; стоит того. Дают нам, как говорит, магистра иеромонаха – владимирца. Дай Бог, чтобы был не просто хорош, а очень хорош. По огромности семинарии (более 700 учеников), да и потому, что ректор Владимирской семинарии, очень долго и отлично служащий, глядит или в Питер на череду или в архиереи, и инспектор мог бы заступить его место и поддержать порядок в семинар»40.

Достигший до преосвященного слух относительно преемника о. Израиля оправдался. На его место к нам прислали только лишь окончившего курс в Петербургской академии со степенью магистра иеромонаха Митрофана (Добронадеждина), родом из Владимирской епархии. Молодой, очень красивый собой, со светлым умом и с добрым, нежным сердцем, он появлением своим произвел на нас самое благоприятное впечатление. К сожалению, он не очень долго был у нас инспектором; через три-четыре года его постигла самая горькая участь, – о чем речь будет впереди.

Наступил обычной чередой 1836 год.

С ревностью занимаясь науками, я старался избегать всяких лишних знакомств и никому не навязывался со своей дружбой; между тем, моей дружбы многие из товарищей как в бурсе, так и вне ее, заискивали. Некоторым из этих искателей, как нравившимся мне своим умом и добрыми качествами, я отвечал взаимной дружбой и доверием; прочих старался только не огорчать своей холодностью и невниманием. Между прочим, завел со мной знакомство ученик 1-го низшего отделения   Александр Рождественский, сын эконома архиерейского дома, игумена Космина монастыря Амвросия (из вдовых священников). Рождественский жил в архиерейском монастыре и нередко приглашал меня к себе пить чай; давал мне из библиотеки своего отца, для чтения, книги. Однажды он дал мне в отличном сафьяновом переплете книгу: «Освобожденный Иерусалим», Тасса в русском переводе» (8). Только лишь я пришел с этой книгой в бурсу и положил ее перед собой на столе, чтобы, выучив заданный урок, сейчас же приняться за ее чтение, как вдруг приезжает ректор семинарии и не один, а с ректором Владимирского училища, протоиереем И.П. Остроумовым – магистром, отличавшимся необыкновенно быстрым взглядом и пылким характером. Ректор семинарии прошел через нашу комнату, не заметив или не обратив внимания мою книгу: но о. Остроумов, шедший позади его, увидав эту книгу и быстроразвернув ее, закричал во все горло: «о. ректор, посмотрите, какие книги читают ваши ученики». Ректор, возвратившись на этот крик из соседней комнаты и посмотревши мою книгу, не сделал никакого замечания: по всей вероятности, он видел ее также, как и я, в первый раз в жизни и не знал ее содержания. Но, по русской пословице, что запрещено, то подслащено; и потому я тем с большим любопытством начал, в тот же вечер, читать осужденную протоиереем Остроумовым книгу.

Игумена Амвросия – отца моего товарища Рождественского я лично не знал и никогда его не видел: он, по поручению преосвященного, постоянно жил в Москве, ведя тяжебный процесс с арендатором принадлежащего Владимирскому архиерейскому дому подворья, называемого Суздальским и находящегося на Софийской улице, смежной с Кузнецким мостом.

Космин монастырь, коим заочно управлял игумен Амвросий, находился в 40 верстах от Владимира близ большой Юрьевской дороги. Он основан в 1404 году препод. Космой, уроженцем Владимирским, коего мощи почивают здесь под спудом. Монастырь этот, кроме своей древности, замечателен еще тем, что в нем около 10-ти лет (1666–1675 г.) настоятельствовал, в сане игумена, св. Митрофан, впоследствии первый епископ Воронежский. С его собственноручной подписью (1666 года) сохраняется доныне в монастыре напрестольное Евангелие41.

На сырной неделе 1836 года товарищ и приятель мой Рождественский вздумал ехать в Космин монастырь. Может быть, отец поручил ему посмотреть, как братия вверенной ему обители проводят дни сырной недели и удостовериться в целости бутылок с разными наливками, во множестве хранившихся в монастырском подвале. Рождественский пригласить и меня с собой. Я рад был подышать свежим воздухом и посмотреть древнюю, но убогую обитель. Мы пробыли там не более суток.

Кроме Рождественского, я имел более тесную дружбу, которая потом никогда не прекращалась, со следующими товарищами: Михаилом Граменицким, Иваном Валединским и Василием Богородским.

В марте 1836 года мне исполнилось 17-ть лет. В это время во мне начало пробуждаться чувство приличия в отношении к одежде, тем более, что наше казенное платье было очень непрочно и не изящно. Выданный мне, при поступлении моем в бурсу, нанковый сюртук с брюками через полтора года так затерся, несмотря на мою бережливость, что мне совестно было в нем показаться, не говоря уже о церкви, в дом моего родственника, помянутого выше земляка Аверкиева; между тем как на некоторых из своих сверстников – бурсаков я видел даже суконные сюртуки. Имея в виду принадлежавший мне и хранившийся у моего опекуна и дяди Петра Ивановича небольшой капитал, я решился попросить у него немного денег для приобретения сколько-нибудь приличного платья. Об этом я написал ему 20-го марта и письмо послал с одним из земляков-товарищей, отправлявшихся на Пасху домой. Просьба моя была удовлетворена; но вот при сем какое получил я назидательное наставление от своего отца крестного в письме от 5-го апреля:

«Любезнейший сын крестный Иван Михайлович!

За приятное письмо ваше от 20-го марта, в котором вы приветствуете нас с высокоторжественным праздником Христова воскресения, приносим чувствительную благодарность и так же вас поздравляем. Желаем душевно, чтобы вы, празднуя обновление христианского рода и природы, купно получит новые силы к преуспеянию на стези добродетели и мудрости. Сожалеем, что вы сами не пожаловали в такое прекрасное время тем более, что сотоварищи ваши многие пришли. Здесь, повидавшись, о всем бы лично переговорили и обсудили. Вы между тем пишете о присылке денег на одежду, мы согласно вашему желанию при сем посылаем 15-ть рублей по нынешнему курсу, но притом располагаем и то, что многонько тратите денег. Конечно, нужна одежда, но вы не забудьте, что сирота; не осудят умные, что не можете равняться с сынами богачей. Старайтесь украшать себя скромностью, отличаться простотой и благоразумным с другими обращением. Золотая утварь безобразного не сделает красавцем. Старая пословица: береги денежку на черный день. У вас хотя и есть деньги, но что это за богатство?.. Извини, что так строго пишем; это от любви и сожаления о тебе….

Скажем о себе, что мы доколе благополучны, чего и вам усердно желаем... Да Господа ради берегитесь от хмельных напитков. Они губят нас на будущую жизнь; берегитесь худых товарищей, ведая, что беседы злые губят обычаи благие. Поручая вас водительству и покровительству Божию с отеческой любовью, остаюсь искренне любящий отец крестный диакон Петр Иванов».

Письмо писано рукою о. Сапоровского, но подписано собственноручно дядей Петром Иванычем. Это первое, полученное мной в жизни, письмо произвело на меня сильное и неприятное впечатление…

Получив 15-ть рублей по курсу, т.е. с каким-то, не помню, лажем, я поспешил купить матери на сюртук и брюки; выбрал на сюртук какую-то полушерстяную с зеленым отливом материю, а на брюки, помнится, серого цвета. Портной не замедлил сделать мне платье; оно вышло довольно красивое, но – увы! не долго пришлось мне любоваться его красотой. Прошло не более недели или двух, как мой блестящий сюртук, частью от дождя, а частью от ярких солнечных лучей, совершенно почти полинял, и я опять остался без платья.

В мае те же рекреации и тоже церковное торжество по случаю сретения иконы Боголюбской Божией Матери. Во второй половине июня и в первой июля частные экзамены, около 15-го числа торжественный акт с теми же атрибутами, как и в прошедшем году. На этом акте я получил в дар другой экземпляр тех же пиитических правил Байбакова. На другой день нам объявлены разрядные списки: я переведен в числе первых учеников в среднее отделение. Затем отпуск по домам.

Во время вакации я познакомился в Горицах с купеческим сыном, Владимиром Александровичем Борисовым. Борисов – личность, в своем роде, очень примечательная. Сообщу здесь о нем некоторые биографические сведения. Он родился в 1809 году в селе Нижнем Ландехе, Гороховского уезда; по смерти отца, в 1811 году, мать его, уроженка села Гориц, из купеческого дома Барановых, переехала со своим семейством на свою родину. Десяти лет его отдали учиться грамоте причетнику, у коего он успел выучить только азбуку. В 1820 году в селе Дунилове открыто было приходское училище, куда его перевели для дальнейшего образования. Здесь он изучил Часослов и Псалтирь и научился писать, – тем и окончилось его образование. «К счастью, – буду продолжать далее словами самого Борисова, – в это время я отыскал у себя в доме краткую старинную географию, от которой был в восторге и никогда с ней не расставался; потом нашел некоторые и другие книги и в 6-ти частях собрание путешествийЦиммермана, от чего и получил охоту к чтению, а брат мой старший Петр привез из Москвы и подарил мне пространную всеобщую географию, только что тогда вышедшую, составленную Кряжовым (см. Росписание книгам Смирдина № 3592)… Этими книгами я для себя открыл, казалось, новый неведомый мир и стал читать путешествия, особливо любил из них: «Путешествие в Хиву капитана Муравьева» и «Плен Головина в Японии». После легкого чтения стал приучать себя к более серьезному, для каковой цели выписывал в 1826 и 1827 годах Московские Ведомости, в которых печатались тогда протоколы Московского общества истории и древностей российских, – что и возбудило во мне первую охоту к занятию древностями... «В 1832 году познакомился я с известным Перехотским историком и археологом, священником М. Я. Диевым42. С этого времени начал я уже вести некоторые заметки о Шуйских древностях... Статьи же собственного сочинения начал я печатать с 1837 года, сначала в Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду и Москвитянине.... В письменных занятиях много обязан я наставлениями и поправками бывшему учителю Шуйского уездного училища В.  А. Беляеву, с которым познакомился в Шуе в 1888 году, куда я переехал жить из Гориц в 1836 году».

С 1838 года начали издаваться Владимирские губернские ведомости: В.А. Борисов, в продолжение 23 лет, до самой смерти, последовавшей в 1862 году января 13 дня, – был ревностным сотрудником этой газеты. Он был притом членом разных ученых обществ43.

С этим-то самоучкой-археологом я познакомился во время каникул 1836-го года. Он был прихожанином Дуниловской единоверческой церкви, при которой был мой зять пономарем. Зная, что у него в это время была уже порядочная библиотека, я обратился к нему через своего зятя с просьбой дать мне, для чтения, какую-нибудь интересную книгу. Он прислал мне на первый раз историю поэзии, Шевырева, не более так за год перед тем изданную (т.е. в 1835 году) и пожелал, между тем, со мной лично познакомиться. Я был у него несколько раз и с большим удовольствием беседовал с ним о литературных новостях.

9-го августа, совсем неожиданно получил я в доме своего дяди письмо из Москвы от своего приятеля А. Рождественского. Вот что писал он мне от 5-го числа:

«Любезнейший мой друг Иван Михайлович!

Видно, дружочек, ты на меня что-нибудь сильно разгневался; ибо я и по cиe время не вижу от вас ни одной строчки. Хотел было я вам с сим подателем послать гостинчик; но право не знаю, живы ли вы или нет; хотя живы, но как не видя от вас ни малейшего ко мне писания, не знаю где вы обитаете вакациальное время, ибо у вас родни не мало: Бог вас знает, где вас наизусть искать; а я право еще в святодухи не попал, чтобы наизусть вас искать. Вот друг посмотри на сей хартии и кремль нашей матушки белокаменной Москвы44. Теперь я скажу вам новость: колокол, хранящийся в кремле слишком целое столетие, в коем весу 12,000 пудов, вытащили наружу и теперь еще не только для Москвы, но и для всей России большая краса, даже и для других народов служить величайшим удивлением.

Теперь я на конверте имею право вам написать: ученику философии; ибо списки в Комиссию представлены, и я третьего дня ездил в Лавру и их видел.

Прощай друг! более писать некогда, податель торопит. Засим пожелав вам доброго здравия и всякого благополучия, остаюсь покорный слуга ваш  Александр Рождественский. Августа 5-го дня 1836-го года. Москва.

В ожидании от вас ответа.

Яков Ильич45 гостит у нас уже другую неделю и с женой».

Рождественский жил в это время в Москве у своего отца, игумена Амвросия.

В первых числах сентября я был уже во Владимире и готовился слушать уроки по философии, математике, физике и проч.

В среднем отделении нашей семинарии было также, как и в низшем, три параллельных класса. Мы из 2-го класса низшего отделения, в полном составе, перешли во 2-й класс среднего отделения.

Преподавателями у нас были: по философии Максим Терентъевич Лебедев, по математике и физике – Михайла Михайлович Соловьев, по французскому языку – Михайла Якимыч Смирнов.

М.Т. Лебедев окончил в 1825-м году курс в Петербургской дух. академии под № 8 в первом разряде, но вышел из академии с званием старшего кандидата с правом однако же на получение степени магистра по выслуге двух лет. Надобно, впрочем, заметить, что и все прочие перворазрядные воспитанники этого курса, в том числе и Новгородский митрополит Исидор (ум. 1892 г.), оставили академию с такими же правами. Какая была этому причина, мне не случилось ни от кого слышать.

Профессор Лебедев слыл у нас серьезным мыслителем, но, к сожалению, не обладал свободным даром слова; притом голос имел тихий и выговор несколько гугнивый, так что на самом близком расстоянии с трудом можно было его слышать. Поэтому его преподавание не приносило для нас большой пользы, тем более, что он не всегда своевременно приходил в класс и был к ученикам излишне снисходителен.

Официальным учебником по предмету философии у нас продолжала еще быть система Баумейстера, но на практике она стала уже выходить из употребления. Еще в 1834 году преосвященный Парфений спрашивал, Новгородского владыку Серафима: «Что проекты на проекты Устава для духовных училищ?... А дряхлого Баумейстера не сменяют вышеопытные? A сухой Бургий не на пенсии?» и проч....46.

Нам профессор давал, для изучения, составленный им самим, вероятно по руководству академических лекций, записки на латинском языке. У меня сохранились эти записки, тщательно мной переписанные. Вот их содержание: После краткого введения в философию –

I. Philosophia Theoreticä

A. Logicä – а) Pura; b) Applicata.

B. Metaphysicä a) Ontologia; b) Metaphysica naturae sensibilis; с) Metaphysica naturae intelligibilis; α) Metaphysica Psychologia; β) Psychologia empyrica; γ) Cosmologia rationalis; δ) Theologia metaphysica seu rationalis.

II. Philosophia practica seu moralis:

A. Philosophia practica universalis.

B. Ethica moralis.

C. Iurisprudentia rationalis seu jus naturae.

Сверх сего, у меня сохранились записки по истории философии, на русском языке. Кем они были составлены, нашим ли профессором, или другим кем-нибудь, не помню.

Но так как все эти записки довольно кратки, а объяснения профессора Лебедева были невнятны, то я всегда имел под руками печатные, более или менее пространные, руководства по всем отделам философии. Так, у меня были под руками: 1) Введение в науку философии, Ф. Сидонского (Спб. 1838 г.); 2) Новый курс философии Жерюзе (Спб. 1836 г.); 3) Система логики Фр. Бахмана (перев. с немецкого Сидонским) в 2-х частях (Спб. 1831–32 год.); 4) Психическая Антропология, Готтл. Шульце, перев. с немецк. Сидонским, в 2-х книгах (Спб. 1834–36 г); 5) Обозрение истории философи, Фр. Аста, перев. с немецкого, Спб. 1831 г.; 6) История философии, архимандр. Гавриила, Казань: 7) История философских систем, А. Галича, (Спб. 1818–19 г.), и 8) Очерк истории философии по Рейнгольду, Ф. Надежина, Спб. 1837 года.

Для домашнего чтения ученикам обязаны были, в наше время, главные наставники брать из фундаментальной семинарской библиотеки книги под свою ответственность, в случае их утраты. Наш почтенный профессор Максим Терентьевич был семейный человек и жалованья в год получал не более 600 рублей ассигнации (171 р. 43 коп. серебром); поэтому он остерегался брать из библиотеки ценные книги, а старался выбирать, какие подешевле и постарее. Мне, напр., досталась из его рук маленькая по формату книжка, едва ли не 17-го столетия, на латинском диалекте под заглавием: «Ius canonicun». Так как эта книга показалась мне не очень интересной, то я положил ее в ящик и крепко там запер, чтобы она не утратилась, а через год или два возвратил ее по принадлежности в целости и сохранности. О собственных же ученических библиотеках в наше время не было и помину.

После классных уроков, которые для способных учеников не были обременительны, главное занятие наше составляли собственные сочинения. На эти письменные труды всего более обращало внимание н начальство. Темы для сочинений давал нам только главный профессор. Темы эти были как русские, так и латинские. Вот на какие темы довелось мне писать, в продолжении двух лет философского курса.

1) Русские:

1. «Любовь к истине одушевлять философа на поприще умозрения».

Сочинение, написанное на эту тему, заслужило такой отзыв наставника: «Похвально».

2. «О том, сколь важно н необходимо в науке употребление силлогистических выводов».

На этом сочинении подписано: «Резонно».

3. «При каких условиях возможно раскрытие характера нравственно-доброго?».

Под этим сочинением профессор подписал: «Весьма хорошо». А наверху первой страницы рукой ректора семинарии написано: «Одобряется к произнесению на собрании. 1838 года. Февр. 7 дня».

4. «История рода человеческого есть памятник особенного Божественного промысла о человеке».

На этом сочинении написано: «Достохвально». Но, по желанию профессора, на эту же тему я должен был написать другое, более пространное сочинение, на котором он написал: «превосходно».

5. «Какое сильнейшее доказательство бсзсмертия души?»

Подписано: «Резонно».

II) Латинские:

6. «Multa legenda, sed cum judicio».

На этом сочинении сделан такой отзыв: «Plus quam bene». Сочинение это также было читано мной с кафедры в собрании.

7. «Weri nominis philosophia praeservat hominem ab incredulitate»,

Такая-же аттестация, как и на предыдущем сочинении.

8. «Perturbationes animi (affectus) praeter sensationes voluptatis aut aegritudinis, an etiam quosdam appetitus vel avcrsationes sensitivas adiunctas sibi habent.

Подписано: «Sat. mentis et diligentiae».

9. «Unde patet, revera adesse discrimen actionis moraliter bonas et malas?»

Подписано: «Lavdabillime».

10. «Quomodo fules in existentiam Dei potest all et confirmari in homine?»

Подписано: «Perquam bene».

11. «Quibusnam rationibus incitantur homines ad vitam civilem colendam?»

Аттестация: «Optime».

Heсмотря на такие одобрительные отзывы о моих философских сочинениях, я не могу читать их теперь без улыбки и не могу не видеть в них отражения тех мыслей и тех оборотов речи, какие усвоены были мной, не всегда, конечно, с ясным и отчетливым пониманием, при чтении книг и журнальных статей философского содержания.

Преподавателем математики и физики был, как я уже сказал, М.М. Соловьев. Когда мы перешли в среднее отделение, он только лишь окончил в Московской духовной академии курс со званием кандидата и едва ли достаточно был подготовлен к преподаванию назначенных ему предметов. По крайней мере, на первый раз он не иначе мог разрешать алгебраические и геометрические задачи, как с помощью печатного учебника, да и то не без ошибок. Понятно, что такое преподавание не могло расположить учеников к внимательному слушанию уроков. Почтенный преподаватель убеждал нас к занятию математикой примером самого Иисуса Христа, Который в детстве занимаясь, под руководством праведного Иосифа, древоделием, не мог де не знать математики. Но и этот довод не имел успеха. С большим вниманием и интересом мы слушали уроки по физике; особенно памятны для меня чтения об электричестве, потому что эти чтения подкрепляемы были опытами. В нашей семинарии, в то время был очень жалкий физический кабинет. В нем была однако же старая, испорченная электрическая машина, которую Михайла Михайлович сумел сам как-то поправить, и не раз приносил ее к нам в класс. На публичном экзамене последнего, 1838 года, М. Михайлович заинтересовал публику своим предметом. Он начертил на бумаге, в довольно большом размере, рисунок паровой машины, с обозначением буквами и цифрами составных ее частей, и мы перед публикой объясняли значение и взаимное отношение этих частей.

Тому же Михаилу Михайловичу поручено было изъяснение Священного Писания: но он, в течение двухлетнего курса, дал нам краткие записки на Евангелия только первых двух или трех Евангелистов.

Французский язык преподавали нам, как сказано уже, М.Я. Смирнов – один из последних кандидатов, VII-го курса Московской духовной академии (1830 года). Если принять в рассуждение количество учеников (нас было более 100 человек) и краткость времени, назначенного для этого предмета, а именно, не более двух послеобеденных классов, в неделю; если притом взять во внимание очень ограниченные сведения в предмете самого наставника: то не трудно понять, какие успехи могли мы иметь в изучении французского языка.

В ноябре 1830 года последовала у нас перемена ректора. Еще в 1834 году преосвященный Парфений писал митрополиту Серафиму о ректоре архимандрите Неофите: «Владимирской семинарии ректор уже лет десять ректором; пора ему во владыки! – нрава кроткого, жизни благочестивой, правил честных, к делу усерден, православный». И вот, может быть, вследствие этой рекомендации, архимандрит Неофит назначен был епископом Старицким, викарием Тверской епархии. От 1 ноября 1836 года Парфений снова писал Серафиму о Неофите: «Полагаю, что ко дню вашего ангела (8 числа), явится Владимирский выходец – ректор, назначенный Тверским викарием; не оставьте его вашей благосклонностью».

Преемником Неофита на должность ректора семинарии назначен был родной брат его, смотритель Астраханского духовного училища, игумен Поликарп. О. Поликарп был священником Ростовского уезда, Ярославской епархии и академического образования не получил. Назначение его на должность ректора семинарии удивило всех, начиная с преосвященного Парфения, который в том же письме от 1 ноября писал митрополиту Серафиму: «Редкий случай, что брат его (т.е. архимандрита Неофита) родной заступает, как бы по наследству, его ректорство. Не знаю, не будет ли он слаб и малосилен для Владимирской семинарии и сумеет ли управляться с 900 учеников и 21 преподавателем из магистров и кандидатов, не учась в академии, будучи без ученой должности 11 лет священником, не быв преподавателем ни риторики, ни философии, ни богословия, как бывало в наших школах. Не имея веса, трудно будет поддержать порядок, не имея ученых сведений – поддержать ученую часть, а надобно строить огромный корпус для семинарии. Его бы послать в какую-нибудь небольшую семинарию47.

Неожиданное назначение о. Поликарпа на должность ректора семинарии объяснили следующим образом. Он был родной племянник известного архимандрита Ростовского Яковлевского монастыря, Иннокентия; а о. Иннокентий пользовался особенным вниманием и уважением знаменитой графини Л.А. Орловой-Чесменской. Вот по этим-то связям и отношениям и состоялось назначение о. Поликарпа на непосильную для него должность ректора семинарии, которую, однако же, он занимал около 10 лет. Во Владимир он приехал в сане игумена, и я был очевидцем возведения его в сан архимандрита, в домовой архиерейской церкви. Как теперь вижу, как преосвященный Парфений, при вручении ему жезла, читал по книге довольно длинное поучение.

О. Поликарп, как не получивший академического образования, не мог преподавать, разумеется, никакого предмета: но ему тем не менее, как ректору семинарии, назначаемы были на высокоторжественные дни проповеди.

В последних числах ноября мимоездом из Киева в Кострому, приехал во Владимир бывший Киевский викарий преосвященный Владимир (Алявдин), переведенный в сентябре на Костромскую кафедру. Он посетил и нашу семинарию, в которой был некогда инспектором. В наше отделение взошел он, в сопровождении инспектора Митрофана, когда у нас был урок по математике. Когда преосвященный спросил наставника, как его фамилия: тот ответил: – «Соловьев». – «Не сын ли вы священника Соловьева, который в 1835 году умер у меня в Киеве и которого я отпевал?» – «Точно так, ваше преосвященство».

Преосвященный Владимир был приглашен преосвящ. Парфением вместе с ним служить в праздник святителя Николая (6 декабря), в высокоторжественный день тезоименитства Государя Императора Николая Павловича. Служение происходило в большой крестовой церкви. Владимирцы едва ли видели когда-нибудь служение двух архиереев вместе. Я был очевидцем такого необычайного зрелища.

Преосвящ. Владимир, в миру Василий Феодорович Алявдин, уроженец г. Владимира, воспитанник 1-го курса Московской дух. академии. По окончании академического образования в 1818 году, со степенью магистра, он назначен был инспектором сначала в Пензенскую семинарию, где он нашел губернатором родственника своего, знаменитого М.М. Сперанского; оттуда в конце 1820 года переведен был на ту же должность во Владимирскую семинарию, где и оставался до 1829-го года. Как магистр, Алявдин высоко ценил свои ученые достоинства. Когда я учился в семинарии, слышал о нем рассказ следующего содержания. В кафедральном Успенском соборе открылась настоятельская вакансия. Алявдин подал преосвященному Парфению прошение об определении его на эту вакансию и даже настойчиво требовал удовлетворения своей просьбы: но преосвященный отказал в его просьбе и предпочел ему заслуженного протоиерея Павла Ставровского. Алявдин, обидевшись этим отказом, подал в след за тем прошение о поступлении его в монашество и при этом будто бы сказал: «так я же сам буду не хуже его (т.е. Парфения) архиереем». И вот его предсказание исполнилось.

Об Алявдине, как инспекторе семинарии, сохраняется во Владимире не очень добрая память. Вот что пишут о нем: «По словам учеников его, наставник он был хороший, образованный, даровитый; но, как инспектор, был человек довольно жестокий, мстительный и подозрительный»48.

Начало 1837-го года ничем особенным для меня не было ознаменовано.

Приближалась Пасха. Любовь к родине влекла меня в родные Горицы, но я не решился на путешествие, не имея под руками средств для проезда. На этот раз я ограничился только выражением своего желания побывать на родине в письме к своему дяде Петру Ивановичу. В этом же письме я просил своего благопопечительного опекуна прислать мне рублей пять на нужды мои. И вот какой ответ от 25-го апреля получен был мной на это письмо:

«Христос воскресе! Любезнейшй сын крестный. Иван Михайдович!

За приятное и почтенное письмо твое приношу чувствительнейшую благодарность, а равно и за приветствие с высокоторжественным праздником. Деньги пять рублей посылаю и прошу поберечь оные и по пустому не тратить, а по получении уведомь хоть по почте. Деньги посылаются с Алексеем Соловьевым. Пустынские родные твои здоровы и свидетельствуют почитание. Также и наше семейство: Татьяна Ивановна, Пелагея Петровна и Елизавета кланяются; за сим с отеческою любовью остаюсь крестный твой отец села Гориц диакон Петр Иванов кланяюсь»....

Письмо это, как и прошлогоднее, писано было рукою о. Василия Сапоровского, но с собственноручной подписью Петра Ивановича.

Время от Пасхи до каникул прошло обычным порядком. Вакацию проводил я на родине в обычных стравствованиях с одного места на другое. Единственное удовольствие составляло для меня в это время чтение и перечитывание выписок из разных книг, мною прочитанных в школе, и изредка собеседование с почтенным о. Василием Сапоровским, который питал ко мне особенную любовь, как к любознательному юноше, и когда я прощался с ним, при возвращении во Владимир, он обязал меня писать к нему о Владимирских новостях. Я с удовольствием, разумеется, принял на себя это приятное обязательство и не замедлил приступить к его исполнению.

21-го декабря я приветствовал, в первый раз, своего почтенного дядюшку о. Василия Сапоровскго с праздником Рождества Христова, о при этом сообщил ему немало Владимирских новостей, касавшихся преимущественно семинарской сферы. В каких выражениях написано было мною первое письмо, не помню – чернового списка у меня не сохранилось: но из ответа на это письмо о. Василия можно видеть, о чем я писал ему. Вот его ответ от 15-го января 1838-го года:

«Любезнейший племянник Иван Михайлович!

Почтенное и много удовольственное письмо ваше от 21-го декабря прошедшего года – получил в праздник Рождества Христова. В нем прочитал я искреннее ко мне расположение, видны ваши благородные чувства и талант, с которым можно брести на высокую гору Аполлона. Теките и постигнете. Рассказы ваши о повестях Владимирских любопытны и занимательны. Новый профессор богословия бакалавр иеромонах Рафаил, по выражению вашему, муж ученейший что-то есть загадочное – феномен нового просвещенного миранынешнего. Ныне-то надобно быть мудрым, яко змея и целомудренным, яко голубица. Старайтесь просвещаться таким светом, который и во тьме светит и который бы тьма не объяла. Ваш Высокопреосвященнейший счастлив такими ученейшими мужами и достоин похвалы и уважения за то, что умеет счастливить их и выводить на дело и на делание до вечера. Профессор Надеждин не брат ли Надеждину, издателю «Молвы»?49 Не он ли с профессором Михайлом Михайловичем Соловьевым проезжали мимо моего дома? Как жалею, что не посетили меня. Михаилу Михайловичу, кажется, грешно и не посетить! При сих напоминаниях нельзя не порадоваться или не позавидовать вам. В семинариивашей сколько ученых и учености! Как не быть умному ученику, как не учиться охотно. Бывало у нас и – рад бы учиться да не у кого, и рад бы читать, да нечего. Ныне журналы и журналисты с вами. Вот и Раевич – студент Дерптского университета – новое светило или комета. Дай Бог явиться миру и блеснуть. Жалко того, что сии блестящие метеоры скоро упадут с высоты звездной на землю. Поприще литературное столько многотрудно, особенно молодому питомцу без руководства и пособия сильных, как ледовитый океан. Я знал поэта Куликовского – стихи его чисты, увлекательны; но они скоро положили его в гроб и кроме друзей никто о нем не вспомнит. Но оставим все такие критические сцепы... Gutta cavat (lapidem) поп vi, sed saepe cadendo.

Время поговорить, даже и кстати о почтенном Владимире Петровиче. О нем много я слышал, но лично не знал. Его покойный брат протоиерей Ивановский был мне друг. Вот как время, случаи или лучше Провидение водит нас на пути странствия земного. Господь, яко премудрый, знает, где нас поставить, знает доколе и длить нашу жизнь, знает как и руководствовать при стезях соблазнов и коварстве властей и миродержителей тьмы века сего. Одно нас губит, что идем часто иным путем, – это иначе зовется своеволие. Не отношу такого рассуждения к умершему, да и не смею по латинской пословице: «Dе mortuis nil, nisi bene». Берегу вас легкокрылых витязей. И что же говорить? Он содержал поприще своей жизни как должно и может быть сколько должно – скончался вмале, исполнив лета долга. Он услужил любомудрию и вам учащимся; за то и владыка и ученики почтили его славным погребением. Стихи Пехотина и меня порадовали, наиболее потому, что имел к покойнику признательное сострадание и любовь, выразил, хотя не ясно, странническую и страдальческую жизнь его.

Прошу писать почаще – и не пенять, что не скоро отвечаю, – а уверяю, что на каждое письмо хоть строку настрочу. Пожелав вам успехов в просвещении, остаюсь любящий старопечатный иерей Василий Сапоровский».

Объясню содержание письма.

Иеромонах Рафаил, о котором а сообщал о. Сапоровскому и о котором он упоминает в своем письме, окончил в 1827 году в Киевской дух. академии курс первым магистром; до монашества назывался Степан Димитриевич Шипулинский, родом из Черниговской епархии. По окончании курса, оставлен был при академии бакалавром по кафедре церковного красноречия. В 1830-м году, вследствие умопомешательства50, послан был в Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь в заточение. О нем упоминал уже в своем письме от 13-го апреля 1831 года к митрополиту Серафиму преосвященный Владимирский51. А в 1836 году тот же преосвященный ходатайствовал уже перед Новгородским владыкой об освобождении из заточения о. Рафаила52. Ходатайство сострадательного архипастыря было уважено, и ученый бакалавр переведен был из Суздальского монастыря во Владимирский архиерейский дом. Здесь, чтобы он не оставался в праздности, ему поручено было сначала чтение богословских ученических сочинений, а затем на место выбывшего из Владимира ректора семинарии, архимандрита Неофита, он назначен был в 1837 году профессором богословских наук в 3-м высшем отделении.

Профессор Надеждин. Феодор Михайлович Надеждин, по окончании курса в С.-Петербургской дух. академии в 1837 году, назначен был профессором философии во Владимирскую семинарию на место Я.В. Миловского, перешедшего на службу в губернскую гимназию в звании законоучителя. Надеждин, молодой магистр, был очень солидный и основательный преподаватель, один из лучших в свое время наставников семинарии. Надеждину – издателю «Молвы» наш Владимирский Надеждин не доводился, кажется, ни в каком родстве.

Владимир Петрович Целебровский. Магистр IV курса (1824 года) Московской дух. академии; преподавал греческий язык и отличался проповедничеством. Вот как характеризует его один из его учеников: «Сухощавый, нескладный, всегда серьезный, он слыл в среде наставников дорогим умницей; его проповеди преосвященный Парфений трактовал, как умнейшие из всех. Как преподаватель, он ревностен был к своей обязанности, и, хотя греческий язык не имел видимого значения, на него смотрели вскользь, но, уважая глубоко наставника, мы по возможности занимались этим предметом»53.

И этот глубоко уважаемый наставник был подвержен меланхолии в такой степени, что под ее влиянием он решился оскопить себя. Вследствие сего, он долго находился в семинарской больнице так, что я почти не видел его ни разу при жизни. Наконец в исходе 1837 года он умер, и я был при его погребении54.

По случаю смерти профессора Целебровского написаны были учеником высшего отделения Алексеем Пехотиным стихи, которые так понравились о. С"апоровскому. К сожалению я не оставил у себя списка с этих стихов; но у меня сохранились другие стихи Пехотина, под заглавием; «Аендорская волшебница», произнесенные им 9-го апреля 1837 года в общем собрании с кафедры. Вообще, Пехотин отличался замечательным поэтическим талантом. По окончании семинарского курса, он поступил для дальнейшего образования в Московский университет.

К Пасхе писал я о. Василию Саиоровскому поздравительное письмо и вот что получил от него в ответ от 10-го апреля:

«Удовольственное н весьма интересное письмо ваше получил во второй день праздника св. Пасхи. На приветствие ваше со светлым праздником восклицаю: воистину воскресе!..

Напрасно вы извиняетесь, что я буду оскорбляться вашими рассказами или письмами. Приятен лепет едва начинающего говорить младенца особенно для любящих родителей и попечителей; как же не порадоваться, не восхититься чувствами, размышлениями – светлыми переливами пламенного юноши, обещающего приятную надежду в будущем, – юноши любомудра…

Чудо, совершившееся над учеником гимназии, достойно замечания, но едва ли поверят, что оное происшествие истинно. Нынешние фанатики и сами так ухищрены, так лукавы, что могут преображаться и во ангела светла: так при том недоверчивы и люди, что не только сому страшному диву, но и аще кто из мертвых воскреснет не поверят. Конечно как бы не верить, – когда Бог и ныне той же. каков был и будет во веки, – так, же и ныне; поругаем быть не восхощет, – по крайней мере мы имамы веру, а между тем подождем и окончания сей чудной истории. Не менее занимательна нелепая стихотворка. Давно сказано, что слепцов умудряет Господь. Нет ли в сем деле хитростей священника? Наша братия так же затейливы и старого поколения, а нового и еще затейливее. Впрочем и то похвально, хоть слепые станут учить зрячих – много спячих умников в духовенстве. Светские литераторы завалили кучами книг все библиотеки, так что сору и вздору не выскребешь до конца мира, – пищи духовной редко попадается в руки нам грешным, и духовные писаки пустились искать философского камня. Обещали преосв. митрополита проповеди – да и доселе не видим. Время поговорить и о своих делах. Новостей у меня нет на примете. Происшествия встречались более плачевные, нежели радостные. Погребли мы свата Ксенофонта Матвеича, на предпоследней неделе Великого поста добрую Катерину Борисовну – жену Калашникова: при сих случаях говорил я речи в утешение сетующих; им оные очень понравились, но к вам не посылаю, а посылаю стихи, написанные в скорости почтеннейшему учителю моему Василию Ивановичу Смирнову. Были мы на следствии с ним и, читая в газетах баснотворцу Крылову гимн, дал я слово в шутках и написал подражание на именины. Вы не ищите в нем ни мудрости, – ни таланта: – сельская балалайка не Петербургская муза; мне вздумалось, что и мы умеем чувствовать, как и бояре, – чтим и должны чтить учителей и благодетелей. Стихи не кажите…»

Стихи, написанные о. Сапоровским ко дню ангела Шуйского протоиереяВасилия Ивановича Смирнова (бывшего смотрителя духовного училища) в подражание гимну князя Вяземского в честь баснописца Крылова55, следующего содержания:

День счастливый, день прекрасный

Наступает и у нас;

Клир почтенный, клир согласный

Посетит заутро вас;

Не на свадьбу золотую,

Не жену смотреть младую:

С вами радость разделить

Новый дар Бог посылает,

Он вам жизнь еще продлить

На земли благословляет…

Более живи годов.

Ты наш дедушка Смирнов!

С музою и ты роднился

И наперсником у ней

Долго так же находился.

Развелся своей семьей;

И семья детьми богата

Дети славные ж ребята!56;

Дети все умны в отца,

Их горят к тебе сердца.

Кроткий муж, достопочтенный!

Гимн Московский, гимн священный

Вам воспеть дерзнул один

Из сынов последний сын:

Длись судьбами всеблагими

Нить любезных нам годов,

Здравствуй с детками своими,

Здравствуй, дедушка Смирнов!

Нам не только что пристойно

Мудрецом вас величать;

Но и должно и достойно

Благодетелем назвать.

Ты был ректором духовным

И поэтому очень скромным:

Завсегда преподавал

Ты спасительны уроки;

Веры догматы высоки

Богомудро толковал…

Ты не редко утешался

Простотой детей своих

И тем лучше умудрялся

Истреблять пороки в них.

Ловкого не знал обмана,

Не колол из под пера...

(Петр как быть хвалил Ивана,

Также и Иван Петра).

Длись судьбами всеблагими

Нить любезных нам годов,

Здравствуй, с детками своими.

Здравствуй, дедушка Смирнов!

Музы храм тобой оставлен,

Хоть и жалко, жалко ей…

Ты к фемиде в храм поставлен,

Чтоб дела судить детей.

Ты и здесь умом блистаешь, –

Добродушие являешь

И к строптивым иногда;

Ты идешь стезей прямою

И невинность с простотою

Не стесняешь никогда.

Ты не любишь воздаяний,

Кто достоин наказаний,

Тот заслуживает месть:

Злоба, зависть, хитра лесть

Может быть и постилают

Часто сети – и пытают

Как-нибудь в них заманить:

Но не могут уловить.

Длись судьбами всеблагими

Нить любезных нам годов

Здравствуй, с детками своими,

Здравствуй, дедушка Смирнов!

Царь и церковь наградили

Так же ваши и труды.

Вы того достойны были…

Вы умножите плоды

Добрых дел, жизнь продолжая.

Слава – как труба златая

Их потомству передаст;

Вам потомство долг отдаст.

Господа молю вселенной.

Чтоб в век мирный, вожделенный

Здравым вас всегда хранил

И еще бы наградил…

Длись судьбами всеблагими

Нить любезных нам годов!

Здравствуй, с детками своими,

Здравствуй, дедушка Смирнов!

На сие ответом было:

«Приятно дедушке от деток поздравленье:

Еще бы приятнее их лично посещенье!»

Скажу здесь несколько слов о моих занятиях частными уроками в дворянском домe. Еще в октябре 1887 года я рекомендован был для преподавания уроков детям Шуйского помещика Семена Аркадьевича Лазарева-Станищева, проживавшего с семейством во Владимире и занимавшего какую-то должность по учреждению Приказа Общественного призрения. Я преподавал трем дочерям его закон Божий, русскую грамматику, арифметику, географию и русскую гражданскую историю. В вознаграждение за эти труды назначено мне было по 10 рублей ассигнациями в месяц. К сожалению, эти уроки продолжались не более 6 месяцев: семейство Станищевых на лето уехало в деревню, в 8 верстах от Шуи, и более уже во Владимир не возвращалось. Получив за 6 месяцев 60 рублей, я сделал для себя на эти деньги суконную пару – сюртук и брюки, и был очень счастлив. Но кроме материальной выгоды, я получил от своих занятий и некоторую духовную пользу: повторить, с большим уже пониманием, все предметы, которые я изучал почти механически в училище и сверх сего имел повод прочитать почти всю историю Карамзина. Итак справедливо древнее римское изречение: docendo discimus.

Когда я был в среднем отделении семинарии, во мне возбудилось сильное желание получить высшее академическое образование. Вследствие сего, я предварительно начал запасаться академическими записками по философии и богословию. По философии у меня списаны были записки, частью на латинском, частью на русском языке, знаменитого в то время профессора философии в Московской духовной академии, Ф.А. Голубинского, содержания в себе умозрительную и опытную Психологии57. По предмету Богословия у меня сохранились от того времени лекции еще более знаменитого ректора Киевской духовн. академии, архимандрита Иннокентия (Борисова) «о Религии естественной и откровенной»58.

В половине июля 1838 года, после частных испытаний и публичного экзамена, на котором я награжден был, по обыкновению, книгой, нас перевели из среднего отделения в высшее.

Когда я пришел на каникулы в Горицы, меня приняли там уже с большим вниманием, нежели прежде; сама тетка Татьяна Ивановна изменила свой прежний суровый тон обращения со мной на более ласковый и приветливый. А о. Василий Сапоровский каждый раз, когда я посещал его, принимал меня с самым искренним радушием и любил беседовать со мной об ученых и литературных новостях.

По возвращении с каникул, мы с обновленными силами предались изучению богословских предметов.

Преподавателями у нас, во 2-мъ отделении, были:

1. По классу богословия – иеромонах Дионисий (до монашества Димитрий Аннинский) кандидат VIII курса (1832 г.) Московской академии.

2. По классу Библейской и церковной истории, а также еврейского языка магистр той же академии и того же курса – Иосиф Яковлевич Смирнов.

3. По классу Свящ. Писания – Василий Емельяныч Богородский – кандидат XIII курса (1839 г.) С.-Петербургской академии.

4. По классу греческого языка Афанасий Николаевич Яковлевский – кандидат VIII курса Московской духовной академии.

О. Дионисий, преподаватель Богословия, с усердием изучал свой предмет, но не владея в достаточной степени даром слова, старался этот недостаток в преподавании восполнить обширными записками с разными к ним примечаниями. Составляемый им в русском (а не на латинском уже) языке записки мы должны были для себя переписывать. Вот содержание этих записок, озаглавленных: «Начертание системы христианского Богословия по духу Православной Греко-российской церкви».

После довольно пространного общего введения в курс наук богословских, изложено:

А. Первый отдел системы христианского Богословия, заключающей в себе предуготовительные науки Богословия: 1) Исагогику, 2) Герменевтику и 3) Археологию.

Примечание. Обещанная в заглавии Археология нам не была преподана.

Б. Второй отдел, заключающий в себе составительные науки Богословия: 1) Богословие общее, основное; 2) Богословие созерцательное – догматическое, – в нем:

а) Богословие отрешенное, или о Боге самом в Себе.

б) Богословие относительное, т.е. о Боге и действиях Его в отношении к бытиям конечным.

в) Богословие деятельное – практическое; в нем:

1) Богословие деятельное основное и

2) Богословие деятельное – прикладное.

г) Богословие частное – отрицательное или случайное (против раскольников).

Не довольствуясь обширными записками по Богословию своего наставника, о. Дионисия, я списал для себя за писки по догматическому и обличительному Богословию, составленные бывшим ученым бакалавром Киевской академии, иеромонахом Рафаилом.

О. Дионисий, в дополнение и объяснение своих уроков, имел обыкновение приносить с собой в класс книги или духовные журналы и даже светские газеты, в коих заключались статьи догматического, или вообще богословского содержания, и заставлял меня читать их вслух целого класса. У меня сохранилась в рукописи одна из читанных мной в классе статей, напечатанная в Московских Ведомостях 1839 или 1840 года. Это – речь ординарного профессора университета св. Владимира, Федорова59, читанная им на акте 15-го июля 1837 года, под заглавием: «О мнимом противоречии между истинами, явствующими из незнания неба видимого – вещественного, и истинами, в которых открывается человеку небо невидимое – духовное».

В высшем отделении, также как и в среднем, темы для сочинений давал нам преподаватель главного предмета, т.е. о. Дионисий. Сочинения писались на русском и латинском языке. У меня сохранились сочинения, писанные мной на следующие темы:

I) Русские:

1) «О крещении христианских младенцев».

На сочинении, писанном на эту тему, наставником подписано: «Очень похвально». А на первой странице сверху рукой ректора, архимандрита Поликарпа написано: «Смотрено. 1839 г. ноября 5 дня».

2) «О безсилии человека грешника в деле своего спасения».

На этом сочинении подписано: «Обстоятельно, очень хорошо».

3) «Чем и как христианину укреплять и утешать себя в злоключениях жизни?»

Подписано: «Весьма хорошо».

4) Размышление на слова: «Иже аще постыдится Мене и Моих словес, сего Сын человеческий постыдится, егда придет во славе Своей, и Отчей, и святых ангел». Луки IX, 26.

Подписано: «Весьма хорошо».

5) Экспромт на слова: «Ныне пребывают: вера, надежда, любы, три сии: больши же сих любы. 1Кор. XIII, 13».

Подписано: «Очень хорошо».

II) Латинские:

6) Salus aeterna hominum extra Ecclesiam christianam acquiri non potest».

Подписано: «Bene»,

7) «Quid sibi vult imago Dei, secundum quam primus homo creatus esse dicitur».

Подписано: «Satis bene».

8) «De immortalitate animae humanae».

Сочинение это оставлено, не знаю, почему, без всякой подписи. Видно, не было читано наставником.

Кроме так называемых рассуждений, мы обязаны были писать, особенно на втором году курса, поучения и проповеди. Нам не была преподаваема Гомилетика; мы не знали никаких теоретических правил для составления проповедей; от нас требовали только предварительно расположения или плана проповеди. Поэтому можно сказать, что мы самоучкой писали проповеди. Написанные нами и одобренные наставником проповеди ректор посылал нас произносить в той или другой из городских церквей.

У меня сохранялось 8 семинарских проповедей, из коих одна написана и произнесена была в 1889 году, а прочие в 1840 году.

В свободное от обязательных, классных занятий, время немало прочитано было мной книг и статей в духовных и светских журналах. У меня сохранились в списках целые трактаты и обширные статьи богословского содержания, как напр. трактат «О бытии Божием», из Христианского Чтения 1824 года; выписки из догматического учения св. Григория Богослова, помещен. в Христианском Чтении 1838 года; «О мире и его Создателе» – из Би6л. для чтения 1838 года и многие другие.

Библейскую и Церковную историю мы изучали по печатным руководствам архимандритов: Филарета Дроздова и Иннокентия Смирнова. Устных объяснений от профессора И.Я. Смирнова мы слышали очень мало. Впрочем, он недолго и преподавал нам эти предметы, среди курса он оставил семинарскую службу и поступил в Москву на службу в Опекунский совет. Там впоследствии не раз я встречался с ним.

По классу Св. Писания нам даны были преподавателем В.Е. Богородским не очень пространные записки только на две, если не ошибаюсь, книги Н. Завета, а именно: на Евангелие от Иоанна и на послание Ап. Павла к Евреям. Как Богородский только лишь в 1839 году окончил курс академии, то естественно, что он не мог быть еще удовлетворительным наставником...

Что и как преподавал нам в высшем отделении из греческого языка учитель А.Н. Яковлевски, хорошо не помню. Почтенный наставник предмет свой знал, может быть, и основательно, но преподавание его было слишком неувлекательно: даром слова он почти вовсе не обладал. В особенности он обнаружил перед нами свою безталантность, когда временно, после выхода из семинарии профессора Смирнова, ему поручено было преподавание Церковной истории.

Еврейский язык у нас не пользовался особенным вниманием; однако же я успел усвоить начатки этого священного языка под руководством профессора Смирнова.

Между тем в 1838 году, по ходатайству Владимирского епархиального начальства, разрешено было Св. Синодом построить в селе Иванове единоверческую церковь, вторую уже после Дуниловской. К этой новоустроенной церкви, по приглашению прихожан, перешел из Дунилова мой зять, пономарь В.А. Левашев, обладавший хорошим басистым голосом и умевший твердо петь по старинной крюковой ноте, не говоря уже об отчетливом знании церковного устава и всех обычаев и порядков единоверческой общины. С этого времени для меня открылось новое место убежища.

В декабре писал я в Горицы к о. Василию Сапоровскому и по обычаю приветствовать его с праздником Рождества Христова и новым (1839-м) годом, сообщая ему при этом о Владимирских новостях.

В ответ на это он писал мне от 8-го января 1839 года:

«За приветствие ваше со всерадостным днем Рождества Христова, равно и с преддверием уже грядущего нового года, приношу чувствительнейшую благодарность. Слава всеблагому Богу! Мы встретили с радостью и благоговейнейшими чувствами торжествовали праздник пришествия в мир Искупителя мира. Праздновали и Его Божественное и спасительное в мир Богоявление. Истинно, христианин много имеет причин к веселию в сии благознаменитые дни праздников. Но древний змий, – прельстивший первых человеков, змий лукавый, не убоявшийся искушать Самого Искупителя миpа – Господа своего – сластолюбием: – «да камения сия хлебы будут»; славолюбием: – «аще сын еси Божий, верзися долу»; – богатолюбием: «сия вся Тебе дам, аще, пад, поклонишимися»; – повторяю: сей человекоубийца искони посреди нашего веселия во дни праздников сих священных, как бы невольно христиан увлекает к своим увеселениям, так что мы празднуем не в безквасии чистоты, но в квас ветсе – в козлогласовании и пьянстве.

Новый год! и его сретили – торжествовали с колокольным звоном: но мы: те же – или лучше? – чем стареем, тем дуреем (по латыни страшусь писать, ибо все ныне русское). Мы мечтали, что на своих крыльях эфирных новый год принесет нам – новые успехи; но он доставил нам новые заботы, новые метрически формы и в Шую – нового повытчика – хотя и доброго, но уже консисторского... Стращают нас и становыми – Благочинными. Однако – кто уразуме ум Господень? Покоримся благому Провидению...

Весьма сожалею о смерти почтенного мужа Степана Григорьевича. Он не только мне был товарищ, но друг. Мы с ним и певали и пивали по тогдашнему заведению; – я также игрывал с ним на худом фаготе и держал первого баса в архиерейском хоре. О Михаиле Михайловиче и о других переменах в семинарии случившихся за краткостью времени и недосугах не буду рассуждать. Ежели земледелец располагает – какое семя и на какой земле посеять: то ужели Господь не предположил кому где удобнее принести плод из профессоров? Теперь дело доходит и до Владыкина, вашего, можно сказать, собеседника и друга. Ума его не испытывал, витийства не знал: но сердце его глубоко и (не осмеливаюсь сказать) лукаво и... Он меня почел за невежу, – но о мне скажут, может быть, и в Вифании, что я не таких правил. Впрочем вы советы его примите и последуйте его советам, не упускайте исполнить предложений его, ежели предложены будут Академию... Вы позавидовали сельскому одноприходному священнику, как бобыль ,– безпахотному. Есть ли что несноснее, – несчастнее быть между крестьянами невеждами – пасти козлов пастырю благоразумному, добросовестному? Здесь найдете вы более безпокойства, нежели спокойствия. Кроме службы безпрестанной, различных треб (это пусть и во всяком звании бывает) одно дурачество глупцов вам наскучит, а причет деревенский всегда мерзкий, умучит совесть вашу. Сей род, ни чем не успокаивается токмо молитвой и постом. И что здесь за выгоды? Последняя копейка добывается, как говорится, горлом – нищенским образом. В Моисееве законе писано: да не заградиши устен вола молотяща, а апостол Павел оправдывается: аще духовное сеяхом, велико ли,аще телесная пожнем: но те времена очень далеки – тогда не было разделу – все было общее; а ныне сколько в людях лживых пророков, лживых учителей? – Стали человецы самолюбцы, величавы, хульницы, продерзатели, о господстве не радящие и проч. Посему из сего Содома лучше изыти и идти спасать свою душу в горе Сигор.

Наконец и о тех наставлениях должно подумать, ко­торые Сам, Премудрость Божия, изрек ученикам своим: никто же поставляет светильника под спудом, но на свещнице, да светит мирови, – паки: скрывы талант – и только талант один, уже есть раб неключимый, непотребный; что сказать о том рабе, который имеет десять талантов и зарывает в землю? Природа, благодетельная мать, наградила вас изобильными дарами и качествами; не только г. Владыкин – простое око может заметит оные: то для чего же дремать н не усовершать дарования, особенно тогда, когда на то есть и время и благоприятные случаи. Вы можете быть наставником других, идти в свет и видеть свет – можете там принести более пользы отечеству, нежели в простом селе священником. Белое духовенство и потому не столь выгодно, что, лишась супруги, а иногда с многочисленным семейством бедствует – влачит жизнь кое-как. Вот я и сам изживаю век не как человек – мучаюсь одинокой...

У досуга и еще попишу о сем. Тетерь, пожелав вам новых успехов и преуспеяния на поприще наук, остаюсь искренно любящим и почитающим села Гориц священник Василий Сапоровский».

Так как у меня чернового письма к о. Василию не сохранилось, то я предложу здесь изъяснение некоторых обстоятельств, указываемых в его ответном ко мне письме.

Степан Григорьич (Знаменский), о котором упоминает в своем письме о. Сапоровский, был священником при Владимирском кафедральном соборе и инспектором духовного училища. Вот как описывает о. Степана один из его учеников, когда он был (в 1819 г.) еще учителем 2-го класса приходского училища: «во втором классе приходского училища, – так пишет П.С.А., – учителем был священник З(наменский). Поступив во второй класс, мы жалели Аэдоницкого (учителя первого класса), потому что З(наменский) казался суровее его; мы сначала боялись нового учителя, но время и привычка ослабили страх. О. З(наменский) не был жесток; плотный, сутуловатый, всегда почти серьезный, он к делу обучения оказался внимательнее, чем Авдоницкий: что нужно, объяснял и выправлял; с незнавшими урока поступал хотя и построже, чем Авдоницкий, но розги все-таки не были ежедневным явлением, а когда и употреблялись, то в самом умеренном количестве. З(наменский) наказывал без малейшего гнева, спокойно велит дать пяток ударов розгой, – и садись мирно на скамью; он не был злопамятен: на другой же день снова спросит тебя, – и если урок выучил, похвалит. Мы, узнав его покороче в течение первой учебной трети, полюбили так же, как и Аэдоницкого. З(наменский) был мастер петь, любил пение, и голос имел свободный и довольно сильный. Нотная азбука под его руководством потеряла для нас значение иероглифа. На послеобеденных классах он прилежно упражнялся с нами, обучая пению; с ним мы прошли всю премудрость азбуки и принялись за обиход, разучивая первоначально воскресные стихиры и Богородичны на Господи воззвах. Сперва разучил одни ноты без слов, а потом уже со словами. Любо слушать, бывало, как З(наменский) одушевленный, начнет петь «Всемирную славу», и мы всем классом подпеваем ему; два часа пройдут, – мы и не видим, желали бы еще петь – до самой ночи: так он заохотил нас к занятию пением60.

Смерть о. Степану приключилась вследствие простуды, которую он получил при встрече, на семинарском дворе с ректором семинарии, с которым должен был довольно долго разговаривать, стоя с открытой головой в ноябре месяце.

О Михаиле Михайловиче Соловьеве сообщил я о. Василию Сапоровскому известие, что он оставляет Владимирскую семинарию и переходит в Пензенскую епархию на смотрительскую должность. Переход этот был следствием вступления М. Михайловича в брак с мещанскою дочерью, – на что, в то время, смотрело у нас начальство очень не благосклонно.

О моем бывшем наставнике и покровителе Я.И. Владыкине я писал, что он также оставил нашу семинарию и, по протекции ректора Московской академии, архимандрита Филарета (Гумилевского) – товарища его по академическому воспитанию, переведен в Вифанскую семинарию на класс философии. Прощаясь со мной Я. И-ч сказал: «когда, Ванюша (он так называл меня), окончишь курс, возьми на плечи сумку, а в руки палку, и приходи ко мне – будешь в академии». Сообщая об этом Сапоровскому, я просил у него совета и, вероятно, выражал мысли о прелестях жизни сельского священника.

Но прежде чем давать мне советы, о. Василий выразил свое негодование на моего благодетеля. К этому поводом было следующее обстоятельство. На Фоминой неделе 1838-го года о. Василий нарочито приехал во Владимир, чтобы похлопотать о переходе из низшего отделения в среднее своего племянника, малоспособного и притом ленивого. Племянник его был в отделении Владыкина. О. Василий, зная о моих близких отношениях к Владыкину, убедил меня сходить вместе с ним к нему и попросить о его племяннике. Я, разумеется, не отказался. Владыкин сначала принял нас благосклонно; но когда о. Василий вздумал, на моих глазах, давать ему в руку десятирублевую бумажку, он так рассердился, что едва не вытолкал дарителя в шею. Будь это без меня: может быть, он, и не отверг бы даяния. Впрочем, не знаю какими судьбами, но племянник о. Сапоровского был переведен в среднее отделение.

Приближалась Пасха. Я решился отправиться на праздник в Иваново поздравить зятя и сестру Марию Михайловну с новосельем. Я с некоторыми товарищами пошел пешком. Пасха была ранняя 26-го марта. В полях было множество снега, который однако начал уже таять; по дороге, в долинах между гор, образовались почти реки. Обойти их было нельзя, и мы должны были идти в одном месте, не менее версты, водой выше колен. Но пришедши на ночлег, высушили мокрую обувь и платье, на другой день пошли далее, как ни в чем не бывало: так была крепка еще молодая натура. У сестры на новоселье я провел праздник весело и приятно.

В Горицы же я послал поздравительные письма.

О. Василий писал мне в ответ от 1-го апреля:

«Особенным долгом поставляю приветствовать вас с прошедшим почти уже светлым праздником воскресения Христова, равно и с прошедшим же днем ангела вашего. При сем сугубом обновлении времен и благодатном прилично пожелать вам обновления духовного или воскресения от мертвых дел (кто есть человек, иже поживет и не согрешит) и нового преуспеяния на поприще наук и нравственности.

Приношу вам чувствительнейшую благодарность за огромный конверт и приятное письмо ваше. Оно много принесло удовольствия по содержанию предметов трогательных, чувствительных, поучительных – тем более, что эти предметы очень близки моему сердцу.

Но ваши сироты заслуживают сострадания и сожаления. Что же нам делать в такие печальные минуты?

Упование возлагать на Того, Который питает птенцов врановых и без власти Коего и влас главы нашей не гибнет.

Теперь кстати и о вашем прежнем намерении61. Вот и Хотимльское место завидно, а что оное значит? Побольше будто доходов, а то и пашут и орють, собирают дрова, – всякую всячину, как нищие – прошаки, а мужики и зазнаи и краснобаи, офени... а женщины, как фуры (фурии). Умному, чувствительному, с добрым сердцем пастырю истинное наказание так поступать и обращаться. Так привыкла деревенщина с деревнями свататься. Но ежели еще достанется в удел медвежий угол-староникольщина или еще похуже, то и пой век безконечную песню: ей да орал мужик при дороге... Не сказки слова мои, но истинная правда. Пусть заступают такие места все, кто лишен от природы дарований или лиходей фортуна не откроет случаев к образованию. Вы природой награждены – а случаи открыты; – этот зов есть благодеяние Божие и может быть Бог поставит Вас там, где свет ваш должен просветиться, где более и церкви и отечеству можете принести пользы. Из академии можете идти и узким путем и пространным – надеть и клобук и сюртук и долгополую рясу. Что был Прохорыч, а ныне протоиерей и ключарь в Пермском соборе? Что был Флегонт наш Талантов? а ныне в Казани при наперсном кресте. Вот наш брат, яко олово погружен в воде зельне. Бранят и за то, что живем уединенно и скромно. Правда, я так ныне охладеваю к отличиям, что и помыслов не имею о том никаких! Монастырь меня что-то страшит, потому что не дадут там покоя, а навяжут такое дело, которое заставит работать чужой мамон, – нагонит забот до пропасти, забудешь о молитве и о спасении – особенно с братией православной. И вам так скоро решаться не советую, хотя бы и выпадали случаи. Но можно после подумать и потолковать о сем. Извините, пишу просто, откровенно и без вычур. Устали шатавшись за яйцами; теперь первый день на свободе, зато гости навещают. Итак, пожелав вам доброго здоровья и в ожидании продолжения писем, остаюсь искренно-любящий села Гориц старопечатный поп Василий Сапоровский».

Письмо это требует некоторого изъяснения.

Сироты, о которых идет речь в письме, – это дети умершего наставника семинарии, священника Егора Данилыча Борисоглебского. О. Борисоглебский окончил курс в Московской академии в 1830 году, со званием кандидата, и преподавал сначала риторику, а потом философию. 1-го октября, в день праздника Покрова Пресвятой Богородицы, 1838 года, возвращаясь со своими молодыми товарищами из гостей от священника Вознесенской церкви, он бежал в высокую и крутую гору в перегонку с кем-то из этих товарищей, и взбежавши на гору упал и едва не умер тут же. С этого дня открылась у него какая-то внутренняя болезнь, которая приковала его на долго к постели. Болезнь продолжалась во всю зиму; наконец, в половине Великого поста 1839 года свела его в могилу. Чин погребения совершался в семинарской Богородицкой церкви. Не помню, кто из наставников говорил надгробную проповедь и кто из учеников произносил стихи: но живо помню, как молодая вдова Елисавета Ивановна (урожденная Флоринская), оставшаяся с тремя малолетними детьми, рыдала и терзалась при гробе столь преждевременно умершего мужа. Картина была поразительная...

Прохорыч, о котором упоминает о. Сапоровский, – это Гавриил Погостовский – из студентов Владимирской семинарии – первый кандидат IX курса (1834 года) Московской академии. Погостовский известен был по семинарии о. Василию, так как с ним квартировал его сын Яков Горицкий.

Флегонт Тихоныч Талантов – кандидат II курса (1820 года) Московской академии, уроженец села Дунилова; потому о. Василий (Сапоровский) и называл его наш.

По переходе в высшее отделение, лучших учеников обыкновенно после Пасхи посвящали в стихарь для произношения проповедей в приходских церквях, во время пребывания во Владимире чудотворной иконы Боголюбской Божией Матери с 21-го мая по 16-е июня. Я не помню, в какой день посвящен я был в стихарь, но хорошо помню, что первую проповедь мне пришлось произносить в Борисоглебской церкви, в присутствии губернатора Ивана Эммануиловича Кугуты, так как: это приходская церковь Владимирских губернаторов. Проповедь была из текста: И прошедши вся двери, ста пред царем (Есф. V, 1). Мой первый опыт проповедничества был удачен: и содержание проповеди и произношение ее было одобрено губернатором. Он это лично выразил мне после обедни. Кугута – грек, сын известного совоспитанника Великого князя Константина Павловича.

В первых числах июля разнесся слух между нами о приезде из академии ревизора. 8-го числа, часа в два по полудни, действительно, прибыл во Владимир ректор Московской академии, архимандрит Филарет (впоследствии архиепископ Черниговский, ум. l866-го года), а в четыре часа мы собраны были уже в семинарии, и он немедленно приступил к испытанию учеников высшего отделения по предмету Библейской и Церковной истории. Угрюмый вид ревизора произвел на нас подавляющее впечатление. При экзамене, он по всем предметам, много делал ученикам возражений, которые ставили их иногда в тупик: в этом случае за учеников должен был отвечать наставник. Для нас было очень интересно видеть, как будет вести полемику с ревизором профессор Богословия, бывший Киевский бакалавр, иеромонах Рафаил. Я был свидетелем этой полемики. Не помню, по какому вопросу завязался между ревизором и профессором жаркий спор. Рафаил, после долгого словопрения, разгорячившись (а он был чрезвычайно пылкого характера), сказал наконец: «да об этом нигде не говорится у отцов церкви». Ревизор, в свою очередь рассердившись, сказал на это в ответь: «да ты еще не всех отцов-то прочитал». На этом и прекратилась бурная полемика между двумя учеными борцами. Рафаил после сильно негодовал на ревизора за такой ого ответ.

13-го июля был у нас, как всегда, публичный экзамен. Присутствовал ли на нем ревизор или нет, не помню: но достоверно то, что Преосвященного на оном не было. С 1-го июля и по август он путешествовал по епархии, между прочим, в селе Симе, Юрьевского уезда, хлопотал, как сам он извещал Новгородского владыку Серафима, об отправлении тела князя Багратиона на поле Бородинское62.

К публичному испытанию велено было и моему товарищу Павлу Приклонскому приготовить благодарственную речь. Так как Приклонский в списке нашего отделения стоял выше меня, то я и предоставил ему эту честь, а сам и не думал о составлении речи. Между тем, за день до экзамена, о. Дионисий призывает меня и спрашивает, приготовил ли я речь. «Нет», отвечал я. – Почему? – «Потому Что, вероятно, приготовил Приклонский». О. Дионисий, рассердившись на меня, хотя он никогда не был склонен к гневу, строго приказал мне идти и сейчас же приготовить речь. Делать было нечего, надобно было исполнить волю любимого и досточтимого наставника. Написавши наскоро несколько строк, я представил их о. Дионисию. Он исправил мое писание и, переписавши на бело своей рукой, вручил мне для произнесения перед публикой. Вот эта речь:

«Почтеннейшие посетители! и вы попечительнейшие отцы, наставники!

Нужен, необходим теплотворный свет весеннего солнца для молодых, нежных растений: он живит и осеменяет их к обильному плодоношению в свое время. Теперь и у нас – в этом юном, живом вертограде цветущая весна; младые умы наши только что раскрыли нежные цветки своих познаний. Менее ли поэтому нужны, менее ли необходимы и нам живительные лучи света для принесения зрелых плодов учения? Так! но какие это лучи? Что это за свет? Это одобрительные взоры вашего светлого собрания, п.п.! и теплотворная, отеческая заботливость попечительнейших начальников наших. О, мы знаем, мы чувствуем, как все это живительно для юного воспитанника! Ваш, одобрительный взор, ваше заботливое внимание вливают в сердца наши благородную смелость для успешного прохождения предначатого поприща наук, вдыхают светлые надежды пожать благословенные плоды засеянного в душах наших. Чем возблагодарим вас? Чем ответим на ваши благородные желания возбудить в нас ревность к продолжению учения? Усердным старанием – соответствовать вашим благожеланиям».

В этом году, из Владимирской семинарии велено было Комиссией Дух. Училищ послать трех воспитанников, в духовные академии – Петербургскую и Киевскую. В Петербургскую послан был мой помянутый выше товарищ Приклонский, а в Киевскую по одному из прочих отделений, а именно: из 1-го отделения Владимир Владиславлев, и из 3-го – Павел Сокольский. Но из нашего 2-го отделения в то же время отправлен был, по особому экстренному распоряжению высшего начальства, один ученик, именно Григорий Алякринский в Московскую академию в необычное время, среди академического курса.

Спрашивается: что это значит? Это значит, что Алякринский был двоюродный внук графа М.М. Сперанского, скончавшегося 11 февраля 1839 года. Обер-Прокурор Св. Синода граф Протасов, желая почтить память великого государственного мужа, и узнавши, что во Владимирской семинарии воспитываются два сына родной его племянницы, Александр и Григорий Алякринские, предложил Св. Синоду определить их на казенный счет в высшие учебные заведения, по их собственному избранию. В следствие сего, из братьев Александр Алякринский поступил в Московскую медицинскую академию, а младший Григорий в Московскую же дух. академию.

Отправившись домой на вакацию, я большую часть времени провел у старшей сестры в Иванове и достаточно ознакомился с этим знаменитым центром мануфактурной промышленности. К сожалению, незадолго до наших каникул, а именно 13-го мая, Иваново опустошено было страшным пожаром, истребившим до 416 домов с 61 фабрикой; убыток, причиненный этим пожаром, простирался свыше миллиона рублей серебром.

Сообщу здесь краткие историко-статистические сведения о селе Иванове.

Иваново находится от города Шуи в 30-ти верстах. Первоначальная история его восходит к половине XVI века. В 1561 году оно, как богатое имение, пожаловано было царем Иоанном Васильевичем Грозным его шурьям, князьям Темрюковичам-Черкасским и оставалось в их роде до 1711 года. В этом году оно поступило в приданое единственной дочери канцлера, князя Алексея Михайловича Черкасского, княжне Варваре Алексеевне, выданной в замужество за графа Петра Борисовича Шереметева и до последнего времени оставалось в роде Шереметевых. В 1871 году богатое село это, вместе с находившейся при нем Вознесенской слободой, переименовано в безуездный город Иваново-Вознесенск.

В старину жители села Иванова славились своими холстами, сукнами, а также шерстобитством и плотничеством. Но с 1751 года возникла там ситцевая и миткалевая фабрикация. Фабрикация эта, постепенно расширяясь, в половине текущего столетия достигла огромных размеров, так что ситцевых произведений продавалось в год на сумму свыше 8-ми миллионов рублей серебром.

Коренное население Иванова в сороковых годах простиралось до 5-ти тыс. душ обоего пола; но при этом живущих на многочисленных фабриках и заводах рабочих было не менее 20-ти тысяч душ.

В Иванове, при многочисленном населении, в то время было только две приходских церкви63, но с тремя штатами клира при каждой. Сверх летних холодных церквей, в том и другом приходе имеются зимние теплые церкви – все каменные. Храмы, в особенности летние, обширны и весьма благолепны; преизобилуют дорогими утварями и ризничными принадлежностями. В 1871 году, при преобразовании села Иванова в город, одна из приходских церквей – Покровская, при которой до 1754 года существовал мужской монастырь, переименована в собор64.

Когда я гостил в Иванове у сестры, и чаще посещал в воскресные и праздничные дни приходскую Крестовоздвиженскую церковь и со здешним клиром был больше знаком, нежели с Покровским. Между священниками Крестовоздвиженской церкви священник о. Иаков Васильич Виноградов доводился мне даже в каком-то родстве.

Во время каникул я был, разумеется, и в Горицах: не преминул быть на праздник Успения Божией Матери и в Хотимле.

Здесь увидался я в первый раз с родственником своим, Вязниковским городовым врачом Ил.Ив. Палеховским. Он спросил меня, куда я намерен поступить по окончании курса семинарии. Когда я в ответ сказал ему, что в духовную академию или в священника, он советовал мне поступить в университет на юридический факультет. Когда я потом сообщил об этом старшей сестре своей М.М., она мне с особенным чувством заметила: «ах, батюшки, как это можно; да кто же за нас будет Богу то молиться? Нет уж ты поди лучше в священники, а в университет не ходи». Но у меня и самого не было ни малейшего расположения к светской жизни.

В последних числах августа поспешил я, конечно, возвратиться во Владимир к своим любимым занятиям науками.

В сентябре последовала у нас перемена инспектора. Умный и кроткий о. Митрофан подвергся тяжкому искушение. Владимир – место его семинарского образования, во время коего он имел здесь недобрые связи и знакомства. Возвратившись снова сюда после четырехлетнего воспитания в Петербургской академии, он, несмотря на свой монашеский сан, возобновил прежние знакомства и связи, которые его погубили безвозвратно. Раз поздно ночью, возвращаясь из дому одного из своих недобрых друзей в нетрезвом виде, он взят был в полицию. О таком скандале Преосвященный не мог, разумеется, не довести до сведения высшего начальства. Вследствие сего, несчастного о. Митрофана удалили вовсе от семинарии и послали в число братства в Переславский Данилов монастырь, состоявший под управлением ректора семинарии архимандрита Поликарпа. Но и здесь он недолго оставался; его перевели почему-то в Южскую Дорофеееву пустынь, Ярославской епархии, где он погиб наконец самым бедственным образом. Не помню, кто мне рассказывал, что о. Митрофан, отлучившись раз, в зимнее время, из пустыни, более в нее не возвращался, и только уже весной найден был на поле или в лесy, с выклеванными глазами. К чему же, – невольно спросишь, – служит наша высокая ученость без твердых нравственных правил?! Как справедливо после сего изречение, не помню, какого философа: «Qui proficit in litteris, sed deficit in morihus, plus deficit, quam proficit»65.

Инспекторскую должность Митрофана занял опальный профессор Богословия, иеромонах Рафаил, а на профессорскую прислан был окончивший курс в этом же 1839 году в Киевской академии, со степенью магистра, иеромонах Евфимий (Беликов).

О совершившейся с инспектором Митрофаном катастрофе преосвященный Парфений писал митрополиту Серафиму от 4-го ноября: «семинария многолюдная, но ректором старой печати доволен. Новопечатного инспектора невоздержанного и неустроенного спустил. Заступивший его место бакалавр Киевский – Рафаил, за норов свой попавший в Спасо-Евфимиев монастырь и там обсидевишийся, кажется, надежен»66.

Около того же времени явился к нам на место профессора Церковно-библейской истории и еврейского языка, И.Я. Смирнова кандидат XIII курса (1839 года) Петербургской академии Алексей Иванович Недешев, сын протоиерея и законоучителя Смольного монастыря в Петербурге – уроженца Владимирской епархии67. Молодой, красивый собой, с изящными манерами, Алексей Иваныч явился к нам в класс в модном фраке и в шубе на каком то, не виданном у нас, дорогом меху. Небрежно сбросив с себя шубу, он остался во фраке и начал, ходя по классу взад и вперед, что-то нам проповедовать; но как наша классная комната, хотя очень небольшая, была недостаточно натоплена, а может быть и вовсе не была топлена и как в поучении юного наставника не возгорался еще огонь, то наш петербуржец ежился-ежился, наконец, попросивши у нас извинения, поспешил завернуться в свою теплую шубу и продолжал ораторствовать, сидя уже за своим преподавательским столом. С порученным ему предметом он был, как видно, очень мало знаком; но нам приятно было слышать его живую, веселую болтовню; у нас вовсе почти не было наставников с живым, свободным словом. Наш молодой наставник, вместо серьезного преподавания предмета, занимал нас забавными анекдотами. Он рассказывал, например, нам, что он видел в Ревельской лютеранской кирхе картину, на которой изображено путешествие Иакова в Месопотамию: Иаков представлен сидящим в коляске, запряженной парой лошадей цугом. Единственным памятником преподавания Церковной истории г. Недешевым сохранились у меня на двух или трех листах записки об отделении Западной церкви от Восточной.

Что касается до еврейского языка, который суждено было преподавать г. Недешеву, то он не знал по этому предмету, как говорится, ни аза в глаза. Мы, по крайней мере, научились уже у прежнего профессора читать и писать по-еврейски, и даже умели делать разбор грамматический, знали довольно твердо формы глаголов: он читать даже не умел. Бывало, придет к нам в класс с немецкой Библией, и когда кто-нибудь из нас, прочитавши по еврейской Библии какой-нибудь стих, начинает повторять готовый уже перевод протоиерея Павского, он не обинуясь говорил иногда: «что это, господа, по-немецки то не так нужно перевесть». Диковинные дела творились в наши блаженные времена!... Но г. Недешев, не разумея еврейского языка, владел немецким так же свободно, как и русским: поелику родился и воспитался среди немцев, в Ревеле, где отец его был сначала на службе.

Недолго однако же оставался у нас этот милый учитель-полунемец; он мелькнул перед нашими глазами, как метеор: через месяц или два его уже не стало: он улетел назад, в северную столицу, не помню, на какую должность.

Его место занял у нас товарищ его по академии и также кандидат Александр Афанасьевич Кохомский – сын архиерейского ризничего во Владимире, о. Афанасия, который много лет занимал эту должность, не состоя ни при какой городской церкви: за ним числилось священническое место при церкви села Лежнева, о котором у меня была выше речь.

Кохомский составлял совершенный почти контраст с Недешевым. Высокого роста, плечистый, с грубоватыми манерами и с сильным басистым голосом, он производил на нервы какое-то раздражающее впечатление, хотя был характера простого и очень доброго. На его долю выпало преподавать нам Историю русской церкви. Вытвердит, бывало, на память какой-нибудь рассказ по печатному руководству и, ходя по классу, читает своим басистым, отрывистым голосом, как будто дрова рубит. Не знаю, почему, ему же поручено было преподавать нам уроки по Свящ. Писанию В. Завета. Желая, вероятно, блеснуть перед нами своею ученостью, он предложил нам самим указать ему ту или другую книгу В. Завета для объяснения, и когда я предложил ему книгу пророка Иезекииля: то он, подошедши ко мне и положив свои могучие руки на мои плечи, с наивностью сказал: «нет, Иван Михайлович, эту книгу я не в состоянии объяснить, укажите другую».

Не долго оставался при семинарии и г. Кохомский. Он принял священный сан и определен был к Спасской города Шуи церкви.

А.А. Кохомский оставил по себе в нашей семинарии память тем, что он первый вывез из Петербурга литографированный экземпляр русского перевода учительных и пророческих книг В. Завета, сделанного протоиереем Павским и наделавшего в свои время столько шума. С этого экземпляра тотчас же сделано было наставниками и учениками семинарии несколько списков. Имел и я у себя полный список этого перевода.

Предполагая отправиться на Рождественские праздники на родину и желая показать там перед родными и Горицкими прихожанами свое ораторское искусство, я заблаговременно приготовил проповедь на новый (1840 г.) год и представил на рассмотрение о. Дионисию. Тот одобрил ее к произнесению. При сем имел я в виду пример своего двоюродного брата Ивана Петровича, который, бывши в богословском классе, пришел раз домой также с проповедью на день Казанской Божией Матери (8-го июля). Но между тем, как его проповедь еще в доме, как я помню, выслушана была с умилением его родителями, а в церкви она привела в восторг его нежную матушку, моя проповедь не имела такого успеха и даже мне не очень охотно дозволили произнести ее. Такова сила пристрастия и зависти!..

Так начался для меня новый, последний год моего школьного образования и воспитания.

По возвращении с родины, я продолжал заниматься науками обычным порядком. Но исполняя свои школьные обязанности, я не отказывался облегчать труды и других. В таких отношениях я был к сыну Муромского игумена Варлаама (ум. 1844 года), ученику среднего отделения Илье Вигилянскому, немощному телом и некрепкому духом. В свою очередь, и он не оставался передо мной в долгу: за духовную помощь он воздал мне вещественной мздой.

Страстную н светлую недели провел я во Владимире. Затем незаметно прошла для нас последняя, правду сказать, не легкая треть; нужно было к окончательным испытаниям повторить все, что было пройдено в течении двух лет.

Наконец настал день торжественного акта. На нем присутствовали и преосвященный архиепископ Парфений, и почтенный губернатор Кугута – грек и прочая Владимирская знать. С целью доставить удовольствие губернатору-греку начальство распорядилось прочитать на акте что-либо по-гречески. Преподаватель греческого языка в нашем 2-м отделении, Аф.Ник. Яковлевский68избрал из лирических песнопений Св. Григория Богослова гимн Богу и перевел его на русский язык мерной стихотворной речью, а мне поручено было выучить наизусть как греческий текст, так и русский перевод, и произнести с кафедры. Этот сюрприз доставил И.Эм. Кугуте великое у довольствие. Вот как читается этот гимн:

Σέ τόν άφθιτον μονάρχήν Тебя, вечный Вседержитель, Δός άνυμγεϊν, δός άείδειν, Дай воспеть, дай восхвалить мне. Τόν άναχτα, τόν δεσπότην О! Господь и Царь Всевышний! Δί δν ΰμος, ξί δν αίννς От Которого хвала, песнь; Δί δν Αγγέλων χορεία. От Которого лик Ангельск; Δί δν αίώνες άπαυστοι , От Которого все веки;Δί δν ήλος προλάμπει , От Которого свет солнца, Δί δν ό δρόμς σελήνης , От Которого луны бег; Δί δν άοτρων μέγα χάλλος От Которого краса звезд; Δί δν άνθρωπος ό σεμνός От Которого честь твари – Ἐλαχε νοειτό θεϊον, Человек с душой разумной

Αογιχόν ζώον ύπάρχων. Боговедения приял дар.

Σύ γάρ έχτισας νά πάντα Ибо Ты, все Ты соделал:

Παρέχων τάξιν έχάσνφ, Ты порядок всем вещам дал,

Συνέχων τε τή προνοία. И содержит все Твой Промысл.

Αόγον είπας, πέλεν έργον. Ты рек слово, – и свершилось!

Ό Δόγος σου Θεός υίός, Твое Слово Сын и Бог есть,

Όμοούσιος γάρ έστιν, Равносущный, равночестный

Όμότιμος τφ τεχόντί Со Отцем Своим; Единый

Ός έφήρμωσε τά πάντα, Тот, Который все устроил,

Ί να πάντων βασιλεύση. Да и царствует над всем Он.

Περιλαμβάνων δέ πάντα Все объемлет же и держит, A­γιον πνεύμα τό θετονПромышляет, сохраняет. Προνοούμενον φυλάττει. Святый Дух, равно Божествен.Τριάδα ζώσαν έρώ σέ, К Тебе убо, Трисиянна Ἐνα χαί μόνον μονάρχην, Жизнь!... Един Единовластный! Φύσιν άιρεπτον, άναρχον, Неизменный, Самосущий! Φύσιν ούσίας άφραστον В существе неизреченный! Σοφίας νούν άνέφιχτον, Ум премудрый, непостижный! Κράτος ούράνών άπταιστον Небесам даяй ход стройный! A­τερ άρχής, άπέραντον, Безначальный, безконечный! A­χατασχόπητον αύγήν, Свет незримый, но всевидящ Ἐφορώσχν δέ τά πάντα, Совершенно и все знающ Βάθος ούδέν άγνοούσαν. Глубины земли и моря! Από γής μέχρις άβύσσου. К Тебе убо воззову я: Πάτερ, ιγένου μοι. Отче! милостив мне буди; Λιά πάντός θεραπεύειν Даждь, да имени святому

Τό σέβασμα τούτο, δός μοι. Твоему служу я вечно; Τά δ άμαρτήματα δίψον, Отыми мои грехи все,

Τό συνειδός έχχαθαίρν И очисти мою совесть A­πό πάσης χαχονοίας. От всех мыслей нечестивых.

Ί να δοξάσω τό θεον Да Тебя, о Боже, славлю

Οσίας χείρας έπαίρων. Воздев руки преподобны;

Ί να Χριστόν εύλογήσω И Христа благословляю

Γόνν χάμπτων ίχετεύσω Преклонив, молю, колена

Τότε προσλαβετν με δούλον, Чтоб приял меня рабаОн, Ότ άν έλθη βασιλεύων. Когда так, как Царь, приидет... Πάτερ, ιγένου μοι. Отче! милостив мне буди;Ἐλεον χαί χάριν εϋρω. Да обрящу благодать я. Ότι δόξα χαί χάριν σοι Тебе слава, благодарность A­χρι άιώνος άμέτρον. В нескончаемые веки69.

Мне же суждено было и заключить торжественный акт благодарственной речью. Вот е содержание:

«Высокопреоевященнейший Владыко!

По словам древнего, венценосного Наблюдателя премудрого порядка вещей в природе, всему назначено свое время под небесами. Время, говорит он, садити и время исторгати сажденное (Еккл. III, 2).

Было время, когда и в этом юном, живом вертоград насаждали первоначальный семена плодотворного учения. Потом долго, очень долго возрастали он, при тщательном наблюдении заботливых делателей-наставников, под Твоим, попечительнейший Архипастырь, непосредственным влиянием. Наконец приспела жатва. Се очи Твои, мудрый Архипастырь, зрели плоды долговременного учения, какие каждый из сих юных воспитанников принес по роду своему, соответственно талантам, врученным от верховного Раздаятеля всяческих. Не смеем думать, чтобы это были плоды зрелые, знание полное, совершенное: но для доброго нежного отца приятен, восхитителен и безсмысленный лепет младенца – дитяти.

Прими же и Ты, добрый, попечительнейший Отец наш, прими благосклонно скудные плоды учения сих юных чад Твоих! Прими милостивно и посети благоволением своим духовный виноград сей, который и насажден и выращен под Твоей высокой, священной десницей! И, если наблюдательный взор Твой обрел хотя малейший плод, освяти его в нас Своим Архипастырским благословением».

В награду за это я получил из рук Архипастыря большую, пребольшую книгу, в 4 д. листа, под заглавием: «Историческое, догматическое и таинственное изъяснение на Литургию», Дмитревского. М. 1816 г.

Перед окончанием курса, требовались, по распоряжению начальства, из Владимирской семинарии на казенный счет, четыре воспитанника в Московскую дух. академию. Но как у нас было три богословских отделения, то семинарское начальство распорядилось избрать из каждого отделения по два лучших воспитанника и подвергнуть их особому испытанию. В числе избранных оказался и я. Но, по несчастью, к назначенному для испытания дню, я не мог явиться в семинарское правление по причине сильной боли в горле, так что я не мог вовсе говорить. После, когда болезнь моя миновала, о. ректор Поликарп предлагал мне держать особый экзамен, но я, видя в своей болезни как-бы особое указание Промысла Божия, отказался от предложения. Товарищ мой по классу Михаил Граменицкий отрекся вовсе от поступления в академию. Таким образом в академию назначены следующие студенты: Василий Русинов, Сергей Kpacoвский, Флавий Скабовский и Василий Гурьев. Но из них ни один не вышел из академии со степенью магистра.

Какая же, спрашивается, дальнейшая судьба ожидала нас с Граменицким? – Нам обоим обещали на первый раз предоставить лекторские должности по французскому и немецкому языкам при семинарии, с жалованьем по 120 рублей ассигнациями в год. Мы с благодарностью, конечно, приняли это милостивое обещание.

На другой или на третий день после публичного экзамена нам выдали из семинарского правления аттестаты об успехах и поведении. В моем аттестате означены были по всем предметам самые лестные отзывы. Получив такой аттестат, я был в неописанном восторге.

Затем я отправился на родину, разумеется, пешком. Мы шли вдвоем с товарищем Гаврилом Добровольским. За Суздалем нас настигла архиерейская карета, в которой ехал преосвящ. Парфений с архимандритом Иеронимом (о котором впоследствии будет речь) по направлению к г. Шуе. Поравнявшись с нами, карета остановилась и мы должны были к ней подойти. Владыка, через отверстое окно кареты, благословил нас и спросивши наши фамилии, благоволил дать нам – одному двугривенный, а другому пятиалтынный, это нам – сиротам (Добровольский также сирота и жил со мной в бурсе) пригодилось на дорогу. На эти деньги мы могли провести целые сутки в дороге.

Последняя вакация после напряженных, утомительных трудов и после счастливого окончания шестилетнего семинарского учения, прошла для меня весело и быстро, среди постоянных переселений с одного места на другое. По окончании каникул, я, взявши у своего опекуна последние десять рублей, отправился во Владимир в приятной надежде на получение обещанной мне должности лектора французского языка. Но каково было мое разочарование, когда я, приехавши во Владимир, узнал, что лекторских должностей при семинарии более не существует, что они, по распоряжению высшего начальства, совсем упразднены.

Что же мне, горькому сироте, с единственными десятью рублями в кармане, оставалось делать? Двери в бурсу для меня были уже закрыты, я должен был остановиться на наемной квартире, иметь свой стол и прочее содержание. До сих пор, пользуясь всегда казенным содержанием и имея в запасе небольшие собственные средства, я не испытывал ни в чем особенной нужды, а теперь – я должен был встретиться с нищетой лицом к лицу.

Ничего более не оставалось мне делать, кик искать или частные уроки, или священническое место: но проходит неделя, и две, и три, а у меня ни уроков, ни места в виду не имеется. Правда, мне еще перед вакацией предлагали священническое место в селе Абакумове, Покровского уезда, и даже показывали невесту, но мне почему-то не хотелось еще тогда выходить на место. Между тем, этим местом и этой невестой поспешил воспользоваться мой товарищ и друг Граменицкий, счастливо избавившийся от знаменитой невесты, которую ему навязывали, – родной племянницы преосвященного Парфения.

Расскажу здесь, как это было. Перед окончанием нашего курса, привезли к Преосвященному из Москвы его родные свою дочь – невесту с надеждой пристроить ее во Владимирской епархии к какому-нибудь месту. Преосвященный обратился к семинарскому начальству с требованием избрать и указать для его племянницы из окончивших курс семинаристов достойного жениха. Выбор пал на Граменицкого. Его представили Преосвященному, а тот велел показать его невесте. Но Граменицкий после первого свидания с невестой, испуганный и расстроенный приходит в бурсу и обращается ко мне за советом, что ему делать и как избавиться от предстоящей беды. Невеста показалась ему слишком бойкой и резвой, а он юноша тихий, скромный, застенчивый – одним словом выходец из темных Муромских лесов, сын беднейшего дьячка села Лыкина Муромского уезда. Я дал ему дружеский совет отказаться от невесты, если она ему не нравится, и убедил его идти к инспектору о. Рафаилу и откровенно объясниться с ним. Он так и сделал. Семинарское начальство доложило Преосвященному о нежелании Граменицкого жениться на его племяннице. Тогда Владыка поручил тому же начальству предложить желающим из учеников взять в замужество означенную невесту, с предоставлением жениху священнического места в селе. Нашелся охотник – наш по классу товарищ, ученик 2-го разряда, Петр Доброхотов – юноша красивый собой, не бойких дарований, но обладавший необычайной памятью, способной усваивать целые главы еврейского текстаБиблии, без отчетливого понимания смысла оного. Доброхотов согласился жениться на архиерейской племяннице, но с условием, чтобы его внесли в первый разряд и выпустили из семинарии со званием студента, условие принято; Доброхотов женился и посвящен в иерея. Между тем, вскоре между мужем и женой произошел разлад; жена, как племянница архиерейская, кичилась перед мужем-пролетарием, укоряла его, что он только по ее милости студент; муж, не желая сносить таких укоров, вдался в нетрезвость и в скором времени совсем погиб70.

Возвращаюсь к своему бедственному положению.

Скучал бездействием и не имея в виду ничего определенного, я решился было возвратиться назад в семинарию с тем, чтобы через год поступить в академию, и непременно Киевскую, куда влекли меня и тамошняя святыня, и благодатный южный климат. В воскресенье, 29-го сентября, сходил я к ранней обедне, а после поздней Литургии решил идти к своему доброму и почтенному наставнику, о. Дионисию и объяснить ему свое намерение; между тем отправился на рынок купить что-то для себя. Здесь неожиданно встретился со мной мой бывший по Шуйскому училищу питомец, ученик среднего отделения Семен Вишняков – сын нашего Благочинного. Обрадовавшись этой встрече, Вишняков с живостью говорит мне: «Иван Михайлович! на днях был у меня батюшка и говорил мне, что он рекомендовал вас на уроки в дом помещика Каблукова; вас ищут там – спешите». С восторгом принял я эту нечаянную весть и, забывши об академии, на другой же день, часа в четыре утра, пустился, разумеется, пешком в стоверстный путь. Без устали прошел верст шестьдесят и остановился на ночлег в селе Вознесенье, Ковровского уезда, у брата моего зятя – причетника. Немало здесь удивились моему неожиданному приходу; спрашивают, куда и зачем я иду. Когда я объяснил цель моего стремления, мне говорят: «да кажется, учительское место в доме Каблукова уже занято; туда недавно отправился ваш товарищ, Авим Мих. Доброхотов, живший также на уроках у помещицы в соседней с селом Вознесеньем деревне». Словами этими, как холодной водой, меня обдали. Но я не хотел этому верить и отправился в указанную деревню, чтобы удостовериться в справедливости сказанного мне. Оказалось, к моему прискорбию, что Доброхотов, товарищ мой, тут действительно жил и ушел, но куда, неизвестно. Я продолжал свой путь и пришедши в село Якиманское, в приходе коего живет помещик Каблуков, узнал от причетника, что действительно меня искали, нарочно посылали за мною в Горицы; но нигде не отыскавши меня, рассудили пригласить моего товарища Доброхотова. Я отправился в деревню, чтобы повидаться, по крайней мере, со своим товарищем и объясниться с помещиком. Доброхотов, при свидании со мной, жаловался на излишнюю притязательность со стороны барина и на леность своего ученика – избалованного барчонка. Помещик, которому обо мне доложили, принял меня ласково и выразил крайнее сожаление, что не могли меня отыскать.

Возвратившись к Якиманскому причетнику, оказавшемуся моим товарищем по Шуйскому училищу, я приглашен был им на ночлег, так как это было вечером. Тут я начал рассуждать, что мне остается делать: идти к родным совестно, да и не благонадежно; в Горицах не будут рады, а в Иванове родные сами не изобилуют средствами к жизни. К счастью, я вспомнил, что где-то не вдалеке от Шуи живет помещик Лазарев-Станищев, у которого я назад тому года два, учил во Владимире детей. Оказалось, что деревня Иваньково, принадлежащая этому помещику, находится от села Якиманского верстах в 10–12-ти. На другой день, вставши утром, я поспешил отправиться в Иваньково как бы в обетованную землю; путь свой я держал не по большой дороге, где пришлось бы сделать несколько лишних верст, а прямо, по полям и лугам, и едва не прошел мимо вожделенной цели: но оглянувшись нечаянно, увидел новый барский дом и, подошедши к нему, узнал, что это именно дом помещика Лазарева-Станищева. Вошедши в людскую избу, наскоро переоделся, нарядившись в ту самую суконную пару, которую я сделал на деньги, заработанные уроками у этого же барина. Когда доложили обо мне барину, он с радостью принял меня как близкого родного; чрезвычайно обрадовались мне и дети его. Когда в беседе речь зашла о том, кто учит детей, оказалось, что учит дьякон соседнего села Дроздова, мой сверстник по училищу, исключенный из высшего отделения Шуйского училища. Его учительством были очень недовольны, но заменить его было не кем. Когда я предложил барину свои услуги, он с изумлением спросил меня: «неужели это возможно?» – Затем я пришел к вам, был мой ответь. Семейная при сем радость была неописанна. Итак, решено, что я остаюсь в доме моих старых знакомых в качестве домашнего учителя. На меня возложена обязанность учить разным наукам четверых детей – трех девочек и одного мальчика; уроки должны продолжаться по четыре часа до обеда и по два после обеда. Жалованья назначено мне по 10-ти рублей ассигнациями (около 3-х рублей 15-ти копеек серебром) в месяц.

Таким образом с первых чисел октября 1840-го года началась для меня новая жизнь. Мне назначили в мезонине особую чистенькую комнатку с двумя окнами, обращенными к березовой роще. Семейство помещика состояло из шести душ детей, но жены в живых уже не было; он был вдов. Семен Аркадьевич Лазарев-Станищев – отставной моряк в лейтенантском чине, пожилых лет, но крепкого здоровья; не имел многостороннего образования, но с крепким здравым смыслом и умом, изощренным математикой – существенной наукой офицера моряка. У него была порядочная библиотека, всегда открытая для меня. В ней, между прочим. была и История Карамзина, необходимая для меня при преподавании Русской истории; оттуда брал я и читал «Записки морского офицера», Вл. Броневского, в 4-х частях (Спб. 1818–19 г.), «Руководство к благочестивой жизни» Франциска де Саль, епископа Женевского (М. 1818–1819 г.) и другие. Эти книги читал я, в свободные от уроков часы, в своей комнате; но меня нередко приглашали по вечерам читать книги в семейном кругу. Так, напр., я долго читал повесть: «Семейство Холмских», Бегичева (М. 1841 г.)71. Кроме чтения, приглашали меня принимать участие и в семейных удовольствиях, как то: в карточной игре, разумеется, без денег, на счет Шереметева, как обыкновенно называли тогда такую игру; тут изучил я модную тогда игру в бостон; заставляли было меня участвовать в танцах, но я всегда уклонялся от этого, неприятного для меня, удовольствия; музыку, не слишком веселую, слушать я любил, но только издали – из своей комнаты. Но чаще всего мы с Семеном Аркадьевичем занимались игрой в шашки, и он всегда очень сердился, когда я обыгрывал его.

Верстах в двух от деревни была приходская церковь в селе Китове. Мы, в каждое воскресенье и в каждый праздник, ездили туда к обедне, и барин читал Апостол, а я говорил поучения, большею частью по печатной книге, а иногда сочинял и свои. После обедни почти всегда заходили на пирог в дом тамошней помещицы Жуковой, – родной племянницы Лазарева-Станищева; а к обеду, или на вечер, она приезжала в Иваньково с мужем, отставным капитаном.

Материальные средства моего барина были очень ограниченны, и он вел жизнь очень простую, безо всякой роскоши, а это мне и нравилось. В среде такого небогатого семейства я чувствовал себя совершенно свободно, и ко мне все относились как к близкому родному.

Но как ни спокойно мне было в этом добром семействе, а я все-таки был озабочен мыслью о дальнейшем, более прочном устройстве своей судьбы. Поэтому я писал во Владимир к одному из своих товарищей, Гаврилу Добровольскому, который поместился на время в архиерейском Рождественском монастырь в качестве послушника, и просил его извещать меня о праздных священнических местах. И вот что он писал мне в ответ от пятого ноября:

«Возлюбленному о Христе брату и другу Ивану Михайловичу радоваться.

Всепокорнейше вас благодарю за ваше обо мне памятование и дружеское отношение, в чем прошу не оставить и впредь. Извините, что я так долго после вашего письма молчал; что делать? на болезнь не пойдешь в суд; да, друг, сильно был нездоров, а поэтому к вам и не писал ни строчки и Михаилу Дмитриевичу адреса вашего не сказал, потому что его, как он посвящался, по случаю болезни своей, не видал. До посвящения видел и с супругой у владыки, когда приходили его благодарить; жена хорошая, хоть куда. Новостей никаких нет, мест также нет. Прошу вас не оставить меня в своих молитвах. Прощайте!

С искренним расположением сердца пребыть честь имею послушник архиерейского дома многогрешный Гавриил».

Между тем, дядя и опекун мой Петр Иваныч вызвал меня к 12-му числу в Шую, которая от Иванькова в 9-ти верстах, и объявил мне, что открылась священническая вакансия в Холуйской слободе и что если я пожелаю поступить туда со взятием невесты-сироты, дочь его Марья Петровна, жена Хотимльского священника И.Н. Успенского, может меня порекомендовать. Разумеется, с великой радостью принял я такое предложение и в тот же день поспешил написать в Хотимль к своим родным. Вот что было мною писано:

«Почтеннейший братец Иван Николаевич!

Любезная сестрица Марья Петровна!

Не могу должным образом возблагодарить вас и за прежние многократные опыты вашего ко мне расположения и внимания. Но настоящая заботливость, какую вы изъявляете в устроении моей последней участи, обязывает меня быть благодарным к вам во всю жизнь. Легко представить, с каким восхищением получил я известие о возможности поступить на Холуйское место. И как эта возможность может быть приведена в действительность только вашим содействием; поэтому сами можете представить, какое великое благодеяние окажете мне, если благоволите употребить возможные с вашей стороны меры. Итак, позвольте попросить вас оказать мне это единственно важное благодеяние, которое может устроить счастье всей моей жизни.

Любезный братец и сестрица! Если уже благоволите принять участие в окончательном решении моей судьбы; то потрудитесь узнать, как водится, от кого следуют условия и выгоды поступления на означенное место, и обо всем этом покорнейше прошу уведомить меня. Но я надеюсь даже лично увидеться с вами; я слышал, что вы, сестрица, будете на праздник Введения в Горицах, а сюда батюшка крестный может вызвать меня из деревни таким же образом, как и теперь в Шую.

Остаюсь в сладостной надежде – получить от вас какую-либо интересную для меня весточку – почитающий вас брат студент Ив. Тихомиров.

Любезнейшему братцу Ивану Петровичу и сестрице Анне Михайловне свидетельствую мое почитание.

Батюшка крестный посылает вам свое родительское благословение».

Но увы! моя надежда оказалась тщетною. У семейства, оставшегося после умершего Холуйского священника, заранее уже имелся в виду жених, мой товарищ Александр Ровнин, который и определен был на вакантное место, а я остался в Иванькове в чаянии иного места или должности.

Рождественские праздники мирно провел я в деревне. Там же встретил и новый 1841 год.

Помянутый выше товарищ и совоспитанник Гавриил Добровольский письмом от 3-го февраля убедительно просил меня приехать к нему на родину, в село Кохму, где была и моя младшая сестра замужем, чтобы проститься с ним навсегда, перед отправлением его в отдаленную Сибирь во священника. Была ли мною исполнена эта дружеская просьба, не помню: но знаю, что Добровольский действительно отправился в Иркутск, вследствие требования тамошнего епархиального начальства по поводу недостатка кандидатов на священнические места. В одно время с Добровольским отправлены были туда, по распоряжению начальства, еще девять человек наших товарищей, в том числе мой ближайший земляк, урожденец села Дунилова, Василий Былинский.

С мая месяца 1841 года началась и около тридцати лет непрерывно продолжалась наша взаимная переписка с ближайшим из моих друзей и совоспитанников по семинарии, Михаилом Дмитриевичем Граменицким, о котором незадолго перед сим была у меня речь. Вот что он писал мне на первый раз от 20-го мая:

«Искренний, незабвенный друг, – друг верный в дружестве Иван Михайлович!

Да сохранит вас Господь Бог на многая лета и да исполнит ваши желания и намерения (ибо не может быть, чтобы вы в настоящем состоянии чего-либо не желали особенного, – по крайней мере я так думаю). Давно, друг, очень давно не было между нами не только личного свидания, но даже и письменной переписки. Наше намерение было не таково. Помните-ли, во время многократных прогулок по бурсацкому саду, – во время бездейственного (хотя не всегда) сидения в классе, – помните-ли наши взаимные обещания не прерывать дружества, не лишать друг друга уведомлений о себе? Теперь делается иначе. Прошу я у вас со своей стороны великодушнейшего извинения в молчании, – но несколько и оправдываюсь: во-первых, не знаю места вашего настоящего пребывания; во-вторых, если бы и знал, нет случая переслать письма: ибо неизвестно есть ли до вас почта, – и теперь посылаю на авось, с верой и надеждой на друзей, – в-третьих, наконец, откроюсь по дружески, чистосердечно, обязавшись женой, домом и другими куплями житейскими, не всегда бывал свободен во время открывавшегося случая каким-нибудь образом переслать к вам письмо. (Это после объясню). Вы верно обо мне думали и думаете, что с переменой образа жизни, я изменился и в дружественных чувствах. Нет, друг, – пусть явился у меня новый друг – жена; но не думайте, чтобы чувства любви и дружества к вам погасли в моем сердце.

Что же сказать вам о себе? Так, я женился! Сколько у нас было прежде дружественных мечтаний, сколько ожиданий, сколько питательных надежд, – вы это помните, и теперь ими питаетесь; -но я…

Великая, друг, тайна – супружество, – теперь-то я вполне понял слова Св. Писания, каким образом человек, оставивши отца и мать, прилепляется к жене своей, – и как нельзя разлучить человеку то, что сочетал Бог. В свое время и вы узнаете и поверите. Благодарю Бога, за дарование мне Ангела в жизни, – добрую помощницу и собеседницу. Вы мне были и есть искреннейшим, – вернейшим и всегда любезнейшим другом; – много мы вверяли друг другу заветных тайн, – но, друг, простите, скажу откровенно, – все-таки не было такой свободности в обращении, такой искренней признательности – такой доверенности, какая может быть у мужа с женой. Не верю, и вы не представляйте, что любовь к жене заключается в одной нечистой похоти. Нет друг, – она мила потому, – что сердобольная сострадательница, благая советовательница, откровенная вверительница своих мыслей и намерений, – по крайней мере я так чувствую…

Я думал прежде, что по выходе на место, – постоянно я буду празден. Напротив, теперь-то и начались заботы, – но уже не такого рода, как в семинарии, – не проповедь, не рассуждение, не лекция, не экзамен, – жена, дом и должность постоянно заставляют заботиться, а через годок может будет еще заботка… не стану объяснять в частности заботу о каждом предмете, – скажу только, назначена была мне проповедь в день Пятидесятницы, назначена за четыре месяца, я не нашел свободного времени сочинить ее, пригнал к последнему вечеру, – можете из этого судить о праздном времени. После Пасхи был в Москве, посмотрел на белокаменную. Много любопытного, поразительного, особенно в соборах...

Сильно желаю знать о вашем здравии, о ваших намерениях и о настоящем положении. Милый друг, часто мы мечтая касательно будущего устроения судьбы своей, – часто ошибаемся в своих предположениях. Как искреннему и любезнейшему другу желаю вам счастья и успеха в ваших намерениях, – желаю, чтобы Бог вполне исполнил, если вы чего желаете. Но желая, вместе прошу вас самих быть откровенными во всяком случай, – не доверять всякому слуху, надобно вернее узнать самим о приходе и проч. Наш Абакумовский приход, как я нахожу, отчасти не соответствует своей славе. По крайней мере, я благодарю Бога за добрую помощницу, верного в жизни друга, участницу во всех мыслях и намерениях.

В ожидании от вас ответа касательно ваших планов для образа жизни и прочего остаюсь чистосердечно, постоянно любящий и желающий любить вас друг и доброжелатель ваш с. А. Богомолец М. Граменицкий.

Прошу извинений, что несвязно, нерадиво написано, – ожидают с иконами мужики в приход. Прошу еще не злоупотребить моей откровенностью. Супруга моя вам кланяется. Незабвенный, прощайте!»

Что я писал в ответь своему другу, не помню. У меня, к сожалению, не сохранилось черновых писем, да по всей вероятности, их не было.

В след затем, получил я письмо от другого товарища своего и также совоспитанника по бурсе, Феодора Гаврилыча Беляева. От 7-го июня он извещал меня из Владимира:

«Здравствуйте, любезнейший Иван Михайлович!

Верно хорошо жить вам на настоящем месте. Так много протекло времени – и вы не только не являетесь сами в нашу столицу, даже и не хотите почтить ее и письмом. Хотя бы кое-как сделали это. Смотрите, доселе никто не знает адреса для письма к вам. Я пускаюсь теперь на авось: давно бы хотел писать, не раз собирался и все отлагал до будущего известия от вас. Теперь пишу по нужде. Вот в чем дело. У нас опрастывается учительская вакансия во 2-м приходском классе. Благовещенского требуют в полк. Кандидатов на его место не видно, кроме вас иСмирнова Александра. Последний даже сомнительный. Архиерей сердит на него за пасхальное время. К тому же и семинарская жизнь его известна Владыке. Не диво, что его и не будут представлять на это место. Остается поспешить вам. Если есть расположение к ученой жизни (как говорят): так не медлите. Я притязаний на это место не изъявлял и не буду хлопотать. Жду себе другого решения. До свидания. Ф. Беляев.

Прошу извинить за письмо. Тороплюсь ужасно.

Касательно Благовещенского не дано еще знать из Консистории Правлению семинарии.

Сапоровский вам кланяется».

Получив 11-го числа такую радостную весть, я объявил ее своему барину. Он и все его семейство изъявили при сем искреннее сожаление о предстоящей со мной разлуке, хотя и не могли не понимать моего неопределенного положения среди их семейства. Но Семен Аркадьевич, желая избавить меня от лишних путевых издержек, предложил мне вместе с ним ехать во Владимир, так как и ему предстояла надобность туда отправиться. Конечно, я охотно принял такое благосклонное предложение; но проходит и день, и два и три, а мой барин н не думает еще собираться в путь. Я напоминаю ему: он убеждает меня помедлить еще день или два, так как его поездка зависела от какого-то богатого крестьянина, который покупал у него рекрута и который вместе с ним должен был ехать во Владимир для сдачи этого рекрута. Прошла неделя, а мы все еще сидим дома. Наконец, я потерял терпение и сказал, что более ждать не намерен и попросил дать мне подводу до Иванова. Просьба моя была исполнена; я приехал в Иваново к сестре и возвестил ей о предстоящем мне счастье – быть учителем Владимирского духовного училища. Разумеется, она не могла не сочувствовать моему столь великому счастью. Переночевавши у нее одну ночь, я на другой же день поспешил отправиться в путь. До Суздаля, 70 верст, доехал я с Суздальским огуречником, приезжавшим в Иваново на базар со своими продуктами, за 70-тъ копеек ассигнациями. Далее, до Владимира, такой благоприятной оказии не встретилось, и я должен был 33 версты измерять пешком. День жаркий, а сапоги были у меня тесные; чувствую, что на ногах у меня образуются мозоли: но надежда, по выражению какого-то поэта, кроткая посланница небес, притупляет во мне всякое чувство боли. Вот уже пройдено более половины пути, вот близко уже и Красное село; спускаюсь в долину Суходола и вижу с противоположной горы спускается экипаж. Сидевший в экипаже новорукоположенный священник, мой товарищ Ксенофонт Виноградов, увидев меня, быстро соскочил с повозки и подбегая ко мне, с укоризною кричит: «ах ты, несчастный! Ведь только сегодня сошла от архиерея резолюция с назначением на учительскую должность Якова Смирнова; больше недели никого не назначали, в ожидании тебя"… Можно вообразить при сем мое разочарование!.. Однако же, какое-то тайное чувство не дозволяло мне вполне доверять словам моего товарища; меня все еще не оставляла какая-то случайная надежда получить то, к чему стремился... Но часа через два прихожу наконец в бурсу к родственному мне эконому семинарии, о. Алексею Палеховскому, и тут-то уже окончательно убеждаюсь в разрушении всех моих надежд…

На другой день утром поспешил я повидаться с добрым товарищем Беляевым, известившим меня об учительской вакансии. Он жил в семинарской больнице и занимал должность смотрителя оной. При свидании он объявил мне, что он оставляет свою должность и намерен волонтером отправиться в Петербургскую духовную академию; поэтому он советовал мне просить семинарское начальство об определении меня на его место в больницу. Я воспользовался его добрым советом и отправился к о. ректору. Тот прежде всего выразил сожаление, что он не знал, где я находился при открытии учительской вакансии: но когда я завел речь о предоставлении мне должности смотрителя, он выразил сомнение, так как предположено-де было, по удалении Беляева, упразднить эту должность: однако же он, по неотступной моей просьбе, обещал, хотя на время, оставить за мною смотрительскую должность. Я успокоился несколько.

Между тем, в последних числах июня я получил из Абакумова от своего друга, о. Граменицкого письмо следующего содержания:

«Приношу мою чувствительную благодарность за приятнейшее ваше известие, которое я получил 22-го дня сего июня. Сколько приятных чувствований, сколько сладостно-приятных и грустно-томных воспоминаний произвело во мне письмо ваше! Читая его, наслаждался я восхитительной беседой с прежним своим искренним, милым, верным другом, видел в нем вашу ко мне дружескую приверженность и расположение, – могло ли это быть неприятно? С другой стороны, воображая, что протекло и не возвратится уже время взаимных наших мечтаний и собеседований, в немалую приводим был печаль и уныние, досадовал на время, которое так скоро лишило нас наслаждения дружеством. Сильно желал бы видеться с вами во время пребывания вашего во Владимире, но не знал вашего намерения прежде. Незадолго перед сим был я во Владимире. Не утрудился бы побывать еще, но лошадь очень набила плечи, так что нельзя надеть хомута. Требуете, друг, моего совета касательно поступления вами во священника. И мне; тоже прежде состояние священника казалось спокойным и продовольственным во всем (если так можно сказать); но на самом деле мало спокойствия. Не знаю, как в других, а у нас в приходе требы три, четыре каждодневно, деревни дальние, да пусть бы хоть давали подводы, – а то, по большой части, все пешеходом, – а если, случится, и приедут, то телега – то не едет, – лошадь то не везет, – слезешь и принужден пешком, а каждую копейку от мужика достаем все горлом, благородным же образом не получишь ничего. Теперь мне со вступления на место пришло, кажется, сот пяток, а спросите, много ли в кармане? Едва ли можно насчитать рублей 20-ть. Между тем как хлеб ржаной свой. Вот, друг мой, спокойствие и выгоды священнической жизни! Мы прежде мечтаем так мило, так усладительно, – а после в самой действительности все окажется в превратном виде. Сверх этого, будучи священником, какую нужно иметь всегда чистоту, готовность и силы к пренесение сего ига. На каждом шагу препинание, везде грех и пагуба души угрожает священнику, – только и живем надеясь на Божие безпредельное милосердие; теперь вполне понял я смысл слов св. Златоуста: «не мню быти спасаемых, но многих погибаемых, священников»! Не надеюсь, друг, я на свои силы вполне, совершенно, в точности исполнить всю важность своего сана, – помолитесь о мне Богу, чтобы благодать Его облегчила для меня иго сие! Вы же, друг, не малодушествуйте, видя мою слабость; может быть, вы имеете большую крепость сил духовных, большую терпимость; может быть, вся представляющаяся мне тяжесть, для согретого благочестием сердца вашего, будет удовольствием, веселием и радостью. Решительно вам присоветовать ничего не могу, я еще в сей жизни так неопытен, так малосведущ – постоянно для самого меня встречается все новое; когда пройдут лета юности, – может быть, это состояние сделается приятнее. Только скажу, милый, если намерены будете выходить во священника, ищите места в городе или образованном хорошем селе. С грубыми мужиками жить несносно».

В июле я определен был на должность смотрителя семинарской больницы. Обязанности мои состояли в наблюдении за порядком в больнице, преимущественно в хозяйственном отношении; мне ежемесячно выдавалась экономом семинарии на расходы небольшая сумма, в которой я должен был давать ему отчет. Но мои отчеты не всегда заслуживали одобрение эконома – моего родича. Однажды я представил ему счет издержанных мной денег по случаю погребения умершего ученика. В этом счете значилось в расходе 4 рубля с копейками, ассигнациями. Взглянувши в этот счет, он сильно выбранил меня, сказав: «разве можно представлять такие счеты?» – «А какие же?», – возразил я ему – «Да тут нужно было записать в расход, по крайней мере, 15-ть рублей». – «Предоставляю уже это вам», – был мой ответ. – Из этого я понял, что значит быть экономом семинарии.

По должности смотрителя больницы сколько, – думали бы вы, – получал я жалованья? Два рубля серебром в месяц. – Правда, при этом я имел, кроме квартиры, казенный стол.

Но Ф.Г. Беляев, сверх должности смотрителя, передал мне свои уроки, которые он имел в разных домах и которые мне доставляли более тридцати рублей ассигнациями (около 10-ти рублей серебром) в месяц.

Уроки я имел у врача семинарской же больницы, Митрофана Ивановича Алякринского и в двух домах дворянских, коих фамилии не помню. Помню только, что в одном доме заставили меня преподавать мальчику, между прочим, немецкий язык, которого я вовсе не знал. Но неведением иностранного языка так же, как неведением закона, я не мог оправдываться. Делать нечего, начал с ребенком сам изучать с азов немецкий язык, по известному изречению: docendo discimus.

5-го августа Беляев извещал меня коротенькой запиской, что он отправляется в Петербург со студентом Саратовской семинарии (Л.Я. Снежницким) и поручал мне переслать в Муром к брату своему (Ивану Гаврилычу – учителю духовного училища) Библию, Баумейстера и калоши.

А 31 го того же месяца писал мне о. Граменицкий в ответ на мое письмо:

«В первых числах сего августа получил от пришедших к обедне письмо ваше. Чувствительно благодарю за уведомление. Очень приятно, очень весело читать ваше извещение. Радуюсь, что вы приобрели для себя, хотя не вечное прибежище – местечко в больнице, радуюсь также, что еще имеете побочные пособия к своему содержанию. Еще желал бы знать короче о вашем положении, и вы это обещали мне сообщить через подателя вашего письма Феодора Гавриловича; но он верно из списка друзей меня хочет исключить, проехал Линней без оглядки, а как бы, по мне, не заехать к бывалому знакомцу? Бог с ним! Разумеется ему так, как предназначенному быть жителем большой столицы, с нашим братом знакомиться низко.

Я, друг, лето проводил в работе, отчасти позапасся хлебом; теперь хлопочу о пиве; в первых числах сентября буду заваривать; не подумайте, что наше пиво походит на сумасбродную, безполезную брагу; нет, оно немногим уступит в действии горелке, это я испытал на себе в прошедшую осень. Делать нечего, у нас в деревне не город, не увидишь скачущих по большой дороге дворян или других франтиков, скучно, испьеш пивца, и повеселее, поедут в воображении на тройках и двойках. Слава Богу, я познакомился с живущими у нас в приходе господами, а через них и с другими, – чуть соскучилось – можно найти развлечете в доме любого.

Наш дьякон в предпоследних числах вакации бывал у вас в больнице, желал вам сообщить весть обо мне и от вас доставить мне, но вы покоились в объятиях морфея, он вас потревожить не осмелился. Прошу вас, любезнейший друг, сообщать мне новости имеющие случиться во Владимире, не поставьте для себя в труд, чем много обяжете любящего вас друга Граменицкого».

10–12-го сентября писал мне из Петербурга Ф.Гавр. Беляев в качестве уже студента академии:

«Почти целый месяц и моего житья-бытья в Питере. Как длинен, скучен, тяжел был для каждого из нас этот месяц! В продолжении его, каждый должен побывать у стола перед членами Конференции не менее десяти раз. Замучили требованиями отчетов за семинарскую жизнь. Ни одного предмета по аттестатам не оставили без внимания. И все давали ответы во всем самому ректору; бакалавры со всех сторон нападали с возражениями. Ужас, как тяжело было стоять против сильных их напоров. Рады, рады были мы, когда дождались сочинений. С этой впрочем стороны труда положено немного. Испытательных задачек было только две. Если угодно, пожалуй скажу тебе и предложения. Вот они:

Quo modo hominum malorum res prosperae et bonorum res adversae cum Dei justitia conciliari possunt – и не мните яко приидох воврещи мир на землю: не приидох воврещи мир, но меч, – соглашали с текстом: мир Мой оставляю вам, мир Мой даю вам. Теперь дела испытательные кончены. Даже составлены и списки. Остается только узнать №. Впрочем, несомненно то, что принят я действительным студентом. Это главное. Нынешнего числа читали уже и лекции у нас. На первый раз привелось мне слушать бакалавра словесности, профессора математики и бакалавра французского языка. Ну, любезный, на первый раз очень интересно было сидеть в классе. Особенно профессор математики72 так хорошо объяснил введение в эту науку... Завтра бросит пыли в глаза профессор философии Карпов73. Взгляды у него на предмет свой почти оригинальные. Впрочем, говорю я это только по слухам. Самому еще не удавалось доселе назидаться от него.

В Петербурге житье бы должно быть веселое, есть на что позевать, всюду можно видеть развлечение: но для студентов академии подчас как скучна бывает жизнь столичная, жить при куче удовольствий и ни одного не поймать из них в целую неделю – не досадно ли? И для нас Питер именно-таки всегда почти не существует!; на целую неделю. Здесь свобода студенческая так ограничена. Кроме праздничных дней не позволяют отлучаться в город. И в дни праздничные увольняют, с оговоркой: не часто ли отлучаетесь. Такое житье иным не нравится, особенно кто привык к вольной жизни. Я, со своей стороны, нисколько не скучаю. С удовольствием можно проводить время и внутри академии. Народ молодой постоянно здесь острит. Только бодрствуй, слушай и смейся. Уснешь – разбудят. И – академия сама в себе вещь очень хорошая. Стол здесь несравненно лучше Московской академии; чистота в комнатах – какая только возможна; прислуга достаточная – гвардейцы молодцы – парень к парню. Скоро даже заведут у нас казенный чай с булками, – непременно установят форму для платья университантскую, только с пуговицами белыми – с орлами. Защиплем!.. Много только возложат на нас трудных обязанностей с этой формой. Тогда забудешь глядеть по сторонам на Невском; как раз затащат на гауптвахту, если не отдашь чести, кому нужно будет. Впрочем, бодрее будем. Я нисколько не тужу, что продал свою свободу на четыре года. Если бы этого не случилось: конечно хуже бы было – присловица, доказанная опытом священника. Помнишь?

Доколе до свидания, конечно, письменного. Пиши, брат.

Твой студент СПБ. духовной академии Ф. Беляев.

О. Эконому мое почтение.

В следствие строгого осмотра одежи, нашитой нам в семинариях от здешнего Правления сделано отношение к графу о том, что форма для платья соблюдена только в четырех семинариях. Правлениям, несоблюдшим формы, слышно, будет выговор и – строгий…».

Вслед за тем от 30-го числа Беляев пишет снова:

«Думаю, ты получил уже письмо мое от Приклонского и верно скоро ответишь мне на него. В добавок к Владимирским новостям прошу тебя узнать от Сапоровского, где приютился Гаврила Павлиныч. Если он знает и адрес к нему, прошу тебя передать его мне. Давно уже собираюсь я послать письмо к Павлинычу – и все отлагаю дело это за неизвестностью о местопребывания его. Ну, любезный, по сказкам Иркутского священника, теперешнего моего товарища, сибиряки-Владимирцы будут очень счастливы. Последнее место в Иркутской губернии доставляет священнику разного товару на 700 рублей, за исключением того, что утрачивается на продовольствие своего семейства. Не хвалит лишь земляков наших за то, что они не оженились в своей епархии. В Иркутске очень дороги невесты. Былинский хоть и бедную взял: но она ему знакомая, да и там не нашел бы себе невесты с богатым приданным. Земляки наши попались священнику за 400 верст до Иркутска.

Со мной нового доколе ничего не последовало. Хожу в класс, слушаю на несносного Винклера строгую критику г. Карпова; с нынешнего дня должен буду писать свою критику на предварительные понятия в смысле философии Винклера. Тяжела, тяжела наша философия. Заучивай от слова до слова лекции Винклера – и в то же время отвергай его мнение. Двойной труд. О, если бы возвратились к нам времена Карповские!..»

9-го октября писал мне из Абакумова друг мой о. Граменицкий:

«Не мог пропустить удобного случая, чтобы не дать вам о себе известия и вместе не засвидетельствовать вам, постоянно обитающего в моем сердце, глубочайшего почтения. Осмеливаюсь сделать, друг, вам предложение: неугодно ли будет к прежнему нашему взаимному дружеству присоединить связь родственную? Как же это? Мой дяденька Симский благочинный Василий Петрович Приклонский скончался; если будут вам предлагать взять его дочь, – ошибка, кажется, быть не должна; но может быть они, приехав во Владимир, и не сделают вам предложения; сходите к Андрею Гр. – он будет сватом.

Очень, очень желательно мне иметь прежнего своего друга родственником. Хотя я предлагаю вам, но место и невесту знаю только по слуху, смотрите сами. Худого не слышно; но одобряют все и место и качества физические и нравственные невесты. Я живу, слава Богу, жив-благополучен. Сейчас насладился разговором о вас, радуюсь вашему благополучию. Прошу и молю вас друг еще, – не оставьте, – сходите к Полиевкту Гавриловичу Былинскому, попросите у него письма от В.Гавр, и перешлите мне прочитать об Иркутских обыкновениях, – очень скоро возвращу вам с благодарностью, – пожалуйста».

Мне действительно предлагали поступить в село Симу, Юрьевского уезда, на место умершего священника Приклонского, со взятием его дочери, но я отказался. В это время у меня снова возродилась мысль о поступлении в академию, и я приступил уже к осуществлению этой мысли, начал перечитывать имеющиеся у меня академические записки; обратился за философскими книгами к М.И. Алякринскому, у которого я обучал воспитанника: тот дал мне на первый раз сочинение Окена «о свете и теплоте, как известных состояниях всемирного элемента», в русском пероводе Д. Велланского (Спб. 1816 г.). Но сочинение это написано таким высокопарным языком, что в нем я не мог почти ничего понять.

Около половины октября умер в Муроме соборный священник Василий Васильевич Царевский, оставив беременную жену и 9 человек детей. Я не знал об этом, но приходит ко мне товарищ Н.К. Смирнов и спрашивает меня, буду ли я проситься на это место. Имея в виду, с одной стороны, мысль о поступлении в академию, а с другой, рассуждая, что соборное священническое место едва ли может быть предоставлено молодому студенту, только лишь окончившему курс семинарии, я дал отрицательный ответ. Ему только это и нужно было знать. Несмотря на то, что он гораздо ниже меня стоял в списке, он не убоялся искать этого места и рассчитывал на успех, надеясь на протекцию своего отца крестного, Муромского городничего Козьмы Семеновича Макова. Но человек предполагает, а Бог располагает.

В последних числах октября неожиданно является ко мне в больницу учитель Владимирского духовного училища Алексей Михайлович Ушаков (кандидат V курса – 1826 г. – Московской духовной академии) и говорит: «Иван Михайлович, я пришел к тебе сватом». – «Доброе дело, – отвечаю я, – но куда же хотите меня сватать?» – «В Муром, к собору, на место умершего священника Царевского». – «О, нет! я боюсь и проситься туда». – «Нет, пожалуйста, не отказывайся; повидайся, по крайней мере, с вдовой, которая прибыла во Владимир и которой рекомендовали тебя, как благонадежного жениха, а она поручила мне, как родственнику, пригласить тебя; она остановилась у Павла Абрамыча Прудентова – (учителя семинарии, женатого на родной племяннице вдовы Царевской) и через день, или два пришлет за тобой».

Действительно вскоре присылают за мной и приглашают в квартиру П.А. Прудентова. Прихожу и вижу перед собой средних лет вдову, довольно красивую и с умным выражением лица. Имя ее Прасковья Степановна; с ней вместе приехала старшая сестра ее Надежда Степановна Аменицкая, теща Прудентова и также вдова. У них во Владимире был брат Павел Степанович Харизоменов – старший столоначальник Консистории. Сейчас же завели со мной речь о главном предмете, ради которого меня позвали. На сделанное мне предложение я отвечал уклончиво; меня стали упрашивать, по крайней мере, явиться с ними, на другой день к Преосвященному, который им дозволил искать к сироте достойного жениха; при этом вручили мне роспись приданного за невестой на двух или трех страницах. Ничего не понимая в этих делах, я отправился с росписью к о. ректору Поликарпу. Тот, поелику сам был семейным человеком, рассмотревши роспись, нашел ее недостаточной; в ней не значилось ни самовара, ни чайных принадлежностей: поэтому он велел, чтобы все это внесено было в роспись.

На другой день, часов в 8-мь утра, собрались в передней архиерейской две сестры-вдовы – Царевская и Аменицкая, брат их Харизоменов и я. Доложили о нас Владыке; он не замедлил позвать всех нас в залу. Первый вопрос Архипастыря обращен был ко мне:

– «Ведь ты сирота?»

– «Сирота, Владыко святый».

– «Ты сирота, невеста сирота, собор безприходный, а надо купить тебе дом: на какие же средства будешь покупать?

Я обрадовался, что встретилось препятствие и говорю Владыке:

– «Преосвященнейший Владыко, я имею пока кусок хлеба, и потому не имею надобности спешить выходить на место».

Владыка начал рассматривать список окончивших курс семинарии и стал рассуждать сам собой: Смирнов, за которого ходатайствует Маков, сын также не богатого отца (инспектора Суздальского дух. училища), и потому также не в состоянии приобрести дома, да к тому же он ниже Тихомирова в списке. Затем, как бы пробудившись от своего размышления, он обращается к столоначальнику Харизоменову с вопросом: «да, кажется, в Муромском училище есть праздное учительское место?» – «Точно так, Владыко святый; учитель первого класса отправился в Томскую епархию на священническое место». – «А сколько учителю 1-го класса жалованья?», – продолжает Владыка – «Триста рублей (ассигнациями)». – «Ну, вот и хорошо. – Ты, – обращается ко мне Владыка, – будешь учителем и будешь получать за это по 300 р. в год; из них 100 рублей отдавай сиротам. – А ты, баба, – обращается к вдове Царевской, – отдай ему (т.е. мне) третью часть дома».

Я начал было опять уклоняться от Муромского места, но Преосвященный мне говорит: «эту мысль (т.е. об учительстве) Сам Бог мне внушил; поди, послушайся меня, хорошо будет».

Не смея более пререкать архипастырской воле, я дерзнул попросить позволения предварительно посмотреть невесту.

«Ну, что же ты, баба, – обратился он к моей будущей теще; – не привезла сюда девку-то; он здесь и посмотрел бы ее, а то шутка-ли ехать за сто двадцать верст?» – Впрочем, мне дано было дозволение отправиться в Муром.

Но я, как приговоренный к смерти, вышел из архиерейских покоев и бросился к ректору просить защиты и ходатайства перед Преосвященным об освобождении меня от Муромского места. Но добрый о. ректор, выслушавши мой рассказ об обстоятельствах дела, дал мне совет отправиться в Муром, и если мне не понравится невеста, сказать ему: тогда он употребит все усилия к освобождению меня от нежеланного места и нелюбой невесты.

На другой или на третий день отправился я в Муром, в сопутствии двух вдовиц. По приезде туда, остановился в доме родного брата вдовы Царевской, соборного же священника Василия Степановича Харизоменова. Смотрю в окно и вижу собор старинной архитектуры XVI столетия, стоит на высокой, крутой горе над рекой Окой. Слава Богу, первое впечатление очень доброе. – Что, – думаю, – будет дальше? – Из другого окна вижу рядом дом моей невесты, новый, довольно красивый и просторный: и это произвело приятное на меня впечатление. Через час приглашают меня в дом невесты. Вхожу. В зале встречает меня вся семья – мать и 9-ть человек детей, шесть дочерей и три сына. Имя старшей дочери, моей невесты, Анна Васильевна. Тут же были и некоторые из ближайших родственников. У меня в Муроме не было никого знакомых, кроме стряпчего А.А. Горицкого; но он меня не знал, и мы с ним познакомились уже впоследствии. Таким образом не с кем было мне посоветоваться. Я должен был сам решить свою судьбу. Прошло дня два, и я, ознакомившись несколько с невестой и семейством, и перевав себя и свою судьбу в волю Божию, решился сделать роковой шаг в жизни.

Возвратившись через несколько дней во Владимир, я подал прошение Преосвященному об определении меня на должность учителя Муромского училища и о предоставлении мне праздного священнического места при Муромском Богородицком соборе. По этому прошению последовал запрос семинарскому Правлению, могу ли я совместить учительскую должность со священническою. На этот запрос дан был ректором о. Поликарпом от 18-го ноября следующий отзыв:

«Студент Ив. Тихомиров, по окончании семинарского курса, определен был 12-го июля сего года смотрителем семинарской больницы, каковую должность проходил с отличной ревностью, при поведении примерно хорошем, исправляя иногда, по поручение Правления, должность наставника по классу греческого языка за болезнью которого-либо из гг. наставников оного. К наставнической должности он, Тихомиров, весьма способен и к совмещению должности учительской при Муромских училищах, в случае потребности, с должностью священнической никакого препятствия не имеется».

Между тем, я поспешил уведомить свою будущую тещу о благополучном возвращении во Владимир и об обстоятельствах моего дела. И вот что получил от нее в ответ от двадцать девятого ноября:

«Любезнейший Иван Михайлович!

Приятное ваше письмо мы получили 22-го числа по утру в 10-ть часов. Читаем его каждый день, ибо в нем очень много нам приятного и любезного, как в отношении меня, так и в отношении моего семейства.

Семейство, слава Богу, здорово, чего и вам желают, – все они вас ждут, не знают как провести скорее пост и дождаться вашего приезда; все деньки считают (как говорится) по пальчикам, и дай Бог, чтобы эта несносная зима прошла и наступила вечная весна, приехавшая с вами. Особенностей у нас никаких покамест нет, все по старому. Пожелав вам доброго здоровья и скорого прибытия к нам, остаюсь любящая вас Прасковья Царевская».

Подавши просьбу Преосвященному, я должен был приготовиться к испытанию в знании догматов веры православной. Самим Владыкой составлены были кратки записки по Догматике, состоящие из одних почти определений и сухих положений, подкрепленных текстами Св. Писания. Эти записки, переходившие из рук в руки, мы обязаны были твердо знать наизусть. Так как во Владимирской епархии, при огромном количестве приходских церквей (около 1050), всегда много было ставленников, то Преосвященный никогда не производил испытаний по одиночке, а человек по пять или по десять в раз. Нас, кандидатов священства, собралось в один раз 10-ть человек и 11-й с нами был исключенный из среднего отделения кандидатом на дьяконское место, который подвергался испытанию в знании Пространного Катехизиса. Когда мы все собрались к Преосвященному, он приказал нам к следующему дню приготовить известный трактат. Нам велено было явиться в пять часов по полудни. Владыка, вышедши в залу, приказывал нам становиться в ряд по старшинству и начинал спрашивать с низших. Если кто-либо отвечал на вопрос неудовлетворительно, он обращался к следующему; если и этот не удовлетворял вопрошающего, должен был ответить следующий и так далее. Если никто из нас не ответит на предложенный вопрос, – что однажды и случилось: то Владыка отсылал нас и приказывал к следующему дню повторять тот же трактат. Таким образом, наше испытание, или, вернее, истязание продолжалось недели полторы. Мои ответы так понравились архипастырю, что он говорил ректору: «у меня такого студента еще не бывало», – и приказал ему иметь меня в виду, в случае имеющей открыться учительской вакансии в высшем классе.

По окончании экзамена, на моем прошении дана была преосвященнейшим Парфением 11-го декабря такая резолюция: «Студенту Тихомирову, оказавшемуся в истинах богословских и пении довольно сведущим, чинить производство во священника, согласно с прошением и условием, с назначением вместе и учителем приходского Муромского училища, так как к совмещению обеих должностей – и по весьма хорошим сведениям, и примерно хорошему поведению и дознанной отличной ревности – признается, по свидетельству о. ректора семинарии, весьма способным, – о чем и сообщить в семинарское Правление».

14-го декабря писал мне, в ответ на мое письмо, Абакумовский друг мой М.Д. Граменицкий:

«Благодарю, друг, что сверх ожидания удовлетворили мое жадное любопытство о ваших обстоятельствах. Точно, и прежде слышал я о вашем намерении поступить в Муром, слышал даже, что вы отправились туда для смотрения и избрания себе подружия; – но не знал, какие следствия были вашей поездки. Теперь же вижу, что вы через несколько недель вступите в новую жизнь супружества и священства. Радуюсь – счастливым вашим обстоятольствам. Радуюсь тем более, – что в коротке знаком мне Муром; в том самом соборе, к угодникам которого я летаю мыслью повседневно, суждено быть служителем Божественных таин искреннему – ближайшему моему другу.

Питаюсь надеждою, что вы, будучи иереем Господним, помянете когда-либо у гроба благоверных Муромских князей в своих молитвах и мое недостоинство!

Да! жалко милый друг, что мы, живя несколько времени не так в дальнем между собой расстоянии, не могли избрать случая к своему свиданию; а все виновата в этом надежда на будущее.

Итак, неужели нам суждено более не видеться? Не может быть! Прошу вас немедля уведомить меня, когда придете за благодатью во Владимир; – я, имея давнее намерение ехать на родину, – эту дорогу приспособлю к сему времени. Тут повидаемся, поговорим, сообщим взаимные чувствования и проч. и проч.

Жалко, что я живши в Муроме не знал вашей будущей супруги. Отца Василия я знал очень коротко, – верно и ваша супруга достойна вас, – если наследуешь свойства покойного родителя. Моя Сашенька, так же, как и я, желает вам всех от Бога милостей и счастья. Доколе довольно! Надеюсь, что расстояние от Мурома до Липни это 200 или 170 верст, ие может поставить границы нашим взаимным сообщениям.

Не ошибаюсь!»

Получивши из Консистории билет на вступление в брак, я отправился на родину для приглашения родственников на свадьбу, которая назначена была вскоре после крещения.

29-го декабря писал мне из Петербурга студент академии Ф.Г. Беляев:

«С новым годом поздравляю тебя. От души желаю тебе обрести новое счастье на новом поприще твоей жизни!

Я немного виноват перед тобой. Так долго промедлил ответом на твое письмо. Ты сердишься? И – полно, брат, ведь проступок с моей стороны совершенно неумышленный. Смотри, я и сам себе не дам отчета, почему так долго не писал к тебе. Шут знает, не то, чтобы дела заставляли меня отлагать беседу с тобой, и не лень писать пустяшные епистолейки была тому причиной: а так, что-то в роде не хочется. Признаться не находил и особенных новостей для письма; а без новостей что за удовольствие и посылать и получать письма. Кроме вздору и теперь даже не могу ничего сказать тебе. Самая однообразная жизнь академическая. Если что-нибудь встречал я особенного в продолжении четырех месяцев в академии: так это во время испытаны перед святками.

Интересно было слушать горячие споры между профессорами; забавно, даже лестно было каждому высказывать мудрость Божественного Винклера... Но сознайся, ведь тебе ныне не по сердцу подобные пустяки? Ты, злодей, отложил уже попечение об академии. Дело, брат, дело. Мало пользы убить четыре года в академии из самой цветущей жизни, особенно при такой скудости мест. То ли дело покоиться в объятиях возлюбленной Анны Васильевны! Наслаждайся, друг, своим счастьем: оно теперь вполне расцветает для тебя. Академическая жизнь, поверь, скоро наскучила бы и тебе. И при удачном течении дел академических, как мало ясных дней в моей жизни! Будущее отдалено: – мечтать и жить им и безнадежно и вредно. В настоящем все монахи. А жить в сообществе с монахами – большая находка!!

Не знаю, что тебе еще сказать. Разве вкратце о здешних святках? Да, здешние святки служат наградой для студентов за целую треть затворнической жизни. Прелесть, как хороши здесь вечера. Уж подлинно по русски, на славу пируют здесь даже духовные. Ну что, каковы твои святки? Должно быть занимательны... Надеюсь, в свободное время опишешь все, и старое и новое. Чур ие секретничать».

Накануне нового года теща моя, Прасковья Степановна, разрешилась от бремени сыном, которого назвала в память своего покойного мужа Василием. Таким образом этот ребенок имел одинаковую со мной судьбу, как-бы потому впоследствии мне пришлось о нем заботиться больше, чем о прочих его братьях.

12-го января совершен был брак в соборной церкви. На свадьбе были мои родственники: о. Василий Сапоровский, дядя и о. крестный диакон Петр Иваныч, зять Василий Алексаидрович Левашев, сестра Анна Михайловна и, кажется, молодой диакон Ивановской единоверческой церкви О.С. Виноградов, женатый на моей племяннице, дочери старшей сестры моей Марии Михайловны. Брачный пир был самый скромный, одним словом, сиротский.

Через два или три дня после брака, я отправился во Владимир для посвящения. 18-го числа рукоположен был преосвященным Парфением в диакона, а 25-го числа, в день святого Григория Богослова, сподобился принять благодать священства в домовой архиерейской церкви.

На расходы по производству в священника мне обещано было 30-ть рублей, но я получил только 25-ть рублей; впрочем, этих денег, при протекции родственника, консисторского столоначальника, было для меня достаточно. Он сам мне назначил, кому сколько дать; между прочим, секретарю Консистории велел отнести две бутылки рому, и тот благосклонно принял от меня это приношение. Квартиру и стол во все время пребывания моего во Владимире, имел и у помянутого выше родственника моей тещи, священника П.А. Прудентова.

По рукоположении, целую неделю служил я в большой, крестовой церкви и за тем, получив из рук моего незабвенного рукоположителя ставленную грамоту, отправился в Муром, к месту моего нового служения.

1-го февраля вечером приехал я в Муром, и 2-го, в день праздника Сретения Господня, сподобился совершить соборно с настоятелем собора, протоиереем Михаилом Григорьевичем Троепольским, Божественную Литургию.

Затем вступил я в должность учителя первого класса приходского училища. Считаю уместным предварительно познакомить здесь читателя в кратких словах с историей города Мурома и с окружавшим меня обществом.

Город Муром, как известно, один из древнейших городов России; расположен на левом, возвышенном берегу р. Оки. В нем, при народонаселении не более 10 000 душ обоего пола74, 3 монастыря – два мужских и один женский, собор и 14-ть приходских церквей.

Спасскй Преображенский монастырь, 3-го класса, находится почти на окраине города, занимает весьма красивую местность над Окой. Когда он основан, неизвестно; но он существовал уже в конце XI века.

Благовещенский, также третьеклассный, монастырь, находится в центре города. Он основан на месте древней Благовещенской церкви в 1555 году, по повелению царя Иоанна Васильевича Грозного, когда он возвращался из Казани. При этом случае обретены были мощи благоверных князей Константина и чад его Михаила и Феодора, которые и ныне почивают в главной монастырской церкви в одной раке.

Рядом с Благовещенским монастырем, через дорогу, находится Троицкий женский монастырь, основанный в 1642-м году.

Собор во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Сооружен в XV веке. В нем под спудом почивают, в одной раке, мощи князей Муромских Петра и Февронии.

Муромские приходские церкви, между которыми есть очень древняя, не отличаются таким благолепием и блеском, каким, как мы видели, отличаются церкви Шуйские, хотя в Муроме, как и в Шуе, было в мое время немало купеческих фамилий очень богатых, как напр., Маслаковы (Мяздриковы), Зворыкины, Козновы и др.

Главная городская промышленность – полотняная и хлебная торговля в обширных размерах. Сверх сего существует в городе до двадцати пяти фабрик и заводов.

Из духовных лиц, коих я застал в Муроме, более примечательны следующие:

Настоятель Спасского монастыря, архимандрит Иероним.

Из магистров 1-го курса Петербургской духовной академии, он был ректором Псковской семинарии и настоятелем Спасо-Елеазарова монастыря с августа 1821 года по июль 1823-го г.75. Затем, в следствие нетрезвости, послан был в Боголюбов монастырь, Владимирской епархии, где оставался в звании настоятеля только до апреля 1824 года. В это время, без сомнения, по причине той же слабости, был уволен от настоятельства. В 1829-м году снова назначен был настоятелем Муромского Спасо-Преображенского монастыря и вслед затем определен членом Владимирской духовной Консистории. По обязанностям этой последней должности он постоянно жил во Владимире, в Рождественском архиерейском монастыре; в Муром же приезжал только вместе с преосвященным Парфеонием, который всегда брал его с собой при поездках по епархии.

Настоятель Благовещенского монастыря игумен Варлаам из вдовых сельских священников; управлял монастырем с 1838 по 1844 год.

Настоятель собора протоиерей Михаил Григорьевич Троепольский. Родом из Орловской епархии, он был родной племянник преосвященного Ксенофонта, бывшего епископа Владимирского. В 1804 году (16-ти лет от роду) он перемещен был, по желанию дяди, из Киевской семинарии во Владимирскую, но не окончив здесь полного курса, 14-го мая 1808-го года рукоположен был во священника к церкви Покровского женского монастыря в г. Суздале. Отсюда, уже в сане протоиерея, он переведен был 4-го ноября 1816-го года в Муром. Воспитанный под строгим надзором своего дяди, о. протоиерей всегда был строг к себе: жил в высшей степени воздержано, пищу употреблял простую, удалялся шумного общества и любил проводить время в своем семействе. Он был членом духовного Правления и благочинным подгородных сельских церквей. Дорожа своей репутацией, он ревностно изучал как церковные правила, так и гражданские законы. Добросовестно исполняя свои обязанности сам, он требовал такого же исполнения и от своих подчиненных. Чувствуя по временам слабость в ногах, он не очень любил продолжительную службу в церкви, но при богослужении и сам соблюдал, и от других требовал строгой чинности и порядка. При среднем росте, осанистый собой, с широкой окладистой бородой и с октавистым голосом, он был в служении очень благолепен. Семейство его, кроме жены, – старицы примерной кротости, составляли: сын Иван Михайлович и четыре дочери. Сын окончил курс, но по смерти отца, последовавшей 16-го августа 1853 года от холеры, вел жизнь очень бедственную. Старшая из дочерей, Любовь Михайловна, была в замужестве за учителем (впоследствии инспектором) Владимирского духовного училища, Ив.Гр. Соколовым; вторая и третья были также в замужестве за какими-то чиновниками, но не были так счастливы, как первая; а младшая осталась девицей и влачила самую жалкую жизнь.

Говоря о племяннике, не могу не сказать несколько слов о его досточтимом дяде, т.е. о преосвященном епископе Ксенофонте.

Преосвященного Ксенофонта я не помню; мне было не много более двух лет, когда он оставил Владимир и отправился на Подольскую епархию. Поэтому я изложу о нем те только сведения, какие найдены мною в печатных источниках.

Преосвященный Ксенофонт (Троепольский) из настоятелей Свияжского монастыря рукоположен был 15-го января 1800 г. в епископа Свияжского, первого викария Казанской епархии, а через месяц, или не много более, и именно 24-го февраля переведен на кафедру Владимирскую.

Епископ Ксенофонт, говорит автор истории Владимирской семинарии (стр. 110)76, был человек многосторонне образованный; характеристической чертой его деятельности служит постоянная, неусыпная забота о духовном просвещении; предание говорит, что его так и называли многие: «радетель духовного просвещения». Но особенную память оставил по себе преосвящ. Ксенофонт торжественностью богослужения. Высокого роста, с длинной темно-русой бородой, в служении он был величествен. Торжественности архиерейского служения много способствовал счастливый тогдашний состав причта. Протодиакон Орлов отличался превосходным голосом, приятной наружностью и приличной манерой; соборные диаконы Удальцов (впоследствии протодиакон) и Смирнов были также с прекрасными голосами; в архиерейском хоре знаменитый бас о. Феодора и художественный тенор регента Дроздова, – все это в совокупности придавало архиерейскому служению священно-торжественный характер.

Со всеми помещиками епархии Преосвященный был очень знаком; особенно был дружен с помещиком села Петровского, за Юрьевом, князем Долгоруковым: но с однофамильцем этого князя, Иваном Мих. Долгоруким, губернатором Владимирским, Ксенофонтом был не всегда в благоприятных отношениях. Вот что пишет о нем князь Долгорукий в своем сочинении: «Капище моего сердца» (стр. 995): «Зашел ко мне на бал пьяный поп, родня Сперанского. Я его посадил в полицию, – что случалось и прежде довольно часто; ибо поп был негодяй. Архиерей вывел из этого страшную историю, наклепал на меня всяких небылиц, воздвигнул против меня страшную тучу в Питере, возжег негодование Государя на меня, как на богохульника; словом, соединясь мысленно и душевно со всеми моими врагами в губернии, подействовал на всю судьбу мою, подав первую и сильную причину к изгнанию меня из службы»77.

Возвращусь к Мурому.

После протоиерея Троепольского второе место в среде Муромского духовенства занимал настоятель Иоанно-Предтеченской церкви, протоиерей Афанасий Яковлевич Виноградов. Получив образование и воспитание в Лаврской Троицкой семинарии, он рукоположен был 7-го августа 1810 года в священника и проходил затем разные должности. При мне он был благочинным городских церквей и членом духовного Правления. При достаточном образовании, он отличался благородством характера и прямодушием.

Между Муромским духовенством особенное внимание заслуживает (по своей горькой, хоть и заслуженной судьбе) настоятель Казанской церкви, протоиерей Егор Исидорыч Полотебнов. Магистр первого курса Петербургской дух. академии, Полотебнов был сначала на службе в Рязанской епархии и имел священный сан. Преосвященный Григорий (Постников), поступив в 1829-м году на Рязанскую епархию, приблизил к себе Полотебнова, как товарища и совоспитанника по академии; сделал его кафедральным ключарем и членом Консистории: но Полотебнов не оправдал доверия архипастыря и начал предаваться нетрезвости. Сколько ни увещевал его, сколько ни снисходил к нему Владыка: пользы не было. Но вот Преосвященный не исполнил какой-то просьбы Полотебнова, несправедливой и незаконной: это возбудило в сем последнем чувство вражды и мщения к архипастырю. Вскоре представился и случай к отмщению. Один сельский священник, по суду Консистории, утвержденному преосвящ. Григорием, подвергся законному взысканию. Полотебнов возбудил этого священника протестовать против определения Епархиального начальства и составил ему прошение на Высочайшее имя, в котором совершенно некстати возводит на архиепископа разные клеветы.

По исследовании и рассмотрении в Св. Синоде протеста, он был признан не основательным, а Полотебнов изобличен был в участии в клевете на своего епархиального архиерея. В следствие сего, он удален был из Консистории с запрещением священнослужения. Мало того; на докладе Св. Синода последовало следующее Высочайшее повеление: «Ключаря переместить во Владимирскую епархию и дать там место, по распоряжению местного Преосвящонного, в уездном городе, ежели есть место, а ежели нет, то в селе, и тогда разрешить (?!) ему священнослужение»78.

На первый раз священник Полотебнов определен был преосвященным Парфением к церкви села Казакова, Муромского уезда, а затем переведен был к Казанской церкви г. Мурома; но когда он был возведен в сан протоиерея, мне с точностью неизвестно.

Протоиерей Полотебнов был высокого роста, с резкими суровыми чертами лица, с короткими седыми волосами на голове и с короткой же, но окладистой бородой. Отличался проповедничеством, но не чужд был при этом тщеславия. Тщательно составивши проповедь на Великий пяток, он повторял ее почти каждый год и к слушанию ее приглашал особыми билетами высшую городскую публику.

Скажу затем несколько слов о родстве моей тещи, Прасковьи Степановны Царевской, сосредоточенном преимущественно в Муроме. У нее были здесь два брата и две сестры.

Один из братьев, Василий Степанович Харизоменов был, как выше уже замечено, священником при том же соборе, к которому и я определен, и вместе с тем учителем второго класса приходского училища. Он женат был на дочери священника того же собора о. Парфения Тумского, Анне Парфеньевне, с определением во священника на место тестя.

Другой брат Александр Степанович Харизоменов, получил неполное образование в Московском университете, подвергся расстройству умственных способностей и вел скитальческую жизнь.

Старшая сестра Прасковьи Степановны, Надежда Степановна была в замужестве за священником Егором Феодоровичем Аменицким, который сначала был инспектором Владимирских училищ, а потом смотрителем Муромских и здесь в 1830-м году скончался от холеры, оставив после себя троих сыновей и четырех дочерей.

Младшая сестра Екатерина Степановна была замужем за полковым священником Василием Никитичем Вознесенским. Овдовевши, она возвратилась в Муром с двумя малолетними сыновьям – Виктором и Павлом.

Сверх сего, у моей тещи было в Муроме три или четыре дома родственных между дворянами.

Училищный круг, в который я вступил по званию учителя, составляли следующие лица.

Смотритель училища иеромонах Нифонт (в миру Никита Данилович Успенский). По окончании курса в семинарии в 1832-м году, со званием студента, он проходил должности лектора еврейского и греческого языков, учителя в училищах – Владимирском, Переславском и Муромском. В 1836-м году принял монашество; в 1842-м году был определен в должность смотрителя Муромского училища, а в 1844-м году был назначен настоятелем Муромского Благовещенского монастыря, с возведением в сан игумена. Вел жизнь трезвую и был очень деятелен; лишенный одного глаза, он был очень дальнозорок. Был крайне гостеприимен, и сам любил нередко выезжать в гости.

Инспектор училища и учитель латинского языка в высшем отделении, священник Иван Федот. Грандицкий. Он был вместе с тем и настоятелем городской Христорождественской церкви. Человек даровитый и отличный знаток латинского языка и других преподаваемых им предметов; строгих нравственных правил; при характере, не отличавшемся мягкостью и снисходительностью, он, как инспектор, в страхе держал училище.

Учитель греческого языка и соединенных с ним предметов в том же высшем отделении, священник Василий Никол. Спекторский. Он также, как и Грандицкий, был приходским священником при Космо-Дамиановской церкви. Не знаю, в какой мере он сведущ был в преподаваемых им предметах, но в исполнении своей обязанности не всегда был исправен.

Учитель латинского языка и некоторых других предметов в первом низшем отделении, священник Троицкой, при девичьем монастыре, церкви Матвей Ив. Шеметов. Отличался крайней добросовестностью в исполнении своих обязанностей необыкновенной кротостью характера. С ним я был в самых добрых, искренних отношениях, хотя он был много меня старше.

Учитель греческого языка и других предметов в том же отделении, студент семинарии Гавр.Вас. Ястребов. По окончании курса в 1836 году пытался поступить в Московскую дух. академию волонтером, но не был принят. С живыми способностями и с горячим, но непостоянным, характером: мечтал о монашестве, но женился на дочери помянутой вдовы Аменицкой и впоследствии принял священнический сан после протоиерея.

Учитель латинского языка во 2-м низшем отделении, студент Иван Гаврил. Покровский – наставник солидный и характера молчаливого.

Учитель греческого языка и пр., кандидат Петербургской дух. академии Иван Гавр. Беляев. Не отличался перед прочими наставниками никакими особенными достоинствами.

Учитель второго класса приходского училища, помянутый выше соборный священник Василий Степанович Харизоменов, отличавшийся добрым и кротким характером.

Следует теперь сказать о моей общественной деятельности и семейной жизни.

При соборе по штату положено: протоиерей и два священника, диакон и два псаломщика.

Протоиерей, по заведенному им порядку, череды не исправлял, хотя получал жалования и доходов в полтора раза больше против священников. Таким образом, мы с о. Харизоменовым поочередно совершали в соборе, ежедневное богослужение. В воскресные и праздничные дни всенощная – летом обыкновенно совершалась с вечера, а зимой утром в 4 часа. В будние дни утреня – зимой начиналась в четыре часа, a летом в три часа по полуночи. Литургия ранняя (только по праздникам) в 6 часов утра, а поздняя всегда в 8 часов. Между утреней и Литургией нередко случалось ходить по домам для молебствий с чудотворной иконой нерукотворенного образа Спасова, а после Литургии почти ежедневно совершались молебны для приходящих из разных мест богомольцев перед мощами почивающих в соборе чудотворцев Петра и Февронии. И это был главный источник содержания для соборного причта, так как собор был безприходный. Вот сколько я мог получать от собора в год: 40 рублей ассигнациями (11 рублей 43 коп. серебром) штатного жалованья и до 200 рублей серебром из братской кружки. Правда, у меня была небольшая паства, состоявшая из трех неполных дворов, которую я наследовал от своего тестя, Василия Васильевича Царевского, который пользовался в городе общим уважением. Паству эту составляли: городничий Козьма Семеныч Маков с женой старушкой, – окружной начальник Николай Егорыч (фамилию не помню), женатый на лютеранке и жена лесничего – немца. Но эта малая паства на первых же порах послужила поводом к взаимным неприятным отношениям между мной и старшим священником Харизоменовым. Жена последнего вознегодовала, почему такие почетные особы пожелали иметь своим духовником меня – пришельца, а не ее мужа – Муромского старожила.

Что касается до отношений моих к настоятелю собора, протоиерею М.Г. Троепольскому, то они были самые добрые и мирные. Он, предупрежденный на счет меня добрым отзывом зятя своего, учителя Владимирского училища И.Г. Соколова, с первой встречи полюбил меня как сына, а я в свою очередь, платил ему искренним почтением и послушанием. Я не помню случая, когда бы я не исполнил какого-либо приказания или поручения его.

Кроме совершения церковных служб, я не имел возможности часто заниматься проповеданием слова Божия, как потому, что занят был училищной службой, так и потому, что в соборе обязаны были говорить поочередно проповеди все городские и сельские окрестные священники. Мне приходилось сказать в год не более двух или трех проповедей; разве бывало иногда поручит еще протоиерей, как цензор проповедей, написать проповедь за какого-нибудь сельского священника, который не может по каким либо обстоятельствам явиться в город для произнесения поучения.

Училищная служба требовала от меня ежедневных трудов. Пока я был учителем первого приходского класса, я должен был каждый день заниматься утром три часа и после обеда два. Мальчиков привозили в первый класс иногда без всякой почти подготовки, а их было от 30 до 40 человек. Я должен был с некоторыми начинать почти с азбуки; о чистописании уже говорить нечего. Когда, бывало, прихожу в класс и заставлю учеников писать, они один за другим подходят ко мне с перьями и с детской наивностью говорят: «дядюшка, очини мне перышко». – И грех и смех. – Но какое затем утешение видеть этих наивных детей природы постепенно развивающимися и успевающими в науках, видеть в их взорах оживленность и бодрость!

Независимо от училищных занятий, я имел несколько частных уроков. Это служило некоторым подспорьем к моим ограниченным средствам, доставляемыми службой. Какое же, однако, получал я вознаграждение за эти труды? – 20 копеек серебром за полуторачасовой урок!.. Раз только какой-то заезжий подполковник, пригласив меня заниматься с его сыном, назначил мне за урок по 75 копеек: но когда узнал, что другие платят гораздо меньше, предложил мне 50 копеек. Я, разумеется, охотно согласился и на эту цену. Но эти уроки, не помню, почему-то скоро прекратились.

Все, свободное от служебных занятий, время, хотя его было очень не много, – я посвящал чтению книг. При соборе была очень порядочная библиотека, состоявшая преимущественно из святоотеческих творений в славянском переводе. Из нее я прочитал беседы Златоуста о покаянии; нашел, впрочем, в ней первое издание проповедей знаменитого проповедника Филарета, 1820 года, когда он был еще архиепископом Ярославским. Эта книга почти не выходила из моих рук. С 1843 года начали издавать при Московской дух. академии журнал: «Творения св. Отцев в русском переводе». Напечатаны были, как известно, прежде всего творения св. Григория Богослова: их я прочитал от начала до конца. Одна духовная дочь моя, именно супруга городничего, преемника Макова, М.М. Пасенко привезла мне из Москвы в дар три тома сочинений известного витии, архиепископа Иннокентия, изданные в 1843 году Погодиным. Эти ораторские произведения были изучены мной почти наизусть. Со светской литературой я меньше имел возможности знакомиться. Помню только, что я, познакомившись со штатным смотрителем Муромского уездного училища, Ф.Я. Яковлевым, брал у него из училищной библиотеки Описание отечественной войны 1812 и следующих годов, Михайловского-Данилевского, и с увлечением читал оное, сделавши из него несколько листов выписок, которые и доселе целы у меня. Я не читал газет, но меня убедил читать их учитель уездного училища Иван Тихонович Остроумов, выпущенный из Петербургской дух. академии в 1831 году за какие-то непристойные выходки, со званием студента, хотя по своим дарованиям он мог быть в числе первых магистров. О. протоиерей Троепольский, любя сам читать медицинские книги, дал мне из своей библиотеки и рекомендовал прочитать сочинение Гуфеланда: «Искусство продлить человеческую жизнь (Макровиотика)».

В Муроме я начал заводить свою собственную библиотеку. Впрочем основание е было положено еще в семинарии. Кроме тех книг, которые я ежегодно получал в награду за успехи в науках, я приобрел там на свои скудные средства славянскую Библию с параллельными местами, в четырех томах. В Муроме же куплены были мной следующие сочинения: 1) Правила высшего красноречия, соч. М. Сперанского, Спб. 1844 года; 2) О воспитании детей в духе христианского благочестия, архимандр. Евсевия, М. 1844 года; 3) Письма о должностях свящ. сана, А. Стурдзы, Одесса, 1844 года и др.

Семейная жизнь моя, в продолжении трех лет, шла мирно и благополучно. Несмотря на многочисленное семейство моей тещи, с которой я жил в одном доме, между нами не было разлада. Стол у нас был общий. При большом родстве в городе, нередко были у нас взаимные посещения, но угощение было самое скромное и простое; не обходилось, конечно, при этом без забав и увеселений: одни играли в карты, другие в шашки, а иные вели только приятные дружественные беседы.

Не прекращались у меня письменные сношения и с моими кровными родственниками и друзьями. Так, мне писал от 18-го марта 1842-го года мой неизменный друг, Абакумовский священник М.Д. Граменицкий:

«Приснопамятный друг! Честнейший во иереях Иван Михайлович. Священствуйте!

Да, честь имею поздравить вас, милый друг, с законным браком, желаю вам счастья, любви и постоянного согласия, за сим поздравляю вас с благодатью священства, от души желаю ходить вам достойно вашего высокого звания и быстро тещи на пути благовествования Христова, наконец, с успехом желаю вам бросать первоначальные семена учения на юной почве из под надзора родителей непосредственно – перешедших и шагающих впредь переходить к вам юношей, – за все сии подвиги, совершенные вами успешно (чего от чистого сердца желаю), да будет вам мзда многа па небеси!

Итак, друг, наши мечты о свидании исчезли попусту! Более уже нет надежды по-прежнему – дружески, откровенно передать взаимно звуки сердца лично? А как хотелось то! Не поверите, я не дождавшись вести когда вы будете посвящаться, по умозаключению застать вас во Владимире и проститься, может быть, на всегда, поехал к пятнице – к 6-му числу февраля, и к несчастью услышал, что вы за неделю прежде уже отправились к должности. Как шальной целые сутки таскался по Владимиру,– видел некоторых из друзей, но все-таки не мог забыть о вас, тем более сожалел, что прежде – знакомый мне Муром от Липни отстоит слишком на полтораста верст, следовательно Ивана Михайловича я уже не увижу и в подзорную трубу! Накануне Арх. именин79 стоял всенощную в домовой церкви; в субботу утром с постылым сердцем, с холодной душой отправился со своим подружием обратно восвояси. Несколько понегодовав на вас, что не подорожили свиданием нелицемерно расположенного к вам brrcollegae – не написали писулечки о времени прибытия вашего во Владимир, о чем прежде я вас просил. А более винил и виню себя, что в полугодичное время не мог побывать я во Владимире или вас попросить к себе. Не знал, друг, такого крутого переворота в судьбе вашей, – у меня непременное намерение было затащить вас к себе на масленицу, – но так не угодно было Всевышнему. Теперь только и надежды на случай, который (случай парень добрый, – он тоже иногда подшучивает) нас вместе, может быть, заведет во Владимир; или не вздумаем ли мы с супругой когда помолиться к чудотворцам Муромским. Все это неопределенно.

Я благополучен. Весь мясоед принимал и провожал в серых мундирах почтенных посетителей – духовных чад своих, – а посещали-то всё касательно браков, коих на мою часть привелось ныне окружить с десяток. Посмотрели бы вы на эти полные суеверия, набитые глупости их брачные обряды, – неудержимый смех! да и великий грех! Хотелось побывать на родине, и то не собрался, разве как уже по весне.

Теперь пост, каждую пятницу принужден бываю стоять часов по 10: ибо приходит еженедельно человек по двести на исповедь, а в прочие дни покоюсь – почитываю – у нашего барина библиотека богатая, – спасибо снабжает книгами. По понедельникам и четвергам хожу к господину на кондиции обучать закону Божию и лат. языку и проч... барышню.

Вы скажите, друг, о Муроме, как он вам показался? дайте понятие о ваших доходах, о трудности служения и о прочих удовольствиях жизни, нет ли у вас новостей? Кто учители в училище, на чье место вы поступили? и проч. Не откажитесь о всем подробнее уведомить, если не желаете прервать давнего между нами искреннего дружества и клятвенного обещания. Помните ли? Я всегда живо представляю и бурсацкий сад, и те игривые мечты, которые кружили наши неопытные головы. Еще прошу и молю отслужите, не поставьте себе в труд, я прошу как друга и жена моя, – как благодетеля, – отслужите молебен Петру и Февронии при их гробе о моем здоровье, за что сам постоянно буду обязан молиться о вас. В Муроме, знаю, вам жить понравится, – притом же вы живете на самом красивом месте, в глазах собор, под боком Ока, – а летом то веселье! И это веселье верно в 10 000 крат, а может и более усугубить своими ласками ваша милая супруга.

За сим, пожелав вам возможные на земле блаженства, прося не забывать меня окаянного в ваших святых молитвах и сам обязуясь платить тем же, остаюсь истинно-нелицемерно любящим вас друг Абакумовский иерей Михаил.

P.S. Любя вас, не могу не засвидетельствовать чистосердечного почтения и супруге вашей Анне Васильевне. Желаю всех благ и радостей».

9-го апреля писал мне из Владимира, в ответ на мое письмо, ученик высшего отделения семинарии, дальний мой родственник и земляк, уроженец села Иванова, Андрей Альбицкий:

«Письмо ваше я получил 23 марта. Приятно было читать писанные вами строки; с удовольствием перечитываю я их и доселе. Ибо из сих немногих строк я узнал весьма многое. Узнал, что в супружеской жизни вы нашли для себя истинное счастье, и что, несмотря на множество возложенных на вас обязанностей, вы можете еще удовлетворять стремлениям любознательного своего духа. Дай Бог, чтобы это счастье продлилось на многие лета. Притом из вашего письма я узнал, что вы еще не забыли того дружества, какое долго сохранялось между нами, несмотря на то, что вы поставлены совершенно в других уже отношениях. Радуюсь и благодарю Бога, что ни дальность расстояния, ни разность состояний не могла еще прорвать нити сего дружества. Надеюсь, что и на будущее время вы не оставите меня своим расположением и не откажетесь поделиться со старинным другом несколькими минутами досуга.

Что касается до наших Владимирских новостей: то я до них не охотник и потому не знаю, что сказать вам новенького. Впрочем, скажу, что знаю. Между нами – семинаристами промчеся слово, будто наш попечитель о. ректор Поликарп скоро отправится на череду в Петербург, только не могу ручаться за верность сего (слуха) слова, – не знаю не выдумка ли это каких-нибудь шарлатанов, коих у нас в семинарии довольно. За новость также сообщаю вам об определении некоторых из ваших друзей и товарищей на священнические места, а именно: Иван Ефимович Целебровский выходит в ваш Mypoмский уезд – в погост Зяблицкий, Василий Петрович Твердислав – в уезд Юрьевский, – в село Андреевское, и оба они получили уже билеты для женитьбы.

Теперь следует сказать что-нибудь новенького о себе самом. Честь имею рекомендоваться вам, что я не просто уже ученик семинарии, но и некоторого рода ремесленник. Для некоторых целей я вздумал на досуге изучиться переплетать книги, и под руководством известного вам малого Петра Орлова уже несколько успел в выполнении сего намерения. За истинность сих слов может ручаться переплетенная мной ваша книжица, которую вы получите, я думаю, вместе с сим письмом от Александра Егорыча. Остальные тетради ваши не посылаю в настоящее время потому, что они еще не переплетены; а не переплетены потому, что не знаю еще вашего мнения об этом предмете, опасаюсь, как бы вместо услуги не причинить вам огорчение своим неискусным маранием. Надеюсь узнать ваши мысли об этом вскоре после Пасхи от Александра Егорыча, и тогда все сделаю по вашему желанию. Да вот еще и позабыл было сказать вам старинной новости, которая имеет повстречаться со мной в завтрашний день. Завтра я имею отправиться вместе с другими в село Иваново, и там от лица вашего думаю засвидетельствовать почтение всем вашим родным и знакомым. Надеюсь, что вы не почтете за это меня дерзким.

Не зная никого, и сам не быв известен никому из ваших домашних, я не смею свидетельствовать им моего почтения. Что касается до вас лично, то имею честь приветствовать вас с наступающей Великою седмицею св. Четыредесятницы, желаю счастливо встретить и весело провести празднике св. Пасхи.

Все ваши старинные друзья и знакомые единогласно свидетельствуют вам свое почтение, – то и дело слышишь: от меня напиши поклон, от меня засвидетельствуй почтение, так что если бы переписывать всех поименно, то, думаю, не достало бы миниатюрного лоскуточка бумаги, не достало бы и времени повествующему.

Не гневайтесь на меня за сухость и холодность сего письмеца – причины этого кажется вам известны.

Остаюсь всегда преданный вам покорный ваш слуга Андрей Альбицкий».

Далее следуют собственноручные приписки нижеподписывающихся лиц.

«Любезнейшему другу Ивану Михайловичу свидетельствую нижайшее почтение и желаю много лет священствовать. Желательно мне было посетить вас об св. Пасхе; но к несчастью остаюсь здесь во Владимире.

Изв. вам Як. Обтемперанский.

Яков Горицкий посылает вам самый полновесный поклон. Завтра же он отправляется домой – на лыжах восторга в объятия матери и к о. Василию в гости».

29-го мая писал я в Иваново к своим родным – зятю Василию Александровичу и сестре Марье Михайловне Левашевым:

«Не знаю, как вам, а мне думается, как будто бы я несколько виноват перед вами, что не писал вам около трех месяцев ни одной строчки. К тому же и было о чем писать, и нельзя пожаловаться на совершенный недосуг. Оправдание нахожу для себя в том только, что от вас доселе не получаю ответа на мои письма. При сем у меня та мысль, что или мои письма не доходят к вам, как случилось с первым письмом на святках, – или Федор Семеныч80 ленился отвечать. Если допустить первое, – то значит, что письменные сношения между нами должны быть очень редки затем, что верных оказий в Иваново, не знаю, часто ли можно встречать в Муроме. Если же справедливо последнее: то Федор Семеныч остается виноватым, и не столько передо мной, сколько перед своими родными, которые на сих днях были у меня, и с нетерпением желают знать о его положении. Впрочем, чтобы ни было причиной вашего молчания, – решился вверить почте еще одно письмо, – на которое покорнейше прошу вас отвечать не письменным посланием, а личным свиданием. Я думаю понятно, о чем и деть речь. Если нет: то я вам объясню. Вот наступает месяц июнь, – мало по малу приближается 25-е число; – это день наших чудотворцев, – светлый праздник града Мурома, – время прекрасное. Мне бы очень хотелось встретить и проводить первый в моей брачной жизни праздник с вами, моими милыми родными. И чтобы могло воспрепятствовать вам удовлетворить моему усерднейшему и искреннему желанию? Скажете: служба по церкви, домашние заботы и недосуг, дальнее расстояние? У любящих искренно эти обстоятельства не должны быть препятствием к свиданию и посещению любимого. Особенно вы, сестрица, не думаю, чтобы изменили своему слову. И можете ли представить, какое удовольствие принесете мне своим посещением? – С каким удовольствием я буду слушать рассказы о вашем положении, о ваших Ивановских новостях. – Думаю, что надежда меня не обманет – видеть хотя кого-нибудь из вас у себя в праздник. – Для надежнейшего удовлетворения моему желанию потрудитесь как-нибудь снестись с Горицкими; я приглашаю на праздник также и тетушку Татьяну Ивановну. С общего согласия и общими силами вам будет легче и удобнее решиться предпринять путешествие. Впрочем, оставляю это вашему благоусмотрению, – только не лишайте меня удовольствия видеть вас у себя. – Итак, до приятного свидания...

Между тем порасскажу вам кое-что о себе. Несмотря на то, что служу при безприходном соборе, я имею у себя духовных деток. Городничий и еще одна барыня, по преемству, избрали меня отцом духовным. Могу похвалиться своими детками, – люди очень хорошие, хотя и не так щедры, как в Иванове; но эта общая черта всех Муромлян. На пятой неделе Великого поста, в день ангела своего, делал вечер, – приглашал к себе всех родных, учителей и знакомых дворян. Этот вечер стоил мне рублей около 70-ти. Делать нечего: с волками жить, надобно по волчьи выть, – дело городское, и сам частенько бывал на подобных вечерах. Святую Пасху проводил довольно весело. Тут я познакомился со всем Муромом – был у всех почти дворян и богатых купцов. Но это знакомство слишком дорого стоило бы, если бы один богатый купец – новый наш староста – не услужил нам парочкой лошадей. Вам любопытно знать о наших доходах? Доходы наши в сравнении с Ивановскими очень не велики: впрочем и мы в Св. Пасху находили на общество поболее двухсот рублей. Со времени поступления своего, т.е. с февраля и доселе я получил дохода от собора около двухсот, да от училища сто рублей жалования. Но таких доходов на настоящие мои расходы недостаточно; должен был одолжиться, и, благодаря Александру Алексеичу, – без малейшей отговорки и без всяких документов, получил от него сто рублей на исправление моих нужд. Авось как-нибудь при помощи Божией поправлюсь. Недавно слышал я из Владимира новость, для меня очень интересную. Слышно, что у нас один из учителей 3-го класса скоро, может быть, перейдет в семинарию, так как он из академии. Это место семинарское начальство, по воле Владыки, думает предоставить мне. Очень хорошо, если бы это сбылось… И настоящее мое положение, слава Богу, хорошо – особенно тем, что я спокоен духом, живу со всеми в мире, и с семейными и с сотоварищами по службе – соборной и училищной, – от начальства того и другого пользуюсь добрым расположением, – особенно от о. протопопа приобрел большую доверенность – по собору. – При спокойствии душевном наслаждаюсь легким упражнением в обрабатывании своего небольшого садика. Да я уже слишком много наговорил вам, надобно поберечь что-нибудь для разговоров при личном свидании.

Анна Васильевна усердно желает вам доброго здоровья, и вместе со мной остается в несомненной надежде видеть вас у себя на праздник, – и в благодарность за ваше посещение с большим нетерпением ожидает вакации, как благоприятнейшего времени быть у вас.

Прощайте, – будьте здоровы, – по получении сего письма не медлите обдумывать план для путешествия к нам.

Брат ваш, Муромского Б. собора свящ. И. Тихомиров».

«Любезные мои! Федор Семеныч и Авдотья Васильевна! будьте здоровы, счастливы и веселы.

Убедить вас касательно посещения меня на праздник, кажется, не слишком трудно. Кроме моего собственного приглашения к себе, я имею поручение от ваших родных просить вас в Муром непременно. Они крайне желают видеть вас. Грешно вам будет отказаться...

Сашеньке кланяемся и целуем.

Кланяйтесь от нас Ивану Иванычу и сестрице Анне Михайловне, – предложите им, не угодно ли и им вместе с вами посетить меня».

9-го июня писал мне из Гориц о. Василий Сапоровский:

«Много протекло времени, как мы расстались и не виделись; много, кажется, было случаев пописать друг к другу, но ни тот ни другой не пишем и не писали. Признаюсь, что я ограничивался одними поклонами посредством других; мне следовало бы вас особенным письмецом возблагодарить за ваше при браке угощение, но этого-то мне не угодилось – и эту вину простите.

Из последнего письма вашего к отцу крестному, который удостоил меня прочесть, видел я и порадовался, что начало очень хорошо. Вы начали строить храмину земного блаженства не на песце – не на хитрых оборотах, лукавстве или самонадеятельной гордости; но на твердых основаниях – на скромности, уважении и на любви не только к ближним, – и ко всем; на любви, говорю, которая, по словам апостола, есть союз совершенства, следовательно и блаженства. Сам Господь являет пример и говорит: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим. Вы ныне же пожинаете плоды от собратий, от мирских и от вышних любимы. Держитеся любве, ревнуйте же дарований больших, паче же духовных, и вам Бог покажет путь еще превосходнейший.

В письме вашем просите родных па праздник, не знаю о сем что сказать. Отец диакон отозвался мне болезнью Татьяны Ивановны, a прочие, что скажут, неизвестно. – Ваш теперь долг посетить деревенскую жизнь нашу и рассмотреть кущи и природу неподдельную, а простую натуральную. Посещение ваше и для меня интересно будет, – я надеюсь, что и мой домишко не обойдете.

В ожидании и остаюсь, при засвидетельствовании вам и почтенной Анне Васильевне с маменькой вашей и домашними моего усерднейшего почитания».

4-го июля получил я письмо из подгороднего села Малтиц (в 20-ти верстах от Мурома) от окончившего курс семинарии, совоспитанника моего по бурсе Павла Степановича Гирсамова.

Он писал:

«Ваше Благословение, отец Иоанн!

Как прежде коротко с вами знакомый, считаю необходимым уведомить вас, что я нахожусь вблизи от вас, в селе Малтицах на кондиции у помещика Михаила Васильевича. Здесь я окружен поэзией, всеми нежными утонченными удовольствиями света. Но я еще не опомнился, ослепленный блеском нового всего, я не успел еще раскрыть грудь свою, для того, чтобы она пила негу этого, нового, прекрасного мира. Скоро я пойму этот мир, полюблю его душой и тогда настанет для меня блаженная жизнь.

Я хотел ехать в Муром вместе с барином, но еще мало здесь пожил. Через неделю или две прошу принять меня, как прежнего приятеля. Мне желательно посмотреть на вас и видеть ваше житье-бытье.

Михаил Васильевич и его супруга говорят о вас, что вы прекрасный, всеми любимый священник, – только любо слушать!

Время коротко, лошади готовы. Оканчиваю.

Прощайте, до приятного свидания! Студент Владимирской семинарии Павел Гирсамов».

Помещик Михайла Васильич Языков, у которого поселился Гирсамов, доводился моей теще в коем-то родстве.

Гирсамов, родом из Холуйской слободы, отличался в семинарии поэтическим даром.

В след за тем Гирсамов снова писал мне:

«Я получил, приятный для меня, словесный ответ ваш на мое письмо. В нем вы изъявили готовность принять меня в дом свой. Это меня весьма обрадовало, и я горю нетерпением побывать у вас. Немного я жил здесь, но много хорошего от нескольких людей слышал о вас. Между прочими посетителями был у Михаила Васильевича отец протопоп. «Бог же даст, говорил он о вас, человеку вся благая, – и умен и кроток, вообще имеет все совершенства. Это мой отличный товарищ. Преосвященному я почел долгом рекомендовать его отлично хорошим». Вот слова его, я их очень помню. Желать после сего больше вам нечего, как только того, чтобы Бог продлил до глубокой старости жизнь вашу, и сохранил во всей крепости ваше здоровье. Я думаю, и супруга ваша служит украшением вашего дома, как солнце в полдень на ясной лазури служит великим украшением неба, по выражению премудрого Сираха. Так надобно думать, судя по доброте и мудрому управлению покойного своим домом.

Право, я не нарадуюсь слыша о вас отзывы, каких лучше желать нельзя. Можно наверно ожидать, что ваши заслуги и впредь будут постоянно увеличиваться, равно как и награды за них. Дай Бог! Дай Бог!»

7-го июля получил я из Иванова от дьякона Единоверческой церкви Феодора Семеныча Виноградова, женатого на дочери моей старшей сестры, письмо от 10-го июня, в котором он извещает меня, что он перед Пасхой посылал мне два письма, что дело нашего Кохомского зятя проиграно, но он снова отправился в Петербург, что сестра моя Марья Михайловна не может приехать к нам в гости на праздник Муромских чудотворцев и проч...

21-го числа того же июля писал я в Иваново зятю и сестре:

«Очень сожалею, что не имел удовольствия видеть вас у себя во время праздника нашего; хотя и знаю, что причина, воспретившая вам посетить меня, весьма достаточна. Теперь не иначе могу удовлетворить своему желанию видеться с нами, как решившись видеть вас у вас же самих. Да, в следствие моего обещания и соответственно вашей просьбе, думаю совершить на первый раз путешествие к милым своим родным, тем более, что этого сильно и решительно желает моя Анна Васильевна. Только то намерение не прежде может исполниться, как в последней половине августа, после Архиерейского приезда. Преосвященного ожидаем 8-го числа августа. 9-го обещался он, говорят, служить у нас – в соборе. Из Мурома, посетивши некоторые села за Окой, 14-го числа отправляется в Меленки. Следовательно 15-го числа я могу быть свободен, и может быть, отправлюсь в путь прямо в Хотимль; оттуда, разумеется, в Горицы, – а потом через Кохму и к вам. По моему соображению, это должно быть числа 23-го или 24-го августа. Очень прискорбно будет, если что-нибудь воспрепятствует исполниться этому взаимному нашему желанию. Тем более, что если я не воспользуюсь нынешний год благоприятнейшим временем посетить вас, – в следующее время, Бог знает, удастся ли мне это?

Прощайте. В надежде приятного свидания с вами остаемся – свящ. Иоанн и Анна Тихомировы».

В первых числах августа начались у нас по собору деятельные приготовления к встрече Архипастыря. О. протоиерей Троепольский, как начальник весьма заботливый и любящий во всем строгий порядок, не раз собирал нас в собор и делал репетицию встречи Архиерея. 8-го числа прибыл в Муром Владыка и подъехал прямо к собору, где собралось все городское духовенство. После обычной краткой литии и многолетия, высокопреосвященный архиепископ Парфений, из собора отправился в Благовещенский монастырь, где он обыкновенно имел свое пребывание, а вслед за ним туда же отправилось и духовенство для приняла архипастырского благословения.

На другой день 9-го числа, Преосвященный служил в соборе. Участвовал ли я в этом служении, не помню. Но на следующий день, я с тещей и с ее малолетним сыном Николаем отправились в квартиру Владыки принять его святительское благословение. Он благосклонно принял нас и моей теще пожаловал на ее домашние нужды полуимпериал, – что принято было ею, разумеется, с чувством глубокой признательности.

Проводивши из Мурома Владыку, я начал собираться в предположенный путь на родину. Сначала у меня была мысль начать посещение с родных Хотимильских, у коих праздник Успения Б. Матери был храмовый, торжественный праздник: но, по неисправности недобросовестного извозчика, мы не могли выехать из дома до этого праздника, и выехали не ранее 16-го числа. Тогда я изменил план своей поездки и, вместо Хотимля, начал с Иванова. По пути к Иванову мы останавливались в г. Коврове, где нашли родственницу – помещицу Анну Абрамовну Гертиг и были приняты ею радушно; затем ночевали в селе Лежневе у священника Льва Полисадова, о котором прежде была речь.Числа 19-го приехали в Иваново, где нашли, конечно, самый радушный прием. Из Иванова, дня через четыре или пять переселились в Горицы, на мою родину, где; также оказан был нам должный привет. 26-го числа мы приглашены были к о. Василию Сапоровскому на чай запиской следующего содержания: «Покорнейше прошу по-прежнему ко мне расположению с почтеннейшей супругой вашей Анной Васильевной посетить мой дом и напиться чаю, а тем более утвердить и дружество и родство, чего я от искренности желаю». – Из Гориц, через Шую, проехали мы в Хотимль и здесь провели день ангела моего доброго зятя Ивана Николаевича81 (29-го числа). По пути из Хотимля заезжали в село Пантелеево к родственному дьякону Мануилу Петровичу, женатому на родной сестре моего покойного тестя. В первых числах сентября благополучно возвратились в Муром, где ожидали меня училищные занятия.

Между тем, пока я путешествовал на родину, теща моя, Прасковья Степановна, получила из г. Лебедина, Харьковской губернии, от зятя своего, полкового священника Василия Никитича Вознесенского утешительное письмо от 14-го августа. Вот что он писал ей:

«Любезная сестрица Прасковья Степановна!

Весьма прискорбно слышать известия, подобные Вашим. Мы до сих пор еще не свыклись с мыслью о разлуке с любезным Василием Васильевичем. До нас, еще прежде вашего дошла эта скорбная весть от сестрицы Надежды Степановны и мы, как пораженные, как остолбенелые, не хотели верить глазам своим. О Господи, как неразгаданно совершаются судьбы Твои над нами грешными? – Думали ли мы, прощаясь ненадолго, прощаться на веки, и не встретиться лицом к лицу в настоящей жизни? – Право, с потерей покойных Егора Феодорыча и Василия Васильича Муром потерял для меня много-много, почти всю цену. Там я не встречу уже тех, с кем рад бы был поделиться и душой и сердцем, кого привык любить и почитать своими. Ваше несчастье есть вместе и мое горе; я время от времени лишаюсь многих, к кому от чистого сердца предан был душой – и, это горе еще более усиливается, что по моему положению и отношениям жизни, я как бы не успел доказать своего расположения, не успел раскрыть вполне перед ними своего сердца. Они, верно, вместе спят в сырой земле, рядом восстанут и на последний глас Ангела: признаюсь, и я бы хотел, когда Богу угодно будот потребовать меня отсюда, вместе с ними под одним дерном ждать будущего Воскресения. А то, право, Бог знает, где достанется уложить себя, чья рука и какая земля закроют глаза мои. Знаю, мы увидимся с ними, – но не здесь; можем иметь с ними сношения, сообщения и в настоящей жизни, но только силой молитвы о них. Этот то пламень преклоняет горний мир к дольним, соединяет мертвых с живыми. Не хочу пускаться теперь в объяснение, как это бывает, но только бывает. Живые могут еще помогать мертвым, и мертвые еще не перестают любить и за гробом живых. Будем же, как можно больше молиться о них, чтобы и они не охладели к нам своею любовью.

Не думайте, чтобы я в настоящее время думал утешать вас силой слова; нет, я знаю сердце человеческое. На языке человеческом нет таких слов. Нет таких убеждений, от которых бы закрывались раны, подобные вашим. Но у Того, Кто посылает на нас такие лишения, есть целительный бальзам от всего. Где несчастья, беды, крест, там непременно посылает Он и веру и терпене, могущее противостать и перенесть. Из любви к Нему многие не только не жалели об умерших; но и сами с радостью шли на смерть. Бог, как врач душ наших, знает какие кому прописать лекарства для исцеления. Он отдал за нас Свою плоть и кровь; ценой позорной смерти купил избавление, спасение наше. Ему ли, Всеведущему, Всемогущему не знать, какие употребить средства, которые бы привели человека к известной благодатной цели. Если лекарства, если несчастья, по чувственным нашим понятиям, кажутся нам слишком противны и тяжелы: то в этом особенно является любовь и благодать Господня. Сильно больным дают сильные решительные средства. Кто знает, может быть, без этих средств, которыми Бог опамятовает нас, указывает на настоящую цель жизни, мы забылись бы и жили по своей буйной воле. Бог – любовь есть. Ведь мы сами же ставим кресты на могиле покойников; а что они значат? что мы хотим этим показать? – Спросите-ка, ан и выйдет: «Господи, да будет святая воля Твоя! Ты отнял отца у детей и верно не оставишь Своим отеческим попечением о них!».

О перешедших же за рубеж жизни говорит Божественный Мудрец, что они покойнее всех. И правда, они, я думаю, с горестью смотрят оттуда на нас, на нашу бедную, суетную, ничтожную жизнь. Из них верно бы теперь ни один не пожелал возвратиться из-за пределов вечной, блаженной жизни. Смерть наша – настоящее рождение младенца. Хорошо ли ему в утробе матери? Однако, он плачет, иногда очень сильно плачет раздаваясь с ней; – новая жизнь ему не нравится, свет для него противен; но обжившись, рассмотревшись, он верно не переменит настоящего своего положения, на прошедшее. В Алкоране есть одно весьма дельное правило, почти на этот предмет, кажется; так оно читается, не помню:

«Человек, когда ты родился, то все радовались, один ты плакал; живи же так на свете, чтобы в час смерти твоей все плакали, один бы ты радовался».

Они видят теперь там то, во что мы только веруем. Да будет же им вечная память! Будем больше молиться о них, как можно больше.

Смерть сравнить с рождением младенца привело мне на память рождение сына нашего Александра. Третьего дня Бог разрешил Екатерину Степановну. Слава Тебе Господи! Закон Божий: «и в болезнех родиши чад своих» – тяготеет на ней, – и верно по грехам нашим, – кажется больше, нежели на прочем семени жены. И теперь еще она очень, очень слаба, не может почти пошевелиться сама. Кроме того лихорадка, жар, ну, просто не знаю, что и делать. Сам вот уже и не прилегал двое суток. Дитя кричит, безпрестанно кричит, и день, и ночь. Бабка – дрянь – не умеет даже дитя спеленать, и это тем досаднее, что самая лучшая, самая хваленая, и уважаемая целым округом и жила у нас еще до этого целых пять педель. Вот как мы ошиблись в расчете! А все сам. Жалко, что безпрестанным криком мы безпокоим малютку, а ей бы очень, очень нужен покой. Что это за пресквернейший тут народ, особенно женщины – Боже упаси! Я плачу работнице 60 р. в год. Все мое от ног до головы, – от чулка и башмака – до платка и юбки, – поверите ли, – дура дурой, не умеет ни борща сварить, ни каши, ни даже хлеба испечь? «Ни, каже, я нюмию». А пол вымыть, оборони Господи! Пьяницы все распутные, все до одной. Ну, представьте, мамке я бы теперь охотно, весьма охотно заплатил сто – даже до полутораста рублей; да нет! «Ни схочу», да и баста! а схочет, так через триждень (неделю) пидет, или пидет с дитятей до шинка. Не знаю, каково-то нам будет в новом месте? Если Бог подаст полегче малютке, то неделя через две надобно пуститься в путь-дороженьку к новому месту службы в Таганрог. Не знаю, не помню, писал ли я о новом назначении своем к сестрице Надежде Степановне, – но помню, что я писал к ней что-то много. Я назначен в Кавказский и Грузинский резервные линейны батальоны, – расположенные, как слышно, постоянно в г. Таганроге. Подивитесь же вот судьбе моей! Не Бог ли посылает для меня новый крест и искушение – даже этим назначением. Вот четвертый год, как я прошусь у обер-священника перевести меня в какую-либо часть войска, только в Россию? Не тут-то было! Не жалко, если бы уж не манили, не обещались; нет, всегда обещают, всегда пишут, что непременно будет удовлетворено мое прошение при первом открывшемся случае. – О, Петербургская политика! – Право, подумаешь судьба, как какой-нибудь баран круторогий, стоит мне на пути к северу. Никак не перешагнет за рубеж глупейшей хохландии. Другому, так право – счастье. Чего и во сне ему не представлялось никогда – бывает! Это у нас клеймится понятием: «везет». Коль везет, так уж и там растут и цветут розы, где прежде была одна крапива. Теперь, мне кажется, и подавно нельзя ожидать милостей от севера, потому что я посчитался со своим Кутневичем82, кажется, на порядках. Да и Бог с ними! Вечно возиться, таскаться, особенно по этим глупым резервам, право соскучилось. Кажется, дальше будущего года, я служить не намерен. Посмотрю, что будет в новом месте. Разве постараюсь еще отдать в училище детей своих, чтоб иметь в этом небольшую выгодишку.

Да, я просил Надежду Степановну, не возьмется ли кто из наших, взять на свое попечение детей моих? Дать им, разумеется, стол, квартиру, в свободное время заняться с ними, присмотреть за ними, а они, между тем, будут ходить в училище. В исправности платежа за это, по условию, я ручаюсь. Неужели нет никого охотников, неужели у всех бездна дела, даже и у молодых? Попросите, сделайте одолжение, высказать мне об этом всю правду. Я, право, надеялся и ждал; это задерживает и расстраивает другие мои планы.

Извините, любезная сестрица, что я по моим обстоятельствам, не могу много писать теперь. И голова, и руки, и ноги, теперь все занято.

Поклонитесь от нас, сделайте одолжение, всем, кто нас помнит. От любезной сестрицы, Надежды Степановны, я уже давно, давно жду известия. Василий Степаныч верно уже и писать разучился.

Поклонитесь от нас новому сыну вашему Ив. Михайлычу. Дай Бог, что бы он вам был – истинно – сын. Господи! Думали ли вы, сестрица, быть так скоро, точно в таких же отношениях, как покойные ваши родители?.. На все воля Божия!»

В последних числах августа еще раз писал мне из села Мальтиц П.С. Гирсамов:

«Извините меня, необходимость в третий раз заставляет меня к вам адресоваться. В другой, посланной мной к вам, записке, объяснил я, что из Пензы от брата моего Федора Эммануиловича должно быть прислано в этих числах на ваше имя письмо, в ответ на мое письмо. Если оно уже прислано, то прошу передать его мне в Мальтицы с подателем этой записки. Если придет оно гораздо позже, то прошу вас прислать его мне во Владимир, ибо 3 сентября я туда отправлюсь и проживу там, может быть, долго...

Я ожидал, что светский блеск, который ослепил меня сначала в здешнем доме, удовлетворит вполне мои желания, но эта мишура, показав свою малоценность, начала отравлять мою душу горькой тоской. В другом месте свет может быть долее производить приятные впечатления на сердце, но здесь он мне опротивел, в столь короткое время. Поэтому я стал просить у барина такого жалования, которое впредь платить мне он отказывается. Итак, получив за месяц требуемую плату, я отправлюсь во Владимир, где надеюсь найти кондиции. Если не найду, то у меня готова кондиция в 5-ти верстах от родины. Я раскаиваюсь теперь, что не пошел, приглашаемый прежде, нежели сюда приехал, на эту кондицию. Близ дома, без сомнения, я нашел бы чем рассеять скуку, которую здесь прогнать не в состоянии.

Извините меня, в другой раз прошу, что я безпокою вас рассказом всего того, что у меня на сердце. Право, здесь не с кем побеседовать откровенно, – а это для меня несносно. Лучше, мне кажется, жить в бедности, но иметь, с кем бы можно было разделить все душевные движения, нежели быть окруженным мирским блеском, и между тем под гнетом модных приличий подавлять то, что просится из груди, и не видеть ни в ком искреннего простосердечия. В таковых обстоятельствах я весьма рад, что нахожу в вас знакомца, если смею сказать, друга, которому без всякого опасения могу поверить свои мысли и чувства. Только прошу извинить, что эти мысли и чувства, по невозможности на долгое время уединять себя, я изливаю не заботясь о слоге и связи, и притом без аккуратности в письме».

8-го сентября, день Рождества Пресвятой Богородицы, храмовый праздник в нашем соборе. Служение, по возможности, торжественное; множество богомольцев; у настоятеля после обедни небольшая закуска для избранных особ: вот и вся история праздника.

15-го числа писал я в Иваново к родным:

«Имеем приятный долг благодарить вас за ваше ласковое, чисто родственное угощение. Но я со своей стороны обязан тем более благодарить вас, что моя Аннушка остается крайне довольна вами, и вообще всеми моими родными, – что для меня весьма приятно. Теперь будем ожидать благоприятного времени видеть вас у себя, чтобы не остаться нам в долгу. Надеемся, что вы, при благоприятных обстоятельствах, не откажетесь посетить нас.

Путешествие свое мы совершили, слава Богу, благополучно. Прибыли домой утром 2-го сентября. Здесь, в наше отсутствие, также не произошло ничего для нас неприятного.

Теперь жизнь наша течет опять своей обычной чередой. Недавно мы праздновали свой главный праздник – день Рождества Богородицы. У нас праздники не так празднуются, как в селах. Гостей не бывает никого. Может быть потому, что у нас каждый день бывает праздник».

Не могу не поместить здесь сохранившегося у меня между бумагами интересного письма помянутого выше священника В.Н. Вознесенского к старшей сестре моей тещи, Надежде Степановне Аменицкой. Вот что писал он ей из Таганрога от 4-го октября:

«Вот мы и в Таганроге! И не опомнюсь еще, куда судьба занесла меня? Город, правда, большой, красивый, с гаванью, как, бывало, твердили мы за изрезанной партой; разгуляться есть где: – да-ба! ил бы тату мид – да ба! говорят хохлы. Провались все эти приморские города! в них привольно с большим – мало с большим – огромным карманом. Мы сами думали: вот там-то поживем, а выходит не так. Надежды, верно, все обманчивы в мире. Мы попали, просто, из огня в полымя, или из ямы в омут. Здесь такая дороговизна – приступу нет. Не знаю, как Бог сподобит прокоротать хоть эту зиму. Дрова рублей до ста сажень, о них и думать нечего; – а неугодно ли согреваться соломкой, бурьяном? – но и за них надобно платить рублей 15–20-ть за возок, не говорю за воз. Самый навоз, с позволения сказать, который тоже здесь в большом употреблении, платится рублей 25-ть за тысячу. Его выделывают здесь с примесью земли в виде кирпича и употребляют для печей. Воду покупают версты за три от города, в колодце по рублю бочку иль по 5-ть копеек ведро. Хлеб и все жизненные припасы гораздо дороже обеих столиц. Если на мысль взбредет покупать телятинки – неугодно ли заплатить гривен по шесть фунтик. – Правда, много бывает рыбы, осетров, стерлядей, севрюги; теперь мы ею живем и движемся, платим копеек по 12-ть или по 14-ть фунт – живьем; но пройдет пора – и то, что покупалось по 5-ть копеек фунт, поверите ли, надобно платить по рублю. Таков Таганрог! А – запастись нашему брату-бобылю, в буквальном смысле – движущемуся, нет никакой возможности. Мы не возим с собой ни погребов, ни кадушек – а кадушечка здесь ведра в два – в три, рублей 10–11-ть. Мое почтение! Здесь, разве, только нужно спешить лакомиться арбузами, которые славятся во всей Украине. Я купил их недавно три воза, штук 600 огромных за два целковых: по крайней мере подспорье воде, над которой теперь дрожим мы, как над каким-нибудь нектаром. Господи! чего-то судьба не приводила испытать нас. Шельмовская служба! как говаривал, бывало, один наш доктор-земляк. Ведь водит же по таким закоулкам. Курочек, цыпляток, индеек, к которым было уже так привык наш гастрономический департамент и которых мы прежде имели почти за ничто: нет, здесь им откланяйтесь; в Таганроге они в большей чести и славе, чем римские гуси, что спасли капитолий. Проклятый народ – эти негоцианты – эта вся чурмазая дрянь, начиная от Архипелага до Рейна! Бросает деньги ни почем. Нам беднякам приходится частенько поститься из-за их милости, из-за этих варваров-пришельцев.

Квартиру отвели мне здесь, правда, довольно порядочную; четыре комнаты с паркетными полами: но далеко от центра города, на берегу самого моря, так что взбрызги ого едва-едва не достают до самых окон. Этот сосед то же не слишком приятен. Он дышит чрезвычайно нездорово: у него не зевай: – надобно быть всегда на стороже; иначе придется поплатиться дорого. Это неприятно: тем более, что здоровье мое стало как то хиловато. Да, уж Господи! хоть бы море-то было, как море, а то, просто, лужа в сравнении с Черным, которым мы так много любовались в Севастополе. По этой луже бродить бы только курам: так нет вишь, лукаво тоже, бурлит по временам. Поди, суди по роже-то. Наружность, верно, всегда бывает обманчива. А всего неприятнее то, что до лазарета и до базара версты две; прошу прогуливаться; измучился – А еще неприятнее... так это соседство с Кавказом... Нас судьба как-то все поближе подвигает туда; как бы совсем не турнула? Катерина Степановна этого чрезвычайно боится – а потому на следующее лето, если Бог даст здоровье, мы замышляем оставить вовсе службу. Да и в самом деле Бог с ней! будет, потаскались: пора и к берегу. Десять лет ведь не шутка: поневоле поседеешь. Лбом стены не прошибешь. Что служить, чего добиваться, когда явным образом не везет? Ведь тому хорошо служить, у кого летает перед взором вереница надежд, кому будущее представляется в самых радужных переливах; у кого есть кому похлопотать, полазить, а у нас?.. Я бобыль на белом свете!! Личные достоинства ныне скорее унизят, затопчут, нежели дадут ход и выставят напоказ. Поверьте – это правда, это аксиома в 19-веке. – Что делать, надо всего отведать, – отпробовать все стороны жизни и – тогда на вечный покой – на постоянные квартиры. Порыскали, поглазели на свет и людей – надобно пожить и в деревне, поглодать черствого хлеба. Да и в самом деле, заняться нужно и детьми – я их, кажется, много, много запустил с этими болезнями и с этими переводами и переездами!.. Правда, признаюсь, я бы сам себе проложил дорожку, но Катерина Степановна?.. Вот занятая!.. Тут ничего не сделаешь. Никакие доводы не помогут. Следовательно, надобно повиноваться. Семейный человек должен жить не одной своей волею: хотя это и не к лучшему.

Дальше: прислугу здесь нанять – тоже – беда! рублей двести в год надобно заплатить какой-нибудь паршивой девчонке, которая едва-едва в состоянии подмести вам комнату. Да и то с большими условиями: чтобы был для нее непременно чан по утру и кофе к вечеру. Каково?! Здесь так. Здесь все на барскую ногу. Иной нужники чистит, – а чашка кофею для него нужна, как азот и кислород для жизни, для дыхания, как хлеб насущный. Платье выстирать эта наемка не сумеет, надобно нанимать другую, платить по 1 р. 20-ть копеек в день – летом, – и два рубля зимой. Есть сварить ее тоже не заставляйте – она сумеет разве только съесть. Мы живем теперь только с двумя москалями. Нужда выучит калачи есть. Эта мудрая пословица осуществляется для нас здесь в полном смысле. По невозможности печь, мы покупаем булки с базара и на 80-тъ копеек в день нам не хватает. Вот бы где нужно подиетничать – так нет; здесь-то и естся больше. Право!..

Церковь отвели мне в греческом Иерусалимском монастыре. Иерусалимским называется он потому, что зависит от Иерусалимского патриарха. В нем только один архимандрит, два иеромонаха и один иеродьякон – все, разумеется, греки. В этом монастыре стояло шесть недель тело покойного Государя, и два раза в день ездила сюда покойная Императрица для службы панихиды. Мне отвели тот самый Александро-невский престол, над которым и до днесь балдахин со всеми эмблемами и украшениями, балдахин, осенявший катафалк Александра. В первый раз служил я почти по-гречески. Дьякон-грек весьма мало знает по-русски. Апостол читался по-русски; на клиросах: на одном по-русски, на другом по-гречески. Потеха! но да восхвалят Господа вси язы́цы!

Вы, может, захотите знать, каков был вояж мой из Лебедина, до Таганрога? – Поэтического мало. Ездили ли вы когда-нибудь, чтобы стах на двух верстах не встретить ни одного порядочного человеческого жилья, в котором бы можно укрыться от бурь и непогод и дать покой растрясенным костям своим? В Екатеринославской губернии – в краю степей и вьюг, вы это встретите – и признаюсь, не порадуетесь. Здесь разве можно встретить кое-где разбросанные – так называемые – трактиры – грязные, от которых за полверсты пахнет гнилью и водкой, в которых ни есть, ни пить не достанешь и в которых промотавшийся казак дерет с вас в десятеро, за то, что вы же сделали ему честь угостили его блох и мышей на славу. Их у него всегда целые рои – он, по- видимому, морит их голодом, чтобы дать зато полный пир на шерамыжку, на счет проезжающих. Хитрый народ эти донцы; но все в 10-ть, в 100, в тысячу раз благороднее поганого хохла. Зато здесь греки-единоверцы наши – ну просто, мое почтение. Не даром говорят – по неволе поверишь, что из семи жидов вытапливается один грек.

Впрочем, мы ехали со своей походной музыкой – с трехнедельным сыном Александром! Бог послал нам его 9-го августа в 5-м часу пополудни, в самую ужасную грозу. Грозный, правда, даже больно грозный; не знаем как и быть и сладить с ним. 1-го сентября пустились уже в путь. Саша в дороге был еще довольно покоен – коляска у меня для дороги славная, с фордеком со стеклами, как в комнате. Там и перевивали все; но теперь, бедный, что-то захирел. Это может от того, что мамку вывезли мы из Лебедина такую дрянь – мочи нет! Глупа, дурна, неповоротлива, ну просто пень, колода, бревно, тупица, обух в человеческом образе. Не знаю как быть дальше. На рожке же здесь – и подумать нельзя.

Как встретили меня здесь свои? Новое стадо мое? Отрадного мало! да и ожидать нельзя – резервы. Ничего нет сквернее, как перемена места. Новые все лица: не знаешь их ни обыкновении, ни образа мыслей; равно и они смотрят на тебя, как на оборотня. Долго не приладишься; а иногда одна неуместная выходка, один маленький капризец, повлечет за собой большие следствия и на долго.

Здесь долго меня ждали. Признаться, я много просрочил, месяца три прожил в Лебедине.

Но я имел законные причины: а самая законнейшая была та, что мне чрезвычайно не хотелось ехать в эти проклятые резервы. Я долго спорил, отговаривался, даже доходило дело чуть не до ругани с обер-священником – и все думал отлынят как нибудь; да нет! Верно Богу не угодно было еще сблизить меня с вами. А может быть этими неудачами, Провидиние видимо отвлекает меня от этого рода службы. В самом деле, здесь и последние штанишки проживешь. Я имел дерзость напомнить даже Кутневичу, что он не господин своему слову, что он водит меня вот уже 4-й год одними обещаниями. Но он, как Пилат: «еже писах – писах», – говорит: не понравится – тогда можешь проситься, а теперь, вишь, мест у него нет там, где мне хочется.

Да! – так приехавши сюда при первой встрече с генералом у нас что-то пошло и вкривь и вкось. Он понеостерегся напомнить мне, что я долго просрочил, что будто бы хотел меня представить к выключке. Видите, сестрица, тяжела подобная пища для щекотливого самолюбия: желудок мой не переварил ее. Я со своей стороны отблагодарил генерала, объяснил ему «что он весьма большое сделал бы для меня одолжение, если бы привел в исполнение свое намерение; что мне так не хотелось в эти несчастные резервы. – Я всеми силами отговаривался у своего начальства, что я почитаю для себя величайшим несчастьем этот перевод, что он своим представлением помог бы мне достигнуть моих целей». – Замолчал. А кажется, парень не глупый. Другой раз. У него обыкновение докладывать о приходящих, а потому приходится иногда подождать в зале и долгонько. Так было и со мной; – но я, подождавши минут десять – дай Бог ноги: схватя в охапку кушак и шапку, – без памяти домой. Признаюсь, со мной этого не случалось еще в продолжение всей моей службы. После, когда он попросил меня к себе через человека, его превосходительству доложили, что священник ушел. Если не фафлыга, должен же принять все эти вещи в соображение. А у меня уж так печь печет, такой характер, что никак уж не соглашусь пойти еще, пока не приглосят.

Про офицеров и говорить нечего – резервы. Впрочем, я их и не знаю. Полковник, говорят, скряга ужаснейшая: воплощенный жид! Верно к нашему берегу ничего не приплывет хорошего. Сверх всего этого, самолюбив, как свинья, и горд, как индейский петух, и глуп, кажется, как мост. – Впрочем, я сам совершенно не разучил еще: проявляются черты похожие и на человеческие. Зато жена? жена? о! бой баба, – молодец! Он с ней далеко уедет. Ему бы, кажется, никогда не бывать и подполковником, если бы не его супруга.

Видите, сестрица, в какие я мелочи пустился, как мне хочется побольше поговорить, побеседовать с вами. Я готов бы целый месяц не оторваться от пера; да дела-дела – кучи, хлопочу, как угорелый. Хочется и квартиру переменить и то и се, нет ни церковников, ни прислуги женской – устал. От меня до базара – слишком версты две, прошу промаршировать каждый день! Насилу, сестрица, собрался написать кое-что и вам – и то ущипками, урывками, не знаю, право, что и написал. До сих пор не был еще во дворце. – Верно, круто – не до дворца! Вдобавок заметить надобно, что у меня в дороге денщик бежал. Недавно получили бумагу, что его шлют по пересылке и надобно еще платить за него кормовые. Беда со всех сторон. – Но простите, любезная сестрица, всего вдруг не напишешь. Обещаю продолжение вперед. Катерина Степановна возится со своим Александром. Ох! Как безпокоит он ее. Пришла и ей служба! Всем сестрам – по серьгам. – От души, с братской преданностью любящий брат ваш священник Василий Вознесенский. Октября 4-го дня 1842 года. Таганрог».

17-го октября получил я укоризненное послание от своего школьного товарища и друга, о. Граменицкого. Он писал мне от 6-го числа:

«Давно, друг, не слышу о вас прямой вести. Зимой послал к вам по почте письмо, которое, надеюсь, вы получили; но ответа на оное услышать меня не удостоили. До сих пор все жду от вас дружественного известия, но тщетно. Чему приписать это? Не знаю. Вашей забывчивости прежнего дружества и прежних обетов? Но, представляя вас человека благородного и строгого в исполнении своих обещаний, не смею думать, что бы вы совершенно забыли того, с кем 6 лет взаимно делились искренними мыслями и чувствами, – не смею думать, чтобы вы были нарушителем ваших слов. Множеству хлопот и безпокойств ваших по должности? Но все-таки бы могли вы найти 5 минут свободы и начертить полторы строки в знак памяти прежних отношений наших. От чего бы то ни происходило ваше молчание, но я, судя по своему сердцу, которое часто воспламеняется приятным воспоминанием о прежнем минувшем, часто стремится излить свои чувствования к прежнему искреннему ближнему, не думаю и о вас, чтобы ваше молчание происходило от охлаждения или перемены сердечной, не думаю, чтобы для вас не было не приятно побеседовать хотя письменно с одним из собеседников малых. С чего же начать с вами беседовать? Через столь долгое время, не объясняясь с вами, почти не знаю что и сказать сначала. Кажется писал я вам перед Великим постом, так хотя кратко и начну с тех пор. Обыкновенно в святую Четыредесятницу только и было, что возрождать покаянием и Евхаристией духовных чад своих. Во время светлой седмицы тоже, думаю, известна моя работа – славословить в приходских домах, воскресшего из мертвых, Спасителя. После Пасхи ездил на родину и в это время сгорел погост Никологорский, следовательно и мои родные; жалкое представление Далее, всю весну ходил в приходские деревни с образами – в праздники по нашему обыкновенно, потом с Троицкими молебнами: ибо живоначальной Троицы у нас храм. За сим что следует? Следует дело великое: Петровский мой сбор по приходу, – и чем же? Сметаной. Ах, друг, как низко, как смешно: и делать нечего, должен повиноваться обыкновению; да еще спасибо около сих штук хлопочет по большей части мой престарелый дедушка. После сего, набравши оной пуда на 2 масла, принялся за сенокос, и по причине частых дождей возился с ним до половины августа, а тут уборка ржаного и ярового хлеба и все дело за делом, – некогда посидеть на месте, хотя все работается помочами, но и сам от хлопот не избавишься – во всяком месте потребен присмотр собственный. И таким образом время-то шло, да шло да пришло под бок к празднику Воздвижения честнаго Креста. – Это наш коронный храм. Ярмарка в нашем селе была богатая по-сельски; человек до 14 у меня было гостей.

Какое веселье и торжество бывает в селах о празднике, вам сказывать нечего; – только разве сказать то, что наше село как состоит из одних священноцерковнослужителей то и веселье ликующих не ограничивается опасением пересудов и переговоров. Особенно дьячки свои и приезжие всю ночь не дадут уснуть: то, смотришь, приведут в дом медведя, то появятся какие-то в шлемах и шишаках испанцы, то идет толпа комедиантов; да что и говорить, одним словом, наш праздник – городские святки.

Я теперь смотрю за молотильщиками, сыплю в амбар хлеб; вечерами иногда кое-что почитываю. Если вы, милый, остаетесь ко мне все с тем же сердцем, как и прежде: так не обленитесь также со своей стороны сообщить известие о себе и о часто представляемом мной Муроме; это будет верный знак вашей неизменяемости. Очень бы приятно было повидаться с вами лично, – поговорить поискреннее, но верно так и быть. Не знаю, удастся ли нам когда-либо увидеть друг друга в этой жизни? А очень бы хотелось!.. Как ваше училище? Кто учителя? Существует ли кто из тех, под влиянием коих началась образовываться умственная сила души моей? Да сохранит их Господь!"…

22-го ноября посетил меня на несколько часов Владимирский губернский землемер М.А. Аверкиев – тот родственник, у которого я нередко бывал по вечерам, во время семинарского учения.

У меня был полный список русского перевода свящ. книг В. Завета, сделанного протоиереем Павским и отлитографированная студентами Петербургской дух. академии. Об этом знал смотритель Муромского училища, иеромонах Нифонт. 22-го ноября Нифонт попросил у меня будто бы для прочтения эту рукопись. Ничего не подозревая, я охотно исполнил просьбу почтенного смотрителя. Но проходит довольно времени, и я решился напомнить своему начальнику о возвращении взятой у меня им рукописи: но он в ответ на это выразил мне сожаление, что рукопись не может быть мне возвращена и что ее даже и нет у него. После я узнаю, что это был запрещенный плод и что все экземпляры перевода свящ. книги, как литографированные, так и рукописные у кого-бы они ни были, отбирались и доставлялись в Св. Синод.

В настоящее время, это дело, возбужденное бакалавром по классу Св. Писания в Московской дух. академии, иеромонахом Агафангелом (впоследствии архиепископом Волынским, ум. марта 8 дня 1876-го года) и наделавшее столько шуму, вполне раскрыто и оглашено в печати. История этого дела обстоятельно изложена в книге И.А. Чистовича: «История перевода Библии на русский язык», ч. 1. стр. 169 и сл., Спб. 1875 года83.

Приблизился торжественный праздник Рождества Христова. По общему обычаю, после Литургии мы отправились всем собором, под предводительством настоятеля, по городу, на даровом экипаже соборного старосты, с крестом славить Христа. Мы посещали дома только некоторых более значительных граждан. Так как о. протоиерей Троепольский пользовался общим уважением в городе, то нас везде принимали внимательно и почтительно. Подобное путешествие по городу повторилось в день Крещения Господня, но уже без участия настоятеля.

Новый год встретил я с добрыми и приятными надеждами на будущее, которые отчасти и исполнились.

11-го января писал я в Горицы к родным:

«Имею честь поздравить вас с новым годом. Чего могу пожелать вам в грядущем лете? Разумеется всего, чего только может желать сердце, истинно любящее и почитающее вас. Будьте здоровы, благополучны, а более всего спокойны духом. Но приветствуя с новым годом, общим для всех, приятным долгом считаю поздравить вас с наступлением нового года собственно для вас. Я разумею дни ваших именин. Не имея удовольствия присутствовать телом, имею полную возможность разделить с вами семейное торжество духом. Очень рад, что теперь наступила моя череда служения; – и я ничем более не могу доказать вам своего усердия, как принесением в эти дни о вашем здравии безкровной жертвы Богу, хотя и всегда почитаю это необходимой обязанностью. Но день вашего ангела, тетенька, во всю жизнь будет для меня таким же торжеством, как и для вас. Это день новолетия моей брачной жизни. Да!.. вот совершился уже год и моей супружеской жизни. Чудное дело, как быстро течет время... Но благодарение Всевышнему! год сей прошел для меня сколь быстро, столь же и благополучно.

Извините, немного запоздал своим приветствием. Причиной сего не почтите мое равнодушие. Нет, виной этого, поверьте, стечение смутных обстоятельств, какими обыкновенно сопровождаются для всех, особенно для городских жителей, русские святки. То славили Христа несколько дней без отдыха, – то годичные отчеты по собору и училищу, – то родственные компании, – то наконец бродили опять по городу со святой водой. Все это не позволяло мне свободно заняться собеседованием с вами. Вот теперь на свободе готов пересказать вам все, что происходило со мной в продолжении четырех месяцев. Семейная и общественная жизнь моя доселе идет, слава Богу, мирно и спокойно. – Мало-помалу начал распространяться круг моего знакомства в Муроме. Не подумайте, что это знакомство стоит для меня лишних издержек. Нимало; напротив, доставляет еще мне выгоды. Так, например, я познакомился с одним, недавно к нам приехавшим, господином; но это знакомство ограничивается лишь тем, что я учу у него сына, – и за то получаю довольную плату. Случайно познакомился еще с окружным начальником, который также не очень давно живет в Муроме. Этот изъявил желание быть у меня в духовничестве. Прежние знакомства более п более укрепляются.

Каково-то вы поживаете? С тех пор, как расстался с вами, ровно ничего не знаю о вашем положении. А это крайне неприятно для меня. Хоть бы один человек встретился с родной стороны... Но я ласкаю себя надеждой слышать повесть о вашей жизни из собственных ваших уст. Мне сказывали, будто о. Василий Васильевич (Сапоровский) намерен нынешней зимой побывать в Муроме. Если это правда, – то надеюсь, что и вы благоволите удовлетворить моей усерднейшей просьбе – посетить меня в отдалении от всех родных. Исключая слабости здоровья, ничто другое, кажется, не может быть справедливым предлогом к отвержению моей просьбы. Итак, позвольте надеяться видеть вас у себя».

Через неделю, а именно 19-го числа, писал я и к Ивановским родным, поздравляя их с новым годом и извещая их о своих домашних обстоятельствах; между прочим, уведомлял о неожиданном посещении меня, в ноябре месяце, дядей Михаилом Аверкиевичем Аверкиевым.

17-го февраля писал мне из Абакумова верный друг о. Граменицкий.

«Давно и именно от 18-го декабря лежит в моем комоде и очень нередко, как что-то приятное и близкое сердцу, обращается в руках, – ваш верный залог нерушимого дружества – искренне-подробное ваше уведомление. Вижу, милый друг, вы по всему правы, и не имею ни малейшей причины думать что-либо невыгодное касательно нашего дружества. Какое восхищение, какую радость принесло мне письмо ваше, об этом узнаете вы из тех обстоятельств, когда я его получил и как читал. Прежде несправедливо упрекая вас в мнимом молчании, теперь твердо уверен, что и сам подвергся тем же упрекам за молчание действительное в ваших мыслях. Да, друг, давно бы следовало мне принести вам благодарность за трех-поллистовой дар вашего дружеского сердца, и успокоить вас, что этот дар, есть залог непоколебимой верности в руках моих. С этой стороны, если есть ваше негодование (не быть нельзя), оно справедливо, – я виноват!

И я вас прежде считал, также несколько виноватым, но когда прочел письмо ваше, вы оказались передо мной совершенно правы; позвольте же, милый, и мне оправдаться перед вами в своей медленности; я уверен, что вы, узнавши и обсудивши все, меня великодушно извините. Итак, извольте слушать все мои обстоятельства, в которых я находился с тех пор, как послал к вам в октябре письмо – доселе, – в сих обстоятельствах вы увидите и мое оправдание.

Осенью я хлопотал все кое-что круг дома и в приходе. В декабре и именно на другой день Николая Чудотворца, в самый жестокий по нынешней зиме мороз, – отправился в Москву к своим родственникам. Что было, и что видел в Москве, об этом рассказывать вам не станет ни моей памяти, ни сил, ни терпения. Москва! это – вместилище различных наций из всех почти государств, различных товаров и вещей иностранных и русских. Сколько тут строений, сколько великолепных зданий, сколько дорог и улиц; какое пространство! а священный кремль! Сколько тут любопытного, сколько милого найдет согретое патриотизмом русское сердце! Был я, друг, и на великом Иване, и достоин такого наименования, – подлинно великий; какая высота, какой звон! одних колоколов 31. Какое великолепное зрелище представляет наша – матушка Москва, когда смотришь на нее с колокольни Ивана великого! это едва-едва обозримая степь, усеянная Божиими храмами, испещренная различными зданиями и строениями; – это море волнящееся постоянно идущими и едущими по разным направлениям людьми разных сословий и званий. А в соборах сколько святыни! Сколько нетленных останков святых угодников Божиих! Сколько безмолвно-красноречивых гробниц князей и царей Российских! Жалею, что пожил я там одну только неделю, (а в неделю удалось на своей бурке не один раз перекрестить Москву почти из конца в конец), желал бы нажиться там до сыта – вполне удовлетворить своему любознанию. Советую и вам, милый друг, в свободное время посвятить недельки две на прогулку в Москву, – знаю, ваш пытливый, любознательный дух много найдет там для себя приятной пищи, – а взад и вперед перепутье мое, – тут и верный случай может быть к первому и последнему свиданию в жизни. 16-го числа декабря возвратился я в дом. l8-го числа того же месяца подают мне, присланное с нашим молодым священником, возвратившимся из Владимира, – приятнейшее письмо ваше, – с нетерпением разламываю печать хочу читать, – и препятствие! Зовут в приход напутствовать Св. Тайнами отчаянно болящего; делать нечего – медлить нельзя; сажусь в сани, развертываю письмо, и от самого села вплоть до деревни, несмотря на стужу, несколько раз перечитываю письмо ваше, – так что и сам мужик-извозчик несколько раз из сожаления говорил: «Батюшка, у те руки-то иззябли»... После этого мой первый долг был послать к вам с первой почтой ответственное письмо; – но обстоятельства одно непреодолимее другого с самого того времени доселе не давали мне быть праздным ни одной минуты. До Рождества Христова и день и ночь исключительно писал метрики (ибо мой год был). Во время святок по дням славил, а по ночам писал клировые ведомости, – мучение! После нового года из приходо-расходных книг извлекал свечные и денежные ведомости, и составлял прочие церковные документы, после Крещения ездил в Консисторию – отправлять метрики.

Еще что сказать вам? семейство мое без приращения и убавления все тоже; детей, происшедших на свет, еще не имею. Приближается св. Четыредесятница, время самое трудное для меня из всего года, как для сил телесных, так для немошествующей собственными грехами окаянной души моей. Вы, имея стадо словесных овец, состоящее только из двух или трех человек, притом образованных, – понимающих очень ясно христианские обязанности, воздыхаете и скорбите под тяжестью должности пастыря: что же должен делать я – недостойный пастырь словесного стада, состоящего из 2.000 человек таких, которые по духовной стороне не могут отличить кривого от прямого? Станет ли сил моих – многих блуждающих по дебрям раскола, по пропастям суеверий, рассеянных по пустыням разных козлогласований, увлекающихся всяким ветром лжеучений, – овец моих обратить и привести в единое стадо Христово, – воодушевить пламенной любовью к своему Искупителю? Трепещу, окаянный, того дне, когда кровь расточенных и похищенных волками овец взыщется Господом Богом от рук моих! А о собственном растленном существе, несмотря на то, что оно облечено благодатью священства – постоянно стремящемся к низким удовольствиям, чувственности, – и говорить нечего, постоянно вижду ин закон во удех противовоюющ закону ума и пленяющ мя законом греховным сущим во удех моих. Единственная моя просьба – не забывайте мое недостоинство в молитвах во время принесения безкровной жертвы.

Частые письменные сношения особенно для вас, друг, знаю не совсем то возможны, – как по постоянной почти должности учителя, так по прочим обязанностям. Вот мое предложение: если с кем-либо из нас не сделается важного переворота в состоянии, будем ограничиваться в год однократным друг ко другу уведомлением. Теперь, я не сомневаюсь в вашем прежнем ко мне расположении, желаю, чтобы сии дружественные связи сохранились до гроба.

Извините, и позабыл поздравить вас с новым годом, – дай Бог вам обновиться духовно и телесно; затем желаю, душеспасительно начав, окончить св. Четыредесятницу и с живейшей радостью сретить светоносный праздник Христова воскресения».

На это дружеское послание отвечал я 8-го мая; но что писал, не помню.

Марта 1-го дня последовала некоторая перемена к лучшему в моей училищной службе. В следствие приказания, данного преосвященным Парфением семинарскому начальству, иметь меня в виду при первой вакансии на высшую учительскую должность, – я переведен был из первого приходского класса в низшее отделение уездного училища на место учителя Беляева, перешедшего во Владимир на должность эконома семинарии. Мне поручено было преподавать греческий язык, катехизис, славянскую грамматику и арифметику. Больше стало трудов, но больше получал и вознаграждения за труды: вместо 300 рублей ассигнациями я стал получать уже 500 р. Я не мог конечно не радоваться и не благодарить Бога за такое лестное ко мне внимание со стороны начальства: но эта радость растворялась некоторым чувством скорби. Я видел, что мое повышение причинило огорчение моему родственнику, старшему меня по летам службы, учителю 2-го приходского класса, о. Василию Харизоменову; особенно негодовала на меня завистливая жена его Анна Парфеньевна.

Преподавание катехизиса, славянской грамматики и арифметики не составляло для меня особенного затруднения; но греческий язык, хотя я и достаточно знаком был с грамматическими правилами его, потребовал от меня немалого труда. Для того, чтобы основательнее с ним познакомиться, не раз прочитал я огромный том Греческой грамматики, составленной по Цумту Поповым, и сделал из него немало выписок.

К совмещению учительской должности со священнической встречались иногда некоторые затруднения; поэтому я должен был время от времени обращаться к помощи заштатного соборного священника, 80-тилетнего старца, о. Парфения Тумского. За совершение одной Литургии платил я ему по 15-ть копеек серебром, а с вечерней и утреней по 20-ть копеек. Он был очень рад и такой, по видимому, ничтожной награде.

В феврале месяце приезжал в Муром, в гости к своему родственнику, стряпчему А.А. Горицкому, Горицкий священник В.В. Сапоровский. Он не раз и меня посещал. По возвращении из Мурома домой, он писал мне от 7-го марта:

«Простите великодушно, что до сих пор не воздал вам чувствительнейшей благодарности за приятное угощение и те ласки, каковыми вы вкупе с Анной Васильевной меня одарили. Кроме мирских обязанностей, сует домашних, особенной причиной молчания было слабое здоровье. Попировавши до сыта в вашем Муроме и умучась дорогой со слепым стариком, так расстроился, что и теперь чувствую большую слабость. От вас ехал я вертепами и лесами до родины – старого Николы и едва-едва добрался. Теперь утомляет продолжительная каждодневная служба и исповедники. Праведно говорят: у старого коня, не по-старому ходьба; бывало в Дунилово, как ясен сокол летал, а ныне и в Горицах, яко черепаха ползаю чуть-чуть. Как то вы теперь поживаете? Не приумножилось ли семейство ваше? Растите, множитесь и благоденствуйте!»

9-го апреля (в Великую пятницу), в 6-м часу утра Бог даровал нам сына, которого нарекли Михаилом в память моего родителя и в честь Благоверного князя Михаила, Муромского чудотворца (память его 21-го мая). Восприемниками его при крещении были: Муромский стряпчий Александр Алексеевич Горицкий и дворянка Марья Никитична Герцег – родственница моей тещи. Недолго, впрочем, суждено было нам утешаться своим первенцем. В следующем 1844 году, июня 1-го дня, после довольно продолжительной болезни, он тихо скончался на моих глазах. В минуту смерти я поражен был неземной улыбкой на его устах. Такових 6о есть Царствие небесное.

Помещаю здесь очень любопытное письмо, писаное из Таганрога от 30 июня полковым священником В.Н. Вознесенским учителю Муромского училища Г.В. Ястребову, женатому на дочери Н.С. Аменицкой:

«Не знаю в правду ли, говорят самая важная наука в жизни – молчать. Не для виноватых ли такая хитрая наука? Удвоенных так: молчание, особенно обвиняемого – в правду ли не правду ли – вещь самая важнейшая, триумф армейской службы, который сберегает нам целые толпы затейливых воителей. Я не люблю этой науки: признаюсь, не люблю держать язык на привязи и тормозить своей откровенности; молчание признаю достоинством отрицательным; но перед тобой, любезный мой, пас! преклоняю свою лысую и серебристую голову – руби ее, если не вспомнишь великодушного обычая предков. В самом деле, не отвечать без малого три месяца на дорогое письмо – и притом письмо первое – криминал в общественной жизни, уголовное преступление по всем законодательствам даже по законодательству Конфуция. Это обстоятельство, действительно, лежит камнем и доселе на моей совести, тем больнее, что это едва ли не первый случай в жизни, где моя аккуратность и постоянное внимание к родным, допустила до себя пятно и нарекание. Очень больно. Но послушай, любезный, не все то грязно, что черно, и алмаз достается из под самой грубой коры. Письмо ваше сперва переслано было мне Ек. Степановной в деревню верст за 200 от Таганрога, в один из говевших у меня батальонов. Батальонов этих в прошедшем году лежало на моей памяти до семи; каждый из них состоял из 1.200 человек и более. Следовательно нужно было исповедать от 8 до 9 тысяч человек; а исповедовать такую команду – особенно хохлов, которые по общему наблюдению психологов, составляют лишь границу или переход от существ разумных к царству существ безсловесных, скажу откровенно не рукой махнуть, не поле перейти, тем более, что в продолжении 10 лет своей службы, я никогда не подражал лукавому обычаю – хохлов-собратий своих, делать эти вещи кое-как – гуртом, штук по 20, по полсотни и более. По несколько дней безвыходно просиживал я в храме; едва ли случалось, кроме легкой закуски, обедать раз в неделю. Говорю об этом не для того, чтобы вытянуть невольную дань собственному самолюбию, но пишу как верный историк и большой поклонник правды, как аккуратный следователь, хочу развязать все узлы и открыть все закоулки казусного дела.

На Пасху можно бы? действительно, но потому уже трудно, что Пасха. Кроме того, наш роскошный юг, к последним неделям Великого поста, так раскутился, что мы имели несчастье – или, согласно со статьями о поэтах, – радостный восторг встретить здесь зиму – зиму русскую с 25 градусами мороза. Эта «седая волшебница» смела пушистым жезлом все наши цветы, покрыла зазеленевшуюся природу снежным саваном аршина в полтора; а главное: подметивши, злодейка, что мы распахнули окна и двери, навеяла тьму простуд и ревматизмов, и едва-едва не разлучила нас с сыном. Мой бедный Паша на Фоминой так заболел, болезнь такими исполинскими шагами вела его ко гробу, что мы было отчаялись видеть его более в семье своей. Я люблю детей как душу. Не доверяя чужому глазу, я сам ходил за ними и в кори и оспе и скарлатине и коклюше, – я и теперь поднял на ноги весь медицинский факультет Таганрогский; но, к несчастью, имел лишь лишний случай видеть безсилие искусства человеческого в трудных немощах. Ни Броунисты, ни Бруссэисты не помогали. Медицина отказывалась. Паша дошел до всевозможного изнеможения, уже холодел, уже закатывались глаза, не более 20 раз бил пульс в минуту. – Потухали совсем наши надежды. Я накрыл кончающегося воздухом с мощей св. угодника Божия Митрофана – и – благодетельный сон успокоил страждущего часа на два. Минуты скорбные, безотчетные, сколько бы ни хитрился язык человечский, никогда не процедит ему сквозь решето своего слова, всей полноты чувств сердечных, не перевести на ходячий говор языка души; но благодаря Промыслу, Паша проснулся покойнее, искра жизни опять мелькнула в охолодевших членах – и эту-то искру с Божией помощью молитвами св. Угодника Господня опять раздули до настоящей полноты. Теперь, слава Богу, Паша опять прыгает и распевает хохляцкие песни; но скоро сказка сказывается, а сколько тревожных безсонных ночей должны были провести мы при постели больного? Я был почти безсменным дежурным, едва-едва часа на два в сутки закрывал глаза; но, слава Богу, я не чувствовал ничего особенного, за то Ек. Степановну эти безпокойства решительно с ног срезали; она заболела сама, а это значит, что для меня лишь только переменилась «дирекция», – значит, что я перешел от огня к полымю. Случалось ли вам испытывать, или по крайней мере, видеть состояние мужа-отца, при постели любимой жены-матери семейства. Нет?.. И не дай Бог! Картина неприятна не только для сердца, но и для взора. На среднем плане этой картины – прибавьте еще – группу малолетних детей, из которых одного, семимесячного, надобно в это время по необходимости отнимать от груди – а на дальнем – чужую, дальнюю сторону, где трудно встретить постороннее участие, где всякую услугу надобно купить на чистую монету? Здесь проявилась солдатка Муромлянка, дочь какой-то бывшей няньки Гейцыга, потом Языкова Михайла – по имени Авдотья – поверите ли: я ей платил по рублю в день, чтобы она только бормотала жене что-нибудь о Муроме, занимала, развлекала ее?.. Теперь, слава Богу, у нас обстоит все благополучно. Теперь кто же из вас первый бросит камень на виноватого, кто первый подпишет приговор к моему обвинению?.. Скажите, мог ли я, даже должен ли был украсть хоть несколько минут у больных, чтобы посвятить их вам?! Я сказал все, не громоздясь на ходули обычных истертых оправданий; – от вашего благоразумия зависит теперь приговор и решение. Прощай, мой друг, до завтра. Теперь некогда. Иду на промысел.

1 июля. Поздравляю, любезный, с 1 числом. У вас, я думаю, и ярмарка прошла и кошельки поопустели; лучше: легче! деньги любят движение с места. Но шутки в сторону. Мне бы надлежало теперь отвечать по пунктам на милое письмо ваше. Но, любезный, не поведет ли это нас в глубокую даль догадок, предположений, умозаключений, быть может неосновательных и ложных! Сердце человеческое – пучина; я боюсь пускаться туда, боюсь как бы не затронуть, не потревожить каких-нибудь чувствительных пружин – не расшевелить бы как чьего самолюбия; a самолюбие – вещь самая щекотливая, самая опасная. Я однажды пооткровенничал, пошутил по родственному; да верно не впопад: за то мне платят девятилетней самой упругой упругостью. Нет, слушая слегка анатомию, которую читал мне один из умных докторов наших, и рассматривая сердце человеческое под ножом анатома, я видел там тьму самых тонких волокон, самых незаметных почти сосудцев, которых никак не разгадать живым. Оставим это в покое... Мне позвольте, любезный, только благодарить вас от всей души за ваше отчетливое уведомление о родных; я их очень люблю; и позвольте мне вперед надеяться почаще хоть от вас подобных уведомлений. Поверьте, письма ваши будут праздником для нас на чужбине, и я со своей стороны не замедлю сообщать вам о своем подвижном житье-бытье.

Жаль, очень жаль любезной сестрицы и матери нашей Надежды Степановны. Заботы, безпокойства прежде времени сокрушили ее. Но крест всегда – крест. Он никогда не может быть легок для нашей чувствительности. Чем выше вещь, тем дороже за нее платится; а чем дороже, тем труднее приобретается. А вы знаете, что мы покупаем терпением? (у Луки, кажется). Растолкуйте ей сами – как сын – по сыновнему. В природе все терпит. Это закон неизменный! И заметьте притом, что кто чем невиннее, тем более тот терпит. Пусть всмотрятся хорошенько в природу. Верно, это нужно, необходимо... Спартанцы научали «терпеть по воле, потому, дескать, что будешь терпеть по неволе». Но они – старые дурни, – у нас другой закон... О, как бы мне хотелось хоть еще раз посмотреть, побеседовать в кругу вашем! с потерей родных Муром для меня теряет всю цену.

Александр Егорыч до сих пор еще на распутье. Нерешительность в его состоянии опасна. Мечты – не достоинство. По-моему, мечтательность самая тонкая и опасная сеть, которою лукавый ловит нас в свои когти; потому что все действия мечтательности имеют пружину в самолюбии, в нашем замысловатом, и всегда почти, пустозвонном – я. О, как за то действительность поражает очарованного мечтами, – своей резкой несообразностью его понятий с вещами, предположений с исполнением, чувствований с отношениями. Право, прав старик Баумейстер, выдавши за положительную истину, что поп scholae, sed vitae discendum est. Жизнь имеет свои законы, законы непреложные, которые никак не переменить нам своими мечтами, а нужно к ним подделываться. Что за мысль, «если в свете увидит он высших себя в чинах, не снесет – умрет? Это что-то a la высшей гордыни. Скоро же ему придется умереть, очень скоро – непременно при первом же поступлении на какую угодно стезю жизни. И по-моему ему учиться бы – учиться! Что ему может дать учительское место – личную привилегию грязь топтать – не правда ли? – Но только учиться по медицине. Медицина (хоть не наука, но сбор опытов) – сама по себе – объедение; но казенная медицинская служба – бедец! Несмотря на прибавку ей жалования – я никогда никак не поменял бы своей жизни, на жизнь медика в полку. Это цыганская поганая жизнь; покоя никогда, а ответственности, неприятностей – команды! В нашем звании надобно закутать себя в длинные рукава – шапку-ушанку – правда: но сквозь эти длинные рукава не продувает сквозной ветер светской суеты, не проходит шум падений, и не тревожат бури политических переворотов. Согласитесь сами, что покойнее, картуз или шапка-ушанка? О, эта вещь самая комфортабельная. – Я дорого бы заплатил! за нее, если бы можно было здесь достать ее. Мой ревматизм жестоко в ней нуждается. Несколько раз я посыкался было просить Павла Степаныча переслать мне из Владимира; но... вдоль по улице молодчик, вдоль по широкой голубчик и проч. и проч.

Нет, есть невыгоды в нашем звании, невыгоды большие – но ее те. Узнает сам, когда поступить. Впрочем, где их нет?..

И в этом-то «комфортабельном» отношении, я завидую своей любезной Любушке. Радуюсь за нее, мою голубушку. Но прельщает меня их довольство и обилие. – Благодаря Бога и мы никогда не имели не только нужды, но и недостатка; но роскошь природы, ароматы полей, чистый воздух, деревенская неподдельная простота жизни, вот чего хотелось бы отведать. Право, городской воздух становится вреден для меня, как север для покойного Пушкина. Потрясаемый безчисленными сплетнями, раздорами, тщеславием, гордостью и жадностью огромного скопища людей, мутный от происков, сырой от глупости, пыльный от скотов, производит он удушье в легких и кружение в голове. Хотелось бы хоть одну весну, хоть одно лето провести в деревне при чистом ручейке, под тенью прохладной рощицы. (Видишь, и я еще поэтизирую подчас). Ты, я думаю, забыл Монастырки или Просятевские березники? Тогда они, не знаю почему, казались в каком-то прозаическом виде; но теперь – это казовый конец жизни. Впрочем, мне хотелось бы на чистый воздух, при настоящих моих средствах, т.е. чтобы при мне находилось постоянно прислуги человека четыре, и тысяч – ну хоть до двух, или даже до полутора (по-деревенски) в год обезпечения – а то говорят на пустой желудок плохо действует и деревенская чистота воздуха. Вы верно, на вакацию будете в Зяблицком погосте? Когда увидитесь с моей Лебедушкой, – скажите ей от меня большой поклон, расцелуйте пожалуй, если муж не забияка. Скажите, что я и доселе люблю ее; не знаю любит ли она меня злодейка? Впрочем, я теперь и лыс и сед – на голове проявляется проталина, на которой можно написать целую отставку для всякого влюбленного. Грибоедов обаял: «скажи тому любви конец – кто на три года вдаль уедет». А мы уж – здоровы-були 11-й рик (год). О детях велите молиться больше Богу и угодникам Господним.

Василий Степаныч – чудак! Молчанию он выучился верно у рыб, которых охотник был удить. О нем и нам лучше молчать, а то как бы не обидеть, не потревожить его безмолвия.

Владимирцы? тоже народ деловой! Недавно писал я им два огромных послания, но от них, знаю, не дождешься отголоска. Абрамыч в этом отношении под шерсть пришел к Степанычам. Но если, как вы говорите, он похож на Сукста V-го хоть сзади, то не похож ли и Парфений на Гильдебрандта или Григория VII-го. У него не вдруг найдешь как не перегибайся.

Прасковье Степановне буду самой писать. Если не получит на одной с вами почте, то на следующей непременно. Вашу милость, любезный, я знал действительно, как «сорвиголова», нечего греха таить. Но это самое лучшее ручательство за будущее. Я сам не из простых (ты улыбнешься, может быть, а мне что за дело, – я за 1.300 верст) – я сам таков. По мне смешон дитя-старик. Я и теперь еще частенько вспоминаю старину со своими детьми – играю с ними, резвлюсь, сам пособляю воровать им у маменьки нитки для змеев, научаю под час иногда, как ловчее подобраться и к вареньям. Достается нам иногда за это от маменьки всем троим на орехи; но гроза пройдет и все разразится смехом. Понимаю, любезный, в вашей жизни тоже мало поэтического. Я представляю жизнь вашу, как жизнь Рыбкина в свое время. Класс и кондиция, – кондиция и класс, вот категории, по которым выкраивается весь ваш настоящий быт. Не знаю, велика ли польза? Пора бы уж, действительно, нарядиться и в ушанку. Да не угодно ли, любезный, со знаменем Царя небесного под знамена Царя земного? Ведь не всем такая невзгода, как вашему дядюшке. Дяденьке вашему очень часто мешало то, что он как то от природы не уклончив: в жизнь свою не идолопоклонничал – никогда, сложа лапочки крестом, не плясал на задних лапках и не вымаливал себе милости от какого-нибудь филина в павлиньих перьях. Дяденька ваш всегда шел грудью, от которой впрочем нередко сторонились и превосходительные. Если вы сколько-нибудь удаляете времени на политические новости, верно знаете, что у нас сменяют генерала. К нам назначили генерал-лейтенанта Добрышина – из бурбонов. Сокол! Гусь лапчатый! приплывет ли что к нашему берегу хорошенькое: – либо пень, либо колода. Не знаю, как мы с ним сойдемся – а он терпеть не может, кто мало-мальски похож на человека. У нас уж с ним была война – мы с ним, к несчастью, служили. Быть может, это ускорит, поторопит мою решительность расстаться с военной службой, а то меня с ней не растащишь. Надобны сильные, очень сильные меры. Если мы решались оставить бивуачный пост свой – так это именно превозмогла любовь к родине, любовь к родным, и небольшая скука переездов, а главное: нерасположение Катерины Степановны к походной службе. Она предполагает кажется, что и на месте мы будем с теми же средствами к жизни, как здесь. Нет ожжешься – но правда ли? Мне самому хотелось бы чрезвычайно повидаться с родными; но только повидаться, погостить у них – не более; или бы где поближе к ним занять место службы. Кажется, я далеко зашел, не остановиться ли? Adieu mon cher – зовут обедать; после обеда надо, разумеется, вздремнуть, как следует благовоспитанному человеку, – потом прочесть что-нибудь для развлечения, а там, если ничто не помешает, докончим послание, а если..., то до завтра, не барщина!

Июля 2-го. Ну, ныне почта, надобно во что ни стало докончить. Вчера пролынял. Но, с чего же теперь начать? По порядку, надлежало бы сказать что-нибудь о себе – но после писем любезной сестрице Надежде Степановне, к покойному Василию Васильевичу, и последнего огромного письма отцу Павлу, я не знаю, что прибавить вам. Думаю вам известны мои странствования от берегов Оки до берегов Дуная, стоянка в Безсарабии, кочевье в Хохландии, в забраном краю и оттуда путешествие по Евксинскому бурному понту к древнему Ахтиару. Про старые дрожжи не толкуют 10 раз. Бачили всенька (всего). Кохалися с поляками, лаялись и с хохлами, держали рахунки и с жидами. Не помню, что писал я в прошедшем письме сестрице Надежде Степановне. Таганрог сначала быль нам больно не в голос; но теперь привыкли, помирились. Разоряет он нас крепко, правда, мы платим по 40 копеек фунт телятины, по рублю и слишком боченок воды: но, присмотревшись теперь и горя мало, как будто так должно. Расходы эти здесь, благодаря Бога, вознаграждаются. С 1-го января настоящего года я получил уже тысячи полторы, и даже слишком доходу. Можно примириться? На последних днях Великого поста у ворот моей (богатой, наемной) квартиры много толпилось экипажей посторонних, так что многим должны были и отказывать за недосугом.

Но дети – дети – вот что сильно занимает меня. Недаром я несколько раз перечитывал ваше отделение на этот предмет. Действительно, горько будет и нам и им разлучиться на такое огромное расстояние; но что же прикажете делать мне в моих обстоятельствах? одному из них уже 9-ть лег. Расстаться для них со службой, как я уже и посыкался? но со службой мы, как душа с телом – вечно в разладе, а разлучиться не хочется. Ума не приложу в своей головушке. Отдать их в какое-нибудь духовное училище? – но близко нигде нет. Кроме того, как отдать их на чужие руки и бросить в эту бездну без всякого призрения и руководства? Они не умеют хлеба отрезать. Если бы это было не в Таганроге, – где-нибудь в губернском городе, я нанял бы для них учителя и дело с концом; – но здесь дело десятого рода.

Вы стращаете меня дороговизной. Не знаю, велик ли итог выходит по вашему счету, но я бы рублей 300 в год на 1-й раз мог платить без отговорок. Платье – мое. Разумеется, кроме домашнего занятия они ходили бы в класс, привыкали бы к конвикту и порядку. Особенно мне хотелось поскорее бы устроить старшего; младший еще не уйдет – притом же он бедный так все слаб, мать не разлучится с ним; за одного я дам больше половины назначенного за обоих. Он уже хорошо притом пишет и по латыни, знает русские склонения, имя существительное – прилагательное, первые 4-е действия арифметики. Нынешний год, если бы не было у нас маленького, я непременно сам явился бы перед ваши светлые очи; но теперь едва ли случится и на следующий год. Маленький что-то хиреет бедный: разве решусь совсем оставить армейщину? о дети, дети!..

Не знаю описывал ли я пресловутый Таганрог в прошедшем письме – не полню. Если нет, и если интересуетесь сколько-нибудь знать это полугреческое, полуитальянское скопище мошенников, грекосов, пендосов и разной сволочи; я постараюсь доставить подробное сведение обо всех редкостях и добрых и худых.

Таганрог беззакониями своими как бы не накликал участи Содома и Гоморры. Представьте, с последних чисел мая до настоящего дня, каждый Божий день, дождь ведром – гром и молния. Во весь июнь не было 3-х дней ясных. Хлеб вырос в косую сажень и весь полег, повалился и гниет. Не в пору я пустился разъезжать на дрожках, лучше бы, верно, ходить пешком. Ждем дороговизны nec plus ultra. Хорошая погода в Таганроге, верно, также редка, как редок хороший, умный профессор в семинарии.

С любовью к вам Василий Вознесенский».

24-го августа писал мне в ответ на мое письмо от 8-го мая Абакумовский священник М.Д. Граменицкий.

«Жалко, что на ваше торжественное воззвание: Христос воскресе! не успел я в свое время послать вам утешительное для сердца христианского ответствие: воистину воскресе! Итак воистину воскресший, вознесшийся н ниспославший нам Божественного Утешителя Духа, Спаситель мира да соблюдет вас в здравии и благополучии!

Сверх всякого ожидания, к моему невыразимому удовольствию получил я 15-го мая наиприятнейшее, отправленное от вас 8-го мая, письмо ваше. Не знаю, в каких словах выразить вам мою чувствительную благодарность за ваше заботливое дружеское обо всем уведомление; – кольми паче за искреннюю предосторожность касательно манускриптных переводов Св. Писания? Точно, у меня н доселе существуют некоторые книги Св. Писания в манускрипте на русском языке; по вашему дружелюбному совету я постараюсь держать их, как можно, секретнее; а при первом требовании вручу в руки правительства, – пусть поверяют наши против правописания неисправленные ошибки; – и я, подобно вам, их перечитать всех не успел: впрочем постараюсь прочесть...

Поздравляю вас, милый друг, с новорожденным чадом, – и от души желаю, чтобы оно, возрастая, как говорится, не по дням, а по часам, и, укрепляясь в силах душевных и телесных, служило для вас приятной забавой и увеселением!

Желалось бы с вами повидаться лично когда-нибудь, хоть во Владимире. Я его посещаю частенько, а вы, кажется, не очень. А поэтому и трудно выждать случая к сему свиданию. А сколько бы с обеих сторон, я думаю, нашлось у нас нового-такого, чего, конечно, нельзя всего в подробности изъяснить письменно.

Вы, друг, как из вашего письма видно, окружены и теперь благородными, с доброй душой друзьями, вы сами называете свое общество прекрасным. А я напротив своим обществом скучаю; в моих товарищах нельзя найти верного друга, каков Иван Михайлович; нет и тени того верного чистосердечного расположения, какое взаимно находили мы между истинными друзьями в семинарии. Один товарищ мой, продавшись на услуги позорному Бахусу, поступает так странно, что и крестьяне не смеют с ним заводить знакомства; другой – молодой, льстив, как лисица, постоянно с коварством в сердце и со злобивыми замыслами в душе; поэтому и удовольствия мои ограничиваются только семейством и чтением, в свободное время книг, которых от господ, к моему счастью, получать можно сколько угодно. Правда, и мне можно вести и веду короткое знакомство с живущими в приходе нашем господами, – некоторыми даже со мной духовно породнившимися; но во-первых, все они живут в деревнях – значит всегда их видеть нельзя; во-вторых, они дворяне, с ними можно иметь знакомство через чур благородное, постоянно надобно иметь ловкость, во всем оборотливость; вообще, они друзья и знакомцы – по политике, хотя и добросердечны и ко мне расположенные; но, сами знаете, друг, что мы воспитываясь в неподдельных правилах нравственности, привыкли в семинарии находить друзей больше по сердцу, нежели по политике, а как их в своем обществе не нахожу, значит я душой в людстве сир. Вы не поверите, что я по 20 раз на день вспоминаю наше житье с вами в казенном доме, воспоминаю от того, что здесь сельская жизнь исказила, может быть, моих таких же семинаров-товарищей. Но нет, не от сельской жизни они не могут быть добрыми друзьями, не от недружелюбной настроенности по природе. Не подумайте, чтобы вы наружно оказывали взаимное неудовольствие; нет, мы все на словах друзья ласковые – политичные, на деле, дела совсем противные внешнему обращению.

Желая и моля вам от Господа всех благ душевных и телесных с чувствительнейшей благодарностью за ваше подробное, откровенное, – истинно дружеское обо всем уведомление, остаюсь чистосердечно любящим вас»...

8-го сентября писал и мне из Таганрога, в ответ на мое письмо, дядя (по жене) священник Кавказского, Грузинского и Черноморского резервных батальонов Василий Никитич Вознесенский:

«Любезный наш Иван Михайлович!

Слава Богу, Муром исправляется в поведении! Новые побеги проламывают понемножку печать закоренелого безмолвия; очищают мой добрый, ласковый Муром от множества нареканий, которым клеймили его все любители писания. Спасибо вам, любезный, сто раз спасибо. Письмо – праздник для нас. Вы, конечно, не дадите полной цены и весу этому удовольствию: голос с родины вполне оценит только тот, кто переезжал рубеж России, кто долго скитался за границей среди народов чуждых, кто в продолжении 11 лет не приближался ближе полутора тысячи верст к родному пепелищу, кто сильно любит родных своих. Еще раз – спасибо.

Вместе с вашим – ко мне прилетали курьеры от всех четырех стран, от всех четырех углов широкой России. Из Грузии – от доктора Озерова; из Белостока – доктора Цветкова, из Севастополя – от бывшего казначея полка, ныне дивизионного адъютанта шт.-капитана Эсадзе – родом черкеса, – приезжавшего один за 800 верст, только на недельку: погостить ко мне из Мурома – от вас. Но все эти, любезные посланники 4-х ветров, явились ко мне как утешители в самое скорбное время, можно сказать, в самое несчастное для меня. Поганый ревматизм и сильнейшая боль челюстей и зубов, уложили меня крепко на крепко в постель, не дают головы приподнять. Эта боль мучит меня более 6-ти недель и не только не уменьшается, но все более и более растет, несмотря на глупые припарки велемудрых эскулапов. Стало быть, – но стало быть следствия очевидны! Не ожидайте от меня, любезный Ив. Михайлович огромного письма, могущего способствовать пищеварению, не ищите и того что бы могло вынудить улыбку на устах, до чего так жадно человечество; болезнь скрутит хоть какую руку, сожмет по своему хоть какое воображение. Я и так уже дочувствовался до совершенной хандры, не могу ныне участвовать ни в общем удовольствии, ни содействовать к возбуждению веселости, говорю с каким-то неприятным принуждением, а теперь почти не узнаю и сам себя: облысел, как большая проталина на пригревине, а поседел как столетний старец; а вчера вечером здешний знаменитый цирюльник, вопреки глупому мнению педанта-дантиста, и целому собору безмозглых врачей, лишил меня и еще зуба. Признаться – к чести его – и к пользе моей скулы, вышел из борьбы с большой честью. Право, не жалко было дать ему беленькую. Мне дергал и Бернгард, но Бернгард дергал – даром – все равно, что брил из любви к человечеству.

Мне бы надлежало может отложить отвечать, положиться на ваше снисхождение; но откладывать в дальний ящик того, что можно, хоть с трудом, сделать ныне, тоже не расчет и не отрада: во-первых потому, что пожалуй отложишь и до 2-го пришествия; во-вторых, как бы не расшевелить самолюбия; а с самолюбием, я, страх боюсь возиться. Из самолюбия, может быть, какого-нибудь обер-священнического пачкуна, бумагомарателя – из самолюбия, действительно уж проклятого на вылет, я целые годы вижу одно невзгодье. Так лучше как-нибудь пересилиться и написать что попадет под руку и взбредет в закутанную и больную голову. Это лучше, одно дело с плеч, – плечам легче.

Вы рассказали, или говоря языком брюзгливого и затейливого этикета, – отрекомендовали себя. Это значит все равно, как бы мы вместе рассидели с вами часа два-три приятной беседы. Приятно встретить в родной семье таких людей – без лести; приятно было слышать ваш приветный голос, тем более, что Аннушка или по нынешнему Анна Васильевна и матушка – до сих пор остается единственной подругой и любимицей своей тетеньки, Ек. Степановны. Ох! ты не знаешь, братец, какие там крылись тайны – и дружество! Беда!! Я думаю и ныне Anna Васильевна так же тиха, так же скромна – бывало от нее, как от судьбы не выведываешь ни одной заветной тайны. Поцелуй ее лишний раз за нас.

Вас судьба пустила по свету круглым сиротой, – с сумой бедняка? Поверь, милый, я умею чувствовать и понять это положение; но сумел бы, кажется, теперь и доказать, что эта сума есть самый лучший профессор в мире. Его уроки ложатся прямо к сердцу. – Его слушатели всегда тихи, скромны, переимчивы. Скажу больше: ни Локк, ни Дюгальд, ни Фихте, ни Кант со своей глубокомысленностью, ни Шеллинг со своим вечным движением, ни Бакон или Бэкон – этот великий преобразователь наук и светило своего века – со своим плодом и пользой, ни Мерк, ни Гердер, которые мылили в свое время голову и Гете и Шиллеру, ни Томас Мур – со своей утопией, ни Томас Юнг со своей необъятной ученостью, ни сам Паскаль с Боссюэтом не проповедовали со своих славных кафедр таких нравственных уроков для человечества, как сума сироты. Это самое лучшее ручательство и для сирот вверенных Провидением вашему руководительству. Провидение никогда не действует без цели.

Но вы мне описали себя, – как я себя опишу вам? Я не смею назначить места, где окрылялись первые мои надежды. Мое юношество протекло кое-где по закоулкам, по захолустьям. С покойным отцом таскался я по всей Владимирской губернии; живал с ним и в монастырях с преподобными, объяснял им и тогда еще аналогию их «преподобия» за что, обыкновенно, лишался дневной трапезы. Но, de mortuis aut bene aut nil. – Цур им, пек им! Но скитальца Владимирского, с самых юных когтей не имевшего мысли поставить себя на череду левитов и бегавшего, как чумы, длиннополого камзола, – скитальца, сидевшего уже на университетской парте, судьба, на смех всему свету, окутала в широкий мундир без пуговиц и пустила скитаться по целому свету, напевать народную молитву под свист пуль и ядер. Теперь я уже сроднился, свыкся со своим положением, не завидую никакому другому; теперь я уже просил Павла Абрамыча выслать мне из Владимира и шапку-ушанку, как единственное предохранительное средство от флюсов и ревматизмов; но тогда? о! тогда дело десятого разряда! Впрочем, мысль всемирного гражданства и скитальчества, не знаю как, заползла в мою голову; прежде я никогда не имел ее: но, решившись раз, я уже не любил отставать, разве сами обстоятельства, или правильнее, само Провидение разрушало мои планы. Прощай, любезный, до завтра, право мочи нет. Не все вдруг – помаленьку.

9-го сентября, вечер. Утром не удалось.

Калякать много нечего. Вы, верно, знаете мою историю из рассказов родных, или из очерков, которыми иногда наделял я их из разных углов России – этой большой избы, где не вдруг докричишься из угла в угол. Разумеется, там много недостанет теней и подробностей. В отрывках, – как в отрывках, нельзя искать полноты. В тесных рамках письма нельзя втиснуть всего, нельзя оттушевать всех обстоятельств бивуачной жизни или быта.

Гиббон – царь историков, эта Эзопская карикатура и урод по наружности и волшебник за пером – 30-ть лет писал свое «Падение и разрушение Римской империи» – кроме приготовлений и критического разбора всех фактов; – целую жизнь посвятил и вылился почти весь для сооружения себе хотя безобразного, но безсмертного памятника в потомстве. Мои вояжи стоят падения Римской империи – куда же нам соваться со своим носом описывать их судя или бродя за барабаном. Вы знаете, или слыхали, может быть, поход мой от берегов Оки до берегов Дуная, странствование в Валахии, Молдавии, кочевье в Трансильвании, Безсарабии, у коханых полек, поганых хохлов и у запачканных крымских татар. Канва обширна – предоставьте собственному воображению рисовать какие угодно узоры, – они, верно, придут под тень картине. Включите тут пожалуй и буруны, и море, и скалы, и горы и проч. и проч. Теперь судьба пихнула пожить с греками – народом самым коварным и лукавым. Жизнь моя, впрочем, всегда или по большей части кроилась по последней категории Канта. Имели мы свой прилив и ведра, и ненастья, и радости, и горя – все сменялось своей чередой – как и все в природе. Служба наша, под знаменами брани, весьма необременительна. Я встречал товарищей по званию – (товарищей умных, ловких, образованных, к которым наш брат и к плечу не подойдет), которые сознавались, что у них не более 3-х раз в году званивали, – и это не шутка. Прошлую зиму я служил в здешнем монастыре, большей частью по-гречески – и так вызубрил греческую Литургию, что меня редше отличали от природного грека.

Что еще напишу я вам? да! ты, любезный, пастырь полутора дворов, а я пастырь многочисленнейшего стада, но почти без паствы. Голов тысяч до четырех настоящих, коренных и столько же прикомандированных – пригонных должны бы ходить вслед моего гласа: но, к лучшему, стадо мое пасется на пажити чуждой, и бродит во след иного гласа. В стаде моем множество бродячих окороков, поросят, ослов, верблюдов и одногорбых и двугорбых, – и ни одной почти овечки. Объезжаю я его раз в году, а то и в глаза не вяжу. Судя по многочисленности, казалось бы, пастуху – раздолье! – Хоть по клочку с носа, пастуху – кафтан; – не тут-то было!.. Большей частью козлы, а от козлов какая шерсть и молоко? От бодливых и диких достается еще иногда на орехи и самим пастырям. Надобно иметь большую сноровку, большой и длинный кнут, злых собак, чтобы упасти такое сборное стадо. Власть пастыря здесь, впрочем, соразделена с властью самих свиней из породы крупных и вислоухих, и подобно древнему стану Израильскому – стадо наше управляется больше рукой Моисеевой, нежели Аароновой.

Но, оставя аллегорическую пошлость, скажу откровенно что прихожане мои ни как не похожи на ваших. В первом стаде моем, в полку все было – жизнь-копейка; голова – нажитое дело! Сто лет жизни – на шестерку – куда не шло! Весело с такими и сметливому пастырю. За то во втором – резервах – что-то вялое, паршивое, хилое, тупоумное, безпорядистое, словом – поганое. Впрочем, и там и здесь не мудрено встретить эпиграмму и безтолковый фанаберизм. Чтобы казаться умным, – все охотно спорят свысока, – разумеется, без всякого толку и здравого смысла, без всякого понятия о деле. Впрочем, это еще избранные баловни судьбы; большая часть не умеет связать двух мыслей и начертить трех слов правильно. Впрочем, никто не откажется похвастать жалкими победами над обломками нескольких разбитых добродетелей в чепчиках. Все без изъятия почти без всякой веры до благословенных седин остаются теми же мелко-развратными юношами, и часто прямо с плаца, гусиным иль беглым шагом сходят в могилу. Понятия меняются и изнашиваются в них, как старая набойка. Прежде времени обветшалые и изношенные, под конец они очень походят на орангутангов, чисто выбритых и причесанных a la pigeon.

Вот кажется и все; – конец; – слава Богу. Не забывай, пожалуйста, любезный Ив. Михайлович навещать нас. Первый шаг сделан – следов, трудности кончились. Пишите про все, нам хотелось бы знать все до подноготной, даже как светит у вас солнце, как текут струи Оки: отечества и дым приятен. Желаем вам почаще пировать крестины-рождения.

Прощай мой милый. Любящий тебя Василий Вознесенский, священник Кавказского, Грузинского и Черноморского резервных батальонов».

12-го марта следующего 1844 года он же писал мне:

«Хотел было перо починить – да не удалось; так и быть! мне ничего в жизни не удается. Будем как-нибудь валить через пень и колоду, а где и маленькой рысцой.

Нет, любезный, не в том сила, чтобы громоздить себя на ходули словесности, не в том штука, чтобы вытягивать за ушки бедные слова в превосходную степень: письмо – дружеская беседа; а на празднике дружества – откровенность должна быть далека от всех условий вычурности. По моему всякое уклонение на сторону словесности, всякая кудреватость, предполагая усилие набирать слова, указывает на внутреннее чувство нужды, – искать вне того, чего нет внутри, а это ужо по самой очевидности есть лишение истинного, сердечного расположения. Силлогизм вернейший! Я боюсь этой логики: и потому всегда пишу, что взбредет на ум и попадает под руку, и люблю кто откровенничает со мной безо всяких финтифлюшек. Ваша простота приятнее для меня всех философских систем в мире. Говорят, нет ничего легче в художестве, как вычурность, ничего мудренее, как простота, ничего искусственнее, как строгая естественность. Сказывают также, что искусство на то и дано человеку, чтобы он умел быть естественным, как сама природа, вечный образец прекрасного. Еще доложу пожалуй, что самую словесность ныне, или лучше риторику – из дворян, за недостатком доказательств, разжаловали в рядовые, – из науки – в пошлую компиляцию: говорят, все ее троны и фигуры – бредни, все хрии – галиматья! и правда! Монолог этот набросал я, любезный, для того, чтобы вы не жаловались на недостаток «изобретательности» и не завидовали моему искусству, как вы говорите «в эпистолярной гастрономии». Оставим же, любезный, всю напыщенность – германской философии, всю темноту – судейской совести, все кудреватые крючки – замашкам секретарей и повытчиков. Будем беседовать, как Бог послал; только пожалуйста почаще. Вот с моей стороны одно и единственное условие.

Вы подарили меня праздником – действительно. Спасибо вам. Получение почты – особенно писем – пирушка для меня. Я всегда жду их с нетерпением и перечитываю с жадностью по несколько раз. Жаль только, что вы, при всем обилии фактов, немножко сухи и через чур скромны в повествовании. Мне бы хотелось знать всю подноготную Муромскую – даже как всходит у вас солнце, по старому ли катит струи свои Ока. Вот как занято Муромом мое воображение. Мне мало знать, что у вас была масленица – но как она прошла у вас – как вы провели ее?.. Вас – семья большая! Родных целая команда! ведется ли между вами, как в старину бывало – бостончик; в каких отношениях все вы между собою, по какой особенно категории кроится жизнь каждого из вас, горит ли между вами та любовь и согласие, которые так крепко связывают сердца и души! Вот чего жаждет душа моя – откровенности ищу я. Я сам, когда здоров, люблю с друзьями и порезвиться и пошутить; выворачиваю на изнанку всю душу и сердце, никогда не взнуздываю своей откровенности.

А писать? – Самое лучшее – по временам. Ныне это принято почти всеми закадычными писаками. Не стесняясь обстоятельствами, не стесняешь и своей свободы, и не спешишь, как угорелый сломя голову и перо к срочной почте. От этого выигрывают и тот и другой. Один выигрывает уже тем, что пишет, когда хочет, а другой наверно больше получает, нежели обыкновенно. Я получивал письма, писанные по 16-ть дней к ряду. Ведь, это целый журнал! Но вот уж и я, любезный, ослабел; постойте, дайте отдохнуть и с силами собраться. Ведь я еще как дитя, едва-едва сижу на постели, и то в подушках, никак не могу пригнуть больной груди своей к столу. Посмотрели бы вы, как я ухитрился и чего не нагромоздил, чтобы писать сидя на постели не сгибая своего положения? На выдумки натура таровата! Жена и так бранится – лает, как говорят хохлы, что я так изнуряю и неволю себя, – но ведь я несмь человек, яко же прочие лицемеры и проч. и проч. Да, вон скидают на крыльце шинели и калоши, каких-то двое, один, кажется, майор в жирных эполетах, – а другой – не знаю. Они идут, по-видимому, больного посетить, а по настоящему смыслу, выпить водки и подъесть. Я их натуру знаю. О tempora, о mores! о ресога, boves!..

3 часа после обеда. Вот я опять к вашим услугам: опять угромоздился. Будем продолжать доколе достанет сил и терпения. Жена теперь не видит – она на своей половине и, верно, отдыхает.

Первая часть вашего послания прекрасна. Она очень обрадовала вас. Ради Бога нельзя ли почаще этак воспроизводить в матушки и из девиц робить молодиц. Это самый поэтический эпизод во всем жизненном мире. Господи, Боже мой! как не увериться, как не убедиться, что над сиротами видимо печется сам Промысел. Отнимая от бедных отца земного, – он дает им небесного, Который лучше и вернее всех отцов в мире знает как устроить участь детей своих. Как не благодарить и Парфения, избравшего благую цель в своем управлении хоть эта благая цель очень частенько сидела на шее нашей братии, была в тягость, но это по недоразумению и легкомыслию. (Эта благая цель была также в числе немаловажных причин, почему я с знамением Царя небесного, решился стать под знамена Царя земного). Недаром же Провидение наделило его именем «Парфений – Παρθένος – девственник. От всей души желаем счастья новобрачным и приветствуем нового гостя в круге родственной семьи. Мне что-то фамилия «Силецкий» так... что-то... кажется и знакомой и незнакомой84. Впрочем, всех нельзя знать. Стало быть вашего полку теперь и прибыло и убыло.

Очень рад, что духовный ареопаг ваш в Полотебнове приобрел мужа могущего поддержать и суд и правду; только нечего ему, кажется, будет развешивать. Пост этот так мал, так ничтожен, что кроме несчастной подписи на метрических книгах не составляет никакой особенности в общем судопроизводстве. Нашли же наградить чем? История Полотебнова известна мне из рассказов Рязанцев-земляков его. Он должен быть славный человек, потому что учился у самого первого учителя в мире – у нужды, и полировался в самой лучшей школе – терпения... Но прощай, любезный, до завтра. В глазах потемнело, а на дворе скоро ссумрачится. Если ночь, – Бог даст, засну – расскажу, что привидится.

13-го все утро просидели дети эскулапа. По обыкновению выпили с полграфина водки, съели две тарелки маренату и ушли. Этим кончаются большей частью все наши визитации, а болезнь остается своим порядком. О медицина, медицина! как ничтожны все твои начала и системы! Аллопаты, изопаты, гомеопаты, Броунисты, последователи Бишо, Бруссаисты, Гипократисты! Все ваши системы гадательны, все вы обременены тяжкими грехами против здравого рассудка; все состоите под уголовным судом за свои мечтательные начала, за произвольность своих частных выводов, за ложность своих общих заключений, за неверность наблюдений, и за безконечные противоречия самим себе. Недаром Мажанди и Томас Юнг – два великих светила в медицинском мире, низводят медицину из науки в звание эмпирического ремесла. И правда! Впрочем, как-бы то ни было, а день пропал и для меня н для вас. Что Бог даст завтра.

14. Завтра почта: следовательно надобно поторопиться. За себя мне ручаться никак нельзя: я час сижу, а три часа валяюсь.

Что вы так боитесь за свою проповедь, за это свое любезное детище? Кто берет на себя неслыханную дерзость, как Ирод блядивый, критиковать новорожденное слово Божие? Быть может у вас и до сих пор придерживаются еще несчастной мерки классических приступов, в которых ни к чему не приступают, – доводов, которыми ни к чему не доводят, – и заключений, которые ничего не заключают; смешно, право, размеривать мысль свою по данному аршину, выливать ее, как чугун, в чужую форму. Водился грех этот и за нами, нечего сказать, но я уж лет 10 совершенно освободился от классических затей. Быть может я бы теперь и не годился между вами, почивающими на кодексах риторик и теологий. Я пишу всегда, что вздумается. Две мои речи, напечатанные где-то в Инвалидах, из коих одна в 1834-м году на день Александра Невского и воздвижению памятника Александру Благословенному, говоренная в чистом поле – на кургане, под навесом знамен, была никак не больше четвертинки. Да и никогда я не писывал больше 3-х страничек или пол-листочка; зато с каким восторгом расхватывали и переписывали эти пол-листочка мои военные, особенно когда я был в полку и помоложе. Вообще полезнее, говорит Паскаль, пробуждать в людях любовь к христианской церкви, чем доказывать ее истину доводами, которых силу и вес постигают не все. Истины священные не должно подчинять искусству убеждения, они безконечно выше природы; один Бог может вложить их в душу, и тем способом, какой Ему благоугоден. Впрочем, долг пастырей – сеять, – произращать есть дело Божие. Хороший хозяин знает, как сеять, знавши землю свою и время. Но вот и пол-листочка или, бишь, листочик весь; прощай дружочек, сизокрылый голубочек, мне пора прилечь.

15. Вторая часть письма вашего, как метрическая часть об умерших, навевает на душу мрачные мысли. Господи! как быстро род человеческий сменяется с часов своей жизненной стражи? и не приметишь, как наткнешься на могилу – эту яму, разграничивающую мир дольний с горним. Счастлив, кто входит в нее не оглядываясь с прискорбием на прошедшее. О Закревском и Языкове я не скажу ни слова. De mortuis aut bene, aut nil. Суд их уже подписан. Это, кажется, были два приятеля – как постный сочельник и сытное разговенье. Первому давно уже занятая была квартира на том месте – свете. Если он был верный последователь учения Вольтера, над которым ныне смеются уже мальчишки, как над подстреленным ястребом, упавшим в их лужу для забавы, то не худо бы ему прочесть рацею, которую читал Дидро перед смертью Вольтера. Языков, если не в жизни, по крайней мере по смерти мог быть полезен анатомическому кабинету.

Наконец, пришлось сказать что-нибудь о самом себе; а больно не хотелось бы. Здоровье мое так худо, что не стоило бы и говорить о нем. Да, любезный, вот уж «15-ть» недель лежу, не отделяя головы от подушки: не знаю, что такое воздух, ходят ли люди по св. земле? Кочую безвыходно в своем кабинете – небольшой отдельной комнатке через сени, куда, по-видимому, переселился и сам эскулап со своими ретордами и биксами, где решительно все провоняло медицинской кухней. Но смотря на этот смрад и вонь, здоровье мое ни туда, ни сюда; и Бог знает, что будет дальше. Надежды очень мало: она как метеор мелькает только в будущем. Впрочем все в воле Господней…

Говорят, я так изменился, что меня но узнают мои даже самые знакомые; глаза впали, лысина стала как добрый ошметок, хоть рожь молоти, иссох, посинел, щеки втянулись, ну, словом ничего не осталось от того резвого и живого, который подчас любил и порезвиться и пошутить: похож стал больше на жильца иного мира. Куда что девалось? Болезнь, убивши силы телесные, коснулась, кажется, и умственных. Ни за что не хочется приняться; все валится из рук. Прежде я любил читать, но ныне ничто но занимает. Скука, грусть, тоска как бы придавили или задавили мою душу. Нет мочи заняться даже и с детьми – и они, кажется, избаловались, канальи донельзя. У матерей плохая дисциплина. Мы только все четверо, т.е. я, жена и двое детей, каждый четверг играем на моей постели в фофана, и толкуем безпрестанно о родине: говорят, это не совсем добрый знак? Мне советуют ехать на воды или в родной климат. Нынешним летом я и без советов хотел было побывать на родине, на это много причин; но человек предполагает, а располагает Бог. Не забегай в будущее – Бог знает, что будет с нами завтра. Эта болезнь, изнуривши, расстроивши тело, изнурит непременно и кошелек. Пост я уже профукал – пустил своих духовных овец по чужим рукам; следовательно, мне не достанется от них ни клочка, ни ноготка. А это больно не в голос. Жить одним жалованием – мое почтение, особенно если болезнь не уймется. Право, не знаю, что и будет, ума не приложу в своей головушке!...

Да – я не сказал вам, что за болезнь у меня? В прошедший раз я наврал, и наврал со слов пресловутого медика-дурня. Меня действительно долго лечили от скорбута, морили кислотами и ваннами; но призванный посторонний медик не постыдился сказать в глаза нашему коновалу, что болезнь моя столько же похожа на скорбут (цинга), как он сам на индейского далай-ламу, что у меня на скорбут ничего и похожего и нет и не было. Согнали почти бедного с лица земли. Но у меня золотушная опухоль – опухоль затверделая, как камень от самого колена до бедра. Подобные опухоли, особенно запущенные, по уверению тех же пасынков Эскулапа, продолжаются будто бы по целому году. Весной хотят поить меня какими-то травами, – до весны отлагают все лечение. Но с этой опухолью мы хоть немножко справились: припаривавши четыре недели к ряду беленой, хоть немножко успели размягчить ее, она позволяет мне ныне проползти и на половину Екатерины Степановны, – которая в сию минуту распекает напропалую людей, что не достали судаков и окуней, – но вот грудь, сильный кашель, опять скулы и десны, в которых верно тоже гуляет золотуха. Вот что сокрушает меня и не дает покоя ни днем, ни ночью!

Вот я, кажется, написал вам все – пора бы и отдохнуть. Да ба! Бумажки есть и на почту еще рано. Письмо это верно придет к вам на святой неделе или Фоминой: примите от меня братский привет с радостным праздником Воскресения Христова. Здесь уже многие начинают хлопотать о пасхах. Вы знаете, что такое пасхи польские или хохлацкие? Последние еще не так, но первые чрезвычайно затейливы. Там определяют для того особенную комнату, а у больших панов – зал. В этой комнате приготовляется пасха, из всех родов мяса и жарких. Главную роль всегда играют бабы – так называемые куличи в аршин и более вышиной, круглые как столб, и убранные сахарными гирляндами. В эту бабу иногда идет до 700 и более яиц и целый, ему же и кость не сокрушися – баран с вызолоченными рогами; – он всегда стоит впереди и представляется на корточках, кушающим зеленую травку. Зелень всю подготовляют нарочно до Пасхи. Я всегда любовался барашком из сливочного масла. Это так мило – так естественно, что боишься, право, трогать его. На этом пасхальном столе все, от самой утонченной прихоти, до смиренной соли и горчицы. Поляки всю неделю не едят ничего, кроме свяцоного. У хохлов – беднее. У этих первая принадлежность – тоже бабы, сало и поросенок или целая свинья, у которых во рту непременно хрен и проч. и проч. Но здешние священники не объяснят даже, дурни, для чего тут нужен хрен, что такое красное яйцо, – артос, который у них во всякой церкви делается. Мы тоже иногда подражаем туземцам – и я покупывал лучшую крупич. муку на пасхи по 12 р. пуд.

Ну что еще? Описание города? Славяно-сербский город скверный, мерзкий, пополам с дерьмом, с гаванью. Лежит в долине, примыкающей к Донцу. Изобилен комарами и мошками. Безпрестанные ветры чуть-чуть не сорвут хаты. Снег и дождь – дождь и снег вперемежку шпигуют здешнюю землю. В первых числах марта был большой гром с молнией. Ну, кажется, все – прощай, милый, поклонись от нас всех – всем Муромским. Поздравь сестрицу, Прасковью Степановну, с новым сыном, дай Бог ей в радость в утешение.

Любящий от души всех вас армейский свящ. Василий Вознесенски».

22-го мая писал мне из Гориц, в ответ на мое поздравительное письмо, о. Василий Сапоровский:

«Очень благодарен, что вы не забываете меня, приветствовали с прошедшим светлым праздником Пасхи и с наступающим днем моего Ангела. Письмо ваше, исполненное взаимного родственного и дружеского расположения, так же благоразумных суждений, новостей н разных разностей мне принесло премногое удовольствие, потому наиболее, что я, кроме родных и почтенных друзей, почти не пишу ни к кому, но и друзья и родные нередко заставляют молчать, и они, по глаголу псалмопевца, ныне отдалече сташа; и неудивительно! Ныне, как пишет один ученый, настал такой век, век холодный и сухой, век эгоизма, век самолюбия и мелочных рассчетов, – а мы старинных заветов...

Совершенная ваша правда, что не легко в преклонных летах при постоянной церковной службе ходить в священном облачении по крестьянским лачугам и в каждой служить молебен из 20-ти копеек меди; верите ли, что ни один из прихожан не почтил полтиной серебра в сей трудный поход. Но что же делать нам? Чем добывать насущный хлеб, как не горбом, да горлом? Куда деваться, когда на свете сем неравная участь людей? Для нас и того довольно, что мы еще члены общественного тела и отчасти уды тела Христова; – не всем же старцам в игуменах быть; а следовательно и тот блажен, кто малым владеет и quis parvo est contentus. На все должна быть привычка, кажется, и на самую негу или сибаритство. Умеренный труд приносит здравие, освежает телесные силы, как и текущая вода; напротив, изнеженность не только рождает слабость и другие телесные недуги, но осуждается и Божественным учением. От того, верно, первые проповедники слова Божия и веры Христовой не хотели иметь ни экипажей пышных, ни добрых и резвых коней, а путешествовали, и не в одном небольшом городке, а и во всей вселенной, и без сапогов и без жезлов, подобно нам селянам-лапотникам.

Вы пишете, будто бы я советовал вам оставить соборное место и перейти на место о. Давида; – напрасно, у меня этой мысли и на уме не было, – вы не поняли слов моих. Я вам советовал просить не о перемене своей, а о исходатайствовании места отца Давида Александре Васильевне, доброзрачной и благонравной свояченице вашей. Получив письмо ваше, я и возрадовался радостно, искренней, непритворной радостно, что желание исполнилось. Слава премудрому Богу, устрояющему все во благое! Слава и доброму пастырю, пекущемуся о сирых! Новый ваш родственник, особенно вам известный, или можно сказать сотоварищ, вас будет услаждать во всякое время и во всяких обстоятельствах, разделять и радостные беседы и скучные минуты. Провидение Божественное вас поставило на свещнице; вы всемерно старайтесь разливать свет свой пред человеки, берегитесь, чтобы не затмевали вас какие-либо мрачные облака пагубных пороков. Чье око смертных может проникнуть непроницаемую завесу будущего? Может быть вы со временем... но вот и я, подобно вам, далеко уклонился от настоящих предметов.

Вы пишете, что по мирскому обычаю сочинили именинную пирушку и хотя много было званных, но к досаде вашей оказалось мало избранных; и как не досадовать, когда вы на припасы истощили все запасы, все лепты, собранные на св. Пасхе! Таковой неудачей и отказом огорчился сам Творец, так что во гневе Своем послал на исходища путей собирать и калек и слепых, даже и злых, всех – кто только там находился. Подобно вам и я приуготовил именинную пирушку, но со мной случилось противное. Ко мне собрались не только званные и избранные, но обретающиеся на халугах раскола и недоброжелатели, – дом мой наполнялся во весь тот день всякого рода и звания народом.

Относительно ваших занятий скажу, что оные весьма похвальны, питают душу и сердце какою-то усладительной манной, но нередко расслабляют тело и притупляют скоро зрение. Перевес во всем вреден – medium est optimum. Для сего иногда полезна рассеянность или прогулка с милым сердцу, дружеская увеселительная беседа; в городе много и других невинных и приятных развлечений, – горе нам старикам-беднякам...

Побеседуем вкратце о нашем житье; мы доколе живы и сыты, а впредь уповаем на власть и благость Божию. Хлебец не так-то дорог, гораздо дешевле дров и работниц. Леса вывели фабриканты богатые, а работницы не нанимаются потому же, что хлеб не дорог и на фабриках идут дела хорошо. Г. Митьков овдовел, но затей своих не оставляет; крестьян пригоняет в Шую паки... Пописать хочется еще, но тороплюсь ехать в Шую и боюсь опоздать. Надеясь на вашу благосклонность и ласкаясь получить ответ на письмо сие, с искренней любовно остаюсь» и проч…

При этом письме приложены были следующие стихи на приезд в Горицы помещика этого села, майора Митькова:

«Итак ты здесь!.. Здесь гость превожделенный!

Когда лилась ручьями

Россов кровь,

За пламенную к отечеству любовь,

Самим царем превознесенный!

Оставил ты первопрестольный град,

Где дивных множество, палат,

Веселостей – различных наслаждений...

И как небесный, кроткий гений

Пришел с возлюбленной четой

В смиренну весь и в дом простой.

Приход весны для каждого приятен

И сколь полезен, благодатен...

Прострем ли взор к лазурным небесам?

Лазурь чистей, – ясный и солнце светить надо;

На землю ли? на ней везде и все пленяет:

Природа брачную одежду надевает,

Цветные стелются ковры в лугах;

Хор слышен птиц в дубравах и садах.

Как нужное дитя зефир игривый

Резвится на полях, колыша нивы;

Спешит оратай на труды

Посеять и пожать плоды.

Твое, гость дорогой! к нам посещенье

Должно умножить восхищенье

В сердцах всех преданных твоих…

Ты, как отец и попечитель,

Как истинный домостроитель

Желаешь счастье устроить их.

Они на глас твой все послушны...

Ты видел их прием радушный!..

Смотрел чертоги богачей

И хижины простых людей…

Муж доблестный! я так же восхищаюсь

Прибытием твоим;

Хоть несколько и содрогаюсь;

Однако же спешу с усердием своим...

Забыв все старое, былое –

Прими мое приветствие простое

И не лиши своих щедрот.

За благосердие твой светлый род,

Твоя жизнь долго, мирно продолжится…

А слава – на главе твоей

Сплетет венок из миртовых ветвей!

Искренно любящей известный Василий Сапоровский.

Примеч. Не забудьте, что я прежде им оскорблен и имел даже судебное дело, а ныне принят очень хорошо».

В июле месяце произведена была в нашем духовном училище обыкновенная ревизия, которой впрочем при мне еще не было. Ревизором был помянутый мной выше ученый протоиерей Полотебнов. Но эта ревизия не имела для меня никаких особенных последствий.

18-го июля писал я в Иваново и поздравлял сестру Марью Михайловну с днем ее ангела (22-го числа), Затем продолжал:

«Если бы Муром был поближе к Иванову: непременно воспользовались бы настоящим, совершенно свободным временем, чтобы поспешить к вам на именины. Я сказал: совершенно свободным. Да, теперь и я свободен от училищных занята и Анна Васильевна освободилась от своих семейных безпокойств, если только можно назвать безпокойством приятные заботы о детях. Сын наш – Миша, после продолжительной болезни, оставил нас и, как ангел Божий, мирно улетел на небо прошедшего июня 1-го дня. Пустота, произведенная его кончиной в душе нашей, доселе ничем не наполняется. Хотелось бы в самом деле для развлечения куда-нибудь выехать нынешней вакацией (жить в городском шуме безвыездно немного уже наскучило; хочется подышать свежим, сельским воздухом): но в дальний путь, например, в ваши края, пуститься нельзя. В начале следующего месяца, как обыкновенно водится, надобно ожидать Преосвященного. 16-го августа у нас храмовый праздник; к тому же в этот день назначено мне говорить проповедь. После сего времени располагаемся съездить к кому-нибудь из ближайших по месту родственников.

Как много одолжили бы нас вы, если бы как-нибудь среди вакации вздумали посетить нас. Не видавшись два года, весьма приятно было бы увидеться и побеседовать о том, о сем. Но у вас, кажется, заведено хлебопашество: и оно-то, конечно, не позволит вам отлучиться. Если как-нибудь и когда-нибудь заблагорассудите нас посетить: пригласите с собой и Кохомских. Как-то они ныне поживают? О них очень давно ничего я не слыхал. Да и о вас, правда, с Великого поста ровно ничего не знаю. Бог знает, что у вас делается. Не совсем прав и я перед вами: так давно не писал вам ни строки. Но, пожалуй, у меня в запасе есть немало и причин. То был немного нездоров лихорадкой: и эта злодейка – лихорадка с такой силой свирепствовала в Муроме, что редкое семейство спаслось от ее губительного нашествия, а у нас в доме решительно все, и даже не по одному разу, испытали ее нападение; по милости этой же окаянной лиходейки, наш молодой зять – Яков Андреевич чуть-чуть не сделался покойник. Далее – май весь прошел в праздниках, да гуляниях: тут уж не до писем. Июнь – это у нас тоже, что в крестьянском быту сенокос да жнитво, – ярмарка да экзамен: хлопот был полон рот. Едва-едва, наконец, разделались с ревизором; а ревизором у нас был протопоп Полотебнов, наш родной – Муромский, человек умный и добрый. Не знаем только, какие будут последствия»...

22-го сентября получено было мной из Абакумова от о. Граменицкого, на 5-ти осьмушках, письмо, начатое 9-го июля и оконченное 8-го сентября. В этом письме он, между прочим, писал:

«Ваше дорогое приятнейшее письмо в моих руках с 22-го апреля.

Вы вполне удовлетворили мне чистосердечным уведомлением, и я очень благодарен за все подробности письма вашего, постараюсь и сам собрать все, что вспомнится.

1-го февраля был я приглашен на освящение храма во вновь открывшееся село Илькодино, отстоящее от нас верст на 18-ть, там священствует наш товарищ Иван Петрович Цветков. Так как крестьяне этого села господина Поливанова, то этот Поливанов приглашал о. благочинного нашего, который и был действующим главным лицом при освящении. Удивительно трогательной для меня показалась процессия освящения храма! Когда священнодействующие надели на себя белые фартуки и при громком пении ликов: Господь воцарися в лепоту облечеся – начали обмывать св. трапезу, вбивать камнями гвоздие, облекать в одежду и опоясывать место селения Господня, какой-то священный восторг или незъяснимый ужас потряс все существо мое. Молю Господа Бога, чтобы удостоил меня побывать еще где-нибудь при подобном действии.

Желаете знать, как я живу в семействе? в каком отношении к своим пасомым? Часто ли говорю проповеди? Какие читаю книги? и часто ли вижусь с товарищами? Извольте, милый друг, готов удовлетворить с полной охотой.

Прошедшего июня 24-го дня у меня родилась еще дочь Ольга; значит, теперь две дочери составляюсь единственное мое удовольствие; в домашнем быту дети для родителей первая забота, первая и отрада, – постоянно прислушиваюсь к невнятному лепету старшей и к безсознательной улыбке и слезам семинедельной.

Отношение мое к пасомым двояко: хорошее и не совсем то успешное. Хорошо, что я, в четыре года понявши характер православных рустиков, выполняю тотчас их желание, не морю у крыльца по целым суткам, не обременяю тяжелым условием за требу, – за то и они меня ни в чем не оставляют. Во всякой нужде следует только сказать выборному деревни, – тотчас все готово. Пашня ли? Приедет целая деревня, в один день запашет, посеет и заборонит целое поле. Навоз возить – так посещают меня 70 человек и в один день вывезут, разобьют и запашут. На сенокос следует вывезти четверть вина и бочку пива, подкосят столько, что успевай убирать; даже дьячки в нашем селе по своей избалованности не все занимаются работой сами, но чужими плечами; а священники – самую малость делают помочами. Но сколь легко положение мое с прихожанами в отношении житейском, столь трудно напротив в отношении духовном. Сами можете представить тяжесть моего пастырского положения с младенцами христианской премудрости. Как ни научай, какие не принимай тоны убеждения, никак не потрафить в свою пользу, – все остаются теми же невеждами, как и привыкли быть. Это сокрушает мой дух, постоянно мучит совесть и повсечасно напоминает моему воображению страшный глас Господень: Оле пастыри Израилевы! крове овец моих от рук ваших взыщу. Точно, можно подействовать и на этот народ своею жизнью. Но, любезный друг, согласитесь сами, что человеку, обязавшемуся семейством, нельзя отвергнуться себя совершенно, по заповеди Божией, нельзя делать всё туне, нельзя избегнуть всех мирских порицаний и пересудов. Уповаю па милосердие Божие, молю Его безпредельную благость, чтобы делание мое в Божественном вертограде было не безплодно; – да и от терния взыдет кипарис, да и от безплодного камения произыдут чада Аврааму...

Остается сказать вам еще об особом классе моих духовных овец – дворянах, которых в моей пастве три дома. Живя в городе и постоянно имея обращение с сим народом, сами можете составить понятие и о моем к ним отношении. Они народ тонкий, проницательный; обращаться с ними надобно слишком умевши; покойник мой родственник Симский благочинн. Приклонский, при поступлении моем на место, предупредил меня известием о щекотливости сих персон и вооружил правилом: на всякий случай держать в запасе против них за пазухой камушек; этого правила я держусь и доселе, и вполне узнал пользу и благотворность оного. Впрочем, из наших господ позначительнее один Николай Константинович Поливанов (родственник действительно вашей госпоже городничихе Пасенко). Да и его значительность состоит только в 1.000 душах крестьян, пользуясь которыми, он почти ежедневно насыщает лакомыми обедами своих соседей-бедняков, почти однодворцев. Да и наш брат поживляется нередко около его жирной индюшки. Доходы наши от господ плохи. От Поливанова таки может быть перейдет около сотенки в год, а от его соседей по 25-ть р. с дома на основании прадедовских условий; зато эти денежки как достаются, – именно потом и кровью; накануне всех двунадесятых праздников у всякого должно исправить всенощное бдение (нечего греха таить, – сии всенощные бдения мы служим каждое в 3 четверти часа); в 1-е число каждого месяца у каждого в доме совершаешь водоосвящение. В 4-й барский дом продолжаю ходить на кондиции доселе.

Как ответить вам на вопрос: часто ли говорю проповеди? И часто и редко; часто говорю Платоновы85; были присланы из Москвы поучения Путятина86, отличные проповеди, простые, коротенькие самые удобнейшие для наших православных; их поговаривал; редко: это надобно понимать в отношении деятельности собственной; не больше пары сточал за нынешний год, и это не от лености, но от того же, от чего пятый месяц пишу и письмо к вам. Книжонки-то почитываю тоже всякие: читал журналы: Москвиятин, – теперь читаюОтечественные Записки за 1842-й год, редко почитываю и духовные из церковной библиотеки; а новых духовных журналов, какие читаете вы, к несчастью достать не могу. Светских обильно всяких, была бы охота и время читать, я этим счастлив. В глуши деревенской, в минуты тоски и скуки, книга самый верный и приятный товарищ.

Заговорился я слишком много о пустом; один ученый муж сказал: молодой человек, больше чувствуй, нежели говори! Это правило опытного мудреца я нарушил своей неуместной болтовней. Но, милый друг, вы сами писали, чтобы я чертил вам чего-нибудь побольше: поэтому с надеждой на ваше искреннее расположение и с полной уверенностью, что не всякое слово будете подвергать грозному разбору критики, – отправляю вам лоскутки сии, как знак моих продолжающихся, и никогда не имеющих потухнуть дружеских чувствований моего сердца. Утешаюсь мыслью, что сии лоскутки, попавшись к вам в руки, пробудят воспоминание в душе вашей о неизменном, постоянно любящем вас друге. Ваше благородное сердце поймет это утешение: ибо я уверен, и вы не меньше меня строги и справедливы в соблюдении священных чувствований любви, созревавших в душах наших в продолжении шестилетнего времени нашего вместе пребывания. Отрадно получать от вас известия и к вам отправлять – и письменно; но что сказать о том удовольствии, если бы Бог привел нам как-нибудь увидеться лично? Ни способа, ни времени, ни случая к сему определить нельзя: предоставим на волю Божию. Льщу себя приятнейшей надеждой, что хотя не в скором времени, но удостоюсь получить известие от Вас о Вас, обо всем для меня любезном и приятном; а в Муроме и кроме вас, мне все мило и приятно; самая местность этого благословенного города для меня священна; каждое место, каждая улица напоминают события моего детства. Если бы было возможно, всевозможные препятствия преодолеть бы для того, чтобы быть в числе вашего духовного сонма; – но невозможно».

9-го октября получено было мною письмо из Иванова от окончившего курс семинарии А.В. Альбицкого:

«Вот уж слишком год прошел с тех пор, как мы не видались и не переписывались с вами. Чувствую, что причиной этого мое безумное, безсовестное молчание. Прошу вас, простите моему безумию. Поверьте, я вас, помню и по-прежнему или еще более люблю: одно воспоминание о днях, проведенных вместе с вами, доставляет величайшее услаждение моему духу, ибо вы единственный в моей жизни друг. И потому долго, почти каждодневно, я думал о том, чтобы написать к вам письмо, неоднократно уже н начинал писать; но какой-то дух лукавый препятствовал совершить это доброе дело: даже и написал было одно письмо и послал: но и оно, к величайшему моему огорчению, не получено вами. Наконец, побуждаемый чувством долга и чести, спешу написать к вам второе послание. За то после долгого молчания, вы найдете во мне прежнего многоглаголивого и откровенного друга. Доказательством этого послужит сие письмо, содержащее в себе целую историю моей жизни, начиная с того дня, в который мы расстались, даже до сего дня.

Был 22-й день августа 1842 года, когда я последний раз беседовал с вами. В этот же самый день я отправился в село Воскресенское, с тем, чтобы, окончательно условившись со священником того села, явиться к Высокопреосвященному с общим прошением о назначении меня в село Вески во священника. Воскресенскому священнику я полюбился, невесте понравился, они мне также, – и у нас дело чуть было не в шляпе: только следовало явиться к Преосвященному за благословением, а там по рукам, да и… Но происки одного из товарищей моих – Василия Руберовского, – которому самому хотелось поступить в Вески, а частью и моя собственная неосторожность была причиной того, что Воскресенский священник, приехавши во Владимир, мне отказал, а согласился с другим – тоже из хороших студентов, Петром Лавровым, который уже с Петрова дня поминается в Бозе почившим; а прежде нареченная невеста моя, на 18-м году своей жизни вкусившая сладость супружества, на том же году познала горечь сиротства и одиночества.

День Рождества Пресвятой Богородицы был последним днем моего пребывания во Владимире, – с сего дня я не был в нем, и ничего почти не знаю о прежде бывших товарищах. Кода пришел домой, какая-то безотчетная грусть овладела мной: в продолжении почти 11/₂ месяца я жил, как отчужденный от людей, в душе моей была какая-то пустота, – много осенних ночей темных и долгих проведено было без сна. Вы можете представить, что такое состояние очень, очень не завидное.

2-го ноября я вступил в должность домашнего учителя в семействе станового пристава, Гаврила Андреевича Иконникова, живущего в нашем селе, куда был рекомендован самим Преосвященным. С сего времени немного поправились мои обстоятельства, и я ожил душой.

5-го марта уже 1843 года я был приглашен в дом купца Шодчина для обучения его малолетней дочери грамоте. И вот тогда-то началась моя масленица. По благорасположению ко мне Антона Николаевича Шодчина, во всем имею обилие и довольство.

18-го сентября отец ректор Владимирской семинарии87 прибыл в наше село для освящения кладбищенской церкви; 19-го совершал освящение; на 20-е уезжал в Шую для осмотрения тамошних училищ; 21-го служил в новоосвященном храме в нашем селе; но других престолов не освящал, а препоручил совершить оное нашему протоиерею; 22-го все священнослужители нашего села, многие из купцов, и я, бедный, тут же провожали нашего дорогого гостя далеко за село. Несколько бутылок шампанского было выпито здесь за общее здоровье. И сие-то пребывание отца ректора было для меня самое благоприятное. Здесь я удостоен самых лестных отзывов со стороны Антона Николаевича Шодчина, с которым о. ректор был в самых близких отношениях, как с первым из числа строителей и укрепителей вновь освященного храма. И о. ректор удостоил меня особенно своего внимания и благоволения. доказательством чего служат его добрые отзывы обо мне, его обещания споспешествовать мне при определении моем на какое бы то ни было место, – его прошение, чтобы купцы не оставили меня своим расположением, наконец книга, которую он подарил мне на память. Вот жизнь моя теперь, покуда не пришла череда моего служения перед престолом благодати. Вы, как иерей Бога вышнего, имеете большее дерзновение перед Ним, и потому прошу вас, не оставьте и меня в своих молитвах при совершении безкровной и всеочищающей жертвы, помолитесь Господу Богу, да устроит Он судьбу мою во благое и в пользу других.

Слышал я, что в Богоспасаемом граде Муроме в приходе Сретения или Димитрия Солунского, священник, находя себя слабым в силах и не способным к исполнению всех должностей священного сана, и притом не имея ни кого из близких родственников, желает уступить свое место и дом постороннему лицу за какое-то возмездие. Потрудитесь узнать, справедливы ли сии слухи и меня о том известить».

22-го декабря писал мне из Иванова диакон О.С. Виноградов и, между прочим, извещал, что с нового, 1845 года, открывается в Иванове почтовая статья и что лежащая за рекою деревня Иконниково куплена у помещика Ивановскими купцами за 200 тысяч рублей, с целью перенести сюда свои фабрики и со временем образовать здесь город (что в настоящее время и приведено в исполнение), что умер у моей сестры Марии Михайловны новорожденный сын Александр, и что Кохомские родные остаются в прежнем положении.

Наступивший новый, 1845 год, был для меня годиной великого и тяжкого испытания, как читатель увидит далее.

Поздравлял я, но обычаю, с новым годом своих Ивановских родных и, между прочим, писал им:

«Не знаю, как вы, а мы вступили во время нового года со старыми слабыми силами. Анна Васильевна еще до сих пор хилеет, не поправляется. Болезнь, по-видимому, незначительная, тем не менее опасная. Слишком уже три месяца мучит ее сухой кашель. Прибегали было и к врачебным пособиям, употребляли и домашние средства: все тщетно. Я сам тоже не могу похвалиться на сей раз богатым здоровьем. В святки, чем бы отдохнуть и повеселиться, я совершенно изнурился: и славление, и ежедневная служба, и приготовление к новому году проповеди – все это вместе, признаюсь, нелегко мне обошлось; некогда было и подумать об удовольствиях, до которых, правду сказать, я и всегда не большой охотник. Наше славление много отличается от вашего. Вы обойдете или объедете в день дворов пять, шесть не более: а мы, как угорелые, рыщем из конца в конец города, почти весь день не пивши, не евши. Это, впрочем, не потому, чтобы не имели случаев попить или поесть – (в каждом почти доме предлагают угощение), но потому, что дорожим временем. Зато в три дня оканчиваем все эти интересно-скучные подвиги. Впрочем, как ни скучно, не мешало-бы почаще иметь такие подвиги».

20-го января писал мне из Гориц о. Василий Сапоровский:

«Первоначальным долгом поставляю поздравить вас с наступившим новым годом, пожелать вам новых благодатных даров, свыше нисходящих, новых радостей, нового преуспевания во всех благих предприятиях – или всякого благополучия; – потом принести вам и чувствительнейшую благодарность за пространное и приятное письмецо, – давно, очень давно мной полученное, а именно октября 31-го дня прошедшего года. В ню-же меру мерите, сказал Господь, возмерится и вам. По правилам политики мы с вами, кажется, расквитались и не пастоит надобности извиняться перед вами невежеством: но любовь родственная и дружеский союз заставляют признать себя виновным в долговременном моем молчании. Истинная любовь, по свидетельству Апостола, нелицемерна, но радуется о неправде, радуется же о истине – любит откровенность.

Причины долговременного ответа были подобные вашим причинам, какие вы представили в свое оправдание. У вас были занятия по училищу, а у меня – по следствиям, яко депутата. Вы погостили у своих родных, и я также ездил на родину в Староникольский погост. У вас были похороны одного богатого гражданина, а я схоронил многих также достаточных. Вы писали проповедь, а я две на Михайлов день. Одна показалась неприличной по случаю приезда на освящение г. губернатора и архимандрита Феофила в Шую, однако ни тому, ни другому не было времени послушать; один заболел от шумных балов, а другой от капризов нашего Шуйского духовенства. Если писать все недосуги, то и конца не будет, не лучше ли побеседовать о других предметах.

Вы пишете – страшились приезда владыки; – он у нас также был и прежде гораздо – мы готовились к встрече кажется не хуже нашего и встретили с подобающей ему честью. Но святый владыка так ко мне быль неблагосклонен, что почтил беседой отца дьякона вместо меня, а меня и в алтарь не пустил – упрекал меня почему я не исправляю степное письмо в холодной церкви, пришедшее от долговременности в трещины. Так то, любезнейший, награждают сельских стариков, депутатов, духовников за тридцатипятилетнюю службу безпорочную.

Вы пишете – что нынешним летом холодный соборный храм тщанием богатого старосты Зворыкина разделан (это, кажется, напрасно) и покрыт белой масляной краской под лак; ныне старина весьма уважается в христианских храмах. Мы сделали усердием некоторых доброжелателей две сребропозлащенные ризы на Божию Матерь Рождества Пресвятой Богородицы и Спасителя. Вам воздана благодарность, а мне сделано замечание указом. Вы пишете о книгах Данилевского и о Наполеоне. Этот поход совершился при мне и многое известно мне, так как я читал всегда разные газеты; у меня хранятся собственные стихи на сей случай. Подлинно, Наполеон был человек необыкновенный, лучезарная звезда, явившаяся на север для просвещения Русского мира, не смею сказать, карателем наших беззаконий. Не он ли заставил наших владык проехать по вселенной? Не он ли научил доселе хранить прочный мир в Европе? Просвещение, политика, книги, критика и утонченность духовного, не говорю, светского обращения, не от времен ли Иаполеона? Теперь скажу на ваши слова о книгах. Книг много я ныне не читаю, и негде взять. Попался как то один том Иннокентия, но за недосугами прочитал кое-как; впрочем, можно сего иерарха назвать витией и знатоком Священного Писания, хотя инде выставляет замашки.

О несчастии старинного друга моего, Ивана Григорьевича Соколова, я прежде вашего известия слышал и по дружеству много пожалел; удивляюсь, от чего он ныне со мной становится совершенно незнакомым и чуждым. Вы сожалеете о умершем первенце, кажется, напрасно; конечно, он был первым залогом вашей супружеской любви, но разве вы не знаете, что перворожденное свято наречется и посвящалось Господеви? Вы постараетесь еще более друг другу любовь доказать и родить другого сынка или дщерь на утешение.

Вы наконец пишете, что не любите шумных и продолжительных пиров. Правда, веселое пированье доставляет и приятность и удовольствие. Веселящуся сердцу, как говорит премудрый, и лице цветет. Но опыт доказывает, что от безвременного и неумеренного разгула расстраивается первая система, особенно при слабом здоровье. Medium est optimum. Вы молоды и еще можете переносить перемены, а нашему брату это иго тяжкое. Простите великодушно, что за долгое молчание, много расписался и, может быть, позаболтался, а тем, вместо удовольствия, сделал неудовольствие. Хотя и слышал я, что огромный вам колокол привезен, но любопытно знать, как он звучит, равно и о часах, как стучат и какую составляют на колокольне общую гармонию?

За сим с совершенной преданностью и искренней любовью имею честь остаться почитающий села Гориц священник Василий Сапоровский.

В ответ на мое письмо о. Сапоровский снова писал мне от двенадцатого марта.

«От скуки, холоду и голоду, скрутив усы, повесив голову, рукой ленивой беру перо для написания вам ответа на давно присланное ваше письмо. Премного благодарен за ваше ко мне благорасположение, особенно за то, что меня при старости не забываете, помните и утешаете приятными и исполненными дружеских, откровенных чувствований, письмами. У меня также вы один красноречивый и неизменный корреспондент. Много прежде было и друзей и приятелей, но все они, как перелетные птицы, разлетелись и оставили меня одиноким. Какой был друг, какой писака. Иван Григорьевич Соколов, первый зять достопочтеннейшего вашего отца протокол, но и он совершенно оставил меня, смолк и погрузился в сон непробудный.

Простите великодушно, что редко пишу к вам и долго не отвечаю на ваши письма. Постоянная служба, мирские требы и другие суеты, нередко посетители – невольно отвлекают от ученых занятий и корреспонденций. Там была масленица – старинный русский праздник, много было родных, знакомых и незнакомых, на первых неделях много было исповедников и духовных и простых, притом случилось следствие в селе Колбацком. Мне очень желательно и отказаться от должностей духовника и депутата, но опасаюсь, как бы наш строгий и характерный владыка еще более не оскорбился на меня и под предлогом слабого здоровья не управил бы по неволе в монастырь. Правда, я сего не устрашаюсь; – время, очень время посвятить себя уединению: но в общежительных монастырях, наипаче в нынешний лукавый век, где найти мирную обитель: дадут ли наслаждаться спокойствием и тишиной. Многократно рассматривал я постнические подвиги в Николо-шартомском монастыре; он у меня, как говорится, под боком: но как все мне не понравилось! Святая братия живут и не по братски, – безпрестанно брани и свары, – чары и чарки…, И можно ли быть любви и согласно, трезвости и благочестию, когда все сведенцы – собраны из разных мест и должно сказать, отребье мира? здесь недолго и самому настоятелю и правителю погрязнуть, яко олово, в воде зельней! К большому соблазну иночествующих вблизи имеются Кана Галилейская и слобода-слободушка! Кроме сего главным препятствием служат мне домашние сироты. Оставить их без всякого покровительства, – значит сделать несчастными и быть самому из десяти неблагодарных, кои за благодеяния Божии не воздали должной хвалы. Продаюсь, как и прежде писал я, во власть Провидения Божественного, что угодно будет Господу, то и сотворит. Побеседуем о чтении и книгах.

Вы, конечно, счастливы, обращаетесь в обществах! почтенных ученых и опытных мужей, где и слова и поступки исполнены и отличаются благородством, тонкой политикой, где можно из одного, так сказать, обращения научиться многому, полезному и назидательному. В хороших книгах также не случается у вас недостатка; кроме соборной библиотеки, вы в краткое время приобрели у многих благорасположение, а с тем вместе нашли средства к усовершенствованию в просвещении и к приобретению лучших сочинений. О книге Сперанского и я в Шуе слышал хорошие отзывы, но не только читать, но и видеть не случалось оную. Слава Богу, достал и вторую часть сочинений Иннокентия, и в ней есть чем попользоваться, есть чему и полюбоваться. Окончив его сочинения, нечего, кроме Московских газет, читать будет, – примусь за Канонник и Акафистник, – старцу чем более заниматься?

Вы спрашиваете, кто у нас в Шуе и Иванове назначены катехизаторами. Таковых слухов доселе не случалось слышать, хотя на сырной неделе в Шуе я немного и погостил. По-моему это учреждение никакой не может произвести в нынешнем народе пользы и успеха, особенно в зимнее время, когда Литургии поются на восходе солнечном. Много скучают и от проповедей сельского духовенства, захотят ли слушать катехизатора?

Пожелав вам, почтеннейшей Анне Васильевне с домашними всякого благополучия и доброго здоровья с совершенной преданностью и непременяемой любовью остаюсь усердный слуга села Гориц свящ. Василий Сапоровский».

22-го апреля Господь посетил меня тяжкой скорбью: я лишился своей супруги. После шестимесячной болезни, вследствие простуды, жена моя Анна Васильевна скончалась от чахотки, на 25-м году от рождения (она родилась 27-го декабря 1820 года), бывши в супружестве 3 года, 3 месяца и 10 дней. Тело ее погребено 25-го числа на городском Воскресенском кладбище. При отпевании в соборе произнесена была молодым свояком моим, священником Крестовоздвиженской церкви Иаковом Андреевичем Силецким слово, а двоюродным братом усопшей, священником Николо-набереженской церкви Владимиром Егор. Аменицким – речь.

Печальное событие это глубоко потрясло мое сердце и имело на мою дальнейшую жизнь чрезвычайно важное влияние. Как не тяжко было это испытание, но я перенес его, при помощи Божией, с христианским смирением и с полной покорностью перед неисповедимыми судьбами Божественного Промысла.

Горестное положение мое возбудило общее, искреннее ко мне сочувствие не только в родных, но и в посторонних лицах. Первый выразил это сочувствие мой истинный доброжелатель, о. протоиерей М.Гр. Троепольский. Вот что писал он мне на другой же день после совершившегося со мной печального события, 23-го числа:

«Любезнейший брат и сослуживец мой!

Чувства сожаления и скорби моей о лишении вашем просил я изъявить вам соборного дьякона, не могши быть к вам, за болезнью моей, лично. Недостаточным показалось мне, участием таковое изъяснение против того, как расположено к вам сердце мое. В виде хартии сей – я, как будто лично, посещаю вас, обнимаю вас и плачу с вами. Предлагать ли вам совет, что ненадобно предаваться отчаянной горести? С тем родимся, чтобы умереть; зерно, падшее на землю, не принесет плода, если не сгниет. Мало жили – меньше согрешили, не осталось семени? Нет связующих уз. Да на что же восхищать нам суд Божий? Но уверен, что никакой совет не отдалит вас от любезного праха, ничто не остановит источников слез, ничем не изменится ныне скорбное сердце. Только время и обстоятельства могут облегчить горе. Не усиливаюсь удержать вас от слез, нельзя не плакать, поплачем вместе. Но не выходите из границ – представьте, что вы в подобном случае учите других упованию. Вы одни – сохраняйте себя для себя. Быть может, новое предлежит нам испытание – потребны силы. Одно еще представляется мне: милосерднейший Отец небесный, сотворивши вас, воздоивши вас млеком христианского учения, даровавши вам способности и доброе сердце, ужели сократил участие в жребии вашем? Не уместны любочестивые мысли, но кто не скажет, что вы – сосуд в честь. По всему видно, что Богу угодно разорвать узы ваши с миром, и чтобы вы полагали все в едином Боге. На случай погребения страдальчески умершей, что находите нужным и приличным, требуйте моим именем от братии собора».

После первых дней душевной скорби, я решился написать о своем горе всем родным; и вот в каких выражениях я излил перед ними свою скорбь:

«Конечно, на сей раз вы ожидали от меня радостнейшего приветствия со светлым праздником Воскресения Спасителя: но увы, печальная необходимость заставляет меня сообщить вам горестнейшую весть смерти... Вообразите мое несчастье!.. Единственный друг мой, милая и верная спутница жизни – Анна Васильевна – разлучилась со мной, оставила меня навсегда; продолжительная н тяжкая болезнь свела ее наконец в гроб... Судите сами, может ли быть что-либо горестнее, несноснее для юного супруга – священника, как лишиться милой и доброй супруги... Ах! глубоко, слишком глубоко чувствую важность настоящей потери, – потери, которая никогда и ничем на земле не может быть вознаградима.

Итак, все лучшие мои земные надежды покрыты гробовой доской, все радости и утешения погребены с милым прахом в холодной могиле. Терпение, одно терпение осталось мне в удел. Впрочем, в сем горестнейшем для меня событии я вижу ясно перст Божий, поражающий и вразумляющий меня. И что было бы со мной, если бы сия святая вера и твердое упование на благое Провидение не поддерживали моего слабого духа!

Мирная христианская кончина моей возлюбленной последовала с 22-го (это было Фомино воскресенье) на 23-е число сего апреля в 12-м часу ночи, а погребение совершено 25-го числа. В последствии сообщу подробности сего печального события.

Дражайшие мои родные! видимый союз, которым я столь тесно связан был с дражайшей моей половиной, и который по необходимости разделял меня с вами, теперь расторгнуть рукой смерти (хотя внутренняя духовная связь еще более между нами укрепилась: ибо любы, по слову Писания, николиже отпадает). Итак, мое сердце снова обращается к вам, мои родные! снова воспламеняется прежней любовью и усердием к вам. Прошу покорно не отвергнуть меня грустного, безотрадного страдальца; утешьте меня прежней, приветливой лаской: почтите хоть одной слезой память усопшей, а обо мне несчастном помолите Бога, да укрепит Своей всесильной благодатью мою слабую веру, и да утвердится навсегда в моем сердце спасительный страх Божий.

О, если бы Господь вложил вам благую мысль посетить меня горького настоящей весной! Какая была бы для меня отрада, какое утешение! И в ожидании сего сладостного утешения остаюсь с истинной к вам любовью».

На мое приглашение поспешили приехать и утешить меня мои ближайшие родные – зять Василий Александрович и сестра Марья Михайловна. Они пробыли у меня в половине мая, несколько дней.

А 21-го мая получил я утешительное послание из Гориц от о. Василия Сапоровского.

«Лишь только, – писал он мне от 13-го числа, – положил твердое намерение и хотел взять перо, чтобы вас приветствовать, хотя поздно, со светлым праздником, пожелать радостей и семейного счастья: но весть о кончине кроткой и почтенной супруги вашей, неожиданно полученная, подобно громовому удару, разрушила все мечты мои и преисполнила сердце мое ужасом и мучительной скорбью. Читая горестное, страдальческое письмо ваше невольно лились слезы из наплаканных глаз моих, сколько по любви моей к вам, столько и потому, что я сей крест ношу уже двадцать пятый год... Вот как непостоянно счастье мира сего, как и самые радости обращаются в плач! Не напрасно говорит Писание: егда рекут мир и утверждение, тогда внезапну нападет на них всегубительство.

В сих непредвидимых, бедственных обстоятельствах где же искать нам утешения, как не в том же слове Божием, как научает искушенный в злонесчастьях пророк: возложи на Господа бремя скорби твоей и Он подкрепит тебя перенести. Провидение ведет нас к будущему блаженству такими мудрыми путями, которых никто из нас постигнуть не может. Посему во всяком случае мы должны предаваться водительству Божию и с терпеливым Иовом утешать себя сими назидательными словами: яко Господеви изволися, тако бысть: буди имя Господне благословенно! Подвигоположник не для того ли сей терновый венец возложил на вашу главу, чтобы после воспрославить вас большей славой?..

Вы просите меня, чтобы я вас в настоящем плачевном состоянии утешал письмами и не оставлял советами. И по родственной, хотя отдаленной, связи и по чувствам благорасположения и любви моей к вам и по одинаковому жребию, я никогда не отрекусь писать к вам; относительно же советов, не знаю что сказать. По словам Премудрого: друг верен, кров крепок: обретый Его, обрете сокровище; друг верен, врачевание житию. Но не столько по отдаленности, сколько по разности местных обстоятельств едва ли мои советы будут вам полезны и от сельского невежды может ли что добро быти? В Муромском значительном духовенстве довольно и просвёщенных и опытных мужей; – они то могут уврачевать и раны сердца вашего и руководить и поддерживать на строптивом и скользком пути житейском; всего лучше советую изливать теплые молитвы к всемогущему и преблагому Богу, да ниспослет Утешителя – Духа Святаго, просвещающего всякого человека и наставляющего на всякую истину.

Позвольте несколько строк написать о моих тесных обстоятельствах. Слухи у нас носятся, будто бы священников вдовых определять в монастыри и будто бы нашу Шуйскую округу от Владимирской отчислить и приписать к Костромской епархии. В первом случае мне жалко оставить сирот и дом отдать, может быть, за безценок, во втором – забыть и во Владимире Архипастыря, который, при всех неудовольствиях, ко мне был, являлся благосклонным очень нередко. Но о будущем много говорить не буду. Светлый праздник Воскресения Христова проводил я благополучно, день моих именин, то есть 26-е число апреля, праздновал весело; но через трое сутки посетили меня другие и незваные гости, каким то доселе неизвестным образом, забрались на чердак и в глухую полночь отперли чердачную дверь, крючек которой слабо закладывался, отложили, потом отперли к задней светелке двери и все ворота, собаку с цепью со двора спустили и начали работать. К счастью, что мы услыхали и помешали; однако убытку сделали около трех сот рублей.

Вот, почтеннейший отец, паки повторяю, что значить мир сей и как он коловратен! Беды от разбойник, беды от сродник, беды во градех, беды в пустыни, беды по лжебратии. В таковых случаях с Апостолом Павлом не буду аз изнемогать, но также уповать на милость Божию».

В последних числах мая писал мне из погоста Архангельского, близь Шуи, дальний родственник, и товарищ по семинарии, священник Иван Макарыч. Фортунатов и выражал искреннее соболезнование о моем горе.

В ответ на это писал я ему от «5-го июня:

«Чем неожиданнее письмо ваше, тем более обязывает меня к благодарности. Благодарю, усердно благодарю вас за искреннее, живое участие в моем злополучии. Да, любезный друг мой! Провидению угодно было возложить и на меня тот тяжкий крест, который несете вы сами. Нужно ли описывать вам, что я чувствовал и что теперь чувствую, лишившись милой, безценной подруги? Ваше сердце гораздо красноречивее всех моих слов изобразит ту скорбь, которая от времени до времени потрясает все существо мое. Впрочем, вы имеете еще на земле отраду в юном плоде вашей супружеской любви: я лишен и сего последнего утешения. Был и у нас малютка сын, но неумолимая смерть, назад тому ровно год, похитила его из рук наших уже на втором году его жизни. Если бы не любовь к книгам, не постоянное развлечение по обязапности службы, а всего более если бы не святая вера и совершенная преданность в волю Божию охраняла меня: я и не знаю, что было бы со мной в настоящем горестном положении.

Любопытствуйте насчет болезни усопшей? Главной причиной ее болезни – жестокая простуда, случившаяся с ней в октябре прошедшего года. В следствие простуды открылся сильный сухой кашель; кашель, наконец, произвел. по признанию врачей, чахотку; а затем – преждевременная смерть. Истощены были все земные пособия, но ничто не возвратило потерянного здоровья».

В июне последовала в Муромском дух. училище перемена смотрителя. Высший смотритель игумен Нифонт переведен был в Переславский Никитский монастырь, с возведением в сан архимандрита. На его место смотрителем определен мой товарищ не только по семинарии, но и по Шуйскому училищу, кандидат XIV курса (1844 года) Московской дух. академии, Сергей Андреич Красовский. Взаимные отношения наши с ним, на первый раз, были несколько странны: он хотел казаться начальником, но не имея для этого такта и потребных нравственных качеств – нередко предавался нетрезвости.

Один из богатых Муромских купцов, Ефим Ив. Кознов возымел усердие пожертвовать Муромскому собору колокол в тысячу пудов. 25-го июля колокол был привезен из Нижнего Новгорода по Оке в Муром: 1-го августа был освящен на берегу реки, а 2-го, при многочисленном стечении народа, перевезен к собору. Затем я командирован был во Владимир с просьбой к Преосвященному о разрешении принять этот многоценный дар (около 50 тысяч рублей ассигнациями); при этом уполномочен был поднести Архипастырю, насчет соборного старосты, мешок крупитчатой муки и ведро мадеры. Представляясь Владыке, я объяснил ему о постигшем меня несчастье: он прослезился и подал мне мысль о монашестве. При этом Владыка рассказал мне, как он убеждал Кознова не устроять такого большого колокола для уездного города, а сделать колокол в 500 пудов, другую же половину суммы употребить на какое-нибудь, более полезное дело. Но упрямый купец и слышать об этом не хотел, приговаривая: «большой-де колокол из ада душу вызвонит». Делать было нечего. Владыка уступил настойчивому жертвователю, и нам разрешил принять его жертву. 23-го сентября колокол был поднят на соборную колокольню и, в продолжение трех дней, с утра до ночи, без умолку производился звон к великому утешению граждан, а между тем, в это время, и в доме жертвователя, и в доме соборного старосты, купца Зворыкина, происходили шумные, торжественные пиршества.

После того, как постигло меня семейное горе, я стал размышлять сам с собой и обращался за советами к другим, что мне делать и как устроить дальнейшую мою судьбу. Мне представлялось три пути: или оставаться на настоящем своем месте, или идти в монастырь, или наконец поступить в академию. Но все эти пути представляли для меня немаловажные и затруднения. Оставаться молодому, одинокому вдовцу в миру, среди соблазнов и искушений – небезопасно; идти в монастырь – боялся праздности и скуки; более всего занимала меня мысль об академии, но устрашала сидячая там жизнь, при довольно расстроенном уже здоровьи.

Среди этого раздумья и колебаний, я обратился за советом к моему доброму, хотя и отдаленному родственнику, о. Василию Сапоровскому, который сам испытал, подобно мне, состояние вдовства. И вот какой совет получил от него в письме от 24-го августа:

«За краткое трогательное и вместе приятное письмо ваше от 21-го июля приношу чувствительнейшую благодарность. Оное прочитал я не один раз и судил о горестном вашем положении, потому наиболее, что этот крест понес сам в юности. Слава всеблагому Богу, что доселе под оным не изнемогаю. Правда, и теперь много предстоит неприятностей; не столько борют меня страсти, сколько внешние недоброжелатели, так что и ближние мои отдалече мене сташа, говорят о погибели моей и о коварствах помышляют всякий день… Недаром поют: «Ах! скучно одинокому и дереву расти: так тошно, грустно молодцу без милой жизнь вести».

Так в рассуждении будущей судьбы своей вам нужно подумать и подумать, как советовал мне старинный друг, преосвященнейший Аркадий88, не день и не неделю. Одни убеждают вас держаться на своем месте, на что и ваше есть собственное желание; другие советуют вступить в академию; наконец, большая часть думают без зачета забрить вас в монахи. Не знаю, какой дать мне вам совет полезнее. Академия может принести еще более забот и безпокойств, расстроить совершенно ваше слабое здоровье, а польза за горами; – там учености много и премного и без нас грешных. Хорошо держаться и на своем месте, но трудно и мудрено в нынешний коловратный век с сих лет и в городе. Вы каждый день, на каждом шагу должны сражаться, не говорю с духами злобы поднебесной, но с пресмыкающимися тварями – клеветниками братии нашей. Притом и самый мир сей не есть ли уда, уловляющая приманкой благ и удовольствий не только грешников, даже праведников. Бывают такие случаи, что без намерения попадешься в сети и понапрасну получишь укоризну. Тогда мирского мученика увенчают не лаврами, а венцом терновым. По моему мнению, не лучше ли оставить мир, доколе не очень с миром сдружились; посвятить себя на служение Богу, доколе дух ваш бодр, страсти смирны, телесные силы здравы.

Вы устрашаетесь праздной монастырской жизни, жизни среди убогой по всем отношениям братии, как случается видеть в наших обыкновенных монастырях. Нельзя сказать, чтобы и в обыкновенных монастырях не было занятий, особенно для любящих трудолюбие. Кроме хождения к службам церковным и трудов монастырских много остается времени на духовные упражнения. Здесь-то в уединенной келье и предаться Богомыслию и молитве; здесь-то, кажется, и духовная Академия, наставником в оной Дух Святый, а собеседники Ангелы. Ныне потому братия по всем отношениям убога, что каждый входит в монастырь или по неволе или по необходимости, подобно блудному сыну расточивши уже богатство и душевное и телесное. Благо мужу от юности взять ярем Господень – и куда же богатому носить и раздавать свои сокровища, как не убогой братии? Не яснее ли горит светильник во мраке ночи? Так да просветится и ваш свет перед омраченной бранью; да видят ваши добрые дела и прославят Отца небесного. Конечно, и в монастырских обителях много водится насекомых, которые мыслят погасить светильник и налетают на оный: но лишь только прикоснутся к свету, погибают или делаются неспособными к большему полету. Положим так же, и за каменными стенами случаются такие происшествия, о коих, как вы пишете, не лет есть глаголати; но прикрываются завесой благоснисхождения: то не паче ли истинная добродетель уважена будет. Любопытно бы слышать о случившейся в Благовещенском вашем монастыре дивной истории, но это представляю вашей воле. Прекрасная и спасительная мысль положиться на Премудрого распорядителя судеб человеческих: но и сей Премудрый распорядитель без воли человека не хощет покорить во власть свою человека. Он верно покажет средства, куда надлежит более вам стремиться, но тогда-то и мир, и плоть и сатана на нас наведуг раздумье, убаюкают волю нашу и мы не еже хощем доброе творим, но еже не хощем злое, соделываем. Поверьте не мне, претерпевшему почти жар и зной, но учителю языков. Никто о себе того сказать не может, что сказано о Богочеловеке: в мире бе, и мир Его не позна. Простите великодушно, что так заумничался. В кругу духовенства вашего много умнейших советников – я пишу по собственным чувствам и по искренней любви и состраданию к вам. Извините и на том, что долго не отвечал по многим обстоятельствами, надеясь при том, что не оскорбитесь, потому что и сами не скоро мне отписываете».

В августе посетила Муром, по пути из Рязани в Нижний Новгород, ученая и любознательная русская путешественница, фрейлина Ее Величества, О. Шишкина. Посещение такой важной особы было истинным событием для нас – обитателей мирного уездного городка. Г-же Шишкиной, как придворной особе, оказаны были Муромскими властями всевозможные почести. Мне поручено было настоятелем собора встретить ее в храме и объяснить ей наши достопримечательности. Я исполнил, как мог, это поручение. Все, что я говорил знатной путешественнице, она записывала в свою памятную книжку. Спустя три года, именно в 1848-м году, г-жа Шишкина издала в 2-х частях свои заметки и воспоминания: но, к сожалению, в этих книгах о Муроме ничего не сказано. В заключении 2-й части своих заметок и воспоминаний (стр. 239) г-жа Шишкина пишет: «Я не успела привести в порядок остальные записки мои, и не знаю, удастся ли мне когда-нибудь, исполнив это, также их напечатать».

Между тем, в этой же заключительной главе описывает, хотя и очень кратко, свое двухдневное пребывание в Суздале, где она с любопытством рассматривала древнюю плащаницу, принадлежащую Покровскому женскому монастырю и огромное рукописное Евангелие, хранящееся в тамошнем соборе.

Января 25 дня получено было мной из Гориц от о. Василия Сапоровского письмо следующего содержания:

«За ваше письмо сколько приятное, столько любознательное приношу усердную благодарность. Хотя поздно-поздно, но приветствую вас с прошедшими праздниками Рождества и Богоявления Христова, равно с наступившим новым годом!.. При сем сугубом обновлении времен – благодатном н естественном прилично пожелать вам духовного обновления, рождения в новую жизнь о Христе Иисусе и успехов во всех начинаниях и делах.

Верно вы оскорбились, что я до сих пор не отвечал на посланное письмо ваше от 18 сентября 1845 года. Это можно было видеть из письма вашего к нашему отцу диакону, в котором не удостоили меня и поклоном. Признаюсь, что были и такие обстоятельства, которые действительно не дозволяли побеседовать с вами о предстоящей участи вашей, но большей причиной послужило ваше снисхождение – не безпокоить меня много в рассуждении скорого ответа, а наш Филат тому и рад. Впрочем, чтобы такую долговременную спячку, или так сказать, безнамеренную неосторожность, равно и сделанный мной упрек представить извинительными, мне вздумалось обратить оные в нравоучение и для вас и для меня.

В деле спасения и исконный враг и собственное сердце много предлагают сомнений, трудностей и предубеждений. Глаголющу Павлу о правде и о воздержании и суде, хотящем быть, пристрашен быт Феликс, отвеща: нынн убо иди; время же получив, призову тя. Тоже самое сомнение и нас грешных заставляет нескоро расстаться с миром; доколе подумаю, подожду – будет время – удалиться в вертепы пустыни... Между тем открываются особенные случаи, являются лестные предметы, заводятся знакомства, мы делаемся равнодушными, привычка несколько лелеть, потом усыпляет и, подобно неосторожным птицам, запутывает в тенетах мирских. В сем многомятежном и лукавом мире каких нет соблазнов; редкий или никакой праведник не может избегнуть грехопадений, один Богочеловек силен сказать: бех в мире и мир Мене не позна. Итак, не лучше ли поскорее из Содома мирского уползать в Сигор, а не задумываться?

Вы сознаетесь, что мой совет из всех предлагаемых советов для вас кажется душеспасительным и безпристрастным; но к совершенной силе и убедительности недостает одного только – собственного опыта. Конечно мне твердо неизвестны подвиги монашеской жизни, но я довольно испытал, как трудно и опасно юному вдовцу прожить до старости маститой не только в пышном городе, но и в нашем захолустье, особенно в нынешние времена. Вы не далеко живете от монашествующих, слыхали и видали, каких подвигов требует жизнь монашеская.

Вы пишете, что вам советуют путем академическим достигать монашества. Мне кажется, вся наша жизнь не что иное есть, как академия. Что говорит мудрейший из царей? Приложивый разум, приложит болезнь – и не мудрися излише, да не когда изумишися. Высокоумие нередко и святейшие истины искажает, презренные же пороки облекает благовидною одеждою. Всякому, кольми паче монаху нужно образовать сердце, от сердца бо происходят помышления злая – и блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. Посему-то и Спаситель говорить: «Царствие Божие внутрь вас есть».

Вас в сем случае восхищает мысль соделаться наставником других. Похвально намерение, но несколько неосновательно; – во-первых, потому, что самое название монаха не того требует; во-вторых и потому, что на такую степень возводить нас Промысл Божий, а не философия. Бусе Божие премудрее человек и Господь слепцов умудряет. Сколько светильников являлось в церкви из простых и безграмотных! Притом ему же дано будет много, много и взыщется от него. Может быть вас подстрекает честолюбие, то и без академии можно достигнуть, когда угодно будет Господу, испытующему наши сердца и утробы, высокого сана и земных почестей. В темноте ночи и малые светила ярко сияют, при свете лучезарного солнца меркнет луна.

Вы, наконец, говорите, что науки всегда были и, кажется, будут моей любимой стихией. Но, по мнению моему, монаху полезнее более молиться, нежели учиться.Молитва, по словам преподобного Нила, есть лучшее и чистое ума употребление. Якоже хлеб пища есть телеси и добродетель души, сице и уму духовная молитва пища есть. Аще Богослов еси, имаши молитися истинно: и аще истинно молишися, Богослов еси. Добротолюбие.

Достопочтеннейший друг! не сетуйте, что я слишком много заумничался, сам будучи невеждой – такой нашел час. В кругу вашего духовенства много лучших советников, а всего лучше посоветуйтесь с вашим умом и сердцем, помолитесь Богу и усердно попросите, дабы Он всесильной благостью устроил будущую вашу участь, – Божие бо есть и хотети и деяти.

Прошу покорнейше удостоить хоть кратким ответом письмо мое.

В ответ на это писал я от 3-го февраля:

«Назидательное письмо ваше, достопочтеннейший мой наставник и благожелатель, возбудило во мне много различных мыслей и чувствований.

Вы решительно советуете из Содома мирского скорее уползать в Сигор, а не задумываться? Опять с благодарностью повторяю вам, что этот совет ваш и душеспасителен и безпристрастен и основателен; в чем почти согласны и добрые мои советники (я разумею о. Протоиерея89 и А.А.)90, которым, по просьбе их, читал я два последние ваши письма.

Сам по себе, в рассуждении предстоящей мне участи, я теперь как трость, ветром колеблемая, преклоняюсь то на ту, то на другую сторону. Впрочем, и при таком, поистине тяжелом, состоянии духа, не опуская совершенно из виду того, что первее всего долженствует встретиться со мной т.е. Академии, я заблагорассуждаю со всем вниманием присматриваться к обстоятельствам жизни, в коих с благоговением потщусь услышать, что речет о мне Господь и что ость воля Божия о мне благая и совершенная; а всего лучше буду молиться с царственным Псалмопевцем: Господи, скажи ми путь, в онь-же пойду.

Между тем, в ожидании сего горнего указания, почитаю неизлишним пользоваться и земными пособиями для устроения будущего моего жребия. Под этими пособиями я разумею и собственные соображения и убеждения людей добрых и благонамеренных.

Вы пишете, что вся наша жизнь не что иное как Академия, и что полезнее более молиться, нежели много учиться, – все это совершенно справедливо: но для чего же Бог вложил мне такое непреодолимое влечение к занятию книжному? С тех самых пор, как только я начал сознавать себя, книга была исключительным предметом моих занятий; а теперь обратилась в какую-то неизъяснимую потребность. Впрочем, признаюсь вам, мечты об Академии начинают охладевать во мне, частью от влияния ваших разумных советов, сильно подкрепляемых убеждениями о. Протоиерея, частью от собственного сознания слабости телесных сил, которые более и более, кажется, расстраиваются по причине встречающихся со мной более или менее неприятных обстоятельств. Думаю и рассуждаю, что поступить в Академию не слишком трудно; положим так же, что, судя по настоящему моему расположению к наукам, занятия академические не могут быть для меня в тягость (ибо где любовь и усердие, там препобеждается всякая трудность): но нельзя не согласиться с вами в том, что надлежащее занятие науками неминуемо должно сопровождаться большим или меньшим изнурением сил, и без того уже расстроенных, а с расстроенными силами куда годишься?»

На это послание достопочтенный о. Василий отвечал мне двадцать шестого марта:

«Громадное письмо ваше получил еще на первой неделе св. поста, но отвечать собираюсь на шестой. Сия медленность происходила от разных разностей, а более от занятий приходских. По четвергам и пятницам утомляли исповедники, коих каждую неделю собиралось до сотни, а в прочие дни – родины и покойники. В нашем краю свирепствовала повальная болезнь – сыпь или корь, которая посетила и вашу сестрицу Елисавету Петровну. Приношу чувствительнейшую благодарность за искренние и лестные, отношения ко мне, выраженные в письме вашем. Вы ко мне грешному такое делаете доверие и оказываете преданность совершенную, желая иметь себе непосредственным руководителем и собеседником, когда бы я сам поступил в монахи. Точно, и в монашестве одному без путеводителя подвизаться трудно и опасно, как видно из жизнеописаний святых угодников. Но дело в том состоит, что у меня более вашего имеется препятствие, при всем моем желании, посвятить себя на иноческое служение; кроме сирот, которых я по многим отношениям призирать и покоить обязан, безпокоит и связывает огромный дом; оный начинает ветшать, стоит на земле господской, починять опасно, продать некому и выстроить для сирот кельи негде, купить так же, потому что у господ вся земля в залоге. Недаром называют жизнь сию путешествием. Как странник запоздалый удобно может заблудиться или среди бурь непогод погибнуть: так и нам среди житейских попечений недолго осуетиться и закоснеть. Теперь у вас одно препятствие, по времени откроются другие; – далее в море, более найдешь горя, как старинные люди говаривали. Я по вашему и сам рассуждал прежде, много терял случаев хороших и время убивал, можно сказать, без всякой душевной пользы, но не избавился от заботы, а еще приумножил. Не вотще пишет Апостол: сущии в теле сем воздыхаем отягчаеми: понеже не хощем совлещися, но пооблещися. И может ли раб двоим господам работати? Когда Христос повелевает для удобнейшего служения Ему оставить дом, братию, отца и матерь и жену, то для чего же вам не оставлять своих ближних? Лишив вас жены и сына, Бог, может быть, показал удобный путь к иноческой жизни, а родным вашим приуготовал другие способы к содержанию, каких вы не сильны сделать собственными стараниями. Всякие и малейшие измены десницы Вышнего в нашей жизни что-нибудь назидательное предзнаменуют; жалко, что мы мало в оные вникаем, или и вникаем, но обращаем в другую сторону. Слава всеблагому Богу, что вас доселе мирские искушения и соблазны не обуревают и вы сами стараетесь избегать и уклоняться от поводов к оным. Правда, вы обретаетесь в кругу благородных, занимаетесь должностями также благонадежными, благовременно, не скитаетесь, как наша сельская братия, по деревням, не бражничаете ч ярыми мужиками и разгулистыми крестьянами; впрочем, по пословице народной, топит иногда не море, а небольшая лужа или грязное болото. Ко всему нужен навык и привычка, которую любомудрые называют второй природой. Но что я вас занимаю своими замечаниями, будучи сам невеждой. Вы кроме умнейших мужей – ваших собеседников, – читали наставления и о мирской и о монашеской жизни в выписываемой книге г. Стурдзы. Меня самого нельзя ли вразумить и научить, как вырваться из сетей многомятежного мира? Тогда я согласен идти с вами рука об руку, хотя и не испытал монашеской жизни и не знаю козней, какими искушают монашеские аггелы. Время проходит неприметно, силы истощаются; болезни, предтечи близкой смерти, заставляют подумать и о будущем.

Вы пишете, что мечты об академии мало-помалу начинают охладевать в вас; такие мысли и мне нравятся, как и писал я прежде. Трудно подниматься на высокую гору со слабыми силами и притом по прошествии благоприятного времени. Горы высоки предоставим оленям, а нам, зайцам не лучше ли укрыться под камнем, где не шумят ни бури и нет жестоких морозов. Господь восхощет и из камени соделает чадами Авраама, – из под спуда поставит на свещнице, чтобы светить мирови.

Вы писали о проповедях. Здесь доселе ничего не слышно, впрочем и я сего не устрашаюсь, особенно ныне. С нового года сказывал уже четыре, хоть не профессорские, но сельские, а там буду говорить по назначению.

Теперь позвольте поздравить вас, как не ошибаюсь, с наступающим днем вашего Ангела и с приближающимся светлым праздником Воскресения Христова. От искреннего сердца желаю встретить и провести и то и другое торжество в вожделенном здравии, в веселии и радовании, притом молю Бога, чтобы обновил и укрепил ваши телесные и душевные силы на многотрудном поприще служения вашего, осенил Своей благодатью новолетие ваше».

30-го апреля писал я в Горицы дяде своему, дьякону Петру Иванычу:

«Христос Воскресе!

За ваше раннее приветствие меня с праздником Воскресения Христова и днем моего Ангела приношу вам усерднейшую благодарность; а за позднее приветствие вас от меня прошу у вас великодушного извинения. То разные приготовления к светлому празднику, то мирские суеты среди самого праздника, то печальное воспоминание горестнейшего события91, то наконец безпокойное ожидание окончательного решения моей участи – до того расстроили обыкновенный порядок моих дел, что я – то не находил свободного времени, то даже и не в силах был заниматься ничем посторонним. Теперь, слава Богу, начинаю опять восстановлять мало-помалу прежний порядок дел. Участь моя несколько определилась; из трех путей осталось только два. На сих днях чуть-чуть я не решился было однажды навсегда оставить Муром: но убедительные просьбы матушки-тещи и сильные убеждения о. Протоиерея остановили меня, если не навсегда, то кажется на долго, в Муроме.

Отказавшись от своего намерения – поступить в Академию, и пожертвовавши собственными выгодами благополучно сиротствующего семейства с одной стороны, и искренней приязни доброго начальника, с другой, я успокаиваю себя той мыслью, что не лучше ли быть отцом и покровителем сирот, нежели украшаться праздным титлом ученого монаха, – и еще: не гораздо ли спокойнее быть хорошим подчиненным у доброго и благорасположенного начальника, нежели самому быть неисправным начальником, а еще более управлять упрямыми и непослушными людьми? Правда, если бы я имел надлежащую крепость телесных сил: то ничто, кажется, не отклонило бы меня от Академии. Если же я, при настоящем расстроенном состоянии сил, и стремился в Академию, то единственно потому, что хотел обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Впрочем, с переменой обстоятельств, быть может, переменятся и мои расположения.

Теперь остается у меня одно сильнейшее желание – видеться с вами и переговорить обо всем лично. Если уже вы отказываетесь сделать мне удовольствие своим посещением: то я со своей стороны, кажется, постараюсь воспользоваться свободным, временем для посещения вас».

11-го мая писал я в Хотимль к родственнику своему, отцу Иоанну Успенскому.

«Не помню с коих пор, только знаю, что давно не писал я к вам ни слова. Причина этого молчания – самая простая: ожидание ответа на прошлые мои письма. Незнаю, чему приписать ваше совершенное безмолвие в отношении ко мне: тесным ли обстоятельством жизни, или перемене вашего расположения ко мне? Первое согласен допустить; а последнему не хотелось бы и верить. Правда, теперь и я остаюсь не совсем прав перед вами: до сих пор не хотел надлежащим образом известить вас о происшедшем со мной горестном событии. Но скажу вам сущую правду, потому я и не извещал вас об этом событии, что слишком горестно: сильная грусть любит таиться. Повторять несколько раз повесть о печальном событии значит каждый раз терзать сердце. Притом, я уверен был, что вам дадут знать об этом мои и ваши родные – Горицкие, к коим писать я был обязан по необходимости. Впрочем, и к вам давно я намеревался писать; но разные обстоятельства доселе не позволяли мне исполнить этого намерения. Вот, наконец получил свободное время, чтобы поделиться с вами грустными чувствами.

Чем же начать родственную беседу с вами? Входить ли в подробное описание моей вечной разлуки с милым другом? Но я думаю, вам уже известны обстоятельства кончины моей возлюбленной Анны Васильевны из писем моих к Горицким родным. Изъяснять ли то, как провел я год, ужасный год моего одиночества?.. Одному Всеведущему известно то, что довелось вытерпеть мне в эту тяжкую годину искушения. Казалось бы, все осталось при мне, кроме одного:тот же дом, тот же образ жизни, та же служба, те же дружеские связи: но лучше бы, стократ лучше лишиться всего, чем потерять это безценное одно. Правда, много у меня приятелей и теперь: но, признаюсь, ни одного нет друга; и теперь многие хвалятся своим ко мне усердием: но ни к кому я не могу иметь полного доверия; и теперь, если угодно, не будет недостатка в случаях к удовольствиям: но все эти удовольствия растворены для меня горечью. Странное дело: там, где люди находят отраду и удовольствие, я начал ощущать скуку и отвращение; в чем другие полагают верх земного счастья и блаженства, в том вижу я одну пустоту и ничтожность. Хорошая книга да скромная беседа вдвоем – вот единственный источник моего земного блаженства, если только на земле возможно какое-либо блаженство.

Говорят, в сердечных болезнях время – самый лучший врач. И подлинно так: порукой в том мой собственный опыт. В первые дни и недели моего тяжкого испытания каких средств для успокоения себя я не употреблял! каких спасительных врачевств не прилагали к растерзанному моему сердцу и добрые люди: ничто не помогало, ничто не могло рассеять глубокого мрака сердечной скорби и уныния. Потом этот душевный мрак мало-помалу начал редеть, по мере того, как рассудок стал вступать в законные права свои. Наконец обычные занятия и спасительные таинства веры неприметным образом сдружили меня с горестным положением так, что я, при благодатном их влиянии, иногда вовсе забываю свою печаль, доколе новые какие-нибудь неприятности семейной или общественной жизни с большей силой не потрясут расстроенного грустью сердца. А таких, более или менее важных неприятностей, в течение целого года моего одиночества₃ признаюсь, испытал я немало.

Как справедлива, подумаешь после сего, старинная русская пословица: «Беда беду родит».

Для собственного спокойствия и безопасности, в рассуждении новых бед и неприятностей, я думал было переменить образ жизни, а для сего однажды навсегда оставить родной Муром; – хотел было снова вступить на поприще образования уже высшего, то есть в Академию: но благо сиротствующего семейства, – семейства, с которым по воле Провидения, так тесно соединена была моя судьба, – требует, чтобы я отказался от этого лестного, сродного мне пути; и я решился пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот. Чувствую, чего будет стоить для меня эта жертва; знаю, что юному вдовцу, как одинокому пловцу, не безопасно будет плавание по волнам житейского моря; мирские суеты и соблазны на каждом шагу будут угрожать падением. Что же делать? – Надобно вооружиться терпением и мужеством, облещися, по слову Писания, во вся оружия Божия: препоясать, во-первых, чресла свои истиною, т.е. продолжать прежние занятия науками; облечься в броню праведности – упражнять себя в творении добрых дел, между коими первое место должны занять: пост, молитва и вспомоществование ближним; обуть ноги в твердость Евангелия мира, – это значит почаще заниматься сочинением проповедей; паче всего взять щит веры, – ибо это главное оружие против всех козней вражьих; – и шлем спасения, – это, думаю, значит то, что надобно, сколько можно, чаще заниматься размышлением о вечном спасении души; – и наконец меч духовный – слово Божие: святая Библия да будет отселе первым и последним предметом моего изучения!

Вот все, что на первый раз мог я передать вам о себе; не отрекаюсь сообщать вам известия и о дальнейших происшествиях моей жизни, если только вы не откажетесь поддерживать со своей стороны взаимной нашей беседы».

14-го мая писал я в Иваново зятю и сестре:

«Сообщаю вам о себе новость, впрочем такую, которая в сущности не слишком много заключает в себе нового. В последнем письме к вам, если только вы получили его, извещал я, что участь моя так или иначе должна определиться скоро: – и определилась. Роковой май настал; я должен был окончательно решиться на одно из двух: или оставаться при настоящем положении, или однажды навсегда оставить родной Муром. И далее, сообщив и им о своем намерении поступить в академию, изменившемся потом под влиянием убеждений и просьб тещи в видах поддержания сиротствующего семейства ее, о потребности терпения в положении молодого вдовца-священника, каковым остаться я уже решил было тогда, продолжал:

«Впрочем, с переменой обстоятельств быть может, переменятся и мои настоящие расположения. Чаловек яко трость, ветром колеблемая: сегодня думает так, завтра совсем иначе; к кому сегодня расположен, к тому завтра имеет отвращение. Конечно, по слову Божию, никтоже возлож руку на рало и обращся вспять, управлет есть в Царствии Божием решившись посвятить себя на служение ближним, не надобно колебаться, хотя бы довелось и потерпеть что-нибудь: куда деваться от неприятностей? На земле нигде нет истинного спокойствия.

После постоянной годовой грусти, и многих других случайных неприятностей, крайне хотелось бы, хотя несколько часов, провести в кругу моих родных, подышать, так сказать, простой сельской жизнью: городская – церемонная жизнь до крайности наскучила. Признаюсь вам, среди довольно обширного круга родных и знакомых, я не имею ни одного искреннего друга, с которым бы, в часы радости и печали, мог делиться взаимными чувствами. Правда, многие являются со своим ко мне усердием: но ни к кому я не могу иметь полного доверия. Как дорого заплатил бы за то, чтобы иметь при себе, если не постоянно, по крайней мере, сколько можно, чаще, кого-нибудь из вас, добрых моих родных! Но делать нечего, – надобно покориться судьбам Вышнего, лишившего меня сей драгоценной возможности. Благодарю Бога и зато, что Он даровал мне, по крайней мере, ту возможность, чтобы я изливал перед вами сердечные чувства в сих мертвых строках.

Просить вас о вторичном посещении меня, не заплативши вам, как выражаются ныне в модном свете, визита, совестно; посоветуйте по крайней мере кому-нибудь из родных навестить меня – грустного и одинокого – брата вашего»...

В тот же день писал я и племяннику, дьякону Ф.С. Виноградову:

«Вероятно не получили вы ни одного из двух последних моих писем, из коих первое отправлено было с общим нашим знакомцем Иваном Григорьичем Клюшкиным, кажется, еще в октябре прошлого года, а последнее с ним же в минувшем марте. И не удивительно, правда, если вы и не получили их; потому что письмо податель сам извинялся передо мною, что он не мог доставить вам лично ни того, ни другого письма, а пересылал их с кем-то. Вот что значит посылать письма с частными людьми! Нет! с сих пор поставляю себе за правило, да и вам тоже советую, пересылать письма не иначе, как через почту. Судите сами, что за удовольствие – посылать к родным письма, и не быть уверенным, получаются ли они, или нет? – Да и какой расчет посылать их с частными людьми? Разве дешевле обойдутся эти письма и для того, кто посылает, и для тех, кои получают их? – Доколе не открыта была к нам почта: иное было дело; нужда заставляла искать какой бы то ни было оказии; а теперь вовсе излишнее дело поверять родственные секреты посторонним людям.

Если же вы получили хоть одно из упомянутых писем, и до сих пор молчите: да будет вам стыдно!.. Знаете ли, что при настоящем моем положении, продолжительное молчание как с вашей, так и с моей стороны, стало для меня очень тягостно: любопытно бы знать, что за причина столь долгого вашего молчания?

Но так и быть, – готов был бы совершенно простить вас, если бы вы догадались принести мне извинение лично. В самом деле, не пора ли уже вам побывать в наших Муромских пределах? За ваше посещение я постарался бы как-нибудь воздать и сам тем же посещением. Есть намерение, в нынешнюю вакацию побывать на родине: только не знаю, как это дело сладится. Разве вот как: нельзя ли в самом деле кому-нибудь из вас посетить меня, а потом вместе с гостями отправился бы и я на родную сторону. Только надобно предварить вас, что я никак не могу оставить Муром прежде 16-го числа августа: ибо к этому числу мне назначена проповедь.

Подумайте об этом хорошенько, и потрудитесь меня известить; а я между тем со своей стороны буду сам придумывать какие-нибудь меры к взаимному нашему свиданию. Впрочем, до августа много еще воды утечет: человек предполагает, а Бог располагает.

Выраженная в предыдущих письмах к родным решимость моя остаться при соборе для пользы сиротствующего семейства к концу мая, неожиданно для меня самого, изменилась. Поводом к этому послужила излишняя ко мне притязательность и требовательность со стороны тещи – женщины довольно строптивого и упрямого характера. Вследствие сего я решился оставить Муром и открыть себе путь в академию. В виду сего, я обратился прежде всего за советами к о. ректору семинарии, архимандриту Поликарпу и секретарю семинарского Правления, профессору Матвею Ивановичу Соколову92; тому и другому писал я от 25-го мая:

И во-первых, о. ректору:

«Ваше Высокопреподобие Милостивейший Отец и Покровитель!

Ваше милостивое участие, какое принимали вы в устроении настоящей моей судьбы, внушает мне ту лестную надежду, что вы не лишите меня подобного участия и в рассуждении дальнейшего моего жребия.

По воле Божией, лишившись в прошедшем году жены, я нахожусь в крайне затруднительных теперь обстоятельствах Оставаться спокойным в настоящем положении долгое время не надеюсь: семейные обстоятельства не благоприятствуют. Оставить мир и посвятить себя монашеской жизни? Но уединенная – праздная жизнь устрашает меня. Многие благонамеренные люди советуют мне решиться на последнее, только не иначе, как вступив на поприще дальнейшего – академического образования. Совет этот для меня тем убедительнее, что я доселе питаю особенное расположение к наукам; и желал бы поступить по оному, имея в виду единственно ту цель, чтобы обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям: но формальным образом приступить к этому важному делу, без предварительного объяснения с епархиальным и семинарским начальствами, опасаюсь. Надлежало бы мне явиться для сего во Владимир лично: училищная служба не позволяет.

Итак, осмеливаюсь обратиться к вам, Милостивейший Отец и Благодетель, с сыновней доверенностью и покорнейшей просьбою. Объявляя вам свое намерение поступить в дух. академию, испрашиваю во-первых вашего на сие соизволения и отеческого вразумления; во-вторых, осмеливаюсь просить вашего ходатайства обо мне перед Архипастырем.

Матушка-теща убедительно просит меня остаться при ее сиротствующем семействе, в той уверенности, что я могу быть полезным для него; и я готов был бы пожертвовать всеми личными выгодами благополучию сирот. если бы это вполне зависело от моей воли: но могу ли я предложить им свои услуги, а тем более обещать продолжительное покровительство без воли моего Архипастыря? – Быть может, Преосвященнейшему угодно будет дать семейству вместо меня другого приставника; ибо из 4-х дочерей моей тещи одна уже невеста: между тем я, опустивши благоприятный случай для поступления в Академию, после принужден буду раскаиваться.

Посему благоволите объяснить мои обстоятельства Его Высокопреосвященству. Воля Архипастыря во всяком случае будет для меня священна.

Ваше Высокопреподобие! Я не смею ожидать той милости, чтобы вы удостоили меня письменного ответа; по крайней мере, не благоволено ли будет объявить мне ваш отеческий совет и волю Архипастыря через Матвея Ивановича Соколова, г. секретаря семинарского правления, которого я просил в этом случае известить меня о том, что вы изволите ему сообщить».

Во-вторых, М.И. Соколову:

«Не смел бы я безпокоить вас просьбой, если бы не уверен был в вашей ко мне благосклонности.

После долговременного колебания и раздумья, я решаюсь, наконец, по вашему совету, вступить на поприще академического образования. Впрочем, без предварительного объяснения с епархиальным и семинарским начальствами, формальным образом приступить к этому важному делу не осмеливаюсь. Следовало бы мне самому быть во Владимире: училищная служба не позволяет. Как же в таком случае поступить? – Делать нечего, решился безпокоить письмом о. ректора, испрашивая у него соизволения и отеческого вразумления в настоящих моих обстоятельствах. Но, согласитесь сами, ожидать от о. ректора, в каком бы то ни было случае, письменного уведомления было бы с моей стороны слишком смело. Посему, позвольте обратиться с покорнейшей просьбой к вам, как одному из добрых моих советников и благожелателей. Благоволите принять на себя труд передать мне то, что изволит сообщить вам о. ректор, ибо я просил его высокопреподобие объявить мне свою волю через вас. И если предложение мое касательно поступления в академию не будет отвергнуто начальством: в таком случае усерднейше прошу вас снабдить меня должными советами для приведения в исполнение моего предприятия (вам не в первый раз уже оказывать подобные благодетельные пособия). Прошу тогда вразумить меня, куда, как и к какому сроку приготовить мне прошение; что преимущественно должен я приготовить для экзамена; сверх того, крайне одолжили бы меня, если бы потрудились выслать мне копию с аттестата, какой имеет быть выдан правлением настоящему поколению студентов: при ней было бы виднее, чего потребуют от меня на экзамене.

Вашего высокоблагородия милостивого государя покорнейший слуга М.д.у. училища учитель священник Иоанн Тихомиров».

В ответ на это добрый и почтенный Матвей Иванович писал мне от 29-го того же мая:

«Отче Иоанне!

Бог вас благословит! От всей души желаю вам достигнуть доброго вашего намерения. Поздненько вы взялись за это дело; но авось – либо не помешает позднее время, лишь бы было усердие ваше и других к доброму делу. Пишите с первой же почтой прошение в семинарское правление о дозволении вам явиться на испытание в Моск. академию; при сем просите не увольнять вас совершенно от учительской должности до времени совершенного приема вас в академию; по той же почте пошлите прошение к Преосвященному с теми же видами и целями. Владыка дал уже словесно соизволение на ваше намерение, – остается дело повести по форме. Вследствие вашего прошения мы предоставим академическому правлению: и будем просить, позволения явиться вам к приемному испытанию; в представлении скажем, что ни со стороны семинарского, ни епархиального начальств нет препятствий к вашему увольнению, в случае вашего принятия в академию. При прошении в семинарское правление вы должны приложить свидетельство врача о состоянии вашего здоровья, что оно-де не препятствует известной цели, – равно аттестат ваш. Касательно приготовления к приемному экзамену, не знаю, что сказать решительного. По-моему, много страшиться вам не следует. Я надеюсь и твердо, что вы выдержите экзамен, лишь бы только допустили. Советовал бы вам, впрочем, вскоре после отпуска приехать сюда, пока я не уехал; лично я вам лучше мог бы посоветовать, кое-что и дал бы в пособие и о. инспектор примет в вас участие.

Предметы, означаемые в наших аттестатах суть: Св. Писание, Богословие, Церковно-Библейская история, Учение о разностях и обрядах церкви, Каноническое право, История Русской церкви, Медицина, Логика и Психология, Российская Гражданская история, Математика и физика. Риторика и поэзия, Всеобщая История и языки: Латинский, Греческий, Французский или Немецкий и Еврейский. Есть ли у вас кто знакомые в академии? Хорошо бы попросить, чтобы вас потребовали на экзамен.

Впрочем, и в этом отношении я приму участие. О. ректор93, по моей просьбе, напишет к о. ректору академии94, а я напишу к одному профессору. Экзамены там начинаются с 16-го августа. Вам, разумеется, лучше явиться туда гораздо прежде. Там дадут вам, по чему и приготовиться. Напр. о. инспектор академии95 добрый человек и не откажет вам ни в чем.

Так делайте дело, и поскорее. Что сочтете нужным, спрашивайте меня. Бумагу форменную можете прислать в семинарское правление так, чтобы был и другой экземпляр, который вы пошлете ко мне, – это в случае сомнения какого-нибудь. Присланную в правление я могу заменить другой».

1 июня, согласно наставлению моего почтенного благожелателя М.И. Соколова, отправил я во Владимир на имя высокопреосвященнейшего архиепископа Парфения прошение следующего содержания:

«По причине вдовства моего и по особенной склонности к наукам, я имею желание поступить для дальнейшего образования в Московскую д. академию.

Почему Ваше Высокопреосвященство, милостивейшего архипастыря и отца, нижайше прошу дозволить мне явиться в упомянутую академию на испытание; но до времени совершенного поступления моего в академию не благоволено ли будет не увольнять меня от настоящих должностей».

В тот же день и такого же почти содержания послано было мной прошение и во Владимирское семинарское правление с приложением а) свидетельства врача (М.В. Покровского) о состоянии моего здоровья и б) аттестата, выданного мне 14 июля 1840 года из семинарского правления.

Вот что написано было в этом аттестате:

«Объявитель сего Владимирской Д. Семинарии, ученик 2-го класса Богословия Иван Тихомиров, Владимирской епархии, Вязниковской округи, села Палеха, Крестовоздвиженской церкви, умершего пономаря Михаила Сергеева сын, имеющий от роду 21 год, поступил в семинарию в 1834 году, где обучаясь:

при способностях отлично хороших, прилежании – весьма ревностном, поведении – отлично хорошем, успевал

в науках: Богословских.

Церковно-Библейской истории отлично хорошо.

Философских – весьма хорошо.

Математико-физических.

Словесных

Всеобщей истории

По классу чтения Свящ. Писания

языках: Греческом отлично хорошо.

Еврейском – вес. хорошо.

Французском – отлично хорошо.

По окончании полного учебного семинарского курса Правлением Семинарии, с утверждения Его Высокопреосвященства, Парфения архиепископа Владимирского и Суздальского и Кавалера, причислен к первому разряду семинарских воспитанников, со званием студента, и оным же Правлением уволен в Епархиальное ведомство; во свидетельство чего и дан ему, Тихомирову, сей аттестат из Правления Владимирской семинарии с нижеследующим подписанием, с приложением печати оного. 14-го дня 1840 года.

На подлинном подписано:

Семинарии Ректор Архимандрит Поликарп.

Инспектор Иеромонах Рафаил.

Секретарь Коллежский Ассессор Василий Романовский.

Письмоводитель Петр Кузьминский».

Дошло до меня известие о возведении в сан архимандрита инспектора Владимирской семинарии, иеромонаха Евгения. Так как я пользовался его вниманием и расположением, когда был на должности смотрителя семинарской больницы и как он был один из первых моих советников касательно поступления моего в академию, то я долгом почел письменно поздравить его с возведением в высший сан. И вот что писал я ему от 15 июня:

«Высокопреподобнейший о. Архимандрит!

Милостивейший государь!

Приятнейшим долгом поставляю приветствовать вас с Высокомонаршей милостью. В мертвых чертах сей хартии благоволите принять мое живое у частое в вашей священной радости. Нельзя не порадоваться, слыша, что внимательное начальство и благопопечительное Правительство воздали достойную за труды честь достойнейшему из начальников и благороднейшему из доброжелателей. Но в чем выразить перед вами мои чувства? Чего может пожелать вам на этот раз сердце, – сердце, которое исполнено глубокого к вам уважения и столь же глубокой благодарности? Оно желает, чтобы навсегда продолжилось к вам благосклонное внимание доброго архипастыря; – желает, и гораздо более, чтобы знаки Монаршего благоволения были для вас залогом новых благословений Царя небесного, – чтобы внешние благолепные украшения служили выражением внутренних совершеннейших красот вашей благородной души.

Сей венец от камене честна, возложенный на главу вашу, образуя терновый венец Христа Спасителя, пусть каждый раз, приосеняя ваше чело, свидетельствует пред лицем всех и каждого о вашей пламенной ревности на многотрудном поприще служения истине, и готовности увенчать, если то нужно будет, себя за истину венцом от терния.

Сие священное изображение Распятого, украшая ваши перси, с тем вместе да охраняет ваше сердце от всего, что может нарушить его чистоту и непорочность.

Сие новое знамение духовного оружия (палица) да одушевит вас новым мужеством в борьбе с врагами человеческого спасения.

Сей, наконец, жезл, врученный вашей деснице, да указует прямой путь к горней отчизне как вам самим, так и тем, коих Промысл вручил и еще имеет вручать вашему бдительному надзору.

Сего-то наиболее желает вам исполненное глубокого к вам уважения и благодарности сердце! Но с сими искренними, сердечными благопожеланиями да соединятся теплые мольбы к Царю царей, да подаст Он доброте вашей силу и да ниспослет на вас при благоденствии и долгоденствие, к утешению ваших присных и счастью подчиненных и покровительствуемых вами».

17 июня получил я из Владимира от секретаря семинарского правления, М.И. Соколова, в ответь на мое письмо от 1 числа. послание следующего содержания:

«Здравствуйте, батюшка, Иван Михайлович!

Вы просили уведомить вас, как ваше дело пойдет в ход. Виноват, тогда не успел, да признаться и не считал нужным. Теперь другое дело. Помнится, в понедельник (3 июня) мы получили вашу просьбу с приложениями, а в среду (5 июня) представили академическому правлению. В подкрепление представления я упросил о. ректора написать письмо к о. инспектору академии; он это сделал по той же почте. И вот вследствие сего и оного вчера (14 июля) мы получили предписание из академического правления с разрешением явиться вам туда на испытание. Господь вас благословит, и да увенчает ваше доброе намерение вожделенным успехом! По положению, вы должны явиться туда к 5 августа; до тех пор можете готовиться дома, сколько успеете. Со мной видеться, пожалуй, вам и не нужно. Не худо бы было, если бы вы к 1 августа явились в академию, там прекрасно может руководить вас Яков Ильич Владыкин. Он библиотекарь семинарии, и, следовательно, может сообщить вам всякую нужную книгу, может достать даже и нужные тетрадки. Много, впрочем, безпокоиться об экзамене не следует; я уверен, что вас примут в академию. Когда вы явитесь туда, не мешает, даже должно предстать перед их высокопреподобием – о. ректора и инспектора и попросить их неоставления. Думаю, что о. инспектор примет вас благосклонно. По приезде познакомьтесь со студентами академии, которые останутся тут на вакацию. Они могут рассказать вам, как у них производятся экзамены; – и это дело важное, тем более, что вы видели экзамены нашего о. ректора; но это далеко не экзамен. О тех предметах, которые не означены в вашем аттестате, а показываются в настоящих, не следует безпокоиться, – во-первых, это пустошь, совсем не капитальное, во-вторых, я не думаю, чтобы вас стали спрашивать о том, чего не означено в вашем аттестате.

При приеме в академию смотрят не столько на количество познаний, сколько на их качество и способности студента. При способностях всему можно научиться в продолжении 4-х лет.

Если, впрочем, сочтете нужным, прикажите вашему шурину достать и привезти вам из Владимира на вакацию нужных тетрадок. До 1-го августа времени еще будет довольно. Хотел было я вчера форменным образом обделать ваше дело, то есть составить журнал, чтобы ныне послать предписание вашему начальству; но не имел довольно времени получше все обдумать, тем более, что этим же предписанием требуется 4 воспитанника семинарии кроме вас; значит тут довольно распоряжений должно быть. Если мы в этом месяце не пришлем предписанию к училищному начальству, значит пришлем его уже перед вакацией по выборе 4-х воспитанников для академии. Вы теперь знаете о вашем деле, и, следовательно, нам нет нужды торопиться. Иначе эта бумага у нас два раза должна проходить журналом – лишние хлопоты. При представлении мы приложили ваш подлинный аттестат (что вы его испугались?) и свидетельство врача о вашем здоровье.

С нашими документами теперь вы должны отправиться, будет сказано в предписании училищному начальству. И о епархиальной вашей службе мы тоже позаботимся. Вы писали, что послали ко Владыке прошение; но он до сих пор и не поминает о нем, – получил ли? Впрочем это вздор, – одна политика.

Наши дела утверждает он же, а мы не опускаем из вида вашего священства. Если он не приедет к вам до 1-го августа, не следует дожидаться его благословения, – помолитесь Богу, да и марш! Они, тоже молодцы, что забыли обо всех ваших прошениях и письмах, если бы я не командовал. Да, любезнейший, верно не очень много на свете людей, которые бы не пеклись паче всего о своих си, не яко о наших и проч. Бог с ними! Наше другое дело, – мы односудебники, и потому лучше можем и сочувствовать друг другу – similis и проч.

Ну, кажется, все навалял? Желаю доброго здоровья и успеха в предприятии.

Покорный слуга   М. Соколов.

Если вы знакомы сколько нибудь с Федором Яковлевичем Яковлевым, шт. смотрит. Муромск. училищ, поклонитесь ему от меня низко, и попросите извинения, что я до сих пор не соберусь написать к нему что-нибудь. Особенного нет ничего, а дел куча и след. все некогда. Ох. это некогда!!»

22-го июня получено было мной утешительное письмо от доброго моего друга, Абакумовского священника М.Д. Граменицкого.

Вот что писал он мне от 30-го мая:

«Пришедши во Владимир ко сретению Божией Матери, от Андрея Григорьича и от других услышал я роковую весть о вашем несчастии. Ваш ангел-супруга вас оставила, – ваше счастье, которым вы дорожили всего более, миновалось; – ваш друг и душевный советник улетел от вас. Великое горе! Участвую с вами в оном, плачу о вашем положении, вы теперь сиры, одиноки, безутешны. Чем могу помочь вам в таких обстоятельствах? Чем облегчить и разорять скорбь вашу?.. Одно, друг мой, утешение для христианина, хотя очень известное, но я все таки со своей стороны напомню его вам, утешение Апостола не скорбеть об умерших.

Не ослабевайте упованием и верой в воскресшего Христа. Он через веру удостоит жизни вечной и вашу добрую подругу, – веруйте твердо, непоколебимо, – пробежит яко тень время жизни настоящей, – в будущей ваше обручение будет неразрушимо, ваши души будут пламенеть чистейшей друг ко другу любовью. А паче всего берегитесь пагубного отчаяния. Что делать?– Тако Господеви изволися! Может быть, всевидящее око Провидения усмотрело особенную доброту души в вашей подруге и восхитило от сует мирских, да незлоба изменит разум ее или лесть прельстит душу ее, может быть Провидению угодно искусить ваше доброе сердце и пережечь его огнем скорби, чтобы оно, как злато вынутое из горнила, было чище – светлее. И как бы то ни было, с какою бы целью Провидение ни послало на вас наказание это; вы должны помнить, что тако Господеви изволися и старайтесь переносить его. Верю, тяжел крест, возложенный на вас, но, милый, верьте слову с неба: сила Божия в немощи совершается. Конечно, с благой целью Провидение отняло у вас сердечного друга. Теперь вы, как служитель алтаря, отрешившийся от брачного союза, можете служить и угождать Господеви. Только да даст вам Всемогущий Господь силу и крепость к попранию врагов христианства!.. Благодать Божия да подкрепит вас на огненном поприще искушения!

Приятнейшее письмо ваше получено мной в прошедшем марте, очень благодарен вам за откровенно-подробное всего описание. Вы жалуетесь на слабость своего здоровья и болезненные припадки, теперь должны со всевозможным тщанием стараться о спокойствии духа, не терзаться скорбью и печалью, иначе эти болезненные припадки от настоящей скорби вашего сердца получат ощутительную силу и усилившись сделают и вас жертвой преждевременной смерти. Утешьтесь, друг, и не скорбите много, прошу и молю вас о сем, как друг сердечно вас любящий.

Конечно, все ваши мысли и чувства теперь постоянно заняты одним – скорбью о потерь доброй подруги, конечно, представление и памятование о ней постоянно занимает всю вашу душу и есть для вас всего священнее, – не сердитесь, милый, на меня, если я отвлеку вас на минуту от сих священных дум об отлетевшей от вас подруге, и скажу вам кое-что о себе; может быть, в эту минуту сердце ваше, оторвавшись от печали успокоится мгновенно.

Начиная с нового года и доселе какие-то мрачные думы бродят в моей голове, какое-то неприятное предчувствие томит мою душу, не знаю, какая этому причина; особенно это предчувствие питается носящимися слухами об уничтожении штатов, помилуй Господи, выведут куда на опальный приход к Юрьеву, что тогда делать; а у нас в селе кому-нибудь придется брать посох и изыти с миром. Избави, Господи, очень не захочется оставить воздвигнутого мной через пот и кровь, строения. Святую четыредесятницу и великую Пасху проводил по-прежнему, После Пасхи возложили на меня должность депутата.

Очень приятно узнать ваше сердце в настоящих обстоятельствах, – а поэтому и прошу вас открыть мне его как искреннему другу; что вы о себе думаете? Как переносите отраву сердца? Да какие были причины смерти и самые обстоятельства погребения милой подруги вашей, – вам тяжело одним пить эту горечь, уведомьте меня и я из сострадания к вам помогу вам несколько капель проглотить из чаши вашей печали. Да утешит же вас Господь Бог!

Пишете, что из трех путей предлежавших вам, – теперь остались только два, и вы требуете в этом важном деле моего совета. Могу ли, милый друг, здраво присоветовать вам в таком трудном деле? На сие могут давать советы только те, кои собственным опытом прошли огонь и воду житейских искушений. А, кажется, лучший в сих делах советник собственное чувство. Я уверен, что вы и среди Содома мирского, как истинный Лот, сохраните свою честность и скромность, победите соблазны и искушения. Но чего это будет стоить? Там, где для других цветут радости, вы будете пить яд страдания, – что веселит других, то сокрушит печалью ваше сердце, как это уже вы и теперь чувствуете. Вы решились облечься во-всеоружие Божие, – препоясать чресла истиной, облечься в броню праведности, обуть нозе в твердость Евангелия мира, воспринять щит веры, надеть шлем спасения, вооружиться мечом духовным, – избрать себе родную по сердцу – Св. Библию. Чтобы удобнее действовать облеченному в сии Божии оружия, думаю, надобно бежать из прелюбодейного и грешного Содома мирского в спасительный Сигор монашества. Там вы, как истинный воин Христов, менее можете встретить камней претыкания, – в священной ограде монастырской жизни, думаю, дух ваш более найдет для себя пищи и утешения.

Об академии жалеть я не советую, – и не бывши в академии, можно вам достигнуть желаемой цели: настоящие знанья ваши и тихо скромная жизнь прямо приведут внимательное начальство к возложению на вас приличной должности: светильнику стоять под спудом, и изливать благотворный свет для мрачных ущелий, – не попустят. Говорите, что вы погрузились в такую мрачную бездну, куда не проникнет ни одного луча земной отрады.

Позвольте, друг, сделать вам искреннее на сей раз, – хотя сто раз вам известное нравоучение, – не падайте духом, не слишком высоко цените земные удовольствия; не столько сожалейте об утрате радостей земных, сколько радуйтесь о приближении к утехам небесным: по колику будете умирать для радостей чувственных; по толику будете оживляться ощущением радостей духовных. Только примите решительное намерение утвердиться на камени веры и терпения: ваше положение озарится светлейшими лучами отрад будущих; за лишение мгновенного земного воодушевитесь надеждою вкусить вечное небесное. Да утвердит и укрепит вас в сем Господь Бог!

Говорите, что многие хвалятся вам своим расположением и верностью, – берегитесь, милый друг, скоро вверяться другим, – по Сираху из тысячи друзей надобно избирать одного советника, а такого советника, какого вы лишились, уже в сей жизни вам не найти. Признаюсь вам, по своей простоте я много вреда потерпел от друзей – ласкателей, и они мне теперь кажутся чем-то непохожим на человечество…

Занятие мое, кроме должности приходской, которая редкий день дает мне свободу пробыть дома, и кроме занятия домашними хлопотами, состоит в чтении книги Камень веры Стефана Яворского. Книга чудная. Читаю и Библию, которую успел сделать своей собственностью; потом читал Регламент духовный; по воскресным дням Великого поста читал в церкви беседы на Евангельские блаженства протоиерея Нордова.

Прошу вас всепокорнейше принять на себя труд – отслужить чудотворцам Муромским о моем здравии молебен.

28-го мая получал я письмо из Никологорского погоста, в котором просят меня туда к празднику – к десятой пятнице, – оттоле предлагают в Муром – помолиться к 25 июня, – желал бы сего, – но должность и домашние занятия не дадут о сем и подумать».

23-го июня писал мне один из добрых моих товарищей по семинарии, священник села Нармоча, Меленковского уезда, Иван Гр. Валединский, который незадолго перед тем был у меня в доме:

«Сей письмоподатель нашего села дьякон, – а потому в целости без всякого сомнения может доставить мне ту книгу, которую вы мне обещали доставить для чтения. Благодарю, от сердца благодарю, любезнейший Иван Михайлович, за то радушное гостеприимство, которое я видел в доме вашем, – за то неизменное дружество, которое и доныне питаете ко мне. Да будет и для меня священна память о тебе, друг незабвенный жизни семинарской, – священна память и о супруге вашей, – почившей Анне Васильевне».

2-го числа июля писал мне из Переславля Залесского настоятель Никитского монастыря, архимандрит Нифонт, бывший смотритель Муромского уездного училища:

«Ваше благословение, а будущее высокопреподобие! батюшко отец Иван Михайлович!

Я окаянный Нифонт, наверно еще незабвенный тобой, 26-го и 27-го числа истекшего июня был в Лавре пешеходя и отцом ректором и инспектором был отечески принят и получил от обоих по подарку. О. инспектор казал мне письма о. ректора Поликарпа, коим просит он академическое правление принять тебя в академию для образования дальнейшего, – и к великому моему удовольствию, сколько мог доброго знать и знал, все высказал ему о тебе – и он рад, что такого ученика им Господь посылает. Бумагу о вызове тебя на экзамен к Владимирскому отцу ректору уже, – как сказал о. инспектор, послали. Дай, Господи, тебе преуспеяние и сугубое излияние благодати Господней!»

9-го числа писал я к своему бывшему наставнику и покровителю, преподавателю Вифанской семинарии, Я.И. Владыкину:

«В том предположении, что вы сколько-нибудь еще помните имя ученика Тихомирова, которого некогда удостаивали особенного внимания, осмеливаюсь прежде нежели буду иметь счастье видеть вас лично, предуведомить вас письменно о моем положении и предварительно попросить вашего покровительства и участия в устроении нового моего жребия. Тем более осмеливаюсь безпокоить вас этой просьбой, что я очень хорошо помню ваше предложение, сделанное мне касательно академии, когда Вы изволили отправляться в последний раз из Владимира. Не желая, или лучше сказать, не умея воспользоваться этим благосклонным предложением в свое время, я поставлен в необходимость последовать вашему благому совету теперь, быть может, и не совсем уже благовременно. Что это значит, позвольте вам объяснить.

По окончании семинарского курса в 1840 году, полтора года потеряны мной совершенно почти даром. Наконец в 1842-м году я поступил в Муромский Богородицкий собор во священника (со взятием сироты); с тем вместе получил должность учителя сначала в приходском, а через год переведен в уездное дух. училище; женой Бог наградил и умной и доброй. Казалось бы чего больше желать молодому студенту: и слава Богу! я был крайне доволен своим состоянием, тем более, что в короткое время успел расположить в свою пользу начальников и граждан. Но благополучие мое было слишком кратковременно: прошло не более трех лет, как мнимое благосостояние мое поколебалось в самом основании. Вседержавному Промыслу угодно было испытать меня на заре счастья самым тяжким искушением: я лишился в апреле минувшего года единственного в жизни друга – жены... Что в таком случае прикажете делать? Оставаться в том же положении, при тех же должностях? Семейные обстоятельства не благоприятствуют; я живу с тещей, у которой восемь человек детей; из них одна дочь уже невеста; при том юному вдовцу проводить жизнь среди мирских соблазнов и искушений не совсем то безопасно. Посвятить себя прямо монашеской жизни? – Но праздная монастырская жизнь устрашает меня: я привык к постоянной деятельности. После долговременного колебания и раздумья, по совету благонамеренных людей и соизволению Архипастыря, я решился наконец вступить на поприще дальнейшего академического образования, разумеется, имея главным основанием особенную склонность к наукам, а прямой целью то, чтобы обезопасить себя на будущее время получением такой должности, которая бы соответствовала моим наклонностям. Конечно, и здесь предвидятся для меня немалые затруднения: но дело уже кончено; участь моя в половину уже решена. Семинарское правление, вследствие моей просьбы, исходатайствовало мне у академического начальства дозволение явиться к приемному испытанию. В первых числах августа я предполагаю быть в Лавре. Но как здесь я не имею знакомых никого, кроме вас: то и осмеливаюсь заблаговременно обратиться с покорнейшей просьбой к вам, как одному из благосклоннейших моих доброжелателей и наставников. Не лишите меня вашего покровительства и руководства, по крайней мере, на первых шагах моего нового поприща. Все ваши советы и внушения в точности будут исполняемы мной».

В ответ на это писал мне Яков Ильич 16-го числа:

«Честнейший отец Иоанн!

Пишу по крайней мере хоть для того, чтобы сказать, что письмо ваше от 9-го июля мной получено. О достоинстве вашего намерения говорить нечего; вы избрали часть самую благую и по отношению к вам и по отношению к родным. Для родных при таком семействе очень важная вещь ваше место и прикрытие невесты; для вас не меньше, если не больше, важная вещь Академия и ученый ход, особливо при настоящих обстоятельствах. Нет нужды, что этот ход был ближе и легче в свое время, т.е. прямо по окончании семинарского курса. Вы и при месте были не за сохой. И собор и училище требовали того же ума, которым работали в семинарии и которым нужно работать в академии, а состояние вдовства и намерение поступить в академию верно заставили быть ученым больше, чем в семинарии. Потому приемное академическое испытание вам не должно быть страшно, еще меньше имеющая последовать академическая жизнь. Расставайтесь со своим Муромом без большого сожаления, слез и опасений за свою будущность. Бог поможет. Лавра и академия слишком скучны для вас не будут. Вы говорите, что любите деятельную жизнь; только доберитесь до академии: за делом дело не станет, – станет дела сколько душе угодно, только была бы охота; и смотря потому, как будете расположены и будут спориться дела, свое отдадут как должно. В студентах, кончивших ныне курс был один, поступивший из Пермских священников, человек умный и занимавшийся как следует, – кончил курс академии в первом разряде96. Веруйте в упование паче упования: упование бо не посрамит.

С совершенным желанием вам добра и желанием вскоре свидеться с вами есмь...»

20-го числа писал я к родным в Иваново:

«Сообщаю, или лучше сказать, возобновляю вам прежнюю новость касательно устроения моего жребия. В последнем письме, кажется, я писал вам, что с переменой обстоятельств, быть может, изменятся мои намерения. Так и случилось: обстоятельства переменились; изменился и мой образ мыслей. Что прежде удерживало меня, тоже самое теперь побудило меня решиться оставить Муром. Да, я пишу вам из Мурома, может быть, в последний раз. В конце настоящего месяца я отправляюсь в Сергиевскую Лавру: ибо я получил уже дозволение явиться к приемному испытанию в Московскую дух. академию. Как это произошло, я вам кратко объясню. Опасаясь решиться на что бы то ни было сам собой, я писал к о. ректору семинарии письмо с тем, чтобы он, объяснив мои обстоятельства Преосвященному, испросил у него архипастырского совета, как мне лучше поступить: оставаться при настоящих должностях, или вступись в Академию для продолжения наук. Владыка изъявил соизволение на последнее. После сего я формальным образом приступил к делу, т.е. подал прошение о дозволении явиться мне к экзамену в академию, – и давно получил уже разрешение. Конечно некоторым покажется странным мое предприятие: но не я первый, не я и последний делаю такую выходку. Вчера был у меня Саратовский священник (по семинарии старше меня курсом), который проезжал то же в Лавру и с такими же видами, как и я, оставив притом трехлетнего сына на попечение тещи; чего, впрочем, не сделал бы я, если бы у меня жив был Миша. Но как бы то ни было, а дело мое уже кончено: хочется, или нет, а надобно уже съездить в Лавру, по крайней мере для поклонения преп. Сергию. Да, – я не совсем еще уверен в том, что непременно останусь в академии. Быть может, обстоятельства заставят опять возвратиться в Муром, – чего некоторые крайне желают, – да я и сам, правда, много жалеть об этом не буду. В случае поступления моего в академию (а это будет не прежде сентября), вы получите из Мурома некоторые, оставляемые вещи, частью для сохранения, а частью для собственного вашего употребления. В противном же случае, если не будет никаких препятствий, прямо из Лавры приду к вам. Но во всяком случае вы будете предуведомлены от меня письменно».

Настал, наконец, печальный день моей разлуки с родным городом Муромом, где я оставлял залоги самых лучших, дорогих привязанностей земных – бренные останки жены и единственного сына. 23-го числа, в день празднования родной для меня святыни Шуйской-Смоленской иконы Божией Матери, я совершил в последний раз в соборе Божественную Литургию и после оной молебен пред мощами Муромских чудотворцев – Петра и Февронии. Здесь, пред этой святыней, простился я с истинным доброжелателем моим, о. протоиереем Михаилом Григорьевичем Троепольским и с прочими членами соборного причта, получив от них в благословение образ всех Муромских чудотворцев, с собственноручными на обороте его подписями каждого из них. Образ этот и до сих пор хранится у меня как достопамятная святыня.

После обеда я двинулся в путь, сопровождаемый из города многочисленным родством. Отъехавши верст семь от города, остановились. Здесь последовало трогательное прощание; много пролито было слез с той и другой стороны...

Севши в дорожный экипаж, я погрузился в глубокие думы о дальнейшей своей судьбе. 29-го числа я приехал во Владимир. Преосвященного в городе не было, он ездил в епархию. С кем я виделся на этот раз из родных и знакомых, не помню. На следующий день, 30-го числа, отправился из Владимира и к вечеру приехал в г. Юрьев.

31-го числа, выехавши рано из Юрьева, к вечеру приехал я в село Симу и здесь расположился ночевать.

Сима – большое и многолюдное село при р. Симке; в нем до 1500 душ обоего пола; принадлежало тогда Д. ст. сов. князю Александру Борисовичу Голицыну – брату известной Татьяны Борисовны Потемкиной.

В Симе две церкви – теплая п холодная. Последняя – Богоявления Господня; в ней замечательно медное литое небольшое паникадило со шведской надписью 1692 г. Оно пожертвовано фельдмаршалом князем М.М. Голицыным, которому в 1708 г. пожаловано было село Сима Петром I за победу над генералом Левенгауптом под Лесным. В Богоявленской церкви был погребен князь П.И. Багратион, который после тяжкой раны под Бородиным жил у своего друга князя Б.А. Голицына а здесь скончался; но в 1839 г., по воле Государя Императора Николая Павловича, прах его перенесен был на Бородинское поле.

Священником (старшим) в Симе был мой товарищ П.В. Сперанский, женатый на дочери умершего священника Приклонского. Он был в это время болен; я посетил его, и он принял меня с некоторым сознанием своего достоинства, как бывший в то время уже благочинным.

1-го августа я слушал в Богоявленской церкви Литургию и был в крестном ходу на реку. Тут я любовался расположенным на противоположном берегу реки великолепным помещичьим домом с обширным тенистым садом.

После обедни отправился я в дальнейший путь по направлению к г. Переяславлю-Залесскому. Приближаясь к городу, я восхищен был великолепным видом озера Плещеева, при ясных лучах заходящего солнца. Прибыв в Никитский монастырь, находящийся от города верстах в трех, я принят был очень радушно о. архимандритом Нифонтом. Недолго оставался я здесь. Утром 3-го числа поспешил в Лавру, отстоящую от Переяславля в 60-ти верстах. Верст за 10-ть увидел я златоглавую лаврскую колокольню, блиставшую в ярких лучах утреннего солнца. 4-го числа, в 10-ть часов утра, въехал я в Сергиев Посад и остановился в лаврской гостинице.

Тотчас умывшись и переодевшись, я поспешил в Лавру. Первое впечатление – изумление перед огромностью лаврских построек и сооружений. Вошедши в Троицкий собор, я повергся в глубоком благоговении пред святыней мощей угодника Божия Сергия. Поклонившись затем прочей лаврской святыне, я пошел в академию.

В академическом саду встретил я студента, перешедшего на старший курс, Семена Шимкевича – из Полоцкой семинарии, и попросил его указать мне дорогу к академическому начальству. О. инспектор, архимандрит Евгений (Сахаров-Платонов), которому писал обо мне о. ректор Владимирской семинарии и которому рекомендовал меня Переяславский архимандрит о. Нифонт, принял меня очень благосклонно и тотчас же посоветовал мне отправиться к о. ректору академии, который в тот же день возвратился откуда-то с ревизии. Ректор, архимандрит Евсевий (Орлинский) принял меня в гостиной и пригласил сесть в кресло, но я не мог позволить себе сесть в присутствии столь высокой особы. О. ректор обратился ко мне с таким вопросом:

– «Хорошо ли вы обдумали свое предприятие вступить в академию?

– Я и сам об этом много думал, и с другими советовался.

– У нас немало было подобных примеров, но не многие оканчивали курс с успехом; только ныне окончил курс студент из вдовых священников со степенью магистра.

– Если ваше высокопреподобие не советуете мне вступать в академию, то я могу возвратиться и назад.

– Нет, я не к тому это говорю, чтобы отклонить вас от вашего намерения, а чтобы предупредить, что на пути, на который вы намерены вступить, могут встретить вас немалые искушения».

Этим и окончилась моя первая и последняя с о. ректором беседа.

От о. ректора пошел я к эконому академии и просил его указать мне келью, где бы я мог поместиться. Эконом, иеромонах Герронтий из студентов академии XI курса (1838 г.), живого и веселого характера. Он указал мне келью в так называемом бакалаврском корпусе, куда я тотчас же и перевез из гостиницы свой, очень небольшой, багаж. В указанной мне келье нашел я окончившего курс иеромонаха Стефана (Матвеевского) из вдовых священников Пермской епархии – того самого, о котором упоминал в беседе со мной о. ректор, и перешедшего на старший курс студента – из Орловской семинарии, готовившегося к пострижению в монашество.

На другой день обратился я к библиотекарю академическому, профессору Александру Васильевичу Горскому с просьбой снабдить меня учебными книгами для приготовления к предстоящему экзамену. Почтенный Александр Васильевич, весьма охотно исполнил мою просьбу.

5-го числа, после всенощной под праздник Преображения Господня, я был свидетелем умилительного обряда пострижения в монашество помянутого выше студента в домовой митрополичей церкви. Ему наречено было имя Серапион.

К Серапиону часто приходил его земляк, вступивший вместе со мной в академию, А.Е. Викторов. С ним я тогда же познакомился, и наше знакомство, обратившееся потом в дружбу, как увидим из последующего, продолжилось до конца его жизни (ум. 20 июля 1883 года).

На первых же днях моего пребывания в академии познакомился я с молодым, только лишь окончившим курс академии, бакалавром, иеромонахом Феодором (Бухаревым), к которому я имел рекомендательное письмо от Переяславского архимандрита Нифонта. О. Феодор, из Тверских студентов, невысокого роста, весьма худощавый собой, с живыми способностями и с горячим сердцем. С ним ходил я первый раз в Гефсиманский скит, незадолго перед тем основанный верстах в двух от Лавры.

Не замедлил я явиться и к покровителю своему Я.И. Владыкину, в Вифанию. Он и жена его Ольга Ивановна приняли меня как близкого родного и приглашали бывать у них, как можно чаще.

Осмотревшись несколько в академии и Лавре, я написал в Муром к оставленному там родному семейству. В письме своем подробно описал я свое путешествие от Мурома до Лавры, сообщил о своих первоначальных впечатлениях в академии и Лавре и проч.

Вот что было мной писано:

«По данному обещанию, спешу немедленно известить вас о своем положении; и, пользуясь свободным временем, постараюсь описать вам подробно все обстоятельства – от последнего, трогательного прощания с вами в чистом поле до настоящей минуты в уединенной келье академии.

От всего сердца благодарю вас и всех добрых моих родных за то общее искреннее чувство, с каким вы отпускали меня в далекий и, может быть, невозвратный путь. Последние минуты моего с вами пребывания так живо напечатлелись в сердце, что я долго, долго не забуду их.

Простившись с вами около 7-ми час. вечера 28-го июля, в 11-ть приехал я в Булатниково, где оказал мне радушное гостеприимство знакомый священник. Здесь пробыл я не более трех часов и отправился далее в путь.

До Владимира путешествие мое совершалось обыкновенным порядком; только от непривычки ли моей к езде, или от продолжительного безпокойства еще дома, здоровье мое так расстроилось, что я боялся далее продолжать путь: однако же, слава Богу, опасность миновалась. Во Владимир прибыл я 30-го числа в 9-ть час. утра. Во Владимире я пробыл ровно сутки; и все, что нужно было сделать, сделал; только не всех, кого хотелось, удалось видеть. На другой день, выехавши из Владимира, рассчитывал было непременно остановиться в Юрьеве, чтобы увидеться с Александром Ивановичем Соловьевым: но случилось не так; я должен был уступить расчетам доброго моего извозчика; а потому через Юрьев довелось проехать в глухую полночь, и утром 1-го августа пришлось остановиться в знаменитом селе Симе, где, по случаю праздника, я почел за долг быть в церкви, и кстати посмотреть на гробницу славнейшего героя Русского – Багратиона. Тут же случилось мне неожиданно исполнить заповедь христианского братолюбия: я посетил больного своего товарища – священника, который занимает место, предлагаемое некогда мне. К вечеру того же дня приехал я в Богоспасаемый град Переяславль. Еще за 11-ть верст, при ясном сиянии вечереющего солнца, раскрылась передо мной краса города – пресловутое озеро Плещеево. Признаюсь, немалого труда стоило нам, добраться по полям и по лугам до св. обители Никитской, отстоящей от города верстах в двух или в трех. Зато добрый наш о. Нифонт – этот второй Сампсон странноприимец, своим радушием и приветливостью вознаградил меня за все неприятности дальнего пути. Увидавши еще издали, он вышел встретить меня к монастырским воротам: вот пример истинного, христианского гостеприимства! Напоивши с дороги чаем, тот же час он поехал со мной в Данилов монастырь, стараясь доставить мне благоприятный случай видеться с о. ректором, к которому я привез из Владимира пакет, и который на другой день утром хотел выехать из Переяславля. Добрый старец принял меня очень ласково; одобрил мое предприятие, и расспрашивая о Муроме, между прочим сказал, что ему хотелось бы видеть Муром; и, кажется, он намерен исполнить это желание в будущем сентябрь. Возвратившись от о. ректора довольно поздно, в огромной зале о. архимандрита я провел ночь так спокойно, то есть, спал таким крепким сном, каким давно не наслаждался даже в Муроме. На другой день первым делом моим было – отслужить молебен препод. Никите и осмотреть все достопамятности монастыря. Потом, напившись чаю, мы опять отправились в город: о. архимандрит в правление97, а я в Данилов монастырь (при котором находится их Духовное правление) поклониться преп. Даниилу. Тут мы в другой раз посетили о. ректора, по предварительному его приглашению. От него отправились осматривать достопамятности города. Видели огромные, полуразрушенные здания, так называемого, Горицкого собора; были в Феодоровском девичьем монастыре; любовались ботиком Петра Великого; катались по гладкой поверхности широкого озера; и наконец часа в 3 по полудни возвратились восвояси. О. архимандрит усиливался было еще удержать меня на несколько времени: но как собственные мои виды, так и расчеты моего извозчика требовали не тратить напрасно времени в дороге. Итак, в 6 часов вечера я оставил гостеприимную Никитскую обитель, чтобы на другой день не запоздать явиться в иную, более важную для меня, и священную для всякого христианина, обитель Троицкую. Переночевавши верстах в 20-ти от Переяславля, на другой день (это было 3-е число) рано утром двинулись мы в путь с последнего ночлега. Здесь оканчивается первая часть моего пятидневного путешествия, и начинается новая, замечательная, по крайней мере, для меня.

Первым признаком того, что я нахожусь уже недалеко от главной цели моего путешествия, служили для меня толпы народа, попадавшегося на встречу и сопутствовавшие нам: это благочестивые поклонники, стремившиеся только, или совершившие уже благоговейное поклонение великому основателю и покровителю Свято-Троицкой лавры, преп. Сергию. Наконец, когда мы были уже верст за 10-ть не более, в первый раз блеснули передо мной, в лучах утреннего солнца, златые верхи церковных лаврских зданий. И это неожиданное явление потрясло мою душу каким то неизъяснимым, благоговейным трепетом, невольная молитва загорелась в сердце и на устах... В 10-м часу утра въехали мы в Посад: ну, теперь слава Богу, думал я, путешествие мое кончилось, можно будет хоть несколько поуспокоиться: не тут-то было! Во-первых, надобно было решить трудную задачу: где остановиться? куда пристать, чтобы иметь возможность приступить к делу, как следует? – Еще в Муроме рекомендовали мне избрать для временного пристанища монастырскую гостиницу. Я так и сделал: подъезжаю к гостинице, спрашиваю первого встречного, как и от кого могу я получить комнату. Меня отсылают к монаху, который заведует этой гостиницей; вхожу на лестницу: – шум, крик поразил меня; толпы парода разного пола, звания и состояния на каждом шагу окружали меня: едва, едва я мог добраться до упомянутого монаха. Смиренный инок немедленно указал мне номер, в котором я свободно мог расположиться. Кое-как переодевшись, я тотчас поспешил явиться к академическому начальству, чтобы, получивши дозволение поместиться в академии, я мог воспользоваться теми же лошадями, на коих приехал, для перевезения из гостиницы моего имущества. Прихожу к о. инспектору, – и первая неудача!.. Мне говорят, что о. инспектора дома нет; сейчас вышел-де к о. ректору, и не прежде возвратится оттуда, как часа через три, и что я могу явиться к нему не ранее, как часа в четыре по полудни. Погулявши с полчаса с двоими студентами по прекрасному академическому саду, с досадой в сердце и с сильным аппетитом в желудке возвратился я в свою квартиру. Закусивши немного, хотел было с дороги отдохнуть: но сон бежал от глаз моих. Делать нечего, надобно было рассчитаться с извозчиком и отпустить его: ему нет пользы долго медлить в Посаде. В 4-м часу ударили к вечерне: слава Богу! теперь по крайней мере я могу иметь некоторое развлечение. Отстоявши малую вечерню (это было в субботу на воскресенье), и поклонившись преп. Сергию, я опять пошел к о. инспектору. На этот раз я имел уже совершенный успех, даже увидел более, нежели сколько ожидал. О. инспектор принял меня очень благосклонно; удостоил даже напоить чаем, и потом, посоветовавши мне явиться к о. ректору, приказал адресоваться к о. эконому с тем, чтобы он указал мне для помещения комнату. О. ректор принял меня с важностью, свойственной его особе, и, сделавши некоторый предостережения в рассуждении предстоящего мне поприща, подтвердил приказание о. инспектора касательно моего помещения. Итак, начало сделано довольно удачно. После того я познакомился еще с некоторыми из студентов, коих нашел в академии. Студенты – народ такой вежливый и благородный, что каждый готов был оказать мне всякую услугу. С ними вместе простоял я всенощное, которое служил в академической зале, в присутствии начальства, ныне, кончивший курс иеромонах, поступивший в академию из Пермских священников. После всенощного о. эконом указал мне номер, в котором я должен был расположиться до общего распределения студентов. Оставалось решить одно недоумение: как мне переправить имущество из гостиницы в новую квартиру. И тут помогли добрые люди: о. эконом предложил мне в услуги казенную лошадь, с помощью коей я преблагополучно исправил все свои нужды. Вот теперь я уже и в академии. Первую ночь довелось проводить мне в кругу двоих студентов, из коих один упомянутый иеромонах, а другой молодой студент, готовившийся к пострижению в монахи. Общество это тем для меня было благоприятно, что я заблаговременно мог тут узнать и отчасти увидать все обычаи и порядки академические, коим должно следовать всякому поступающему в академию. Следующий день я посвятил на осмотрение лаврских достопримечательностей. Боже мой! сколько здесь священного, любопытного, удивительного! Недостанет слов, чтобы пересказать вам все, что успел я видеть тогда, и потом в течение целой недели».

С 17-го августа начались в академии приемные экзамены. Сначала испытывали студентов, присланных из семинарии по требованию, на казенный счет, а затем явившихся волонтерами. Меня спрашивали по всем предметам, по каким и моих молодых товарищей. Устный экзамен Бог помог мне сдать довольно удовлетворительно.

По окончании устных испытаний, 27, 28 и 31-го ч. заданы были нам экспромты на следующие темы: 1) «Преспеяние человека в добродетели какое имеет влияние на усовершение его религиозных познаний?» – 2) «Quern usum afferat studium psychologiae homini cliristiano?»98. 3) «Каким образом закон бысть пестун во Христа?»

В академии нашел я земляков – Владимирцев, перешедших на старший курс: Семена Вишнякова – моего питомца по Шуйскому училищу, Димитрия Доброхотова, Матвея Архангельского и Андрея Холуйского.

Вместе со мной вступили в Академию следующие воспитанники Владимирской семинарии Григорий Быстрицкий, Яков Беневоленский, Василий Взоров и Федор Остроумов. Из них только Быстрицкий был мне известен потому, что его старший брат А.П. Быстрицкий был женат на моей троюродной сестре и был священником при Покровской церкви села Дунилова.

3-го сентября был совершен в лаврском Троицком соборе академическим братством торжественный молебен перед началом учения. Велено было и мне облачаться на этот молебен, из чего я заключил, что я принят в академию.

С 4-го числа начались уже лекции и тогда же дана была для месячного сочинения следующая тема: «De objectivo valore et dignitate sensualium repraesentationum in ambitu phylosophiae», т.е. «о предметном значении и достоинстве чувственных представлений в области философии».

Какой отзыв сделан был о моем сочинении, писанном на эту тему, мне неизвестно.

Сообщу здесь предварительные сведения о преподавателях и предметах академического преподавания.

1. Преиодавателем метафизики с историей древней философии и немецкого языка был ординарный профессор протоиерей Феодор Александрович Голубинский (ум. 22-го авг. 1854 г.)99

2. Преподавателем опытной психологии и нравственной философии был бакалавр Димитрий Григорьевич Левицкй (ум. 1856 года).

3. Преподавателем по классу логики и истории философии средней и новой бакалавр Ипполит Михайлович Богословский-Платонов (ум. 1870 г.). О нем см. письмо м. Филарета к наместнику лавры о. Антонию от 18-го окт. 1857 г., №1181.

4. Преподаватель общей словесности экстраординарный профессор Егор Васил. Амфитеатров (ум. 1888 г.).

5. Преподаватель всеобщей гражданской истории – бакалавр Петр Симон. Казанский (ум. 1878 г.).

6. Преподаватель русской гражданской истории и греческого языка – бакалавр Сергий Константин. Смирнов (ум. 1889 г.)100.

7. Преподаватели Свящ. Писания: а) В. Завета – бакалавр иеромонах Феодор Бухарев (ум. 1871 г.) и б) Н. Завета – инспектор архимандрит Евгений Сахаров-Платонов (ум. 1888 г.).

8. Преподаватель математики и французского языка – ординарный профессор, протоиерей Петр Спиридонович Делицын (ум. 30-го ноября 1863 г.).

9. Преподаватель геометрии и физики – бакалавр Платон Иванович Капустин (ум. 1890 г.).

Водворившись в академии на правах казеннкоштного воспитанника, я поспешил написать о себе родным в Иваново.

Вот что писал я им от 6-го сентября:

«Более уже месяца, как оставил я Муром и живу в академии. Но до 3-го числа сего месяца состояние мое было еще неопределенно; я был ни студент, ни учитель, и почти уже не священник, потому что в целый месяц не довелось мне совершить ни одной службы. Только 3-го сентября в первый раз приказано было мне облачиться на молебне, который обыкновенно совершается перед началом учения: это было для меня удостоверением в том, что я принят в число действительных студентов.

С этого-то времени начинается новый период моей жизни. После звания учителя, я снова принял титло ученика: хожу в класс, слушаю ученые лекции знаменитых профессоров и умных бакалавров, и начинаю исполнять прочие обязанности студента. Конечно, для вас кажется странным теперешнее мое положение; правда, мне и самому сначала казалось дико быть в кругу резвых юношей-студентов: но потом мало-помалу начал и я привыкать к этому новому обществу, и товарищи мои смотрят уже на меня без малейшего предубеждения, напротив, с некоторым даже уважением. Общество, в котором я постоянно живу, состоит из иеродьякона-студента и окончившего курс иеромонаха, поступившего в академию из священников, по таким же обстоятельствам, как и я. Жизнь наша втроем течет очень мирно и спокойно.

Не подумайте, что с переменой образа жизни изменятся мои отношения к вам. Напротив, теперь я буду к вам еще ближе. В продолжение четырехлетней академической жизни вы опять будете для меля тем же, чем были в течение жизни семинарской. Конечно, это значит, что на четыре года я должен быть у вас опять в долгу. Что же делать? – Так Богу угодно. При добром здоровье и счастливых успехах, это время пройдет незаметно; и тогда-то я приступлю к уплате всех своих долгов.

При отъезде из Мурома, просил я матушку-тещу переслать к вам некоторые вещи, из коих одни, годные для употребления, пусть поступят в вашу пользу, а другие поберегите до времени. Мог бы я поделиться с вами побольше, если бы вы были поближе: но по причине неудобства к пересылке, некоторые вещи я должен был оставить в Муроме, другие продать, а иные, правда, взял с собой; и они крайне пригодились мне здесь. – Когда получите упомянутые вещи, прошу известить меня».

Вслед за тем, 8-го числа, писал я во Владимир о. ректору семинарии, архимандриту Поликарпу:

«Вот по милости Божией и по вашему содействию, я получил то, чего желал, достиг того, к чему стремился. С 3-го числа – сего месяца я состою уже в числе действительных студентов академии. Что теперь осталось мне делать? – Принести сыновнюю благодарность вам и с помощью Божией приняться за прежние школьные труды.

Так, участь моя устроена, и кажется, довольно прочно: я теперь могу быть спокоен: но что будет с оставленным мной семейством? Каково будет теперь его положение? – Столь много облагодетельствованный вами, еще раз осмеливаюсь обратиться к вашему высокопреподобию с покорнейшей просьбой; осмеливаюсь просить вас не о себе, но об оставленном мной сиротствующем семействе. Благоволите принять хотя какое-либо участие в устроении его судьбы, тем более, что теперь преимущественно от вас может зависеть или прежнее или бедственное состояние оного. Я уверен, что если преемник мой получит священническую только должность при безприходном соборе, сиротствующему семейству нельзя будет ожидать от него почти никакой помощи. А в таком случае я опасаюсь, как бы мне не пришлось отвечать пред судом Божиим и человеческим за то, что я, заботясь о собственных выгодах, оставил сирот тогда, как имел возможность оказывать им достаточно пособия. После сего понятно, какой помощи может ожидать оставленное мной семейство от вас, и что можете сделать в его пользу вы.

Ваше высокопреподобие, милостивый отец и благодетель! Я чувствую, что, обращаясь к вам с такой просьбой, принимаю на себя слишком великую смелость; но к этому побуждает меня, с одной стороны, естественное чувство сострадания к родным, с другой – твердая, на многих опытах основанная, уверенность в вашей отеческой благосклонности ко мне».

На следующий день, 9-го числа, писал я во Владимир же секретарю семинарского правления М.П. Соколову:

«Не напрасны были ваши хлопоты; не осталось тщетным ваше деятельное участие в устроении моей судьбы: с 3-го числа настоящего месяца я уже числюсь действительным студентом академии. Правду сказать, не без труда досталось мне это студенчество: экзамен был довольно строгий и продолжительный от 17-го августа и до 2-го сентября; спрашивали по всем почти предметам. Впрочем, устный экзамен я сдал очень порядочно; и в этом случае много мне помог ранний мой приезд в академию (я приехал, по вашему совету, 3-го августа). Что касается до сочинений, коих нам дано было три – о достоинстве их ровно ничего не знаю; но вероятно, не совсем дурны. Знаю только то, что сочинения волонтеров читал сам о. ректор.

С 4-го числа начались у нас обыкновенные классы. Хожу в класс, с удовольствием слушаю чтения профессоров и бакалавров; начинаю уже подумывать о данном философском предложении. Но знаю, что будет далее, а теперь академическая жизнь пока еще не наскучила. Признаюсь, сначала было странно видеть себя в кругу молодых светских юношей: но потом мало-помалу начал привыкать и к этому новому обществу, и студенты уже смотрят на меня без всякого предубеждения, с некоторым даже уважением. В товарищи мне приехал было с Кавказа иеромонах101 – учитель Ставропольского уездного училища: но он, по разрешению графа, поступает прямо в высшее отделение. На основании этого опыта, думаю, можно было бы и мне так же сделать: но я не знаю, много ли через это можно было бы выиграть – два года, не более».

Уведомлял я об оставлении и принятии меня в академию достопочтенного благожелателя моего, настоятеля Муромскаго Богородицкого собора, о. протоиерея М.Гр. Троепольского; и вот что получил от него в ответ от 10-го числа того же сентября:

«Любезнейший собрат мой, Иван Михайлович!

Не с правилами политики, а с сердечными чувствами ответствую вам на усердное письмо ваше ко мне, полученное сего сентября 10-го в 9 час. утра. По оному, я имел скорый случай (перед крестным ходом) братии собора и всем любящим вас возвестить о новом вашем звании, и все, слыша, поблагодарили, порадовались, пожелали вам счастливых успехов. Спешу переслать вам надлежащий доход по 10-е сентября, 45 р. ассигнац.

Вам, на новом поприще, повторяю из 3 соборн. послания Иоанна предыдущее – и паче всех молюся о тебе, благоспеятися тебе. здравствовати, якоже благоспеется тебе душа (1 гл., ст. 2). Ммр тебе, целуют тя друзи (ст. 15). Обнимаю и я с семейными моими полнотой любви и почтения к вам».

В ответ на это писал я от 17-го числа.

Благополучно прошел месяц моей академической жизни. 2-го октября подано было мной профессору в. А. Голубинскому первое академическое сочинение на помянутую выше тему; а 5-го числа даны были нам по классу опытной философии следующие две темы:

1) «Какое влияние на нравственность имеет самонаблюдение?» и

2) «Постепенное развитие человеческой души до сознания и пробуждение сознания». Я писал сочинение на первую тему, и вот какой отзыв сделан был об этом сочинении бакалавром Д.Г. Левицким: «Просто, ясно, хорошо».

Первые впечатления академической жизни очень хорошо изъяснил мой товарищ и земляк Г.П. Быстрицкий в письме к другу своему, студенту Киевской духовной академии Николаю Ивановичу Флоринскому от … числа октября:

«Я пишу к тебе из нового мира – академического; да – это новый для нас мир, потому что все в нем иное; если нечто не новое, само в себе, то в новых видах представленное. Со мной поступили в академию Б.Ф. Взоров, Ф.М. Остроумов и Я.А. Беневоленский. Вот уже нас ввели в неведомую нам прежде область философии: сколько в ней пищи для разума! Вот уже нас познакомили с различными взглядами на историю и указали ту высокую гору, с которой можем смотреть на различные царства и народы, разделенные временем и пространством, языком и религией, как на стройное целое. Вот сообщили нам новое понятие о словесности. Мы слушаем Ф.А. Голубинского – знаменитого философа, П.С. Делицына – знаменитого математика и прочих почтеннейших бакалавров: это уже не то, что в семинарии. На мой взгляд жизнь академическая много превосходит семинарскую жизнь. Семинария, как письмя, убивает нас, а академия, как дух, животворит; да, душа получает простор, живость, силу в академии, а в семинарии давят ее страх, отдаленность наставников, каждодневные уроки, хотя они и нужны там. Академические занятия, кажется, менее вредят и здоровью. Мы не сами располагаем временем: далее 10-ти часов или по крайней мере 11-ти и сидеть нам не позволяют -, запирают занятные комнаты, и мы уходим в спальню, потому что здесь, по новому устройству, комнаты занятные отделены от спальни. Для старших студентов такой порядок не нравится потому, между прочим, что отнимает средства оставаться в номере – не выходить в класс; но для нас молодых, или незпакомых со старым порядком, новый доколе хорош».

11-го числа дано было преосвященным митрополитом академической конференции следующее предложено:

«Предмет, который в продолжении немалого уже времени озабочивает начальство духовных училищ, и который возбуждает заботу и при обозрении академии, есть потребность определенных учебных и руководительных книг по многим предметам. Трудно требовать от каждого вступающего на поприще наставника, чтобы он писал весь курс своей науки, и притом чтобы каждая часть науки достаточно соображена и написана была всегда к тому времени, как ей надобно вступить в назначенные учебные часы. Посему неудивительно, если вступивший на сие поприще, частью читает уроки предшественника, поколику находит их удовлетворительными, частью, по ревности употребит собственную деятельность, части оных, менее обработанный прежде, обрабатывает своим трудом. Таким образом, частью читает он уроки по классической книге, только не рассмотренной и не утвержденной начальством: в целом же курсе, по причине разных рук, трудно быть совершенному единству. И студенты должны писать уроки многих наставников, и истощать силы и время, которые могли бы с большей пользой употребить на размышление о преподанном, на чтение и на сочинение. Начальству не довольно удобно наблюдать за правильным и неотсталым ходом учения, который только во дни годового и полугодового испытания становится довольно открытым из головы или из письменного стола наставника. Посему в ожидании решительной сему помощи от благоусмотрения высшего начальства, для некоторого уменьшения затруднений и для приблизительного по крайней мере движения к составлению учебных книг не может ли быть употреблена следующая мера:

1) Поставить в обязанность преподавателями при окончании курса, представлять конференции большую или меньшую часть своих уроков, удовлетворительнее обработанную, а по окончании другого курса, другую.

2) Конференции рассматривать сии уроки, и поколику окажутся полезными и нужными для преподавания в будущем учебном курсе, литографировать или печатать оные под своей ответственностью, для внутреннего употребления академии, к облегчению студентов от письма.

3) Экземпляр таких уроков представлять епархиальному архиерею, по долгу своей службы обязанному иметь наблюдете за чистотой учения.

Сей предмет предлагаю на рассуждение академической конференции»102.

Это благодетельное предложение не было приведено в исполнение. Почему? – Не знаю.

28-го числа писал мне из Владимира шурин мой, ученик высшего отделения семинарии, С. Царевский:

«Давно надлежало бы, и я много раз собирался, ответить на ваше письмо: но неизвестность касательно соборного Муромского места меня останавливала. Мне хотелось в своем письме уведомить вас, – кому предоставится место, – если нашему семейству, то кого произведет преосвященнейший во священника. Не так то было; до сих пор еще из вашей академии не присылается известие о принятии вас в число воспитанников и я вынужденным нахожусь писать к вам; дабы не лишиться писем ваших, которые для меня слишком дороги, между прочим я потому, что они из академии, под ведомством коей находится наша семинария, – и откуда новости рекой льются.

От чего, в самом деле, от вашей академии никакого нет извещения о поступлении вашем в оную. Неужели еще не было у вас распределения? Быть не может, вот ведь уже два месяца учения! Сам отец ректор Поликарп, у которого я часто наведываюсь, недоумевает, для чего академическое начальство так медлит своим ответом, касательно судьбы наших студентов! Долгая неизвестность для нашего семейства, при настоящих обстоятельствах, опасна. Из Синода прислано сюда решительное распоряжение об уничтожении штатов и преосвященный никого уже из студентов на вольные места не поставляет во священники или дьяконы, а переводит старых, лишившихся своих мест. Удивительно ли после сего и соборному месту отойти от нас: оно не по прямой потомственной лини принадлежит нам; просить же теперь нельзя».

14-го ноября даны были нам по классу словесности, для месячного, сочинены следующие темы:

1. «Необходимо ли для успехов русского просвещения отрицание западной образованности?»

2. «О дружбе».

Я писал сочинение на вторую тему и мысли свои изложил в форме письма отца к сыну. Читавши мое сочинение профессор Е.В. Амфитеатров подписал на нем: «Письмо исполнено чувств и разрешает вопрос основательно. Очень хорошо».

В декабре производились у нас, по старинному обычаю, частные испытания по всем предметам. К экзамену готовились мы, большею частью, по запискам, сдаваемым за несколько дней, а иногда и накануне экзамена, настав­никами. Труднее всего было для меня и слушать с кафедры и затем повторять по запискам лекции профессора Амфитеатрова по предмету эстетики, так как наука эта для меня была совершенно новой, о которой в семинарии мы не, имели и понятия.

Обыкновенной принадлежностью экзаменов, кроме устных ответов, были письменные сочинения. Поэтому 18-го и 21-го декабря были даны нам для сочинения следующие темы:

1. «Num somnia possunt homini imputari?» – и

2. «Об отношении словесности к целям духовного образования».

Итак, с Божией помощью, миновала первая, самая трудная для меня, треть первого года академического курса. От ежедневного посещения всех, как утренних, так и послеобеденных уроков, и от напряженных умственных занятий в келье, я чувствовал почти постоянную тяжесть в голове, и вследствие того нередко испытывал мрачное расположение духа. Поэтому я ощущал существенную потребность в отдохновении и некотором развлечении. К счастью, я имел возможность отправиться на Рождественские праздники к доброму моему знакомому, Переславскому отцу архимандриту Нифонту.

22-го числа приехал я в Переславль. О. Нифонт принял меня очень радушно. На другой день, 23-го числа, он праздновал день своего ангела, у него было немало городских гостей. В Переславле виделся я с ректором Владимирской семинарии, отцом архимандритом Поликарпом. Он приезжал на праздник в свой Данилов монастырь. Здесь я лично повторил ему благодарность за споспешествование к вступлению моему в Академию.

В продолжении двухнедельного пребывания моего в Переславле я достаточно познакомился как с городом, так и с некоторыми, более значительными лицами духовными и светскими. В Переславле я встретил и новый 1847 год.

7-го или 8-го января возвратился я из Переславля в академию со значительно обновленными и освеженными силами – и душевными и телесными.

В половине февраля даны были нам по классу логики следующие темы для сочинения:

1) «Опыт выведения всех категорий из одного начала, согласного с духом откровения»;

2) «Об ограниченности человеческого знания, и»

3) «О практическом приложении логики».

Я не писал сочинения ни на одну из этих темь, не помню, почему.

В это время совершилось в нашей академии очень важное событие. Бывший с 25-го ноября 1841 г. ректор Московской духовной академии архимандритЕвсевий (Орлинский) получил новое, высшее назначение. Указом св. Синода, от 17-го января 1847 года, он переведен на должность ректора Петербургской академии с назначением в епископа Винницкого. 16 февраля лавра напутствовала будущего епископа соборным молебствием и торжественным звоном, а наша осиротелая академия осталась в томительном и напряженном ожидании нового начальника 14-го марта определен ректором нашей академии ректор Московской семинарии, Заиконоспасский архимандрит Алексий (Ржаницын), замечательный по обстоятельствам своего пострижения в монашество. Он пострижен был среди академического курса, 12-го ноября 1837 года митрополитом Филаретом в Чудове монастыре, в присутствии Великого Князя Константина Николаевича и Великих Княжен Марии, Ольги и Александры Николаевн103.

28-го числа писал я в Муром теще П.С. Царевской:

«Вы верны самим себе: но и я не отступаюсь от своего слова. Вы просили меня, – я обещался писать к вам, – и, по возможности, выполняю свое обещание.

«Поводом писать к вам на сей раз послужила для меня неприятная весть о вашем положении. Один сельский дьякон из-под Мурома, приезжавший в Лавру для свидания с сыном, сказывал мне, что ваши семейные дела доселе еще не устроены. Боже мой! какое новое искушение для вас и для меня! Я думал, что ваши дела давно окончились благополучно, и ожидал было приятного известия о сем: не тут-то было! Конечно, отчасти понятна для меня причина столь медленного хода ваших дел: но все-таки я никак не мог ожидать того, что совершается теперь. Что могу на этот раз сказать вам в утешение и ободрение? Одно: да будет над вами воля Божия! Воли бо Его кто противитися может!

Не хочу много распространяться перед вами касательно себя самого; скажу только, что, слава Богу, здоров и, сколько позволяют силы, занимаюсь своим делом.

С истинной к вам любовью и почтением честь имею пребыть – ваш покорный сын».

С перемещением ректора академии последовала у нас перемена и инспектора. На место ректора Московской семинарии, определенного, как выше было сказано, на должность ректора академии, переведен был ректор Вифанской семинарии, архимандрит Филофей, а на его место в Вифанию назначен был инспектор академии, архимандрит Евгений; исправляющим же должность инспектора определен был бакалавр патристики иеромонах Иларион Боголюбов (воспитанник XIII курса, т.е. 1842 года); но он не больше года исправлял должность инспектора.

28 го марта писал я в Иваново племяннику, единоверческому дьякону Ф.С. Виноградову, в ответ на его письмо от 4-го числа:

«Христос воскресе!

Вместе с сим радостным приветствием, приношу вам мою усердную благодарность как за предварительное поздравление меня с настоящим праздником, так и за письменное уведомление о себе. За последнее тем более благодарен вам, что вы одни только из родных навещаете меня письмами: а на чужбине получить весть с родной стороны – большое удовольствие.

Теперь, в свою очередь, и я поделюсь с вами своими мыслями и чувствами. Для вас, я думаю, среди обычных подвигов, вовсе незаметно проходит праздник, особенно если духовное веселие подчас растворяется прозрачными каплями мирской радости: что касается до меня, то я и встретил, и провожу праздник довольно грустно: причину сего понять не трудно. На праздник приглашал было меня один из товарищей в новый Иерусалим; но я отрекся от этого приглашения. Думал было, среди праздника, съездить и в Москву – посмотреть столицу; но и это отложил до другого более удобного времени. Праздничное время большей частью провожу в обыкновенных занятиях – в чтении и письме: а без этого, мне кажется, надобно было бы умереть от скуки. Выходить почти некуда; знакомых в Лавре у меня мало; да и почитаю излишним заводить большое знакомство. Сегодня только на час – не более, ездил в Вифанию к знакомому профессору. (Вифания – это монастырь, при котором находится духовная семинария – верстах в трех от Лавры).

Приятно слышать, что вы посетили Муром и мое прежнее жилище; жаль только, что без меня. В вакацию предполагаю и я быть в Муроме, если позволят обстоятельства. Недавно оттуда писали мне, что дела моих семейных все еще не устроены совершенно: впрочем, надобно ожидать, что скоро уже придут к концу. Шуйский учитель Ландышев, который почему-то отказался было, согласился опять и, кажется, получил уже билет для вступления в брак.

Нового у нас по академии только то, что на сих днях ожидаем к себе нового ректора; прежнего взяли у нас в С.-Петербурге».

15-го апреля даны были нам по классу гражданской истории следующие темы для сочинения;

I. По всеобщей истории:

а) «О влиянии географического положения земли на гражданское развитие народа».

б) «В какой степени справедлива мысль, что род человеческий идет вперед?»

в) «О причинах падения древней Греции.

г) «Что способствовало возвышению политического владычества пап, и какое влияние имело их могущество на Европу в средние века?»

II. По русской истории:

а) «Можно ли признать некоторые повествования у Нестора сказочными?»

б) «О причинах быстрого успеха Монголов в завоевании Руси».

в) «Разбор духовного завещания Димитрия Донского».

г) «Характер и цель сношений России с западом Европы при Иоанне III».

д) «Нравственные свойства Русских XV и XVI века по отзывам писателей иностранных».

При постоянном посещении всех классов и внимательном выслушивании ежедневно трех и четырех лекций, я не мог серьезно заниматься сочинениями, при утомленных силах. Между тем как мои юные товарищи спокойно и без зазрения совести опускали большую часть классов, и следовательно больше моего сберегали времени и сил для занятия сочинениями, – моя священническая совесть не дозволяла мне делать эти упущения, к оскорблению почтенных наставников.

25-го апреля писал ме Абакумовский друг мой, М.Д. Грамсницкий:

«Милый, незабвенный, любезнейший Иван Михайлович! Христос воскресе!

Не буду теперь объяснять вам причин и обстоятельств, по которым не мог доселе отозваться на ваше искреннейшее, сладостное и утешительное послание; спешу только, хотя кратким образом, сообщить вам мое усерднейшее к вам почтение, чистосердечное уважение, любовь и преданность. Несколько раз собирался писать к вам подробное уведомление обо всем, – но собраться доселе не мог, и теперь пишу наскоро; пообстоятельнее беседовать с вами питаюсь надеждой, удостоиться лично, во время каникул. Если намерены побывать в Муроме, а кажется нельзя утерпеть вашему сердцу, чтобы не оросить слезой искреннего сожаления священного праха вашей подруги, при первой возможности: то, друг, не лишите прежнего знакомца, много вас уважающего, не лишите своего посещения, – уделите, назначьте несколько дней для моего осчастливления. Как бы я ожил душой, как бы воспрянул сердцем! О, друг, мое сердце не то, что было прежде; оно испепелилось от неприятностей. Это все вам сладостно желал бы сообщить лично...

Но только прошу вас уведомьте одной чертой, могу ли я надеяться и когда ожидать вас?..

Пред Рождеством Христовым был я в Муроме. Поклонившись в соборе святым чудотворцам, грустно воспоминал о вашем здесь служении, вышедши из собора – со смятенным сердцем долго смотрел на дом, где так счастливо наслаждался мирной жизнью с доброй подругой мой искренний друг, – и теперь ударом рока лишен счастья и блаженства земного – к скорейшему достижению блаженства небесного104.

Все, что чувствовал, мыслил и думал, будучи в Муроме, теперь описать вам, по краткости времени, не решаюсь и не могу. Много кипело в моем сердце священного, приятного и грустного, смотря на Богохранимый град, где расцветала моя юность.

После Пасхи я осчастливлен посещением нашего общего товарища по семинарии Федора Гавриловича Беляева. Он на пути из Москвы завернул ко мне с моим, по жене, родственником Петром Васильевичем Приклонски105. Как я был осчастливлен! только жалко, что счастье мое видеть их продолжалось не более трех часов. Федор Гаврилович в Москве у одного дьякона сосватал себе невесту, – довольно по всему выгодно. Брак их будет во время вакации. По обещанию его, надеюсь еще увидеть его у себя, – он поедет около Троицы к своей возлюбленной невесте. Федор Гаврилович сказывал, что там же, в Москве, после Пасхи женился и Михайло Димитриевич Никольский106.

Мое семейство несколько изменилось: 2-го октября родился у меня сын Димитрий; 29-го января дед мой, маститый старец, скончался; прочее все по-прежнему.

И сам замышляю я, и даже не первый год, побывать в вашу Лавру для поклонения преподобному Чудотворцу. Не отчаиваюсь совершенно в своем намерении; если буду иметь возможность исполнить свое желание: то первое мое удовольствие после поклонения святому Угоднику, увидеть вас, – искреннего, незабвенного друга.

Сколько я благодарен за ваше полное уведомление, – этого не могу и не решаюсь высказать. Приятно слышать о начатии вами нового периода жизни. Прошу Господа Бога, да поспешит вам благополучно протечь трудный путь высокого образования, и да вознаградит достойным возмездием труды и терпение ваше. Еще осмеливаюсь сознаться перед вами: в вашей жизни я замечаю особенное действие Промысла. Не скорбите о лишении невозвратимого, с надеждой на премудрый Промысл теките путем, вам предназначенных, тецыте, и достигнете...

Так дерзаю советовать вам от полноты сердца преданного вам – ваш прежний сотоварищ».

15-го мая писал мне из Мурома добрый приятель мой, о. Матвей Шеметов:

«Позвольте на несколько минут отвлечь ваше внимание от глубокомысленных занятий ваших, чтобы прочесть сие послание друга вашего.

При сем удобном и надежном случае, я первым долгом поставил для себя известить вас о начале и ходе важных дел в кругу того семейства, в коем вы были главой и питателем сирых.

Вчерашнего дня, т.е. 14 го дня сего мая, был брак Екатерины В-ны (вашей свояченицы) с Александром Ив-чем г. Орфановым. Студент сей из кончивших ныне в нашей семинарии. Брак был венчан в Крестовоздвиженской церкви о. Иаковом Андреевичем.

Прошу вас покорнейше уведомить и нас о чем-либо новеньком, ежели имеется – и для вас не обременительно».

Племянник мой, Ивановский единоверческий дьякон, Ф.С. Виноградов письмом от 20-го мая от лица всех родных приглашал меня на каникулярное время к себе в гости.

Но сколько по приглашению, столько же и по движению собственного чувства, я располагался провести первую академическую вакацию на родине, в кругу родных и знакомых; думал побывать и в Муроме, на свежих еще могилах жены и сына. Об этом предварял я письмом свою тещу; но вот какой укоризненный ответ получил от нее.

«Любезный наш Иоанн Михайлович!», – писала она рукой младшего своего сына – Николая, от 3-го июня.

«Умоляю вас самим Богом, не приезжайте в несчастный для меня и вас Муром; – не прилагайте рану к ране; что это минутное свидание – что принесет, кроме слез и горестей?.. Я уже вас считаю всех троих мертвыми – мужа, дочь и зятя, – они для меня невозвратны; одно мое желание – скорее увидеться там, в будущей жизни; а вам советую изгладить совершенно ваше намерение ехать сюда, да и что за охота вам видеть несчастное семейство? – скажете: жалко вас и хладной могилы? – нет, вы доказали это на опыте; не тронули вас слезы, ни просьба: Бог с вами! – вы скажете: устроили дочь? Нет! я не устроила, а расстроилась; не знаю, как и пропитать малых птенцов. С зятя и собора выдачи не будет, по милости вашего приятеля, отца протопопа: он успел в своем намерении: учительство доставлено Сергию Андреевичу.

Молодой зять еще посвящается: не знаю, приедет ли к празднику».

Затем приложила собственноручную записку:

«Глубочайшее мое почтение Ивану Михайловичу; я вам ничего о себе писать не стану, – не буду мешать вашему спокойствию. Что молить неумолимых? пусть моя горесть, мои жалобы замрут на устах моих!

Письмо ваше получено в день Спасителя нерукотворенного; горестно для меня писание!... П.Ц.»

Прочитавши эти строки с чувством глубокого огорчения, я решил не заезжать в Муром.

7-го июня писал я в Иваново к родным зятю и сестре:

«Вашему общему желанию видеть меня у себя от всей души готов я удовлетворить, если только Господь благословит. Учебные дела наши окончатся к 25-му сего месяца; и я думаю отправиться в путь немедленно по окончании дел.

За подарок ваш, сестрица, усердно благодарю».

Тут же приписал следующие строки и к племяннику Ф.С. Виноградову:

«Прощая вам вину вашу, сам прошу у вас прощения в том, что не пишу вам на сей раз особенного письма. Писать хотел бы вам и много: право нет свободного времени: занят постоянно приготовлением к экзамену; да притом рассчитываю и то, что гораздо приятнее будет и мне пересказывать, и вам слушать от меня о наших академических новостях лично – за чашкой чая. Потерпите немного: время свидания нашего уже близко».

В продолжение июня производились у нас частные экзамены, а между ними писаны были и так называемые экспромты. 13-го числа дана была нам для сочинения следующая латинская тема: «Quam vim habet argumentum existentiae Dei a consensu omnium gentium desumptum?» – 18-го числа другая на русском языке: «О влиянии языка на развитие мысли».

21 и 23 числа были публичные экзамены, на которых присутствовал высокопреосвященный Филарет, митрополит Московский. В первый раз я удостоился видеть этого, по истине великого мужа в марте месяце, когда он приезжал в Лавру для освящения возобновленной трапезной церкви; но тогда я видел его издали, а теперь двукратно имел счастье беседовать с ним лицом к лицу. Должно признаться, что мы на экзаменах, видели в святителе Филарете не того строгого и грозного судью, каким он являлся здесь в прежнее время, а простого и снисходительного отца. Не было тех вспышек и резких замечаний, о коих сохранились в академии предания107.

24-го числа был совершен обычный благодарственный молебен, и начались для нас каникулы.

25-го числа писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«В сих строках примите от меня позднее, но усерднейшее поздравление вас с Моеаршей милостью. От души порадовался я, когда услышал, что ваше имя состоит в ряду особ, удостоенных Высочайшей награды: но тесные обстоятельства, предшествовавшие экзамену, решительно не позволили мне изъяснить перед вами это чувство в надлежащее время. У нас экзамен – это то же, что бывало в Муроме приезд Преосвященного, и даже гораздо более. Еще недели за три началась предуготовительная работа. Признаюсь, моей бедной памяти, привыкшей в течении шести лет к совершенной почти праздности, нелегко обошлись эти три недели. Но, благодарение Господу, труды мои не остались без награды. Экзамены, как частный, так и общий, сданы очень счастливо.

От высокопреосвящ. Митрополита, с которым два раза довелось мне беседовать на общем экзамене лицом к лицу, заслужил одобрение.

Конференция, в награду за мои годичные труды, удостоила меня 11-аго № в первом разряде. После сего, согласитесь сами, не должен ли я с благоговением признать в обстоятельствах моей жизни премудрую и всеблагую волю Того, от лица Коего исходит судьба всех земнородных?»

23-го июня окончились все наши школьные дела. 24-го служили благодарный молебен.

25-го, в день Муромских чудотворцев, Господь сподобил меня отслужить Литургию в Успенском соборе, вместе с нашим начальством. Не раз пробежал я воспоминанием обстоятельства этого дня. Что-то, думал я, совершается в любезном Муроме? Конечно то же, что и прежде, то есть, так же трудятся над молебнами, с такой же торжественностью совершается Божественное служение, такое же собрате в доме достопочтеннейшего о. протоиерея и наконец тоже приятное успокоение от продолжительных трудов.

26-го числа отправился я на родину. Путь мой лежал через город Юрьев. Здесь я остановился на ночлег в доме дальнего родственника по Мурому, соборного протоиерея Александра Ивановича Соловьева, который принял меня с большим радушием, хотя прежде мы с ним, кажется, и не видались. О. Соловьев также, как и я, был вдов; жизни он строгой и воздержанной, отличался притом примерной исправностью по службе.

В Юрьеве же встретил я своего товарища и сверстника по Шуйскому училищу и семинарии Александра Петровича Минервина. Он окончил курс со званием студента и, как обладавший хорошим басистым голосом, сначала определен был дьяконом, а затем назначен священником к городской Введенской церкви.

Из Юрьева проехал я через Гаврилов посад в Иваново.

Пробывши здесь несколько дней, посетил затем в Горицах сирот: был в своей отчизне – селе Палехе, виделся с родными Хотимльскими: везде был принят ласково-радушно. На обратном пути с родины был во Владимире, представлялся владыке Парфению, встретился там с товарищем Быстрицким; вместе с ним отправились мы в академию и по пути посетили моего Абакумовского друга, о. Граменицкого. 19-го августа я был уже в академии и писал на другой день Ивановским родным:

«Дражайшие мои родные!

Всем вам приношу мою усерднейшую благодарность за ваше радушие, за ваш ласковый привет и гостеприимство, а более всего за ваше доброе ко мне расположение. Но последний ваш поступок относительно меня – дальнее провожание, особенно для меня чувствителен: в этом ясно вижу я все ваше усердие и любовь ко мне.

Напутствованный вашими благожеланиями, я возвратился в св. обитель лаврскую, слава Богу, благополучно. Вот подробности моего путешествия. О том, как я доехал до Суздаля, вам, конечно, уже известно. Пробывши около трех часов в Суздале, я отправился, в сопровождении двух особ разных сословий, на тройке ямских лошадей и в 6-ть часов вечера благополучно прибыл во Владимир.

На другой день вечером был я у Преосвященного. Владыка принял меня благосклонно; о многом расспрашивал, и между прочим спросил где я гостил? В ответ на это я перечислил ему всех моих родственников.

16-го в 10-ть часов утра я выехал, вместе с Григорием Петровичем Быстрицким, из Владимира. Подводу наняли за 8 р. только до Липни, в намерении пробыть здесь несколько времени. В 7-мь часов вечера мы были уже в Липне. Михаил Дмитриевич обрадовался нам, как нельзя больше, угощал нас со всем дружеским усердием; просил погостить подольше: но я никак не мог пробыть у него более суток...»

В последних числах августа писал я в г. Юрьев к протоиерею Л.И. Соловьеву:

«Долг имею принести вам усерднейшую благодарность за оказанное мне гостеприимство.

Если-бы я возвращался с родины тем же путем, каким ехал из Лавры: то, конечно, уже не проехал бы мимо вас: но обстоятельства расположили меня совершить обратный путь через Владимир. Во Владимире довелось мне быть довольно долго – от 12-го до 16-го августа. Виделся здесь со всеми родными. Был у Преосвященного. Владыка принял меня благосклонно; довольно долго беседовал со мной, и между прочим одобрял мою решимость оставить мир в пользу наук.

В Лавру возвратился я 19-го августа, слава Богу, благополучно. Продолжительное и приятное путешествие значительно восстановило телесные и вместе с тем оживило душевные мои силы. Благодаря усердию всех моих родных, я провел вакациальное время очень весело и приятно. Об одном только сожалею: – не удалось быть в Муроме.

У нас и теперь почти еще вакация: серьезного дела никакого нет; сочинения до сих пор не дают, а без него как будто и делать нечего в академии. Читаешь, конечно, книги; но это чтение как будто без цели, когда прочитанного не к чему приложить.

По приезде моем в академию, у нас случилось одна только новость, но зато весьма интересная, хотя вместе с тем и крайне неприятная. 19-го числа прошедшего месяца, в самый день моего приезда, один из старших студентов, возвратившись с родины, но не являясь еще в академию, в келье одного лаврского послушника, расположился привести в исполнение заранее им обдуманный ужасный замысел против самого себя: одним ударом из пистолета пресек, несчастный, собственную жизнь. Но так как, по учиненному следствию, этот противоестественный поступок признан был следствием продолжительной и сильной ипохондрии, то и свидетели сей ужасной сцены освобождены были от суда, – и сам погибший не лишен был христианского погребения.

Вот еще новость. В Лавру ожидают на следующей неделе высокого посетителя, Великого Князя Михаила Павловича.

С глубочайшим к вам почтением честь имею пребыть М. д. ак. студент, священник Иоанн Тихомиров».

По поводу прискорбного события со студентом Куняевым была очень серьезная переписка у Митрополита с лаврским наместником и ректором академии (см. Письма Филарета к архим. Антонию, ч. 2, М. 1878 г. стр. 330–337; – к архимандр. Алексию от 20, 22 и 26-го авг. 1847 г. Москва, 1883).

Со второй половины августа начались в академии обычные лекции. Освеженный и укрепленный в силах довольно продолжительным и приятным путешествием на родину, я предался с новой ревностью, с большей энергией любимым наукам. Я с одинаковой любовью занимался всеми науками, исключая математики, которая сделалась для меня недоступною еще в начале курса по той причине, что я по болезни опустил несколько классов к ряду; а между тем математика, как известно, такая наука, которая не терпит ни малейшего перерыва в занятиях ею.

12-го сентября даны нам были по классу истории философии новейших времен следующие темы:

1) «Философия Джордано Бруно».

2) «Суждение о Теодицее Лейбница».

3) «Борьба Якоби против идеализма Канта и Фихте и пантеизма Шеллинга».

4) «Гербарт и его школа».

5) «О влиянии Канта на современную философию».

15-го числа дано было 12-ть тем по истории философии древних времен, – а именно:

1) «Рассмотрение философских мыслей – в индийском законодательстве Ману»;

2) – «в беседах Кун-фу-дзы, записанных в книге Люнь-юй»;

3) – «в книге китайского философа Де-пей»;

4) – «в Ручной книжке Епиктета»;

5) – «в письмах Сенеки к Люцилию»;

6) – «в баснях брамана Вишну-Сарма».

7) – «Согласно ли с разумом то учение, – что ряд конечных причин и действий безначален?»

8) – «что первобытное состояние мира было неустроенное, и мир мало-помалу образовался в течении веков?»

9) – «что род человеческий первоначально был в состоянии, подобном состоянию животных, и потом, мало-помалу, достиг образованности?»

10) «Согласно ли с разумом учение Гегеля о прекращении личности души?»

11) «Суждение об онтологии Гегеля».

12) «Есть ли материя только сцепление сил?»

Я избрал 10-ю тему, т.е. «Согласно ли с разумом учение Гегеля о прекращении личности души», – и на сочинении, написанном на эту тему, подписано было профессором Ф.А. Голубинским: «довольно хорошо».

23-го сентября писал мне из Переславля Никитский архимандрит о. Нифонт:

«Батюшко о. Иван Михайлович!

От сего племянника моего прошу принять в рукописи перевод св. пророка Исайи, – а прочее возымейте терпение пообождать.

Желаю дальнейших успехов; радуюсь, что вы один из лучших студентов академии. Ей, от души радуюсь. Да укрепит вас Господь Бог своей благодатью на проходимом вами поприще успешности.

Простите, помолитесь пр. Сергию о любящем Нифонте».

Перевод пророка Исайи, о котором упоминается в письме, о. Нифонт прислал мне в вознаграждение за мои тетради, отобранные им у меня в l842 г., по требованию начальства, – о чем выше было сказано. В последствии доставлены были о. Нифонтом мне и прочие ветхозаветные книги в русском переводе прот. Павского.

Скажу здесь мимоходом о неприятном событии, случившемся в нашем малом студенческом мире монашеском. Нас жило в келье только трое: недавно постриженный в монашество и посвященный в иеромонаха Серапион, иеромонах Моисей, приехавший вместе со мной в академию из Ставрополя на Кавказе, но поступивший прямо на старший курс, – и я. Серапион вздумал вести аскетическую жизнь: каждый день бывал за всеми службами, ежедневно почти посещал избранного им духовного старца, лаврского иеромонаха Тихона, соблюдал строгое воздержание в пище; между тем своим школьным делом перестал вовсе заниматься. Раз приходит к нам в келью (это было осенью еще 1846 г.) инспектор о. Евгений и, обратившись к Серапиону, спрашивает его, написал ли он заданное сочинение или проповедь: и когда тот, сконфузившись, ответил отрицательно, о. Евгений сделал ему приличное внушение. Серапион, оскорбившись замечанием инспектора, на другой же день начал что-то писать. Мы с о. Моисеем с удивлением видим, что Серапион пишет день и ночь, и не понимаем, откуда вдруг явилось такое обилие мыслей и выражений; между тем он по-прежнему продолжал ежедневно ходить к службам. Наконец, физическая природа его не выдержала, силы его истощились, и в июне стали обнаруживаться признаки умопомешательства. Сначала поместили его в академическую больницу, но здесь он не получил никакой пользы. Наконец, его отправили в Москву, в дом умалишенных. Пробывши там около полугода, он возвратился весной 1847 г. в академию совершенно здоровым физически, но поврежденным нравственно: стал предаваться нетрезвости, и вследствие сего был удален из академии без всякой ученой степени.

Когда Серапион отправлен был в Москву, я пересмотрел написанные им тетради. Я думал найти в них какую-нибудь ученую диссертацию, но, к удивлению, увидел в них автобиографию Серапиона, преисполненную всяких мелочей и гадостей. Не думавши долго, я бросил эти тетради в печь.

Когда помянутый выше руководитель в монашеской жизни иеродьякона Серапиона, иеромонах Тихон скончался и о его смерти донесено было Митрополиту, Владыка в письме к наместнику лавры, архимандриту Антонию от 5-го сентября 1847 г. писал: «Мир душе отца Тихона. Но вот когда вспомнил я сказать, что давно хотел. Академический иepoдьякoн избрал себе наставником в духовной жизни Тихона: и повредился в уме. Хорошо, что ищут наставника: но надобно смотреть, чтобы наставлять брались способные к сему».108

19-го октября писал я в Муром к свояку своему, священнику Крестовоздвиженской церкви Якову Андреевичу Силецкому:

«Столь продолжительное безмолвие ваше, вопреки данному обещанию, я почел было за совершенное с вашей стороны забвение родственных между нами отношений; и эта мысль навсегда утвердилась бы во мне, если бы подательница сего письма не утвердила меня в вашем прежнем ко мне расположении. По ее словам, вы когда-то писали ко мне, – и даже, в доказательство неизменного ко мне расположения, нарекли меня восприемником при крещении родившейся у вас еще в минувшем году дщери. Что касается до вашего письма, то оно до сих пор не являлось ко мне, – что для меня крайне неприятно. А за то, что вы удостоили меня чести быть снова вашим кумом, приношу усерднейшую благодарность. С любовью приемлю вашу Катеньку в число моих духовных дщерей, коих у меня еще так мало. Я очень рад, что новая моя крестница растет и укрепляется.

Пора же, в самом деле, и вам разводиться семейством; иначе каким же образом будет достигнута цель брака? Итак, да здравствует наша Катенька! Пусть растет и утешает своих родителей... А я со своей стороны посылаю ей в благословение маленькую икону препод. Сергия: да блюдет и охраняет ее жизнь сей св. Угодник Божий!

После сего я уверен, что вы не обременитесь сообщить мне хотя краткое известие о ваших собственных обстоятельствах и обстоятельствах общих наших родных. Поверьте, я крайне интересуюсь всем, что касается до Мурома вообще, и до родных моих в особенности. В течение года, не прошло, может быть, дня, чтобы я не воспомянул о Муроме, особенно об участи родного семейства.

Да скажите, пожалуйста, правда ли, что в Муроме открылись действия губительной язвы, опустошающей Россию? – К нам, с каждой почтой, приносятся разные известия, со всех концов России, об этом всеобщем бедствии. Так наприм. с нынешней почтой получено известие из Казани, что там сильно свирепствует холера, что гибельные действия ее простерлись даже и на нашу ученую братию: два студента академии уже сделались жертвою ее, и прочие ожидают той же участи, – все решительно, говорят, больны и академия с 22-го сентября уже закрыта. В Москве холера действует, но еще не так сильно. Что касается до нас, то, хотя и нет еще смертности, однако же начинают обнаруживаться некоторые признаки; и мы уже готовимся к сретению страшной гостьи. После предварительных медиц. пособий, положено прибегнуть к высшим, духовным средствам. 19-го числа предписано преосв. Митрополитом совершить вокруг всего посада крестный ход. С 20-го у нас в академии начнется пост и общественная молитва. При этих спасительных средствах и при заступлении угодников Божиих, – авось минует нас страшная туча будущего бедствия.

Что касается в частности до меня, то я, слава Богу, пока здоров и по мере сил, занимаюсь своим делом. Здоровье мое значительно укрепилось от продолжительного и приятного путешествия на родину. Путешествие свое я совершил благополучно: виделся со всеми родными, и всеми был принят, как нельзя лучше. Почему я не приехал в Муром, вопреки крайнему желанию своему, причина вам, конечно, известна. На обратном пути с родины был я во Владимире; являлся к Преосвященному. Владыка принял меня благосклонно; о многом расспрашивал, и между прочим, спросил, где я провел вакацию; хвалил так же мою решимость оставить мир в пользу наук. И действительно – по собственному уже опыту могу сказать, что для молодого вдового священника, разумеется, сколько-нибудь расположенного и способного к занятию науками, самое лучшее и безопаснейшее убежище – в академии. Сравнивая прежнюю мирскую жизнь (я разумею состояние вдовства) с настоящей, много, очень много находишь преимуществ на стороне последней. Здесь совершенно свободен от всех сует и неприятностей, какие необходимо встречаются в мире при многоразличных отношениях. В академии и отношения и занятия гораздо простее».

Помещаю здесь интересную выписку из письма моего товарища Г.П. Быстрицкого от 24-го октября к другу его, студенту Киевской академии Н.И. Флоринскому:

«У вас эпидемия кончилась или, по крайней мере, получает конец, а в нашей стороне она началась только... В Москве оказалась холера около половины сентября.

Наша академия в 60-ти верстах от столицы; народ идет из Москвы во многом числе через посад: но еще Бог хранит. 19 го дня, в воскресенье, у нас делали крестный ход вокруг всего посада. Церемония была умилительная и торжественная; звон был постоянный в Лавре, – а каков этот звон!.. и в целом посаде. Процессия продолжалась пять часов. – И у нас, в академии, приняты предосторожности в пище, в чищении комнатного воздуха и проч., а главное – в очищении душ. Конференция сделала предложение и получила разрешение от Митрополита установить в академии временное говенье. И вот мы другой день готовимся к Евхаристии. Завтра, в день Казанской Божией Матери, мы будем приобщаться св. Таин. Ныне исповедовались во грехах. Не обидел ли я тебя чем-нибудь – прости меня: приступаю к великому и страшному таинству...

Ныне (22-го дня) Господь удостоил нас великого дара. Да будет он нам в живот временный и вечный. Да, друг, дело, кажется, мы совершили весьма необходимое всегда, тем более в настоящих обстоятельствах. Бог знает, что будет. Будущее наше в Его деснице; гнев Его, карающий беззакония, шествует уже недалеко. Хороша, умилительна проповедь нашего владыки Филарета, читанная во всех церквах Москвы, – на настоящий бедственный случай, начинающаяся воспоминанием о Ниневитянах, о грозной проповеди Ионы, о их покаянии, – из какого события выводится несколько поучительных и утешительных истин, прилагаемых к нам в настоящем положении. Проповедь эта отпечатана в последней, вышедшей книжке Творений св. Отцов...

В Москве холера все усиливается… С этим общим несчастьем – посещением гнева Божия, соединилась еще злоба людей. Поляки злодействуют в Москве, стараются отравлять ядом – покушаются бросать оный в колодези. Но их злодейства открываются. У нас вчерашний день прошел слух, что 60-т человек студентов университета отравили, что 8-мь человек погибло от яда, положенного в вино целовальником, подкупленным злодеями. Кстати о злодеях-поляках. По их милости и старании, сгорела вся почти Кострома и в то же время множество домов в нашем Иванове... Один из злоумышленников – доктор открыт; попались в этом деле и бедные семинаристы – двое; они повинились в поджигательстве, взявши от злодеев денежную награду за это дело, и положили пятно на семинарию.

Радуюсь твоему счастью и радости, которою наполняется сердце твое от лекции нашего почтенного о. ректора109. Учись и совершенствуйся под влиянием этого ученейшего и добродетельного наставника. Лекции своего о. ректора я еще не слыхал: но, по отзывам слушателей, он лучше своего предшественника – настоящего ректора С.-Петербургской академии (преосв. Евсевия); с вашим, конечно, не сравняется. Но не всех Бог наделяет равным счастьем. Ваша академия отличается учеными ректорами; она имела светильником своим Иннокентия; теперь имеет Димитрия. Наш Владыка, не знаю, по какой благой мысли, старается назначать ректоров сюда – более хороших правителей, чем наставников. Потому настоянии о. ректор (Алексий) наш из числа кандидатов был меньший по учености, если судить о ней по успехам академическим – по тому, как кончил курс в академии. Но он, действительно, достойный правитель и умный... отец. Студенты им более довольны, чем его предшественником, по крайней мере, в настоящее время; за будущее ручаться нельзя.

У нас явилась новая книга – сочинение Макария, инспектора Петерб. академии – «Введение в Православное Догматическое Богословие. Я еще не читал ее; но все читавшие говорят, что нет ничего особенного; но может ли быть что-нибудь особенное в сочинении, где не могут входить истины новые, неслыханные и завлекающие своей новостью. Изложение их – система также не может отличаться новостью. Форма зависит от содержания, от начала или идеи и ее развития. Если эта – идея и эти истины, выводимые из нее, старые: и форма не может быть новой. Сама истина дает себе форму, или естественная форма ее та, которая выходит из нее самой. В журналах критики называют этого писателя – с большой, огромной начитанностью. Ив.Ник. Полисадов, который был у нас, – очень хвалит его, как наставника и говорит, что занимается наукой очень много».

25-го октябри получил я из Хотимля от зятя о. И.Н. Успенского письмо очень печального содержания.

«Много, много виноват я, – писал он от 20-го числа, – перед вами, что на письмо ваше, присланное мне, доселе не отвечал, и не соблюл данного слова. Опустил случаи писать вам в пространном домку, теперь пишу в бане на полку. Рассудок расстроен, память потеряна и вы сами признаете, что от настоящего моего письма и пахнет банным духом. Вот, милый братец! все мое перед вами признание! Виноват, что прежде не писал, а теперь и места нет, где бы было писать. Видно в последний раз в ваше у нас посещение мы наглядывались, хотя на немудрое устройство нашего приюта. 18-го числа прошедшего сентября в три минуты не стало у меня ничего, что ни приобретал, вам известно, как, – в 18-ть с половиной лет. В первом часу пополудни у моего соседа-благочинного, неизвестно как, потому что не признаются, в худой задней избе загорелось, и через минуту при сильном вихре огонь пожрал мои передний и задний дома. Не успели поглядеть на них и что было в них: – все мгновенно осталось жертвой пламени. При недостатке средств отстаивать, у меня сгорел и погреб со всем запасом, а что могли со стороны вынести кое-что из дома, то сгорело среди улицы. В полчаса не стало ни одного дома, и – теперь Хотимль есть ничто иное, как чистое поле, Описывать ли более несчастное наше положение? Не станет у меня теперь ни рассудка, ни ума. Наступает время холодное, а мы не имеем, кроме бани и сарая, никакого приюта. В селе нашем еще от 1-го пожара никто не отстроился, где бы я мог поместиться со своим семейством. Ни самим нам, ни скоту убежища нет. Но, видно, так угодно Богу искусить нашу веру и терпение. Он накажет, Он же н милость Свою нам явит. Делать нечего. Надобно горе перенести, – свои грехи перечесть, а потом уж сесть, да и есть. Буди воля Господня над нами!»

На письмо это отвечал я 31-го числа. В тот же день писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«Приятным долгом поставляю приветствовать вас с днем вашего ангела. Да осеняет жизнь вашу кровом крил своих великий предстатель небесных сил св. архистратиг Михаил, да продлит Господь дни ваши в мире и вожделенном здравии.

Намерение мое посетить Муром было не столько то, чтобы насладиться приветом родных, сколько воздать долг моей возлюбленной Анне Васильевне и, может быть, однажды навсегда распроститься с родным городом. При том рассчитывал и то, что если я не воспользуюсь нынешней поездкой для посещения Мурома, то едва ли буду иметь возможность и средства быть там до окончания академ. курса; а до того времени, Бог весть, кто жив будет. Вот ныне какие тяжкие времена: холера без разбора губит всех. Впрочем, благодарение Господу и Его великому угоднику препод. Сергию, эта губительная язва, опустошая грады и веси, не проникла еще в нашу Богоспасаемую обитель.

Что касается до меня, то я, слава Богу, здоров. Занятиями не слишком обременяю себя, хотя отнюдь не позволяю себе праздности. Силы берегу на старший курс; там потребна будет большая деятельность; притом и предметы будут ближе к моему званию и состоянию. Начинаю уже думать и о перемене, если не образа жизни, то по крайней мере одежды. Предлагал об этом о. ректору, и по взаимному согласию, решили отложить это дело до следующего года».

31 -го октября писал мне из г. Вязников товарищ и один из близких моих друзей по семинарии, священник Василий Павлович Богородский:

«Сколь давно я предполагать писать к тебе, но обстоятельства и дела похищали это мое отрадное предположение. Но первые слухи о твоем несчастии решительно меня убеждали сделать с тобой переписку, но все не удалось. И теперь пишу, как говорится, ущипком и урывком.

Друг! что с тобой?.. не смею я тебе напоминать о Муроме, и не смею и спрашивать, как ты жил в нем? чтобы сим не растрогать твою усыпающую печаль по А… Но мне хотелось бы знать и о жизни твоей в Муроме; но что же? теперь и поздно; она для тебя невозвратима и безотрадна, и для меня незанимательна, между тем как прежде я всегда участвовал во всех радостных обстоятельствах твоей Муромской первоначальной жизни. А последнее печальное событие с тобой – лишение (супруги) и меня неоднократно заставляло плакать.

Скажи мне: как ты теперь живешь в Лавре? и что ты? не монах ли? Да! любезный, я смело тебя спрашиваю, и, быть может, не кажусь ли тебе дерзок? Но я люблю тебя всей душой, и спрашиваю дружески. Друг ли ты мне и доныне, а я тебе друг, быть может хотя и скучный, и лишний. Там, где ты теперь, много тебе найдется друзей, с коими можно разделить и время и чувствования души, но почему же бросать и прежнюю дружбу семинарскую, рассеянную повсюду – по городам и селам? Там, где ты теперь в беседах мудрости, можно забыть о наших прежних беседах простоты. Но что мне, пусть забыл ты все; но я не забуду, не забуду тебя, любезный Иван Михайлович.

Но если ты уже забыл меня, – я расскажу о себе. Кто я? ты знаешь; где живу? тебе известно; а как?

Слава Богу! приход мой не богатый, но и бедным назвать также нельзя – посредственный, состоит из прихожан разных сословий, а более крестьян. Долго намеревался я перейти в другой; но уничтожение штата одного в нашей троеприходской церкви, дало мне оседлость; тем более потому я теперь бросил это намерение, что построил новый дом и довольно хороший; надобно здесь жить; хотя денег мало, но труда много: служба повседневная, – обязанность увещания в судах и тут же побеги в поле по хозяйству, город и деревня у нас вместе; – можно найти разгул; есть где иметь и уединение; – выходишь в поле, – любуешься нивами; – сходишь в Вязники, – встречаешься с нимфами. Словом сказать: в приходе моем жизнь-микстура; но при всем этом надобно сказать, не горькая.

Расположение граждан-дворян и купечества ко мне не по достоинствам велико; любят и принимают все; но признаюсь тебе дружески, что только нет у меня расположения и нет ко мне расположения у товарища моего протопопа И. Войнова, который всегда гордится тем, что он родился прежде меня 20-ю годами; но и желать дружбы его неинтересно, а вражда его опасна, в сем отношении я частью не спокоен. И один раз злоба его против меня излилась и перед Владыкой, но возвратилась к его же ногам... Он благочинный и судья!..

Скажи мне, если ты не изменился в отношении меня в своих дружеских расположениях, о себе. Как приятно тебе жить в Лавре, или как скучно после Мурома. Нет ли каких новостей?

Да еще прошу тебя, Иван Михайлович, друг мой, извести: не издается ли при академии вашей какой-нибудь журнал и какого достоинства; и за сколько его можно получить с пересылкой; или другие не выходят ли какие хорошенькие книжки, я бы через тебя выписал. Право! совершенно нечего почитать; – в городе нет почти ни у кого хороших христианских книг. А особенно узнай, нет ли каких новых Катехизисов или Катехизических учений, для преподавания коих в здешнем месте определен я и тружусь до пота, а толку мало. Владыке за три года представил груду Катехизических бесед; – прочел, заметил, благодарил и только...

Извести, здравствует ли любезнейший и незабвенный наш наставник Яков Ильич Владыкин? Я молюсь за его здоровье. Нет ли с тобой и еще кого-либо из наших товарищей? а где? где друзья? скажи о ком знаешь.

Конечно тебе, быть может, некогда придумывать старину, но, друг, хотя строчку отпиши новостей.

Вот и я при всех недосугах наболтал тебе множество галиматьи; и буду доволен, если ты мне на десять строк будешь отвечать одной.

Напиши, еще прошу, о хорошеньких книжках, – избавь меня от скуки.

Я ожидал тебя в Вязники, во время вакации, предполагая, что ты из Дунилова пойдешь в Муром. Но напрасно мое ожидание. В будущее же время сделай тракт на Вязники, а более через Ераполь.

Прощай, Иван Михайлович. Извини брат, – что писал очень нескладно, право, почти стоя и не мысля».

6-го ноября даны были нам по классу опытной Психологии и Нравственной философии следующие 7-мь тем для сочинения:

1) «Постепенное развитие души от пробуждения сознания до начинающейся зрелости разума».

2) «Житейское благоразумие».

3) «Извращенность эгоизма».

4) «Об очищении и исправлении темпераментов».

5) «Отношение материального благосостояния к нравственому состоянию человека».

6) «Взгляд на нравственное учение стоиков».

7) «Каким образом опытное изучение духовной природы человека ведет к сознанию необходимости для него благодатной помощи?»

Я писал сочинение на последнюю из этих тем, и сочинение признано «хорошим».

11-го ч. писал я пространно своему Вязниковскому другу о. Богородскому в ответ на его письмо от 31-го октября:

«Спешу немедленно отозваться на твой дружеский голос.

Нет, любезный! напрасно подозреваешь меня в безчувственном равнодушии и совершенном забвении прежних наших отношений. Я очень хорошо помню и люблю тебя, как доброго и искреннего друга и товарища. В числе друзей моих, коих впрочем у меня было не слишком много, ты едва ли не первое занимал место: говорю это по чистой совести. Твое добродушие, твое благородство, чистота нравственности и явное ко мне благорасположение всегда находили живое сочувствие в моем сердце. Но к чему излишние объяснения? – Из того, что до сих пор не было между нами переписки, никак не следует, что мы оба вдруг забыли взаимные наши отношения. И без твоего письма я совершенно уверен был в твоем неизменном ко мне расположении, – и со своей стороны могу твердо заверить тебя в моем истинном усердии и расположении. Нет, если мы питали друг ко другу безкорыстную любовь: то это чувство, по слову Писания, никогда не может изгладиться: любы николиже отпадает. Однако же этим хочу я сказать не то, чтобы и вовсе не нужно было свидетельствовать внутренних расположений сердца внешними какими бы то ни было знаками. Письменное послание есть ближайшее выражение дружеской приязни: и я также, как и вы, не раз замышлял, даже принялся было однажды за перо, чтобы напомнить вам, хотя в кратких словах, о себе и о своих отношениях к вам – это было еще в Муроме: но обстоятельства отвлекли, – замысел не совершился. Но теперь, когда вы, после многократных, как говорите, покушений, решались наконец нарушить столь долгое взаимное молчание наше, не могу и я не пробудиться от глубокого безмолвия. Зато, чем продолжительнее было молчание, тем приятнее вступать в откровенную беседу с верным другом.

Прежде всего благодарю тебя, друг мой! – за искреннее участие в постигшем меня злополучии. Да, – было время, когда много, слишком много нужно было вынести моему бедному сердцу. Не буду изображать, да и не знаю, можно ли выразить словами то состояние, в каком я был в первые дни и месяцы после праведного посещения Божия. Только та же благость Божия, которой угодно было наказать меня лишением единственного земного блага – доброй подруги, – могла и укрепить меня в то время для безропотного перенесения искушения. Теперь с переменой места и образа жизни, слава Богу, я начинаю забывать несколько прежнее горе. Что сказать вам о настоящем моем положении? – Если сравнивать его с тем состоянием, в каком я был в Муроме до вдовства: то, конечно, оно не может идти в некоторых отношениях в параллель с ним. Если же судить о нем по отношению к последнему периоду моей жизни в мире: то нельзя не отдать ему в этом случае преимущества. Академическая жизнь для молодого вдового священника, разумеется, сколько-нибудь расположенного и способного к занятию науками, – самое лучшее и безопасное убежище. Конечно, если смотреть на академию с идеальной точки зрения, то потребно много сил и трудов, чтобы быть совершенным студентом: предметов здесь очень много и притом излагаются все в возможно обширном объеме. Но кто же требует невозможного? Здесь предлагают всем все: но принимать и усвоять себе то или другое, в такой или иной мере, совершенно зависит от произвола каждого. Главное здесь – сочинения: на них преимущественно обращается внимание, по ним окончательно судят о каждом студенте. Написал в год три-четыре порядочных сочинения, – и преисправный студент. На сочинения употребляется все время, исключая определенных для классных занятий часов. Лекции сдаются только недели за две или за три перед экзаменом. Дела мои в прошедшем году шли счастливо; не знаю, что Бог даст дальше. Слушаешь в классе чтения профессоров и бакалавров большей частью с удовольствием.

До сих пор я пребываю тем, чем приехал из Мурома: однако же начинаю уже думать и о перемене одежды. В следующем году, если только это будет угодно Господу, вы услышите мое новое имя. Вот как непостижимы судьбы Божии! О монашестве у меня никогда не было прежде и помысла: а теперь этот путь для меня сделался совершенно неизбежен, если бы даже я не был и в академии. Но да будет надо мной воля Божия!

Живу между монашествующими. Общество наше состоит теперь из трех братий: кроме меня, один иеромонах, поступивший вместе со мной в академию с Кавказа, но прямо на старший курс; – другой – светский студент, изъявивший желание поступить в монашество, вследствие родительского обета посвятить его Богу, купеческий сын из Казани. Есть у нас еще собрат – молодой иеродьякон из старших студентов: но, кажется, он уже погиб для нас; с минувшего июня томится, несчастный, в доме умалишенных – в Москве, частью вследствие природного предрасположения к умопомешательству, а еще более вследствие неблагоразумно-аскетических подвигов, которые он добровольно наложил было на себя. Жизнь ученого монаха не может и не должна быть в точности располагаема по примеру жизни монахов пустынников.

Особая выгода монашеской жизни в академии та, что можно безпрепятственнее, чем светским студентам, заниматься науками. При всем, впрочем, удобстве, я не позволяю себе слишком много заниматься теперь потому, что расстроенное здоровье, с коим я приехал в академию, еще не совершенно исправилось; – частью же и потому, что берегу силы для старшего курса: там и предметы ближе к моему званию, и деятельность потребуется более напряженная. Не без удовольствия, правда, можно заниматься и философскими предметами, но рассчитываешь то, какое приложение могут иметь для меня эти предметы в жизни. На сей раз умственная деятельность моя сосредоточена исключительно на следующем вопросе: «согласно ли с разумом учение Гегеля о прекращении личности души?» – Давно уже тружусь над этим сочинением, но что-то худо клеится дело. А вы слыхали что-нибудь о Гегеле? Едва ли: в наших семинарских записках, помнится мне, и помину о нем не было. Эго – современный германский философ, которого впрочем нет уже на свете (он ум. от холеры), но коего дух живет и, может быть, долго еще будет жить в потомстве. Его философия проникла все почти Европ. литературы. Но сколько эта философия умна, или лучше, хитра, столько же противна духу христианскому. Ея основная идея, – пантеизм. Вот некоторые главные ее положения: все существующее есть проявление или видоизменение абсолютного духа. Неделимый не более, как моменты безконечного процесса. В духе человеческом абсолютное достигает до самосознания. По смерти, человек теряет свою личность и существует только в тех делах, кои совершал он в здешней жизни, под влиянием Божеств. личности.

Очевидно, для борьбы с такими антихристианскими мыслями потребно много сил и опытности. К тому же, немалым препятствием служит еще неведение немецкого языка, на котором писал Гегель. Нужда, правда, заставила и меня заняться этим языком; и теперь, слава Богу, мало-помалу начинаю уже кое-что понимать.

Теперь позвольте обратиться к вам. О вас давно я слышал приятные вести, – слышал, и от души радовался. Но теперь вот и сами вы раскрываете передо мной картину своей жизни. Все бы хорошо, да одно мне не совсем нравится: ваши взаимные отношения с сослуживцем. Несогласие в обществе – это первый и главный источник всех неприятностей в жизни. Напротив, се что добро или что красно, по еже жити братии вкупе. На этот раз я был очень счастливь в Муроме: врагов, по крайней мере, явных никого не имел; как с начальниками, так и с равными себе всегда жил в добром согласии. Да и теперь всячески стараюсь поддерживать в своем малом кругу мир и любовь. Если же и случается встретить какую-нибудь неприятность, всегда удерживаюсь от выражения неудовольствия: гораздо безопаснее гасить искру прежде, нежели она обратится в пламень. Советую, друг мой, и вам, аще возможно, со всеми человеки мир имети, тем более со старейшими и судьями. От них нескоро дождешься чего-нибудь доброго, а беду как раз получишь: вы же сами свидетельствуете это. Что делать? Лучше иногда отступить от своих прав, если это, разумеется, не соединено прямо с нарушением высших требований долга, нежели раздражать капризного старика.

Вы спрашиваете меня насчет журнала? Издается при нашей академии журнал: «Творения св. Отцов в русском переводе, с прибавлениями духовного содержания». Обыкновенно выходит 4 книги в год. Каждая книга состоит из 2-х частей: в 1-й – русский перевод творения известного св. отца, а во 2-й – оригинальные статьи наших ученых разного содержания, разумеется, духовного. В каждой книге помещаются две-три проповеди преосвященного Митрополита. Годовое издание с пересылкой 5 р. серебром. О достоинстве журнала говорить много нечего: перевод с греческого самый точный и исправный; оригинальные статьи, за исключением проповедей, имеют характер по преимуществу ученый, и потому особенного приложения к делу приходского проповедника иметь не могут. Издание журнала началось с 1843 года. В вышедших доселе книжках переведено только еще два отца – Григорий Богослов и Василий Великий. С будущего года начнут переводить Ефрема Сирина. Если угодно, можете выписать журнал за все прошедшие годы».

Выше я сказал, что нас жило в монашеской келье трое; но я забыл, что между нами водворялся еще один товарищ – светский студент Ферапон Евдокимов, готовившийся к принятию монашества. Он нам с о. Моисеем причинял безпокойства и забот не меньше, чем иеродьякон Серапион. Сын богатого Казанского купца, он с детства обречен был своими родителями на монашескую жизнь, и потому проходил, по желанию родителей, духовные школы. По выслушании, под руководством домашних наставников, наук семинарского курса, он, как даровитый юноша, поступил, для получения высшего духовного образования, в Московскую академию. Но здесь, вдали от родительского надзора, получая между тем от богатого отца обильные средства к роскошной жизни, он повел жизнь, далеко не соответствующую предположенному назначению. Около богатого товарища не замедлила образоваться партия любителей веселой жизни за чужой счет. И вот, когда бывало наш Евдокимов получит с почты не одну сотню рублей, он тотчас же исчезает из кельи на неделю, а иногда и долее, не показывает нам и глаз до тех пор, пока не истощит из своего кармана до последней медницы. Затем, освободившись от лишнего бремени в кармане и желая вознаградить потерянное вместе с деньгами драгоценное время, он предается непомерным занятиям наукой. Встанет, бывало, часа в три или четыре и, поставив на стол кипящий самовар, который своим шипением не давал нам покоя, читает и пишет часов пять-шесть, не вставая с места. В половине 1847 г. подано было им прошение о пострижении его в монашество и в декабре последовало из св. Синода разрешение. В январе, по возвращении из Москвы после Рождественских праздников о. ректора, предположено было совершить над ним обряд пострижения. Между тем, он, во время праздников, в виду близкого разлучения с грешным миром, захотел с ним подобающим образом распроститься и предался со своими избранными товарищами такому пьянству, что раз среди дня его нашли лежащим среди Лавры. Когда ректор возвратился из Москвы, ему доложено было об этом скандале. Вследствие сего, пострижение Евдокимова, под разными предлогами, было отлагаемо далее и далее, и он, наконец, в 1850 году выпущен был из академии тем же Ферапонтом Евдокимовым, каким и вступил в нее. Вместе с назначением, по окончании курса академии, на должность наставника Вологодской семинарии, передано было туда и дело о пострижении его в монашество. Он был пострижен и назван Феодотием: но недолго оставался в живых с этим новым именем. Его крепкое от природы здоровье истощилось, наконец, от излишнего употребления еще более, чем его здоровье, крепких напитков. Он умер не более, если не менее, 30-ти лет от роду. Да простит ему Господь грехи его юности, хотя и не неведения!..

В декабре, в ответ на письмо своего родственника, Муромского учителя Ястребова, я писал:

«Позволь, друг мой, мне быть откровенным перед тобой, но только перед одним тобой. Сожаление, которое ты изъявляешь касательно настоящего моего положения, напрасно. Вероятно, вам преувеличили или не так передали мои чувствования относительно Мурома вообще, и относительно родных моих в особенности. Кто вам сказал, что я жестоко грущу, что мне тесно в стенах Богоспасаемой лавры. Правда, я говорил, и потом писал, что часто, и почти ежедневно, воспоминаю о Муроме: но воспоминать о прошедшем значит ли непременно быть недовольным настоящим? С другой стороны, при всем довольстве настоящим моим положением, могу ли я так скоро предать равнодушному забвению мое прошедшее былое? Ведь у меня в груди сердце, а не камень... Впрочем, если я до сих пор еще не совершенно отрешился от Мурома (хотя совершенное отрешение, мне кажется, и невозможно), то отнюдь не удовольствия и забавы привязывают к нему мое сердце: ты сам, конечно, помнишь, что я всегда был к ним довольно равнодушен, а особенно в последний период моей жизни между вами. Нет, какая-то высшая, духовная связь соединяет и, конечно, долго, долго будет соединять меня с Муромом. Я любил и люблю родных моих вовсе не за то, что они доставляли мне иногда случаи к рассеянности, а потому, что родных, как родных, особенно таких, каких имел я в Муроме, нельзя не любить. Теперь вопрос – о чем же мне грустить? О том, что я далеко от родных? Но если моя любовь к родным есть любовь истинная, то она не ограничивается пространством и временем. Грустить о том, что я лишился возможности участвовать в веселых пирушках? Но, скажу вам откровенно, то, что всего более меня интересовало в родственных собраниях, возможно для меня и здесь, и еще в большей мере. Тихая, мирная беседа – вот что всего более мне нравилось, когда случалось быть в кругу родных или знакомых: но такая беседа теперь возможна для меня, пожалуй, каждый день. Между товарищами моими есть немало таких, беседой коих не только можно услаждаться, но даже назидаться; имею также и между бакалаврами одного, крайне доброго человека, который всегда готов принять меня, и к которому я могу иметь полную доверенность. Если же и случится когда-нибудь немного захандрить, то стоит только дойти до Вифании, где а пользуюсь особенным расположением прежнего моего наставника и благодетеля Як.И. Владыкина: этот старый остряк способен рассеять какую угодно хандру. Кто-то сказал нам, что мне тесно в стенах лавры? Напротив, очень просторно: случается так, что иногда недели две-три не выглядишь и за ворота лаврские; без особенной нужды, вовсе нет охоты выходить куда бы то ни было. Прежде имел я знакомство с одним из лаврских иеромонахов и нередко посещал его, а теперь оставил и эту связь: с течением времени начинаешь как то меньше и меньше ощущать потребность во внешних развлечениях; хотелось бы даже вовсе уединиться. Как ни мало и ни спокойно общество, в котором я теперь живу, но мне все-таки хотелось бы иметь особую келью: в уединении всегда я чувствовал себя как то лучше. Но что же делать? Надобно потерпеть немного; авось когда-нибудь и это желание мое будет исполнено. Итак, сам ты видишь, любезный Гаврила Васильевич, что нет никакой достаточной причины мне роптать, а вам сожалеть о моем настоящем положении. Нет, надобно каждому испытать состояние вдовства среди соблазнов мира, и потом пожить в академии, чтобы сравнивать и надлежащим образом ценить ту и другую жизнь. Чего недостает мне теперь в сравнении с прежней мирской жизнью? Нет у меня такого удобного и веселого жилища: но что мне в этом удобстве и просторе, когда половина существа моего уже заключена в тесном гробе и мрачной могиле? Нет у меня серебра и золота, которым, впрочем, не слишком богат я был и в мире: за то нет больших нужд и потребностей; все существенные потребности наилучшим образом удовлетворяются теперь попечительным начальством. (Кстати заметить вам, что при настоящем о. ректоре, внешний быт академии много улучшен в сравнении с прежним). Если в мире успел я заслужить какую-нибудь репутацию и пользовался вниманием и благорасположением добрых людей, то всем этим я продолжаю пользоваться и теперь; начальники и наставники ко мне благосклонны, товарищи вежливы и даже почтительны. Внешнее спокойствие мое никогда почти не нарушается: братство наше мирно и спокойно. Что касается до внутреннего, душевного спокойствия; оно мало зависит от внешних условий: исправность или неисправность по своей должности – вот единственное почти условие приятного или неприятного расположения духа. Правда, совершенно быть исправным в академии невозможно или, по крайней мере, весьма трудно: но невозможного никто не в праве и требовать. Трудись столько, сколько позволяют силы, – и ты будешь прав и спокоен. Не соблюдая этого правила, в академии очень легко погибнуть и сделаться в тягость себе и другим: примеры эти у нас нередки. Теперь один из моих товарищей страдает, бедный, сильно чахоткой: а причиной неблагоразумная ревность.

Что касается до меня, то я бреду не спеша: куда торопиться? Тех, кои быстрее и крепче меня, никогда не опередишь; а тех, кои потяжелее меня на ногу-то, всегда останутся позади. Особенно теперь, на младшем курсе, не нужно тратить напрасно сил: на старшем курсе предстоит трудов гораздо больше, и там то нужно будет сосредоточить свои силы. Доселе, не обременяя себя излишними занятиями, я слегка касался всех предметов, исключая математики. При постоянном почти хождении в класс, я успел за прошедший год подать только три сочинения, а два остались недоконченными: несмотря, однако же, на это, я получил то, чего решительно не мог ожидать. Удовлетворяя твоему крайнему любопытству, я сообщу тебе, под каким номером я записан, но с условием – не разглашать это каждому встречному и поперечному. На годичной конференции я поставлен в общем списке под № 11. В первый раз потому я не отвечал тебе, что тогда это было еще неизвестно: ныне, перед святками, конференции у нас не бывает.

После сего, любезный друг мой, вы можете быть спокойны в рассуждении настоящей моей участи: можете даже и порадоваться вместе со мной, что так Господь устроил судьбу мою. Но finis coronat opus: Бог весть, что ожидает меня впереди!

Прощай же, друг мой, не оставляй, если можешь, посещать меня своими письмами; со своей стороны и я не останусь в долгу у тебя; только наперед прошу не злоупотреблять моей откровенностью».

Среди обычных частных испытаний перед праздником Рождества Христова, нам даны были для экспромтов следующие темы:

1) Num malum metaphysicum, scilicet limitatio rerum creatarum, revera pro malo haberi potest? и 2) «В какой мере от истинности содержания зависит художественное достоинство ораторского творения?»

29-го декабря писал я в Муром стряпчему А.А. Горицкому:

«Честь имею приветствовать вас с наступающим новым годом. От полноты признательного сердца желаю вам, в грядущем лете, при добром здравии, новых, счастливых успехов в делах вашего общеполезного служения.

После многих, частных и общественных бедствий, коими ознаменован был для нашего отечества истекающий год, с каким-то особенным чувством ожидаешь наступления нового лета. Что-то нового, думаешь себе, принесет нам новый год? Какие жребии готовит он для каждого из нас?

Что касается до меня, то, по всей вероятности, ожидает меня, в грядущем лете, важная перемена.

После праздника Крещения, когда возвратится из Москвы наш о. ректор, я намереваюсь приступить к начатию дела о пострижении в монашество; и – судя по обыкновенному течению подобных дел, с праздника Пасхи, а может быть, и ранее, для меня начнется новый период жизни. Проведши полтора года в кругу монашествующих, конечно, я успел уже несколько присмотреться к иноческой жизни, и эта жизнь, в современном ее значении представляется мне как будто не слишком страшной, тем более, что с давних пор я замечал в себе подчас какую-то особенную любовь к уединению: тем не менее однако же признаться надобно, что иное дело быть посторонним наблюдателем, и иное – опытно дознавать трудность отшельнической жизни, совсем иное – исполнять что-либо по доброй воле, и делать то же самое по неотразимому требованию долга. Природа наша такова, что для нас большей частью не то благо бывает приятно и дорого, которое свободно и без труда приобретается, но то именно, достижение которого соединено с большими или меньшими препятствиями, или даже с нарушением положительных законов. Но как-бы то ни было, а путь монашества для меня, при моих обстоятельствах, неизбежен. Что делать?.. Где не достанет собственных сил, там поможет благодать Божия, которая преимущественно в немощах и совершается».

С нового 1848 года я возымел было намерение ежедневно записывать мысли и чувствования, возбуждаемые при чтении Библии: к сожалению, это благое предприятие очень скоро прекратилось.

Вот что было мной записано в первый день нового года, в четверток.

Востани сияй, и воскресни от мертвых, и освятит тя Христос (Еф. V, 14).

Время, время пробудиться от глубокого и столь долгого сна, грешная душа моя! Время воспрянуть тебе из мрачного гроба злых навыков и порочных страстей! Пора отозваться на глас зовущего тебя небесного Жениха! Поспеши, о, поспеши к Нему, душа моя! И Он, милосердый, осияет тебя Божественным Своим светом, озарит тьму твоего неведения; рассеет мрачные твои помыслы; просветит тебя светом Боговедения, согреет хладное сердце твое лучами всесильной Своей благодати; оживотворит и направит волю твою к добру.

Начало нового лета да будет началом моего духовного обновления. Отселе все мое внимание да будет устремлено на то, чтобы уклоняться, по возможности, от всех нечистых помыслов, подавлять в себе порочные чувствования, истреблять худые навыки»110.

Помещаю здесь выписку из любопытного письма моего товарища Быстрицкого к Киевскому другу его Флоринскому от 3-го января:

«Благодаря болезням, я не успел, в продолжение трети, подать и одного сочинения... Предложение для своего сочинения я избрал из данных Ф.А. Голубинским по классу метафизики; вот оно: «Согласно ли со здравым разумом учение Гегеля о прекращении личности души по смерти?» – Не правда ли, что предмет интересный, но и вместе самый утонченный – отвлеченный, сухой? – Как бы думал ты, много ли можно написать о нем? Общая истина – если у нас дается предмет для сочинения, то надобно несколько источников перечитать; след., сочинение должно выйти обширное. Это предложение еще довольно частно; а то даны большей частью самый общие, например по классу истории древней философии, – о законах Ману, об учении Конфуция, о Сенеке. По классу Истории новой философии: взгляд на онтологию Гегеля; о влиянии Канта на новейшую философию: о борьбе Якоби против идеализма Канта и Фихте и пантеизма Шеллинга; разбор Теодицеи Лейбница и др. Для подобных предметов сколько нужно времени и труда, и сколько самого писания! От того и пишут у нас листов по 15-ти, 20-ти и даже более. И первое мое предложение, кажется, не обширно, а требует многого, – требует прочтения Гегелевой Логики, где он развертывает свое абсолютное, и частью других наук: потому что этому предмету, – состоянию души по смерти Гегель не посвятил ни одного трактата в своей обширной системе, а его мысль, между тем, сказывается в этой системе и выходит из нее; значит, нужно узнать дух всей его системы и опровергнуть коренные пункты его учения; а эти пункты: абсолютное в себе, абсолютное вне себя, абсолютное для себя, – моменты, которых изложению посвящена Логика. А какова эта Логика! Сколько тут отвлеченности! Сколько утонченности! На каждой строчке, почти на каждом слове надобно останавливаться и думать.

Дело трудно, очень трудно, но и отрадно; охотнику подумать – есть над чем позадуматься. И с кем имеешь дело? С Гегелем, который усвоил себе высокое служение Божеству – довершить то, к чему стремилась религия и философия издавна, довершить то, что начал Иисус Христос.

Христос, по его понятию, верою постиг абсолютное; Он разумом обнял его, – или лучше, само абсолютное в Нем познало себя; – с Гегелем, который покорил себе многие умы, приобрел много явных и тайных последователей, которого мысли ныне в большом ходу и – что они произведут? – Какое утешение, что отвращаешься от них умом и сердцем! Потому что как горько расстаться с убеждениями, принятыми в младенчестве, взлелеянными воспитанием, укрепленными собственным размышлением! – Представь, как изменяется время, возрастает мысль, расширяется круг разумной деятельности. Не знаю, как ты, а что до меня, так я в семинарии н не слыхал о Гегеле; а теперь? – теперь случилось опровергать его. Моя мысль, мое расположение сошлись с твоими. Ты жалеешь, что у вас не положено было особенного класса для Истории новой философии; верно ты любишь ее и с аппетитом занялся бы ею: так и я; только я в этом отношении счастливее тебя, потому что у вас есть этот класс отдельный, – и большое спасибо бакалавру, читающему эту науку (Ип.    М. Богословскому); читает славно, только слушай: все довольны чтением, и класс всегда полон, а у нас это знак удовлетворительного преподавания. Он должен прочитать среднюю и новую философию; в прошедшую треть слушали о схоластической философии; сколько могли ожидать от преподавателя, получили; но так как самая эта философия пуста, безсодержательна, то лекции по временам интересовали только комическим изображением смешных сторон ее; из всех лекций мне особенно понравились об Иоанне Скотте Эригене. Он начал собой схоластически мир, но он первый и возвысился над ним; в нем начатки пантеизма, который раскрылся во всей полноте у Гегеля; он горячо привязан был к творениям Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника – мистиков христианских, и со всей любовью занимался Платоном и Аристотелем, – и был оригинальный мыслитель. Он соединил начало веры с началом философским – мистицизм со свободой мышления, и из этого соединения вышло третье, не похожее ни на то, ни на другое учение, – оригинальное. Известно разделение его учения: природа несотворенная и творящая, природа сотворенная и творящая, природа сотворенная и не творящая, природа но сотворенная и не творящая»...

18-го января писал мне из Владимира шурин, С. Царевский:

«Поздравляю вас с новым годом и от души желаю провести вам новый благополучно.

Давно уже, слишком давно не писал я вам. В настоящий год постараюсь вознаградить свое прежнее молчание частым разглагольствием; вы, со своей стороны, наверное, не откажетесь отвечать тем же. С первого же месяца начинаю свою переписку с вами. Если угодно будет вам, каждый месяц будете получать по такому посланию, каково и сие.

Как много собралось в голове моей такого, о чем нужно писать к вам! Я, право, не знаю с чего и начать, – что поставить прежде, что после. Но вы, наверное, не взыщете, если то, что вам хочется поскорее узнать, поставлено будет не напереди. Чего, из желаемого вами, не достанет в сем письме, о том спросите, – и я не замедлю ответить вам.

Хотелось, может быть, вам короче узнать своего преемника, священника Александра Орфанова – зятя нашего. Бог даст, увидитесь и ознакомитесь. Не стану описывать вам его, потому что не полное понятие о нем получили вы от дяденьки, а полное сообщить, – я не знаю уже как. Скажу только, что он мужчина умный и смирный. Он успел уже и похворать. В июле прошлого года напала на него какая-то задумчивость, тоска, какое-то недовольство самим собой и какой-то непонятный страх, особенно при Богослужении; все сие продолжалось с ним месяца полтора, так что он не мог служить ни обедни, ни утрени, только одну вечерню, и то с великим усилием мог отправить. По мнению докторов, это происходило в следствие разлития и неправильного отделения желчи. Благодаря Богу и медицине, теперь все прошло, – неизвестно, что будет вперед.

Остаюсь искренно любящий вас брат, ученик 3 высш. отд. семинарии Сергий Царевский».

На письмо это отвечал я от 27-го того же января:

«Благодарю вас, любезный мой Сергий Васильевич, от души благодарю за ваше приветствие и усердное благопожелание, а равно и за возобновление письменного собеседования со мной. Действительно, терялся я и доселе теряюсь в различных догадках насчет вашего общего молчания, которое до сих пор вы сохраняли относительно меня. Если причиной вашего молчания было именно то, что вы представляете в письме своем, то это еще беда не большая, ее легко можно поправить. Если же что-нибудь другое, то, признаюсь, для меня не совсем это приятно. Впрочем, продолжительное молчание ваше возбуждало и возбуждает во мне не столько ропот и негодование, сколько сожаление о том, что и сами хотели и меня заставили так скоро забыть о наших взаимных отношениях. Скажу не обинуясь: мое сердце более привязано к Мурому, чем к родине. Но последнее письмо ваше, так неожиданно мной полученное, привело меня в новое недоумение. Я желал бы узнать откровенно, по собственному ли побуждению вы начинаете опять со мной переписку, или другой кто-нибудь внушил вам это? Если по собственному побуждению – хорошо, а если по чуждому внушению, то еще лучше. Но в последнем случае для меня все-таки остается загадкой, почему из Мурома никто не пишет мне ни слова? От маменьки вашей я уже и не ожидаю писем, и сам не пишу ей, хотя бы и нужно было, по причине, которая ей одной известна. Но не желая безпокоить их непосредственно, я прошу вас быть между нами посредником: я уверен, что теперь, кроме вас, никого нет к ним ближе. Дело вот в чем: они обещали в ноябре выслать мне деньги за оставленные мной для продажи вещи, но и до сих пор не исполняют обещания, вероятно, потому, что не все вещи проданы. Между тем я начинаю ощущать нужду в деньгах; прежний запас мой уже истощился, а одолжаться, без крайней надобности, не хотелось бы.

Итак, если вы, по прежнему обычаю, отправитесь на сырную неделю в Муром, предложите об этом маменьке, и попросите их выслать мне обещанные деньги, если не все, то сколько можно. В случае же совершенной невозможности почему-либо удовлетворить моей просьбе, по крайней мере немедленно известите меня: я так и буду уже располагаться своими отрицательными доходами. Было время, когда я имел возможность другим помогать; теперь сам нуждаюсь в помощи других. Но Бог милостив! авось настанет время, когда опять возвратится ко мне прежняя возможность быть чем-либо полезным для других... Время летит быстро: давно ли, кажется, оставил я Муром? И вот уже почти половина пути совершена мной на поприще академического образования. При помощи Божией и за доброе здоровье, не увидишь, как приблизишься к желанному берегу.

Что до меня, то я, слава Богу, здоров и благодушествую. Спрашиваешь: не случилось ли со мной в святки чего новенького? т.е. не отрекся ли я от мира и не вступил ли в монашество? Нет. Думал было, впрочем, в настоящем месяце подать прошение: но, по совету о. ректора, отложил до будущей вакации, и потому не прежде, как в сентябре, могу я облечь себя в сан иноческий.

С братской к вам любовью и усердием остаюсь М. д. ак. студент, свящ. И. Тихомиров».

28 февраля получил я из Вятки письмо от отца Стефана (Матвеева). Он писал:

«Надеясь на доброту вашего сердца и благоразумие, я опять прошу вас исполнить поручение, только другого рода. Именно следующее:

Я составил жизнеописание моего родителя, миссионера архимандрита Илии и намерен издать в свет, как сие жизнеописание, так вместе с ним и сочинения покойного моего родителя. Все уже с моей стороны приготовлено.

Недоумение вот в чем: не знаю положительно, куда представить на рассмотрение биографию и сочинения моего родителя: в Синод ли, или в Цензурный комитет при академии духовной? Если в Цензурный комитет, то достаточно будет испросить на сие представление благословения епархиального епископа, т.е. Вятского.

Все сии вопросы может удовлетворительно решить цеизор. Поэтому прошу вас покорно принять на себя труд – сходить к Феодору Александровичу или к Петру Спиридоновичу и обстоятельнее спросить их о чем я выше написал. За сим прошу вас обо всем этом уведомить». Исполнивши возложенное на меня поручение, я поспешил ответить почтенному о. Стефану; и вот что писал ему от 2-го марта:

«Сейчас был я у Феод. Александровича по вашему поручению. Он выслушал мое объяснение с обычной ему благосклонностью, и поручил мне передать вам следующее. Сочинение ваше не следует представлять в Синод, если нет в нем каких-нибудь особенных повествований, как, например, о чудесных знамениях благодати, о предсказаниях и т.п., а можете представить прямо его в Цензурный комитет, при прошении, в котором должны упомянуть, что вы приступаете к этому делу с благословения преосвященного; но еще было бы лучше, если бы преосвященный своеручно написал несколько слов на вашей рукописи. В случае нужды, достаточно для сего и одного соизволения местного архипастыря. Но Ф. Александрович советует вам (предоставляя, впрочем, это вашему собственному усмотрению), прежде, нежели вы испросите благословение у местного преосвященного, снестись письменно с преосв. Пермским, представив ему копию с вашей рукописи не с тем, чтобы требовать его согласия, а только попросить его совета и наставления, как архипастыря, под ведением коего совершал свое служение и ваш покойный родитель. Этим вы сделаете ему честь, а между тем и для себя получите некоторую выгоду. Выгода для вас будет та, что в случае его одобрения и письменного уведомления, которого, может быть, он удостоит вас, цензуре не будет никакой надобности входить в письменные сношения с Пермской Консисторией, без которых она иначе не может обойтись в том случае, если в вашем сочинении встретит рассказ о каком-нибудь важном подвиге вашего родителя, напр., об обращении большого количества иноверцев. При сем с вашей стороны требуется только то, чтобы вы вместе с рукописью представили в Цензурный комитет подлинное письмо преосвященного Аркадия. Цензор, снявши с него копию, немедленно возвратит его вам. Эта копия не будет присоединена к вашему делу, но будет служить для цензора опорой в случае каких-нибудь посторонних недоумений и возражений на ваше сочинение. Если же, по истечении двух или трех месяцев, вы не получите от преосвященного никакого ответа: в таком случае вы можете ограничиться благословением местного преосвященного и спокойно представить вашу рукопись на рассмотрение Цензурного комитета.

Да вот что еще советовал он вам сделать: присылать рукопись не прямо в комитет, а на мое имя, для того, чтобы я мог предварительно показать ему оную.

Заметно, он хочет принять деятельное участие в вашем предприятии. От души порадовался он, когда услышал, что вы решились увековечить имя достойного вашего родителя. О вашем батюшке он отзывался очень с хорошей стороны, наслышавшись о нем от ваших земляков. В заключение беседы, добрый старец подробно расспросил меня о настоящем вашем положении, и поручил свидетельствовать вам почтение».

Из среды молодых товарищей по академии я более всех сблизился с Гр.Петр. Быстрицким и сердечно полюбил его, как юношу умного, благонравного, кроткого и благородного. Взаимно и он ко мне искренно был расположен, – о чем он писал, между прочим, к своему сверстнику по семинарии и другу, студенту Киевской академии Н.И. Флоринскому. Вот что он писал ему от 30-го марта:

«Странное, смешанное впечатление произвело на меня твое сравнение наших успехов с вашими, по поводу сочинений столько ученых и обширных в нашей академии. Как воспитаннику этой академии, мне приятно это предпочтение, которое ты даешь: кому не лестно слышать похвалы о себе? – Но, с другой стороны, я тоже скорбное ощущение испытываю в отношении к здешней академии, какое ты по отношению к себе. Видимая сторона наших занятий блестяща; какие важные, высокие предметы! сколько материала для разработки! Сколько поприща для размышления, пособий и средств для положительных познаний! Но увы! сколько и труда, времени, одних механических занятий. Труд односторонен, потому что обращен на один, единичный предмет науки из множества; время, которое можно бы посвятить приобретению разнообразных сведений, мышлению о разнообразных предметах, все поглощается изучением одного. У нас все внимание студентов обращено на сочинение, и сочинения имеют самое главное и едва ли не единственное значение на конференции. После этого можешь судить о наших занятиях науками, которые преподаются в классе. Слушают преподавателей по преимуществу и почти единственно тех, которые особенно завлекают лекциями. Чтение журналов (которых мы выписываем четыре; кроме того, мы младшие студенты выписали творения Шекспира и романы Вальтер-Скотта) – чтение журналов составляет занятие у нас довольно важное – (об этих вещах, пожалуйста, помолчи). Касательно сочинений, так обширных, студенты вообще недовольны настоящим порядком вещей, – конечно, от нас самих зависит это, но вместе и от свойства предложений. Есть надежда на счастливую перемену. О. ректор со следующего года думает совершить ее. В мое дежурство по классу, случилось мне услышать от него эту приятную решимость. Он спрашивает меня, все ли подали сочинение; я отвечаю: некоторые еще пишут первое (данное еще в самом начале года, а такой вопрос о. ректора был на 3-й неделе Велик. поста), а большая часть занимается вторым (данным в конце первой трети), не многие подали это последнее. Он говорит с негодованием и прискорбием: страшный безпорядок; где основания, данные для надлежащей, справедливой оценки трудов и дарований студентов? И в следующий год обещал совершить благодетельный переворот.

Так вот каковы наши дела! Мы на пути к усовершению и в других отношениях. Недавно пришло утверждение на предложение нашей академии – литографировать лекции. Не знаю, скоро ли начнется это полезное дело, а все-таки начнется; хорошо, если бы в настоящем же году. Счастливы студенты СПБ. академии – не трудятся, а лекции готовы и притом в возможно полном виде, – в системах. У нас этой полноты в начале не может быть: но и то, что будет, хорошо, главное, избавимся от труда писать.

Вот еще новость, приятная для нашей академии. Писали из Петербурга об утверждении другого предложения академии – о прибавке суммы на содержание студентов; будет прибавлено 100 р. на студента, на которого ассигновалось 350 р. ассигн. И это, если сбудется, прекрасно: будем иметь по другой шинели; таким образом в семинарию приедешь не в рубище, а порядочным молодым человеком.

Ты говоришь о настоящем европейском движении, и мне позволь немного поговорить о нем, потому что это такой предмета, который занимает всякого мыслящего. Перед нашими глазами совершается реформа, которой равной едва ли найдешь в каком-либо другом веке всемирной истории. Переворот в необыкновенном размере, и чрезвычайно быстрый; он охватил или грозит охватить весь запад: вот какова сила идеи; вот как способны убеждения перейти в дело.

Ты мне не сказывал, читаете ли вы журналы; а вот в этом отношении, чтобы следить за развитием человечества в лице образованной Европы, – за движением человеческой мысли, чтение их очень полезно. Настоящий век, как известно, век промышленности, и следовательно любви к материальному благосостоянию: но к этому интересу присоединился другой, – думают разлить довольство по всем состояниям, так, чтобы, как выражаются «Отечественные Записки», не было ни просящих, ни дающих, одним словом, чтобы на земле водворилось блаженство. Это истинно-человеческий, христианский интерес. Благодарение Сисмонди – виновнику такого направления политической экономии, которая теперь взяла на себя изыскание средств к осуществлению этой идеи, или, лучше, утопии, потому что едва ли возможно на земле блаженство и притом для каждого человека. Эта идея сама собой приводит к другой, – а может быть из нее вытекла, – к идее о безусловном развитии личности, потому что счастье и наслаждение естественно предполагают удовлетворение всех личных влечений, с идеей о безусловном развитии личности стоит рядом идея о личном праве, о внешней независимости лица. Так, во Франции, где началось разрушение престолов, было две партии политические – одна держалась духа общины, другая стояла за права личности. Последняя была сильнее, потому что образовалась исторически; к ней принадлежало правительство, ученое сословие, войско, и она превозмогла. Вот на мой взгляд как произошла реформа; от того, кажется, ее действия так быстры, потому что идеи всеобщи.

О, безпокойный, мятущийся запад! Бедные государи отказываются от престолов; счастье, равенство и свобода, во имя которых громят старый порядок вещей (слова эти, говорят, итальянские государства избрали своим девизом) искупаются реками крови, насилиями и грабежами пролетариев. Вот образование! Подлинно, друг, мы счастливы, что живем в хранимой Богом России; убеждения наши противоположны западным убеждениям.

В заключение всего этого попрошу тебя не слишком скромничать и смиренничать.

С прискорбием я услышал о ваших неприятных отношениях к Ксенофонту Васильичу (Поспехову?)…

Мы, земляки, живем хорошо и преимущественно В.Ф. (Взоров), Ф.М. (Остроумов) и я, но если здесь кто особенно близок ко мне, равно и я к нему, то это – о. Иоанн; мы живем с ним в самых искренних отношениях. Точно, в академии более самолюбия, чем искренности, дружелюбия, и тем приятнее, отраднее для сердца иметь кого-нибудь привязанного к нам, разделяющего нашу искренность. Жалко, что наша взаимная приязнь не так еще тесна, какой бы желалось. Нас разделяют лета, звание; мы живем отдельно и отдаленно друг от друга; случается иногда по целым неделям, кроме классов, не видеться. Я вообще не люблю ходить в чужие жилища. Впрочем, мы с ним сошлись характером и привязанностями сердечными».

8-го апреля поздравлял меня со светлым праздником Переславский архимандрит, о. Нифонт и прислал список книги пророка Даниила в русском переводе.

В апреле последовала у нас перемена инспектора. Испр. д. инспектора иеромонах Иларион назначен был ректором Воронежской семинарии. На его место определен бакалавр иеромонах Сергий (Ляпидевский), ныне высокопреосвященнейший митрополит Московский и Коломенский.

4-го мая писал мне из Московской Голицынской больницы мой новый друг и товарищ Г.П. Быстрицкий:

«Давно, давно собирался я писать к вам, – известить вас о моих бедных обстоятельствах: еще думал об этом на св. неделе, но обычная моя неисправность в подобном деле, и еще более неведение о судьбе болезни, и надежда скоро выйти из скучной и тягостной больницы, – такие причины удерживали мой язык от письменной беседы. Да, я думал и надеялся, что выйду на отрадную волю и приеду в академию в начале мироносицкой недели; но, о, суетная надежда человеческая! вот и Мироносицкая прошла, вот идет неделя расслабленного, а я слабый еще и не знаю, сколько пролежу здесь, все меня упреждают другие, более счастливые. Болезнь у меня – завалы в животе, теперь их лечат и говорят, что еще не скоро придет конец им; прежде я лечился и от сердцебиения, которое нашли ненормальным. Но это последнее теперь, кажется, в нормальном положении. Так я и теперь не могу сказать ничего определенного о том вожделенном дне, когда выйду отселе и приду к вам. Завалы, кажется, в одном состоянии. Спасибо еще нашему врачу ординатору; – человек внимательный и добрый; вот уже несколько лекарств переменил мне. Теперь нет надежды вылечиться и выйти из больницы хоть в половине мая. Делать нечего; да будет воля Божия! Эта преданность Провидению составляет мое утешение. Отрадна мысль, что я болею не без благой воли Божией, – без которой, по слову Господа, и стоющая менее одного accapия птица не погибает. Помолитесь обо мне преподобному Сергию!

Счастлив я, что взял с собой проповеди преосвященнейшего Филарета; – сколько в них назидания и духовного утешения! Я прочитал весь этот том; прочитал и всю вашу Илиаду, – скучна, но не без достоинств. Кстати, я было и потерял, или лучше, ее было украли у меня здесь: но об этом когда-нибудь на свободе.

Думаю, вы теперь трудитесь, и трудитесь много, конечно, и сочинение на плечах, и списывание и учение лекций. Трудитесь, трудитесь и соберите добрый плод. Молю Господа, да поможет вам, и всем моим товарищам. Мы свободны от таких трудов, и я привык уже к этой мысли; что в самом деле и жизнь и благо ее без здоровья!

Думаю, что есть ко мне письмо и не из одного места; хорошо, если бы кто-нибудь из вас – вы или другой кто из земляков получили их. Может быть, не присланы ли были даже и деньги: а если присланы, сохрани Бог, чтобы не отправились назад – к своему источнику. Это не в порядке вещей».

В первой половине июня, около 11 числа, посетил нашу академию, по пути к месту своего нового служения преосвящ. Гавриил, архиеп. Тверской, бывший Херсонский. Его сопровождал высокопр. Митрополит, его сверстник по образованию в Лаврской семинарии. Посетили они и нашу монашескую келью111.

Около того же времени, мимоездом в Воронеж и обратно, был в лавре преосвящ. Евгений, архиеп. Ярославский112.

19-го июня писал мне из Мурома смотритель училища Красовский:

«Обыде нас последняя ужасная бездна смерти и несть избавляяй, разве единого Бога. Все живущие в Муроме вменихомся, яко овцы заколения от холеры.

Со 2-го числа сего месяца холера, как коршун, летает по Мурому, и как-бы на выбор, выклевывает, большей частью неосторожных. Причина ее, говорят, в воздухе, действует же она преимущественно над подвергшимися простуде. А как действует? Весьма ужасно и весьма скоротечно. Сначала человек чувствует какое-то чувство томления, боль в голове, а потом озноб; далее происходит или сильнейший понос, или мучительнейшая рвота, большей же частью то и другое вместе и наконец ужаснейшие корчи, за коими мгновенно следует смерть, и все это совершается не более, как в 4 или 3 часа, а иногда и меньше.

Врачи, особенно Матвей Васильевич, не успевают в иные дни не только помогать больным, даже писать рецепты, а аптекарь отпускать лекарства. Страшно.

Ученики все 12-го числа распущены по домам, и теперь у нас вакация: только для священников самая настала безпокойная жизнь.

Еще новостей нет; однако и эта одна за тысячу ответит. Говорить, да я и в газетах читал, что в Москве сильно действует холера, и по всем уездам, не забывая далее вашего Богоспасаемого посада.

Нет ли у вас, особенно по академии, каких-либо новостей и нет ли чего такого, что, может быть, касается и нашего училища? Не слышно ли чего-нибудь о наших окладах?

Пожалуйста известите, какое вы примете имя в новом ангельском чине? Ведь вы сами писали, что в нынешнюю вакацию соделаетесь монахом. Это мне нужно знать для адреса, без которого, пожалуй, может прерваться наше дружественное сношение».

В продолжении всего июня месяца происходили у нас частные экзамены. Между устными испытаниями, занимались мы и письменными сочинениями на данные темы. Так, 5-го июня дана была нам для сочинения латинская тема: Quaenam superioris cognoscendi facultatis est destinatio? 16-го числа: «Можно ли производить зло нравственное из одной ограниченности твари?» 17-го числа: «Какую пользу для литературного образования может доставить изучение древней греческой и римской литературы?»

По окончании частных экзаменов, 23-го июня, в день празднования Владимирской иконе Божией Матери, помолившись усердно Богу, я подал в руки о. ректора, архимандрита Алексия, на имя высокопреосвященного Филарета, митрополита Московского прошение следующего содержания:

«По причине вдовства моего, имея намерение посвятить себя монашеской жизни, я решился ныне привести оное в исполнение. Посему нижайше прошу Ваше Высокопреосвященство исходатайствовать мне ваше разрешение».

Таким образом, я сделал новый, весьма решительный, шаг в своей жизни.

Юный друг мой Г.П. Быстрицкий в письме своем от 24-го июня к своему Киевскому другу Флоринскому так характеризовал митрополита Филарета, бывшего у нас на частных экзаменах в качестве ревизора:

«Митрополит был у нас на частных экзаменах как ревизор и ждем его приезда на публичное испытание. Впрочем, этот ревизор не так часто посещает и не так строг, как обыкновенные ревизоры. Ревизия его обыкновенно и по преимуществу касается оканчивающих академический курс, но ныне он был и у нас, даже в продолжении двух дней, на обоих философских экзаменах, – чему примеров не помнят. Что заставило его послушать нашей философии? Думают, состояние философии современной, – опасение, чтобы в нашем месте западные идеи не нашли своих проповедников и защитников. Это опасение высказалось в нем во время экзамена. Он критически смотрел на наши лекции и рассматривал их по отношению к современной науке. «Философия, по его понятию, не должна гоняться за современностью, иначе она сделается ложной и пустой. Философия на западе сделалась пустой; от того философские кафедры остались без слушателей, которые ушли или воевать, или обратились к наукам политико-экономическим». Ему не понравилось понятие о темпераменте, который у нас выводится из природных свойств духа и устройства телесного и есть взаимное отношение и степень восприемлемости и самодеятельности. На его взгляд, темперамент состоит в таком или ином устроении телесного организма и влиянии этого устройства на психическую жизнь. Вообще Психология паша особенно подвергалась его нападениям. Замечания очень дельные, его суждение так основательно, что невольно заставляет согласиться с собой. Даже наш глава философов, как называл владыка Феодора Александровича Голубинского, не мог противостоять его критике. Он часто вставал, но скоро и садился; возражения и положение противника заставляли молчать.

Приметно, хорошо знаком митрополит и с историей философии, потому что делал ответы и заметки, которые показывают, что он читал, занимался ею. Забавна выходка его на счет Лейбница. Когда студент раскрывал содержание его монадологии, – он делает вопрос Феодору Александровичу: «что, вы читали эту книгу? Я сознаюсь в своем невежестве, что этого сочинения в подлиннике не читал. Не передаете ли вы его по перосказанному? – Быть не может, чтобы этот философ, такой умный, написал такую сказку? Его предустановленная вечная гармония делает из мира машину, которая двигается и действует по пружине однажды заведенной». Вообще, интересно послушать беседу митрополита, так знаменитого своим глубокомыслием. На частных экзаменах он более позволяет себе говорить, нежели на публичном».

Расположившись провести вакацию в академии, я писал от 13-го июля в Иваново к родным:

«Кажется, в последний уже раз пишу я вам в настоящем моем звании и состоянии. После довольного приготовления и размышления, я приступил, наконец, к окончательному решению моей судьбы.

23-го минувшего июня, в день Владимирской Божие Матери, отслуживши раннюю обедню и молебен, я подал прошение, по принятой в академии форме, на имя преосвящ. Митрополита, о пострижении в монашество, в руки о. ректора, испросив предварительно от него на сие соизволение. 30-го числа прошение мое представлено было владыке, а от него, вероятно, уже поступило в Св. Синод. Через месяц, и не более, как чрез полтора, надобно ждать оттуда разрешения. Таким образом, в конце августа, или в начале сентября, если только это будет угодно Господу, вы услышите мое новое имя, – но какое? Бог знает. Я сам еще затрудняюсь в выборе для себя нового имени, и кажется, предоставлю это на волю того, кто будет облекать меня в сан иноческий. Но дело, впрочем, не столько в имени, сколько в том, как начать новую жизнь: не имя спасает, а добрые дела.

Помолитесь о мне, да подкрепит Господь мои слабые силы Своей всесильной благодатью, для безукоризненного прохождения предстоящего мне поприща.

Располагался было я нынешней вакацией совершить путешествие в Москву и в Новый Иерусалим; но частью по недостатку средств, частью по причине свирепствующей болезни, кажется, нужно будет отложить исполнение этого намерения до другого, более благоприятного, времени. Может быть, не съезжу ли на короткое время в Переславль, куда усердно приглашать меня знакомый мне о. архимандрит Нифонт. Но если уже буду я в Переславле, то постараюсь непременно быть в Ростове, куда влечет меня особенное какое-то желание. А если так, скажете вы, то отсюда уже недалеко и до Иванова. Правда, очень бы рад посетить вас: но для этого нужно и время и средства; при том же, прошлогоднее пребывание мое у вас еще так живо сохраняется в моем сердца, что почти было бы излишне так скоро повторять прежнее приятное впечатление. Я уверен, да и вы, конечно, согласитесь, что свидание чем реже, тем приятнее. Если Господь сохранит мою и вашу жизнь до окончания академического курса, тогда приятным долгом почту посетить как вас, так и всех родных. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь из вас посетил меня, пока я нахожусь в лавре. Из знакомых и товарищей многие уже посещали меня, а из родных, к сожалению, никто.

Обращаюсь к вам, Федор Семенович.

Извините, любезный, что так долго замедлил я ответом на ваше письмо, наполненное неприятными новостями. Письмо ваше получено мной в такое время, когда у нас были повторения для экзаменов; а это в академии в некотором отношении тоже, что у вас хождение по приходу в Св. Пасху или в Р. Христово. Да и теперь, когда уже прошло у нас около двух недель вакации, к вам первым начинаю писать, тогда как следовало бы, по крайней мере, писем пять разослать в разные стороны. Из академии, кроме церкви, никуда почти не выхожу, а между тем не вижу, как идет время. Причиной этого конечно, то, что я не оставляю вовсе своих обычных занятий: только праздность не знает, куда давать время...

Слышно, что и в ваших пределах действует губительная язва: вам, конечно, более или менее известны как причины, так и предохранительные средства против свирепствующей болезни. Советую вам сколько удалять от себя первые, столько же не пренебрегать и последними. Береженого, говорят, и Бог бережет. Сколько я знаю несчастных опытов, где собственная неосторожность была, если не главной причиной, по крайней мере ближайшим поводом к обнаружению зловредных действий холеры. Есть холера и в нашем месте, но не слишком сильна. Впрочем, что касается до нас собственно, то у нас в академии, – благодарение Господу! – нет пока ни одного умершего. В частности, мое здоровье, слава Богу! – хорошо. В продолжении вакации надеюсь еще более поправиться, при спокойной и свободной от больших трудов жизни»...

Несколько товарищей покинули нас в это время, а именно: Святославский, Акимов и Омиров.

Святославский Алексей Никитич – это первый студент нашего XVII курса. Талантливый, благороднейший и благовоспитанный, полный жизни и красавец собой – юноша. Отправившись на каникулы в Москву, в дом родителя – священника, он внезапно похищен был из среды живых свирепствовавшей в Москве холерой. Весть о смерти этого прекрасного юноши, составлявшего истинное украшение нашего курса, поразила всех нас в академии: ни наставники, ни студенты не могли без слез слышать о кончине Святославского.

Акимов Ив.Борисыч, поступивший в Московскую академию из учителей Ставропольского (на Кавказе) училища. По прошествии двух лет, он вздумал перейти из Московской академии в Казанскую, но по какой причине, – мне в точности неизвестно.

Омиров Фед.Вас. – один из лучших студентов нашего курса, вступивший в академию из Вифанской семинарии: юноша солидный, с философским настроением ума, но не удержавшийся на прямом пути при своем философствовании. Занимаясь, по поводу данной темы, рассмотрением философии Гегеля, он до того увлекся этой лжеименной философией, что в своем сочинении, вместо опровержения Гегеля, вздумал защищать его. Профессор Ф.А. Голубинский, читавший диссертацию Омирова, до глубины души был огорчен заблуждениями юноши, тем более, что он занимался преподаванием некоторых предметов его сыну. Академическая конференция, призвавши Омирова, убеждала его отречься от усвоенных им ложных идей Гегелевой философии: но он упорно отстаивал свои заблуждения. Дело кончилось тем, что Омиров оставил академию и поступил в Московский университет, где окончил курс по юридическому факультету со званием кандидата113. В последствии я встретил его на службе в Москве по табачно-акцизному управлению (хорош гегельянец!). Затем он состоял управляющим Подольской казенной палаты в чине статского советника (Адрес-календарь на 1877 г. ч. 2, стр. 181).

10-го августа писал мне из Москвы товарищ мой Николай Димитриевич Рождественский:

«Обращаюсь к вам с просьбой в полной надежде на ваше живое участие. 5-го августа я лишился своего батюшки, и об этом нужно известить Платона Ивановича114, но прямо к нему писать я боюсь, чтобы письмо печальное не попалось в руки сестрице или тетеньке. Поэтому и прошу вас пройтись к Платону Иванычу и отдать ему непосредственно в руки письмо, при сем прилагаемое. Вместе с тем прошу вас поминать в молитвах пред престолом Божиим новопреставленного иерея Димитрия.

Еще прошу вас написать ко мне письмо и известить об академических происшествиях. Не похитила ли холера еще кого-нибудь из товарищей наших кроме...? В Москве холера теперь хотя и есть, но о ней не слышно. После св. недели преставились ко Господу здесь 16 священников приходских.

На место батюшки переведен родной его брат, священник из Коломны, у которого и будет пока жить наше семейство.

В Петербурге умер Императорский духовник протопресвитер Музовский.

За сим, желая вам всех благ от Господа, с всегдашним почтением и любовью к вам, пребываю студент Николай Рождественский, в ожидании вашего письма по следующей почте».

Н.Д. Рождественский – сын Московского священника и двоюродный внук митрополита Филарета; его мать, Анна Иродионовна, была родная племянница и крестная дочь Московского владыки. Рождественский – юноша добрый, кроткий и благочестивый. В академию вступил он с твердой мыслью о пострижении в монашество, которое и принял к концу курса в 1850 г. с именем Игнатия. С первых шагов академической жизни мы сблизились и подружились с ним, и эти добрые, дружеские отношения ко мне не прекращал он и после, когда восседал на Костромской святительской кафедре. Скончался в 1883 году на этой кафедре.

В состав нового XVIII академического курса из Владимирской семинарии присланы были четыре воспитанника: Николай Субботин, Василий Соловьев, Владимир Цветков и Павел Каллиопин. Субботин и Цветков, как уроженцы г. Шуи, мне с детства были известны; прочих я в первый раз увидел.

О Каллиопине писал мне мой досточтимый наставник семинарии, соборный иеромонах о. Дионисий:

«Честнейший отец Иван Михайлович!

Возлюбленный о Христе брат,

Священствуйте и спасайтесь о Господе!

С благодарностью возвращаю вам интересную вашу рукопись с печатным трактатом и прошу извинить меня за долгое продержание. Кроме общего способа для пересылки представлялись и особенные частные случаи, но за тем, да за другим, а более (нечего греха таить) по обычной безпечности моей, тетрадка ваша и книжка все лежали да лежали у меня в долгом ящике. Теперь же, при отправлении в академию Владимирских студиозусов, не переслать вам с ними вашего значило бы в конец постыдиться мне перед вами.

Земляков своих примите в братское расположение и общение ваше. Особенно прошу за Павла Никитича Каллиопина; он такой застенчивый и скромный, точно девушка, а не молодец.

Поруководствуйте его и в начале и после не оставляйте своими советами, а при нужде и возбуждениями.

Одному из назначенных ныне в Московскую академию, лучшему воспитаннику о. ректора нашего, г-ну Альбицкому, жестоко помешала холера, поразив недавно его отца и оставив без главы и подпоры большое семейство. Много зла, конечно временного, много слез и рыданий произвела во всем любезном отечестве нашем эта страшная древняя восточная губительная язва. Не миновало нынешнее ее губительство и Богоспасаемого, хранимого под особенным покровом и защитой Богоматери, родного вам города Владимира. По сведениям полиции с 15-го июня по 1-е августа умерло в городе нашем 160 человек. Сравнительно с другими местами это еще милость Божия. В Муроме к концу июля болезнь совсем было прекратилась: но с начала поста в продолжение одной недели, сказывают, опять заболело около 160 человек; и половина из заболевших сделалась жертвой холеры. Дай Бог, чтобы это было только преувеличенным слухом. Мы все, обитающие в обители Рождества пресвятой Богородицы, – в древней великой архимандритии. а нынешнем архиерейском доме, – благодарение Господу, – живем целы и невредимы от тлетворного влияния эпидемии. Ждешь великой милости Божией – прекращения болезни в епархии, чтобы собрать потом семинаров для произведения им прерванного в июне испытания и для начатия дальнейшего учения.

Вам, отец Иоанн, после каникулярного отдыха желаю успешно продолжить и окончить в свое время великий академический подвиг, – желаю вам так же удачно приготовить курсовое рассуждение».

Но скромный и смиренный Каллиопин, о котором с такой отеческой заботливостью писал мне о. Дионисий, почему-то не остался в академии вероятно, убоялся бездны премудрости, вспять возвратился.

14-го августа получил я письмо от окончившего курс академии земляка, С.Г. Вишнякова. Он писал мне с дороги, из города Александрова:

«Верна пословица: homo proponit, Deus disponit! Я думал с родины – из Васильевского писать вам; но вот Бог привел писать с дороги! На сей, на дорожке, в Александрове я сделался порядочно нездоров частью от того, что утомился в день отъезда и не спал ночь, частью немного простудился, частью от того, что позволил себе кушать и соленую рыбу и огурчики и тому подобную зелень вдоволь; а потому у меня ночью порядочно журчало в животе, так что я думал, что схватил холеру, но, слава Богу, теперь все прошло; – и я теперь только очень слаб, изнурен; но не чувствую большого нездоровья. При первом знаке здоровья я еду на родину, где меня ждут не только с нетерпением, но и со слезами.

В заключении, честь имею рекомендовать вам новых земляков – Николая Иваныча Субботина в особенности; прошу их руководить во всем, что нужно, и что почтете сами нужным. Уверен, впрочем, что все это вы сделаете и по своей доброте.

Не учинено ли назначение на службу нашей братии; ежели так, то прошу вас известить меня по следующей же почте прямо в Васильевское.

Надеюсь, что не забудете преданного вам»...

14-го же августа писал мне из Мурома шурин С.В. Царевский:

«Homo proponit Deus disponit».

Как хорошо текли было мои дела в июне месяце! По вашему совету ходил я к о. инспектору, – и спросил его содействия касательно вступления моего к вам в академию; согласилась и маменька доставить все необходимое для вступления в академию – словом, все было готово для устроения моего блага; Богу угодно было посетить нашу губернию холерой, – и все мои планы разрушились.

Вам, без сомнения, известно, что мы не окончили курс до вакации, как было прежде, но отправились в дома и без частных экзаменов, еще 19 июня, тот самый день, когда бы нужно было сочинять экзаменские задачки; на сколько времени? – этого не определили, а велено было дожидаться прекращения холеры и требования со стороны своего начальства. И до сих пор еще этого требования нет, – доселе мы проживаем дома без всяких целей, не будучи в состоянии определить себя к разряду каких-либо порядочных, нужных Богу и ближним, людей.

Вот что преградило и мне путь в академию, при всех моих стараниях поступить в оную. Не знаю, можно ли будет после вступить в нее? Это должно быть известнее вам – скажите пожалуйста, когда это будет возможно сделать и при каких условиях.

P.S. Недавно был у нас Преосвященный и сам служил благодарственный молебен Богу за избавление от холеры».

Получив 18-го числа это письмо, я немедленно написал в Муром к матери Царевского:

«Целый год хранил я глубокое молчание и не писал в ответ вам ни слова потому, что, без крайней нужды, не хотел разрушать вашего мрачного понятия, которое вы составили обо ме. Но теперь, при настоящих семейных обстоятельствах ваших, когда вам предстоит новая забота об устроении участи братца Сережи (извините, пишу по родному), я решился нарушить гробовое молчание, за которое вы так рано осудили меня, и сказать вам, что я еще жив и надеюсь, сколько то угодно будет Господу, впредь существовать для вас и для вашего сиротствующего семейства, почитая священной обязанностью помогать вам, если не всегда делом, по крайней мере словом и советом. Впрочем, прежде нежели я объясню вам сущность настоящего моего письма, прошу вас забыть все, чем я когда-либо оскорблял вас словом или делом; прошу об этом потому собственно, что, может быть, в самом деле скоро придется мне умереть для вас и для целого мира, если не физически, так духовно. Не буду объяснять вам подробно, что это значит, опасаясь возбудить в вас неприятное и скорбное чувство: это понятно, впрочем, само собой...

Обратимся теперь к настоящему делу. Сергей Васильич, конечно, не без вашего позволения, пишет в последнем письме, чтобы я указал ему способ вступить в академию. Признаться вам, для меня очень непонятна такая медлительность, или, лучше сказать, безпечность в устроении собственного благополучия. Если у него было решительное намерение поступить в академию, и если вы изъявили на это свое согласие: то почему же он не позаботился написать ко мне немедленно по получении моего последнего письма к нему? Если бы он написал ко мне неделей ранее, то непременно был бы в академии, тем более, что волонтеров нынче приехало не слишком много, и экзамен дают самый снисходительный: но теперь дело уже опоздано. Я ходатайствовал перед о. ректором: но он, при всей своей доброте и благосклонности ко мне, не мог удовлетворить моей просьбы именно потому, что уже слишком поздно. Он посоветовал отложить это дело до другого времени: но когда я объяснил ему ваши семейные обстоятельства, он был столько добр, что позволил мне вызвать Сергея Васильича сюда и держать у себя месяц или два с тем, чтобы он, пользуясь академическим столом, тем удобнее мог заняться приготовлением себя к поступлению в академию. Но я предложил ему другой способ, и он одобрил его, – именно то, чтобы Сергей Васильич остался еще на год; а в случае нужды, и на два в семинарии с тем, чтобы оттуда на казенный счет поступить в академию.

Что вы скажете на это? А я никак не советовал бы Сереже, при его счастливых способностях, при его юном еще возрасте, а особенно при нынешних епархиальных обстоятельствах, оставлять мысль об академии. Не правда ли, любезный Сергей Васильич (обращаюсь к вам в том предположении, что это письмо прежде всех попадет в ваши руки)? Если же так, если, т.е., у вас есть охота учиться, и вы согласны еще остаться на год или на два в семинарии, то напишите ко мне немедленно, и я буду ходатайствовать об этом перед вашим семинарским начальством. Впрочем, ваша добрая воля; мой только долг – желать вам всякого добра.

Остаюсь с истинной к вам любовью и благожеланием»...

24-го августа писал мне из Мурома шурин С.В. Царевский:

«Жалею, очень жалею, что опустил удобный случай к вступлению в академию. Признаюсь вам, я вовсе не предполагал, что, не окончивши курс семинарии, можно вступить в академию, и потому не скоро ответил на ваше последнее к нам письмо. Когда же из настоящего письма вашего я узнал, что очень легко можно было вступить в академию, особенно в нынешний раз, и что устроение моего благополучия зависело от одного только письма с моей стороны к вам: то сделал бы все, что только для меня возможно для того, чтобы исправить свою глупость, но прошедшего не возвратить.

Сердечно благодарим вас за то, что, несмотря на мою к вам неблагодарность, вы все еще принимаете участие в моем положении, и где я падаю, вы поднимаете и указываете путь вперед. Приятно было бы для нас, если бы вы, попросив наше семинарское начальство о том, чтобы мне еще остаться в семинарии, попросили и о том, нельзя ли оставить меня опять на казенном коште. Без сего маменька не соглашается на оставление меня в семинарии. Да и можно ли согласиться? Вам известны наши семейные обстоятельства; маменька не только не в состоянии содержать меня еще в семинарии, даже сама нуждается в моем пособии. Конечно, вышед из академии, я гораздо более мог бы оказать им пособия, нежели теперь сколько; но этого еще ждать долго, а между тем деньги и теперь все нужны на содержание семейства. Если бы не было сестер у нас, не так трудно было бы уговорить их, и они, без сомнения, согласились бы на ваше предложение и на мое желание, но вы знаете, чего стоить содержать, а пристроить тем более женский пол. Итак, просьба к вам с нашей стороны состоит в том, чтобы вы походатайствовали не только о том, чтобы оставить меня в семинарии, но и на казенном коште. Не знаю, возможно ли это, а хорошо было бы для нас, и я, со своей стороны, всеми своими силами постарался бы заслужить казенное содержание.

Ожидающий от вас благ, брат ваш Сергий Царевский».

28-го августа писал я отцу ректору Владимирской семинарии, архимандриту Евфимию:

«Осмеливаюсь обратиться к вам с покорнейшей просьбой и тем с большей надеждой на ваше благосклонное внимание, что вы сами положили как бы основание тому делу, о котором намерен просить, и которого совершение зависит теперь единственно от вашей воли. Сущность дела в следующем. Брат мой, оканчивающий курс под вашим покровительством в семинарии, Сергей Царевский, пробужденный некогда вашим заботливым вниманием от умственной дремоты, еще заранее высказал мне желание поступить ныне в нашу академию: но так как он не получил еще, по известным обстоятельствам, никакого определенного значения от семинарского правления, то и не знал как ему приступить к этому делу. Опустивши поэтому надлежащий срок, он вздумал, наконец, просить меня принять в нем участие тогда, как у нас начался уже приемный экзамен. Как ни поздно, однако же я, зная его способности и видя усердие к продолжению наук, решился обратиться с просьбой к академическому начальству. Разумеется, о. ректор отказал мне в этой просьбе, не отрекаясь, впрочем, исполнить ее в том случае, если бы брат мой в это время явился сам в академию. Но что не удалось теперь, можно исправить в другое время: о. ректор посоветовал отложить это дело до другого курса, но когда я объяснил ему семейные обстоятельства моей тещи, и когда предложил ему другой способ для вступления моему брату в академию, именно – остаться еще на год или на два в семинарии: о. ректор одобрил это предложение, заметив только, согласно ли будет семинарское начальство оставить Царевского в семинарии на казенном содержании. Следовательно, теперь благополучие моего брата и спокойствие его матери главным образом зависит от воли вашего высокопреподобия.

Не отриньте же, высокопреподобнейший о. ректор, моей усерднейшей просьбы в рассуждении дальнейшей судьбы моего брата – Царевского!

Писал я предварительно об этом в Муром, и получил согласие как от матери Царевского, так и от него самого. Но первая, соглашаясь оставить сына еще на курс в семинарии, решительно отказывается от содержания его на свой счет; последний охотно соглашается остаться и обещается всеми силами заслужить казенное содержание».

Благополучно совершивши, с Божией помощью, половину учебного академического поприща, я вступил с сентября 1848 года во вторую половину, которая, в некоторых отношениях, представляла для меня менее трудностей сравнительно с первой. Предметы старшего, богословского курса, были более для меня сродны по самому моему сану и более доступны для понимания.

Вот эти предметы:

1) Священное Писание – преподаватель, упомянутый выше бакалавр иеромонах Феодор (Бухарев).

2) Догматическое Богословие – преподаватель, ректор, архимандрит Алексий (ум. 1877).

3) Нравственное и пастырское Богословие – преподаватель, инспектор, архимандрит Сергий (Ляпидевский).

4) Патрология – преподаватель иеромонах Леонид (ум. 1876).

5) Библейская история – преподаватель, бакалавр Ив.Ив. Побединский-Платонов (ум. 1871).

6) История христианской церкви – преподаватель профессор А.В. Горский (ум. 1875).

7) Церковная словесность, 8) Церковное (каноническое) право – Преподават., экстраординарный профессор, свящ. Ив.Никол. Аничков-Платонов (ум. 1864).

9) Церковная археология – преподаватель, бакалавр Александр Кирил. Соколов (ум. 1884).

10) Учение о вероисповеданиях – преподаватель Никита Петр. Гиляров-Платонов (ум. 1887).

11) Языки: Греческий – преподав. И.И. Побединский-Платонов.

12) Еврейский – преподав. А.К. Соколов.

Я, по мере сил, занимался всеми предметами богословского курса, неопустительно посещал все классы, не исключая класса и еврейского языка; у меня до сих пор сохранились еврейские вокабулы из книг некоторых малых пророков. Но из преподавателей более всех интересовал студентов своими лекциями профессор А.В. Горский. В его лекциях поражала нас громадность сведений, отчетливое и основательное изложение лекций, и одушевленная декламация. Не малым также обилием сведений отличались лекции профессора Аничкова-Платонова: но эти лекции не отличались стройным систематическим изложением. Лекции по Священному Писанию иеромонаха Феодора имели характер самостоятельного изложения и отличались значительной глубиной мысли: но торопливое и невнятное чтение с кафедры много отнимало достоинства у этих лекций. Бакалавр Н.П. Гиляров-Платонов – талантливый преподаватель; он не писал лекций, но говорил изустно, и при этом позволял себе иногда довольно свободные суждения и выражения; неуважительно отзывался иногда об отцах Церкви, в особенности выразился однажды оскорбительно о св.Иоанне Златоусте. Памятен для меня еще один случай о Гилярове.

Приехал в академию обер-прокурор Св. Синода граф Н.А. Протасов; приходит, в сопровождении ректора и еще кого-то, в наш богословский класс во время лекции Гилярова. Гиляров, разумеется, был предварен об этом и принес с собой в класс тетрадку, свое студенческое сочинение об антихристе. По входе в класс почетного гостя, он начал угощать его своей студенческой мудростью. Гость в восхищении был от этой мудрости и, уходя из аудитории, благодарил лектора. Но почтенный лектор, по уходе гостя, сошел с кафедры и, обратясь к нам – студентам, сказал: «забудьте, господа, что я сейчас читал вам», и вслед затем начал проповедовать нам о том же предмете совсем противное. Впрочем такой либерализм наставника далеко не всем студентам нравился; а наконец этот либерализм был поводом к удалению Гилярова из академии. Между студентами XIX курса (1854 г.) был иеродьякон Анфим из Болгар115 (впоследствии экзарх Болгарии). Ревностный Анфим, слыша часто резкие и неуважительные отзывы бакалавра Гилярова о лицах и предметах священных, донес об этом митрополиту Филарету, и вследствие сего Гиляров в 1855 году должен был оставить службу при академии116.

С первых чисел сентября, по окончании приемных экзаменов, начались у нас обычные занятия. 7-го числа дано было нам семь тем для сочинения по предметуСвященного Писания.

Темы эти были следующие:

1) Изъяснение – Иак. III, 1–12.

2) Галат. V, 13–18.

3) Колос. II, 11–17.

4) Учение ап. Павла о ветхозаветных прообразованиях.

5) Учение ап. Иоанна о любви.

6) Сличение сказаний евангелистов о воскресении И. Христа и явлениях Его по воскресении.

7) Какие сведения о жизни, свойствах и достоинствах Божией Матери можно почерпнуть из Св. Писания?

Я избрал для своего сочинения 5-ю тему, т.е. «Учение ап. Иоанна о любви». На этом сочинении бакалавром отцом Феодором подписано: «Хорошо; немало и очень хорошего»117.

8-го сентября получил я письмо из Владимира от Царевского:

«От души благодарю вас за ваше обо мне попечение.

По приезде моем во Владимир, Феодор Гаврилыч призывал меня к себе, открыл, что вы писали уже к о. ректору о том, чтобы оставить меня еще на курс в семинарии на казенном коште; по этому поводу ходил я к о. ректору узнать, что они думают об этом. Отец ректор совершенно отказал в казенном содержании и не советовал даже на своем коште оставаться в семинарии. Отказал в казенном содержании потому, что много сирот осталось в настоящее время, по случаю холеры, которые нуждаются в казенном пособии, и что, оставшись еще на два года, я буду заедать чужое место, буду грабить другого, и греша сим сделаю участниками своего греха и тех, которые оставили меня в семинарии на казенном коште. Поэтому, чтобы не стеснять их совесть и не притеснять своих товарищей, я и не должен оставаться; тем более – дескать, что нет благовидной причины и оставаться мне, как оканчивающему курс в 1-м разряде, потому что и теперь открыт ход в академию. Не советовал оставаться в семинарии и на своем коште; потому что это только вытянет деньги, а существенной пользы не доставит, а лучше, по его мнению, жить год дома и готовиться в апреле месяце подать прошение, чтобы дозволили явиться к экзамену и в этом наверное не откажут. Как не имеющему средств вступить в академию на своем иждивении, можно просить и о том, чтобы дозволили на казенном коште, – и в этом будто не окажут: были дескать опыты такие. Не совсем приятно будет это, конечно, говорит, нам, но делать нечего, когда просят (слова о. ректора).

Все это пересказал я Феодору Гаврилычу. Отзыв на это с его стороны: оставаться в семинарии на своем содержании мне вовсе не нужно, а стараться поступить в академию; для этого жить год дома также не нужно: потому что вступить в Петербургскую или Киевскую академию очень трудно, да неизвестно, что может случиться в продолжении года. Лучше советовал (да и мне так кажется) просить вас, чтобы походатайствовали перед вашим отцом ректором, не позволит ли явиться, как вы прежде говорили, по получении аттестата в академию с тем, чтобы я, готовясь там месяц или два, мог вступить в число студентов. Таковые опыты, говорит, у нас бывали, даже через треть принимали нередко; теперь же это гораздо удобнее сделать, объяснив, что я не смел явиться к экзамену в академию, не окончив курса в семинарии.

Что вы скажете мне на это? Ваш совет для меня более обязателен и благодетелен».

На это отвечал я 10-го числа:

«После того, что сделано мной для устроения вашего благополучия, в моих руках не остается более уже ничего. Вы просите меня снова ходатайствовать перед академическим начальством: но это значит, вы не поняли смысла моих слов. Я писал вам, что о. ректор был столько добр, что позволил мне вызвать вас к себе и держать месяц или два: но это не то значит, чтобы, по прошествии означенного времени, вам можно было держать экзамен и потом вступить в академию действительным студентом; нет, это не более, как лишь временное пособие, которое о. ректор хотел оказать вам из уважения к семейным обстоятельствам. Вступить в академию после надлежащего срока, без разрешения высшего начальства, невозможно: академическое начальство, само по себе, сделать этого не может.

Итак, надобно предать себя и будущую судьбу свою в волю Божию. Не следует роптать и на семинарское начальство за то, что оно не уважило нашей просьбы: напротив, надобно благодарить доброе начальство, что оно, во-первых, выпускает вас со званием студента, а во-вторых, не отказывается по крайней мере на будущее время принять участие в устроении вашей судьбы. Рекомендую последовать совету о. ректора, особенно, если бы удалось испросить казенное пособие для первоначального вступления в академию. Но если, почему-либо, не удастся поступить вам в академию через год: то уже непременно советую вам иметь в виду через два года нашу академию: она и ближе и доступнее.

Между тем, пользуясь свободным временем, при какой-нибудь благоприятной оказии, приезжайте ко мне, и заблаговременно ознакомьтесь с академическим бытом».

8-го ч. писал мне из села Васильевского окончивший курс академии С.Г. Вишняков:

«От всей души благодарю вас за вашу обязательность.

Ваше письмо предупредило двумя днями мой приезд в Васильевское, куда я прибыл 26-го августа.

Теперь, в доме родительском, я отдыхаю от трудов многоделания академического, но только провожу время чрезвычайно скучно. Доколе жил в Васильевском с братом Григорием, дотоле еще время тянулось без скуки; когда он уехал во Владимир, я остался один в селе с непомерной скукой и пустотой! Поневоле захандришь один, без дела, – т.е. без книг для легкого чтения, при постоянно почти дрянной погоде. Ляжешь иногда на кроватку, да и понесешься на крыльях воображения в матушку нашу академию. Как она хороша теперь издали, без взглядов предубеждения, при хладнокровном суде о порядке вещей! Так и пошел бы еще года на четыре, только бы при добром здоровье.

Чай, добрый мой о. Иоанн, – любо-дорого послушать нашего умного Александра Васильевича118, – чтение его из Евангельской истории. Как эти чтения, выходя из сердца, полного живой веры в Сына Божия, невольно пробуждают и разогревают чувство религиозное, которым наша молодежь ученая не так богата, но которое так дорого для человека! Потому, знаете ли, о. Иоанн? В понедельник, четверток и субботу – утром я беру лекции Горского по Евангельской истории и прочитываю. Иные лекции так хорошо записаны, что как будто бы самого его я слушаю!

Каково-то утешает вас о. ректор?119 По правде сказать, мы хоть целый год у него учились; но мало его слышали, как профессора. Теперь, я думаю, сначала не хуже прочих людей он подвизается на поприще богословия! Не переменил ли он чего в жизни академической-студенческой, не ввел ли нового, не уничтожил ли старое, не очень доброе (чего было довольно), что обещал он сделать? Любопытно бы знать! А о. Леонид?120 Я думаю, порет свысока, с чувством, с толком, с расстановкой? Не правда ли, что его не скучно бывает слушать, хотя в начале некоторые из наших товарищей и ухмылялись на него!?.. Ну да Бог с ними, с наставниками! Мы все обыкновенно требовали многого от них; а сами между тем ленились выслушать и усвоить себе малое! Кто виноват? И для чего убиваться бакалавру, когда у него слушателей пятьдесят человек, как нередко бывало у нас?

От всей души желаю вам, добрый мой о. Иоанн, при добром здоровье, с честью и славой, с пользой и удовольствием прослушать два года академические лекции. Приведи мне, Господи, быть на должности поближе к академии, как назначен я конференцию. Надеюсь, что жить будет неплохо, – с добрыми людьми и товарищами.

Слава Богу, хоть Никиту Петровича121 назначили бакалавром из нашего курса, – все как-то лучше, да только едва ли сделают! Уж представляли и прежде на это место еще Ивана Ив. Побединского122, но был отказ, до реформы, какую предполагали сделать в академии.

Что ваше пострижение? Уже не приняли ли вы ангельский образ? Ежели это правда, то помоги вам Господь молитвами Богородицы и всех преподобных спасти свою душу и умолять за нас Бога».

15-го числа писал мне из Владимира профессор семинарии Ф.Г. Беляев:

«Думаю, вы слышали о моих затеях касательно перемещения в Московскую семинарию. Затеи эти в настоящую пору стоят под таким градусом, что мне необходимо иметь в вашей академии корреспондента, который сообщил бы мне о ходе дела. Видите что – просил я графа о перемещении меня в Москву. Граф не имел под рукой праздных мест в Моск. семинарии и, не отказывая мне на отрез в просьбе, передал дело в правление вашей академии, – т.е. правление ваше должно рассмотреть мое дело и ответить графу: могу ли я хоть когда-нибудь передвинуться в Москву. О. ректор академии обещал мне решить дело в мою пользу. В настоящую пору мне и хочется узнать это решение. И прошу вас покорнейше разузнать это тихонько – от письмоводителей и побезпокоиться сообщить мне весточку в случае решения дела, какого бы содержания ни была она.

Еще: в Московской семинарии становится праздным место профессора Кроткова123. Со стороны правления вашего не последовало ли выбора кандидатов на это место?

Интересно для меня и то и другое дело. Но прошу вас не медлить уведомлением об ответе академического правления графу на мое дело, не медлить из-за нерешенности последнего дела.

Извините, что я безпокою вас. – В сентябре пришел из св. Синода указ с разрешением постричь меня в монашество. Днем пострижения назначено было 1-е октября.

Вот что записано было мной в свое время о сем, чрезвычайно важном, обстоятельстве моей жизни:

«1348 год. 1-е октября. Пятница.

Древняя мимоидоша: се быта вся нова: новое имя, новые одежды, новые правила жизни: о, если бы Господь обновил и дух прав во утроба моей!..

В сей день, в день Покрова Пресв. Богородицы, и на намять преподобного отца нашего Саввы Вишерского, я грешный сподобился, по благодати Божией, воспринять на себя сан иноческий. Священный обряд пострижения совершен был в трапезной церкви Свято-Троицкой Сергиево Лавры отцом ректором Московской духовной академии, архимандритом Алексием. Восприемником при пострижении был той же академии о. инспектор, иеромонах Сергий. Имя наречено мне, в честь воспоминаемого ныне Церковью преподобного, – Савва.

Примечание. Когда постригают в монашество из священников: новопостриженный, при пении причастного стиха, входит в алтарь, снимает клобук, надевает епитрахиль и поручи, и приступает к Св. Тайнам после всех служащих по обычаю. Во всех же прочих случаях новоначальный не снимает клобука, пока не снимется с него мантия.

4-е число. Понедельник.

В первый раз Господь сподобил меня отслужить иеромонахом всю церковную службу в трапезной церкви, где совершено было мое пострижение. В тот же день разрешено было мне снять мантию, и приступить к обычным занятиям.

Через о. ректора получил я в благословение от высокопр. митрополита Филарета параманд и рясу».

При моем пострижении произнесена была о. ректором речь, которая напечатана в седьмой части Прибавлений к Творениям святых Отцов в русском переводе124 .

На другой день после своего пострижения, 2-го октября, писал я в Муром к своей теще, П.С. Царевской:

«По благодати Божией, я достиг наконец того, чего желал, или лучше, к чему веден был вседержавной десницей премудрого Промысла. 1-го октября, в день Покрова Пp. Богородицы, и на память преподобного отца нашего Саввы Вишерского, я сподобился принять на себя чин ангельский. Священный обряд пострижения совершен был надо мной о. ректором нашей академии, a восприемником был о. инспектор. Совершителю священного обряда угодно было наречь меня именем воспоминаемого в тот день Церковью препод. Саввы. Долго было бы описывать вам все подробности совершенного надо мной обряда; если угодно, можете прочитать сами в большом Требнике чин пострижения монашеского; скажу вам, сколько можно выразить словами, только то, чего там вы не найдете, именно – состояние моего духа в те священные минуты. Представление всех обстоятельств моей жизни, важность произносимых мной обетов, и страх предстоящих искушений – все это вместе глубоко потрясло мою душу, слезы невольно лились из глаз; и потом весь день я чувствовал себя в таком же непонятном и невыразимом состоянии, в каком бывал прежде при всех важнейших переменах жизни. Теперь же, благодарение Господу, начинаю мало-помалу прояснять себе настоящее мое звание и состояние; мысль, что это – дело особенного Божия попечения обо мне, утешает и успокаивает мой дух. С благоговейным трепетом усматриваю я особенное призвание Божие к иноческой жизни во всех прежних своих обстоятельствах. Смотрите, в самом деле, как постепенно, и вместе с тем очевидно Господь отрешал мена от мира и призывал на служение Себе: взял у меня родителя прежде, нежели я узрел свет; лишил матери в то время, когда я еще имел крайнюю нужду в ее попечении, определив испытать мне горький жребий сиротства, с той, конечно, благой целью, чтобы заблаговременно ознакомить меня с тесным путем креста. Но вот, после долгого томления в сиротстве, краткое время дает мне вкусить некоторую сладость жизни в семейном благополучии, но и здесь скоро начинаются опять прежние лишения: умирает сын, который, при своей жизни, естественно привязывал бы меня к миру во всяком случае; наконец, я лишаюсь того, что привлекло и всего более привязывало меня к миру: все это, не ясно ли, постепенные, более и более возвышающиеся, гласы Божественного воззвания меня из бурного мира к тихому пристанищу монашеского жития? Да будет же благословенна воля Божия, избравшая и освятившая меня на служение себе, можно сказать, от чрева матерня!

Итак, древняя мимоидоша: се быша вся нова: новое имя, новая одежда, новые правила жизни; о, если бы Господь обновил и дух правь во утробы моей!

В настоящей новой моей жизни вот какое замечательное обстоятельство: и подано прошение125, и исполнено по этому прошению мое желание, т.е. и начало, и конец дела совершились в дни празднования Божией Матери. Итак, с сего времени я должен искать для себя особенного покровительства и заступления у Пречистой Владычицы и всеобщей христианской Заступницы; должен постоянно обращаться к Ней с теплым молением: не ввери мя человеческому предстательству, Пресвятая Владычице, но сохрани мя под кровом Твоим!

Более на сей раз не могу сообщать вам ничего относительно новой моей жизни; о прежней считаю излишним и напоминать; впрочем, после последнего моего известия, особенного ничего со мной не случилось.

Нужным почитаю сказать только то, что я, вопреки своим расчетам, всю вакацию безвыходно провел в академии.

12-го числа я снова писал П. Степановне, приветствуя ее с днем ангела и сообщая вместе с тем о своем новом дне ангела, – дне пострижения в монашество 1 октября, причем добавил:

«Как ни страшны и строги обеты, данные мной при вступлении в новое звание: но мысль, что это – дело особенного попечения Божия обо мне, совершенно успокаивает и ободряет меня. Во всех обстоятельствах моей жизни и особенной настроенности моего духа нельзя не усматривать небесного призвания меня к тишине монашеской жизни.

Да будет же благословенна воля Провидения, премудро все устрояющая и управляющая судьбами человеческой жизни!»

В ответ на это писал мне из Мурома шурин С.В. Царевский от 16-го числа:

«Всякая новость, приятно или неприятно, смотря по свойству, поражает нас. Тем более должна была тронуть нас та, о которой вы извещаете, – как редко случающаяся, как священная в существе своем и как имеющая отношение к нам. И действительно, прочитав письмо ваше, мы в сердцах ощутили невыразимо-умилительные чувства. Что же сказать о вас! Какими чувствованиями исполнялось ваше сердце в то время, когда вы произносили пред Богом обеты, при вступлении в новую жизнь! Нужно каждому самому испытать, чтобы правильно узнать и безошибочно судить об этом.

Не думайте, что известие ваше о себе, кому-либо из нас неприятно. Сам Бог определял и определил вас в состояние иноческое, – кто же безумный будет гневаться на Бога! К тому же – ужели ваши отношения к нам переменятся в новой вашей жизни? Закон Христов о любви к ближним предписан как для мирян, так и для иночествующих, даже, можно сказать, последние поставлены первыми блюстителями оного. Значит, любовь и отношения ваши к нам и теперь будут таковы же, каковы были и прежде, отречение от мира, произнесенное вами при вступлении в иноческий сан, конечно, не воспрещает оказывать любовь к человеку – существу, любимому Самим Богом. Чего же более любви и, основанных на ней, действий, желать нам от вас, и что может быть причиной к огорчению кому-либо из нас за то, что вы приняли иноческий сан! Мы даже радуемся, что Господь поставил вас на тот путь, по которому скорее можно достигнуть последней, вожделенной для всех существ разумных, цели – неба.

Да укрепит вас Господь Бог на этом пути Своею благодатью!»

5-го октября дано было нам 7-мь латинских тем для сочинения по классу Догматического богословия.

Вот эти темы:

1) De religionis necessitate.

2) De necessitate extraordinariae, scilicet, supernaturalis revelationis.

3) Mysteria in religione revclata sunt necessaria.

4) Num sola sacra Scriptura pro Theologiae principio haberi debet?

5) De perspicuitate s. Scripturae.

6) Quaenam est relatio inter s. Scripturam ot sacram Traditionem?

7) De auctoritate s. Ecclesiae in praeceptis divinae revelationis explicandis.

Из эгих тем мной избрана была 5-я и сочинение написано было на латинском языке. Сочинение это, написанное на четырех почти листах, читано было, по поручению ректора, профессором церковного красноречия, И.Н. Аничковым-Платоновым, и заслужило от него следующий отзыв: «Sensus clarrus, quamvis non profundus et sagax; consideratio objecti tractandi non nimis lata; stylus accuratus et grammaticae L(atinae) plerumque conformis. – Bene».

27-го числа получил я письмо из села Васильевского от земляка, С.Г. Вишнякова. Он писал:

«Со слезами сладкой грусти, в кругу семейства прочитали мы письмо ваше, которым извещаете вы меня о перемене в своей жизни. Да поможет вам Господь молитвами прр. Павла и Антония – отцов иночествующей братии, и предстательством нашего покровителя преп. Сергия, понести тот крест, который вы, по указанию Провидения, наложили на себя, – вот мое единственное, душевное желание! Да и чего еще пожелать вам? Мирские желания при отречении от мира неуместны, тем более, что мне известны ваши чувство и расположение, с какими вы обрекали себя на подвиг и жизнь иноческие! Все прочее приложится само собой, по слову Того, Кто Един может прилагать!»

2-го ноября писал я в Муром теще, П.С. Царевской:

«Радуюсь, что весть о последовавшей со мной перемене, хотя и тронула вас, но не произвела, однако же, неприятного впечатления. Да и что, в самом деле, может быть неприятного в настоящем моем положении, если только будем рассматривать его надлежащим образом? Жизнь инока, разумеется, правильная, – жизнь самая мирная и спокойная; в особенности жизнь ученого монаха. Правда, по самому назначению своему, ему нельзя совершенно отрешиться от всех мирских связей: но в то же время его занятия, если только он полюбит их всей душой, могут служить твердой защитой от многих внешних искушений. Впрочем, что ожидает меня впереди, это известно Единому Всеведущему.

В дополнение к сказанному в предыдущем письме не лишним почитаю сообщить вам то, что при введении меня в новое звание о. ректор почтил меня краткой, но назидательной речью, которую он даже и отпечатал. Из десяти экземпляров этой речи, подаренных мне о. ректором, один посылаю вам на память. А высокопреосвященный митрополит прислал мне, через о. ректора, в благословение параманд и рясу.

Несмотря на перемену звания, мои отношения к вам в сущности пребудут неизменны, лишь бы Господь подкрепил мои силы для благополучного окончания многотрудного академического поприща.

С сыновней к вам любовью и почтением остаюсь»...

22-го числа дано было нам 7 тем для сочинения по классу Церковной истории; темы эти следующие:

1) Посещение Иисусом Христом Иерусалима в праздник Кущей (Иоан. VII и сл.).

2) О фарисеях в отношении к Иисусу Христу.

3) О благовествовательных путешествиях И. Христа.

4) Отношение Филонова учения о Слове к христианскому.

5) О Евангелии, приписываемом Иакову.

6) Плиниево письмо к Траяну о христианах и ответ Траяна.

7) 1Кор. XV, 10.

Я написал сочинение на 2-ю тему: «О фарисеях в отношении к И. Христу». Профессор А.В. Горский, читавший мое сочинение, высказал о нем такой отзыв: «легко, ясно, обработано». Но при этом заметил мне, что не нужно слишком увлекаться посторонними авторитетами и что тексты Св. Писания надобно приводить по-славянски.

После частных экзаменов пред праздником Р. Хр. даны были нам для экспромтов две следующие темы: 1) Quinam est sensus verborum Chiristï Ego sum via, et veritas, et vita; nemo venit ad Patrem nisi per Me (Joh. XIV, 6; conf. VI, 44). 2) Одно ли и тоже заключается в понятии о совести и внутреннем (нравственном) законе?

30-го декабря писал я в Горицы о. Василию Сапоровскому:

«Чем неожиданнее гость, тем он приятнее: равно чем неожиданнее письмо, тем оно интереснее. Не правда ли? После столь долгого молчания с моей стороны, конечно, вы уже считаете нашу взаимную переписку совершенно решенной, и неудивительно, если я начинаю казаться перед вами человеком неблагородным, надменным и пр. и пр. В оправдание моего молчания мог бы я представить вам множество причин – и дельных и недельных: но знаю, что это ни к чему не ведет. Поэтому за лучшее почитаю прямо приступить к делу. Но очень давно узнал я, что епархиальное начальство обратило, наконец, на вас должное внимание, возложив на вас новую должность. Душевно радуюсь и приветствую вас с сим знаком архипастырского внимания. Правда, сколь ни знакома вам благочинническая должность, но при настоящих ваших летах, она должна составить для вас немалое бремя. Впрочем, Господь, избравши вас на сие служение, конечно, не оставит без Своего благодатного покровительства; а при Божией помощи, всякое бремя легко и удобоносимо.

Вот и я, наконец, по милости Божией, сподобился принять на себя благое иго Христово. Без сомнения, вы слышали уже о вступлении моем в новое звание, и, конечно, знаете мое новое имя. Следовательно нет нужды подробно описывать вам все обстоятельства моего вступления в иноческую жизнь. Скажу только, что, при помощи Божией, начинаю мало-помалу привыкать к новому моему положению. Впрочем, надобно согласиться, что переход из мирской жизни в монашескую, при настоящих моих обстоятельствах, менее для меня ощутителен, нежели как это было бы, думаю, в другом месте – вне академии. Что был я прежде, в течение двух лет, тоже самое почти и теперь: те же занятия, то же общество, тот же образ жизни, те же отношения к начальству и товарищам; новое только имя и нечто в одежде. Конечно, с поступлением, если Бог даст, на должность надобно ожидать не малых искушений и преткновений на пути иноческой жизни: но будущее известно Единому Богу....

Рад бы я побеседовать с вами и об ученых предметах: но беседовать пространно не позволяет время; поэтому не взыщите, если на сей раз ограничусь только кратким перечнем предметов, кои преподаются у нас на старшем курсе.

Первый и главный предмет – Догматическое богословие; его читает о. ректор. Затем Нравственное богословие, свящ. Писание, Церковно-Библейская история, Патристика, Церковная археология, Церковное красноречие, и вновь открытая кафедра по классу св. Герменевтики и Учение о вероисповеданиях.

Из теперешних наставников преимущественным авторитетом пользуется орд. по Ц. истории Ал.В. Горский, сын Костромск. протоиерея Горского. Но главным занятием у нас всегда было и есть сочинение.

Теперь занимаюсь сочинением но классу Ц. истории;взялся писать «об отношениях фарисеев к И. Христу».

Между тем на старшем курсе назначают и проповеди. Мне довелось говорить первому и первую проповедь на Рождество Пресв. Богородицы, сугубо родной праздник и по Горицам и по Мурому; – вторая назначена на 4-ю неделю В. поста. Чем ближе богословские предметы к сердцу и к моему званию: тем больше требуют труда и усилия. Но вдали ожидает еще больший труд: я разумею, так называемое, курсовое сочинение, которое в академии дается обыкновенно на год, и составляет последний решительный труд, по которому главным образом решается судьба каждого студента. Прошу вашего молитв. содействия для благополучного совершения многотрудного академического поприща.»

Новый год встретил я, в новом своем звании, в лавре, среди монашествующей братии, которая с того времени, как я облекся монашеством, стала ко мне ласковее и внимательнее, и я начал чувствовать себя в отношении к оной свободнее.

14-го числа писал я в Ставрополь на Кавказе веселому сообитателю своему и приятному собеседнику, о. Моисею (Рыбальскому), поступившему туда на семинарскую службу:

«Радуюсь о вашем благополучном, хотя и позднем, прибытии в благословенный Ставрополь, приветствую вас с вступлением в новую должность, поздравляю наконец с новым годом. Да благословит Господь счастливым успехом ваше новоначальное делание в вертограде духовном!

Может быть, вы ожидали от меня письма ранее: но я, помня ваше обещание – известить меня о вашем приезде, до сих пор медлил открыть условленную между нами переписку. Теперь же, слыша о вашем прибытии и не получая от вас самих обещанного известия, некоторым образом почитаю себя обязанным приступить к исполнению взаимного нашего обещания.

После вашего отбытия, в нашей келье водворилась глубокая и мрачная тишина. Сколь ни благоприятна тишина для ученых занятий, тем не менее однако же заставляют меня часто вспоминать о ваших живых и откровенных беседах. Тишина для ученых нужна; – хорошо; но в свое время и в известной мере: а после обеда напр. и после ужина почему не пошуметь и не повеселиться?

Правда, я и сам не из числа резвых: но все-таки подчас люблю повеселиться, и поговорить откровенно, разумеется, не далее своей кельи.

Вот разве не заменит ли для меня сколько нибудь вас в этом отношении новый собрат, который, вероятно, скоро уже прибудет. Это монах (простой монах) с Афонской горы. О его происхождении и нации пока еще ничего не знаю; известно только, что он ныне окончил курс в Кишиневской семинарии и изъявил желание поступить в нашу академию. Св. Синод уважил его просьбу с тем, чтобы, по окончании курса, подобно вам, возвратиться восвояси. Имя его, кажется, Парфений.

Не забывает о вас и наше доброе начальство. Во время праздника случилось мне провести целый вечер у о. инспектора; между многими и различными разговорами была речь и о вас; – разумеется, с хорошей стороны.

По возвращении из Москвы, о. ректор спрашивал меня, пишете ли вы к нам (о. ректор спросил меня еще о том, назначен ли кто в вашу семинарию ректором).

Бакалавры и лаврские монахи также очень часто предлагают подобные вопросы относительно вас.

В академии и лавре, слава Богу, все благополучно. Новостей особенных никаких нет, – по крайней мере, я не слыхал. Вы знаете, что я не слишком в коротких отношениях ни с лаврскими, ни со своими… За новость разве сообщить вам то, что Господь привел мне среди праздника отправить полную службу в Троицком соборе».

О. дьякон Ф.С. Виноградов, между прочим, извещал меня об опасной болезни своего тестя, а моего зятя, дьячка той же церкви В.А. Левашева и, считая эту болезнь следствием чрезмерного употребления спиртных напитков, просил меня от имени всех родных, сделать ему братское вразумление. Вследствие сего я писал своему зятю от 29-го января:

«Братская любовь и опасение за вашу временную и вечную судьбу внушают мне священный долг предложить вам несколько советов и предостережений.

Не очень давно был у меня один богомолец из ваших краев – человек, очень хорошо вас знающий и к вам довольно близкий. С живым участием рассказывал он мне о случавшихся с вами неоднократно болезненных припадках, угрожавших будто бы не раз совершенной даже опасностью жизни. Между прочим коснулся он и главной, по крайней мере, видимой причины этих припадков. Нужно ли говорить вам, что это за причина? Но и без объяснения, думаю, понятно, о чем идет дело. Признаюсь вам откровенно: не столько сожалею о том, что постигают вас болезни (это общий удел всех смертных), сколько о том, что главной причиной этих болезней – вы сами, ваше излишнее, неумеренное употребление хмельных напитков. Согласитесь сами, все ли равно – терпеть болезни и вообще какие бы то ни было бедствия по воле Божией, или по собственному неразумному произволу?

Итак, всмотритесь ближе в свое положение; размыслите поприлежнее о том, каково ваше настоящее, и что ожидает вас в будущем. Посмотрите, какую жалкую картину представляет человек, предавшийся гибельной страсти к вину! Он произвольно унижает в себе достоинство человеческой природы, сам себя лишает телесного здоровья; теряет всякое право на уважение от других, возбуждает невольный гнев в начальниках, в самом основании потрясает семейное благосостояние: жена скорбит, дети сокрушаются, родные оставляют. Но все эти бедствия еще ничего не значат в сравнении с теми, какие ожидают его там – за пределами гроба. С каким чувством предстанет он пред престолом праведного и нелицеприятного Судии? Что скажет в оправдание своей неразумной страсти? В чем найдет он тогда утешение и отраду?.. Ах! пока еще есть время, пока елей жизни не совсем еще угас в вашем теле, прошу и умоляю вас именем братской любви, если не совсем подавить в себе эту постыдную страсть к вину (вдруг сделать этого и не возможно), по крайней мере, при помощи Божией, начать подвиг борьбы с ней, решиться мало-помалу противодействовать ей. И нет более приличного и удобного времени начать это святое дело, как ныне, в настоящие дни св. четыредесятницы. Без сомнения, для этого нужно, прежде всего, очистить душу искренним покаянием, искренним сознанием своей слабости, а потом уже изъявить перед отцом духовным твердую решимость удаляться, по возможности, всяких поводов к удовлетворению одержащей вас страсти. И будьте уверены, что как скоро вы искренно выразите свою решимость удаляться зла, с тем вместе не умедлит явиться к вам на помощь и спасительная благодать Божия. Ибо милосердый и человеколюбивый Господь выну стоит при дверех сердца каждого грешника и толцет, и, аще грешник отверзает двери сердца своего, внидет к нему и вечеряет с ним. А где Господь, там утихают и умолкают все бури страстей.

Весьма много порадовали бы вы меня, если бы вняли сколько-нибудь моим искренним внушениям. По крайней мере прошу не гневаться на меня за эти, может быть, не совсем приятные внушения, потому что они проистекли от сердца, истинно любящего вас и желающего вам всякого добра. Брат ваш иеромонах Савва.

Любезнейшая сестрица! Прошу и вас не обижаться моими откровенными и чистосердечными советами брату».

7-го февраля, в 12 ч. дня посетил нас в классе католический епископ, Боровский, проезжавший в Житомир. Человек – лет около 50-ти, довольно высокого роста, белокурый; по обычаю западной церкви, с остриженными волосами на голове и с бритой бородой; одет в длинный фиолетовый кафтан, с застегнутыми сверху до низу пуговицами; на голове такого же цвета скуфья. На шее золотой крест на такой же цепочке – принадлежность сана.

Когда он узнал, что лекция на этот раз была об Оригене (по классу Патристики), сделал несколько замечаний касательно сочинений этого знаменитого учителя церкви. В заключение, обратясь к нам, сказал: «Бог да поможет вам изучать веру Христову!»

Почтенный предать был профессором канонического права в Петербургской римско-католической академии.

7-го февраля, писал мне из Владимира профессор семинарии Ф.Г. Беляев:

«Крайне совестно мне вторично безпокоить вас своими поручениями: но распаленное желание перемещения в Москву вынуждает меня преступить эту крайность и просить вас покорнейше о нижеследующем.

В бытность мою в Москве, во время святок, сказывали мне, что Правление академии вашей и нашей положили своим мнением предоставить мне первое открывшееся место при Московской или Вифанской семинарии.

Потрудитесь пожалуйста узнать, выражено на бумаге мнение это или нет. Если выражено на бумаге, то не послано ли в учебное Управление в виде ответа на пересланное оттуда для рассмотрение мое прошение о перемещении меня в Московскую семинарию.

Прошу вас покорнейше, не поставьте себе в огромный труд выполнить мои поручения и уведомить меня при первой возможности».

На это отвечал я от 22-го числа.

11-го ч. писал я в Иваново единоверческому священнику, о. Козьме Орлову, в ответ на его письмо от 29-го января:

«Приношу вам усерднейшую мою благодарность за ваше приветствие, за ваше доброе участие в моей судьбе и, наконец, за ваши благие пожелания счастливых успехов на новом моем поприще. Чем отозваться мне на ваш искренний, дружественный глас? Изъявлением моего искреннего к вам уважения? Но оно давно должно быть вам известно: с ранних лет моей юности привык я смотреть на вас с особенным уважением. Ваши добрые пастырские качества и всегдашняя ко мне благосклонность однажды навсегда расположили меня в вашу пользу. Напрасно изъявляете вы опасение за неизменность моего к вам расположения. Ужели вы думаете, что с переменой внешних обстоятельств должны измениться во мне взгляды на прежние наши отношения? Ужели высшая степень умственного образования и какое бы то ни было положение в обществе могут подавить во мне способность по прежнему ценить и уважать добрые ваши качества? Да и как вам представляется мое настоящее положение? Ужели вы думаете, что теперь я стал уже не тот, что был и прежде? Признаюсь вам откровенно, чем более знакомлюсь с науками, тем ничтожнее представляются приобретенные плоды; чем выше прежнего предстоит степень служения, тем более чувствуешь собственную немощь и слабость. Чем же после сего стал бы я гордиться перед вами?

Итак, будьте уверены в моем неизменном к вам расположении и почтении. Но чем свидетельствовать перед вами мою любовь и усердие? Ничем иным, думаю, как молитвенным воспоминанием, которое, впрочем, до сих пор я не переставал творить о вас; о чем усердно со своей стороны прошу и вас».

Того же числа писал я С.В. Царевскому в ответ на его письмо:

«Что сказать вам, любезный Сергий Васильевич на ваши запросы? – Конечно, ваше положение теперь таково, что надобно так или иначе окончательно решать свою судьбу; медлить долго нечего. Если у вас нет решительной наклонности снова вступить на поприще науки, то надобно избирать уже другой какой-нибудь путь. Говорите, что у вас в виду немало и священнических мест и светских: тем лучше. Но вы затрудняетесь в выборе, и – неудивительно: однажды навсегда решить судьбу целой жизни – дело очень немаловажное. Впрочем, ваше затруднение, как видно, касается не столько самой сущности дела, сколько внешних, более или менее, случайных, обстоятельств. Нет, друг мой, при избрании образа жизни, несмотря на современное положительное направление, надобно руководствоваться не мелкими житейскими расчетами, но ясным сознанием своих способностей и склонностей. Что значит самая выгодная должность, если она не отвечает нашим природным (разумею, правильным) склонностям? Тяжкое бремя, не более. Можно ли заслужить любовь и расположение самого доброго и благонамеренного начальника, когда мы, при всем усердии быть полезными, оказываемся неспособными к тому делу, исполнение которого добровольно приняли на себя? – И порождению, и по воспитанию, для вас всего естественнее, казалось бы, быть служителем алтаря: но замечаете ли вы в себе довольно расположения и любви к этому священному званию и имеете ли довольно решимости переносить все труды и искушения, неизбежные на поприще высокого священнического служения? Если бы вы вздумали при этом рассуждать так, как рассуждает большая часть: слишком много погрешили бы. Легкомыслие неуместно там, где идет дело о вечной судьбе нескольких сот душ.

Отнюдь не предосудительна для вас и светская служба. Но и здесь опять нужно спросить: достанет ли у вас настолько терпения и охоты, чтобы исполнять, особенно в начале поприща, все мелкие, а иногда и прихотливые, поручения начальника, может быть, далеко не отвечающие вашим способностям и характеру? Что касается в частности до упомянутого вами места: на это я должен дать вам почти отрицательный ответ. Если где, то именно тут требуется от письмоводителя каллиграфия: дела стряпческие ежемесячно идут прямо к царю. Ив.Мих. Троепольский, я знаю, терпел не мало неприятностей именно по причине недостатка в искусстве чистописания. И ваш почерк, как видится из дела, едва ли превосходнее его почерка. Следовательно...

Что из всего сказанного следует? Следует то, что решительного совета относительно вашей будущей судьбы дать я не могу. Советуйтесь всего более сами с собой: теперь вы сами уже можете здраво рассуждать. Если же для вас и нужен посторонний совет: то воля маменьки должна быть для вас выше и священнее всех посторонних советов».

11-го же ч. писал я в Иваново племяннику, единоверческому дьякону Ф.С. Виноградову, в ответ на его письмо, при коем приложено было 10 р. сер.:

«С сердечной признательностью принимаю ваше одолжение. Не отрекаюсь с такой же признательностью воспользоваться вызовом родных помочь в нужде и на будущее время. Времени впереди еще немало, а прямых источников для доходов у меня не предвидится пока никаких.

Вот, подумаешь невольно, как переменчива наша жизнь! После прежнего, если не изобилия, то по крайней мере, довольства, можно ли было ожидать такого оскудения и бедности!

Впрочем, не испытавши нужды, не в состоянии будешь ценить и изобилия. Во всех обстоятельствах жизни надобно только стараться видеть десницу премудрого Провидения: и тогда всякое лишение получит в наших глазах совсем иное значение. Оставаясь в Муроме, конечно, не испытывал бы я подобного настоящему лишения: но, лишившись самого лучшего на земле живого сокровища, что значило бы для меня обильное, но бездушное золото или серебро? Не усугубило ли бы оно более мою душевную скорбь и страдание? И не угрожало ли бы гораздо большей опасностью, нежели самая великая бедность? А теперь, при настоящем моем положении, если довелось мне потерпеть некоторый недостаток: зато он вознаграждается многими другими важнейшими выгодами, сравнительно с прежней мирской жизнью. При этом недостаток этот кажется отнюдь не удовлетворение существенных нужд, а только второстепенных, более или менее произвольных. Тем не менее однако же ваше одолжение во всяком случае имеет для меня полную обязательность».

18-го числа писал я в Хотимль о. Иоанну Успенскому в ответ на его письмо, от 7-го числа, в коем он, между прочим, извещал меня о своей тяжкой и продолжительной болезни:

«Сердечное сострадание возбудила во мне печальная повесть о вашей жестокой и продолжительной болезни. Если я не могу вполне представить вашего скорбного положения во время столь продолжительной болезни, потому что, благодаря Бога, не испытывал сам такого рода болезней: зато слишком хорошо понимаю грустное состояние сестрицы, которое она должна была испытывать, смотря на ваше болезненное страдание: я сам некогда испытывал всю горечь подобного состояния. Но благодарение Господу, что Он, посещая нас бедствиями и скорбями, не до конца гневается на нас, но яко чадолюбивый отец, паки обращает к нам светлое лице Свое.

Душевно радуюсь сколько за вас, столько же и за сестрицу, о восстановлении вашего расстроенного здоровья. Вместе с тем надеюсь, что посетившая вас болезнь послужит для вас назидательным уроком на будущее время. Думаю, что впредь вы более будете дорожить своим здоровьем; не станете расточать его понапрасну, предаваясь по-прежнему излишним заботам и предпринимая снова непосильные труды. Нет, любезнейший, если не для себя, то для семейства надобно хранить свое здоровье. А почему же не хранить его и для себя? Не оно ли есть первое условие всякого земного благополучия? – Тяжкий опыт, конечно, достаточно вразумил вас, что без здоровья ничего не значат ни богатство, ни честь. Лучше нищ здрав и крепок в силе своей, нежели богат уранен телом своим,говорит мудрый сын Сирахов: здравие и крепость лучше есть всякого злата, и тело здравое, нежели богатство безчисленное. – Особенно теперь, когда и крепкие силы легко могут изнемочь под тяжким бременем подвигов и трудов священнического служения, вам нужно позаботиться о подкреплении своего здоровья. Нельзя, конечно, без крайней нужды, оставлять исполнение обязанностей своего звания, в особенности при настоящих церковных ваших обстоятельствах: зато можно, кажется, без большого ущерба, отложить на время все житейские заботы и попечения, чтобы доставить себе, по возможности, больше покоя и отдохновения. Да не оскорбят вас такие, может быть, не совсем приятные советы! Но верьте, что они проистекают от сердца, вас искренно любящего и принимающего живое участие во всех ваших радостях и горестях!

Сколько неприятное впечатление произвело на меня последнее письмо ваше, столько же, напротив, радостное и приятное чувство возбудило во мне ваше известие о судьбе Елизаветы Петровны, – известие, сообщенное в предыдущем письме, которое имел я удовольствие получить 29-го декабря минувшего года, и за которое до сих пор – извините, не собрался вас поблагодарить. Услышав об устройстве судьбы сестрицы, я так обрадовался, что как будто бы шло дело о моей собственной участи: так близко к моему сердцу все, касающееся до моих родных! – По-видимому, судьба Елизаветы Петровны устроена, как нельзя лучше; и дай Бог, чтобы ее счастье продлилось надолго, надолго... Когда они будут у вас, или вам случится быть у них: прошу поздравить их от меня с законным браком, хотя это уже немного и поздно, – и пожелать всего доброго, наипаче же супружеского единодушия. А если Бог приведет мне быть когда-нибудь в ваших краях, то постараюсь и лично засвидетельствовать Сергию Ивановичу и сестрице мое усердное почтение.

Что до меня, – я, слава Богу, здоров и благополучен.

При пострижении моем, совершитель – свящ. обряда – о. ректор почтил меня краткой, но назидательной речью. Речь эту он даже отпечатал и несколько экземпляров подарил мне, разумеется, для раздачи родным. Из числа сих экземпляров один посылаю вам в знак памяти.

Прошу принять этот незначительный дар, как голос моего неизменного к вам расположения.

С братской к вам любовью и усердием честь имею пребыть Моск. д. ак. студ. иеромонах Савва».

3-го апреля писал я в Муром своему благоприятелю А.А. Горицкому:

«В письме вашем от 17 апреля прошедшего года выражена такая мысль, что для вас не столько приятны мои приветствия, сколько чистосердечная откровенность относительно моих нужд и недостатков. Основываясь на сем, не обинуясь открываю вам, что я терплю теперь совершенный недостаток в деньгах. Итак, если оказывать благодеяния ближнему составляет для вас удовольствие; то прошу вас, не откажите себе на сей раз в этом удовольствии, – благоволите по-прежнему удовлетворить моей настоящей нужде. И будьте уверены, что благодеяние в таком виде, в каком вы оказываете, имеет сугубую цену не только пред очами небесного Мздовоздаятеля, но и перед лицом благодетельствуемого вами. Впрочем, изъяснять подробно те чувства признательности, с какими всегда я принимал и буду принимать ваши благодеяния, было бы излишне: глубокие и искренние чувствования чаще любят таиться в глубине сердца, чем выражаться многословием.

Кроме денежного оскудения, все прочие обстоятельства мои, слава Богу, благополучны. Чем более живу в академии, тем более чувствую себя свободным, особенно с тех пор, как принял на себя иноческий сан. Пока был священником, мои мысли все еще как то двоились, мое положение все было еще неопределенно; а теперь – совсем иное дело: теперь уже я стал как бы свой человек, особенно в кругу монашествующих.

Науками занимаюсь по-прежнему столько, сколько позволяют силы. Отправляясь в академию, я думал, что и на один год не станет моих сил: но вот, по милости Божией, и третий год уже на исходе, и я не только не чувствую изнеможения в силах, но напротив, как будто еще несколько укрепился в своем здоровье. При всех утомительных, по-видимому, занятиях науками, жизнь в академии много спокойнее в сравнении с жизнью мирской.

Я не назначаю количества потребной для меня суммы денег, с одной стороны, потому, что не могу заранее определить в точности всех имеющих случиться потребностей, а с другой – потому, что боюсь ограничить вашу щедрость. Скажу только, что всякое, малое или великое одолжение, при настоящем моем оскудении, равно будет обязательно для меня».

А 5-го ч. писал мне из Мурома шурин С.В. Царевский:

«Поздравляем вас с прошедшим днем мирского вашего ангела и с настоящим торжеством Воскресения Христова. Да исполнит Господь сердце ваше той духовной радости, которая при сем празднике рождается в душах всех верующих, и которая особенно ощутительна в сердцах отрешенных от мира!

От души благодарю за ваше последнее, дружественно-назидательное письмо. Советы ваши так мне по сердцу, что я вопреки им никогда не поступлю; особенно же в случае избрания рода жизни.

Письмо ваше ко мне начинается так: «если нет у меня решительной наклонности снова вступить на поприще науки, то надобно избирать уже другой какой ниб. путь». Желал бы, очень желал, еще образовать себя в академии, – но не поздно ли уже об этом думать. Можете ли вы подать и через два года такую же помощь мне при вступлении в академию, какую обещали перед окончанием нашего курса? Если бы так, я со своей стороны не стал бы медлить в приготовлении себя к вступлению на путь учености. Спросите, отчего такой вопрос родился?

Александр Иваныч с Катенькой, приехавши от вас, сказал, что напрасно я пропустил случай в прошедшем сентябре вступить в академию; – что, по-вашему мнению, через два года трудно будет это сделать и лучше искать какого-нибудь места священнического, или вступить, смотря по расположению, в статскую службу. От чего же эта трудность предвидится; от того ли, что вы, окончив курс академии, менее будете иметь возможности вспомоществовать мне при вступлении в оную? По их мнению так! А мне кажется, вы не то вовсе им сказали, а только, – что в прошедшем году легко можно было поступить в академию по причине малого числа явившихся к экзамену студентов, или не так я думаю?

Касательно священнического сана, спрошу вас, как узнать способен ли я принять оный? Говорят надобно судить по расположению души и внутреннему влечению, – но я не замечаю особенной наклонности ни к какой должности. Воля моя теперь так настроена, что я готов быть и священником и приказным. Жду – не будет ли какого-нибудь побуждения свыше, от Правящего вселенной и особенно жребием человеческим, – поступить туда или сюда?

Прощайте! Любящи вас брат Сергий Царевский».

В конце Великого Поста прибыль в Москву Высочайший двор по случаю открытия и освящения возобновленного Императорского Дворца, составляющего украшение Московского кремля. Освящение великолепного царского жилища последовало 3-го апреля, в день светлого Христова Воскресения, после Литургии в дворцовой церкви. Обряд освящения совершал приснопамятный митрополит Московский Филарет и говорил при сем приличную речь. Государь Николай Павлович приглашал после сего Владыку к своей царской трапезе, но он не мог принять сего приглашения потому, что должен был совершать в Успенском соборе позднюю Литургию.

Во время Светлой седмицы некоторые из Высочайших особ посетили Троицкую лавру и нашу академию.

Прежде всех, именно 2-го числа, пожаловала к нам Великая Княгиня Мария Николаевна. Прибыв в лавру в два часа по полудни, в 7 ч. вечера она посетила академию. Через ректорские покои она перешла в залу собраний, где Ее Высочеству были представлены наставники и студенты; посетила затем академическую библиотеку, комнаты для занятий и студенческие спальни. В 8-мь часов слушала в Троицком соборе пасхальную утреню, а на другой день, 7-го числа, выслушав Литургию и молебен преп. Сергию, в 10 ч. отправилась в обратный путь.

11-го ч., в понедельник на Фоминой неделе, прибыл в лавру высокопреосвященный митрополит для встречи других августейших особ.

Вслед за ним, 12-го ч. прибыли сюда Великий князь Константин Николаевич с супругой, Великой кн. Александрой Иосифовной, Вел. князь Николай Николаевич и Вел. кн. Ольга Николаевна с супругом. Все они встречены были митрополитом во св. вратах и приветствованы речью. После краткого богомолья в соборе; и после обозрения лаврской ризницы, они, в сопровождении митрополита, посетили, в 5 часу по полудни, академию. Затем слушали в Троицком соборе всенощную, а на другой день Литургию, по окончании коей отправились в обратный путь.

Возвращаюсь несколько назад.

6-го апреля писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«Может быть, вы уже предуведомлены через почтеннейшего А.А. о причине, по которой я не мог, вместе с ним, и вам принести мое усерднейшее поздравление с настоящим светлым праздником. Точно, несмотря на тихую монашескую жизнь, у меня бывают и теперь своего рода недосуги, которые нередко препятствуют свободно располагать своими занятиями. Не говоря ужо о постоянных, общих для всех вас, школьных занятиях, которые не оставляют нас, и в праздник, я имею еще теперь особенную частную должность, исполнение которой относится, впрочем, только к праздничным дням. С поступлением на старший курс, мне поручено (было) начальством заведывать церковной службой по академии. Сущность дела состоит в том, чтобы узнать предварительно от начальства, т.е. от ректора, о времени и месте Богослужения, потом объявить волю настоятеля сослужащим и студентам, вытребовать из лавры дьяконов и распорядиться ризницей. Должность сама в себе не трудная, тем не менее однако же требует большой аккуратности, а подчас может сопровождаться и неприятностями. Впрочем, предварительно ознакомившись под вашим руководством с порядками церковной службы, я с большим удобством могу проходить это монашеское послушание, нежели кто-либо другой из моих собратов – людей, мало опытных в этом отношении. И не я один однако же несу такую частную должность, есть у нас и свои особые канонархи тоже из студентов, свои чтецы и свои певчие; а для исправления низших поручений по церковной службе – особый служитель из посторонних людей. Все бы хорошо в этом отношении: одно только неудобство – нет своей особой церкви, – и своих дьяконов.

В последнем случае наш курс так беден, что нет ни одного иеродьякона – студента, между тем как иеромонахов – трое. Поэтому каждый раз к нам отряжаются иеродьяконы из лавры, большей частью переменные и, разумеется, миряне. Да и настоятели-то наши то и дело переменяются: то служит о. ректор, то инспектор, то кто-нибудь из старших профессоров. От этого служение наше, особенно в такие великие праздники, каков настоящий, бывает не совсем стройно, а это крайне не нравится мне. При сем невольно воспоминаешь каждый раз о нашем прежнем Муромском служении. Зато тем приятнее бывает присутствовать при лаврском Богослужении, которое совершается со всей торжественностью и точностью. О. наместник – человек опытный и строгий ревнитель порядка».

16-го ч. дано было нам 6-ть тем для сочинения, по классу Нравствен. богословия. Вот эти темы:

1) «Можно ли без борьбы достигнуть нравственного совершенства?»

2) О влиянии чистой нравственной жизни на дар прозорливости и предведения.

3) О вменяемости сновидений, по учению православной Церкви.

4) Безусловно ли противна духу христианской нравственности вера в сны?

5) Имеет ли нравственную цену подвиг послушания, когда исполняются требования, которых значение и цель непонятны для исполняющего?

6) Есть ли в нравственных основаниях социализма что-нибудь согласное с духом учения Христова?»

Я не писал по этому предмету сочинения, не помню, по какой причине.

19-го ч. писал мне Муромский о. протоиерей Троепольский:

«Как сходятся наши желания! я хотел писать вам 30-го марта, но отложил. Вы – не Иоанн. После Пасхи беру перо – и получаю ваше письмо. Тем с большим удовольствием, в соответствие восклицая: воистину воскресе! – пишу к вам ныне.

Весьма приятно знать, что вы имеете должность, к которой столь давно способны. А как поверить вашему объяснению о прежней нашей службе, то еще приятнее. Правда, у нас без великолепия, но соборное служение, поелику еще могу держать в руках все, доселе стройно, как слышим и от других. Что же касается до очередной службы, то часто с удовольствием слышу упрек от домашних: нет совсем – да не тот, что был. Тот благочестив – без фарисейства, сановит – без надмения, держал себя скромно – без притворства, благороден – без личины, привлекающ – без ханжества, исполнителен – без излишества и недостатка. Да кто это? Ну что притворяться, будто вы не знаете себя и того…

Далее – приходят и мне па память великоважные случаи по Мурому, как и в Лавре. Да, со стороны смотреть вожделенно, а быть в ответственности – другое дело. Но благодарю за сообщенную новость. На выражения ваши, против письма моего к вам, ответствую тем, что любовь основанная на познании истинного достоинства, не может быть не истинной. Что приятно для вас, то, большей частью, приятно и для меня. Впрочем, к писанию принуждаться не нужно, а когда скопятся чувства, тогда они не умедлят излиться сами.

Наконец, вы раскрываете ваше чувство к любимому вами Мурому, – такие чувства приятны, а Бог располагает. Чем вы долее но увидите Мурома, тем больше будете ощущать удовольствие в желании видеть его. Когда же довольственнее живет трудолюбец? Когда минет маетное лето, когда соберутся плоды в житницу. И ваше посещение весьма будет благовременно по окончании жатвы учения, когда плоды трудов снеси. Год с небольшим остается подвига вашего. – Потщитесь для венца воздаяния».

24 ч., в воскресенье, вечером посещал академию обер-прокурор Св. Синода, граф Н.А. Протасов вместе со своей супругой. Мы все собраны были в актовый зал, отец ректор обратил на меня внимание графа.

На следующий день, 25-го ч., его сиятельство был у нас на лекции бакалавраН.П. Гилярова-Платонова, по предмету русского раскола; лектор излагал и опровергал учение раскольников об антихристе. Оставшись довольным лекцией, граф выходя из класса, сделал о нашей академии такой отзыв:

«Московская академия всегда доставляла нам ревностных защитников Православия. Желаю, чтобы и настоящее поколение оправдало надежды правительства».

23-го ч. писал я в Муром шурину С.В. Царевскому:

«Вы изъявляете искреннее желание поступить в академию: но опасаетесь, не поздно ли уже об этом думать? Напрасное опасение! Разве мой пример не служит для вас достаточным ручательством за то, что начинать, или лучше, продолжать учиться доброму никогда не поздно? – Конечно, нельзя не пожалеть о том, что вы опустили самый благоприятный случай для вступления в академию; притом же, два года у вас были бы уже впереди: но, если нельзя возвратить прошедшего, то по крайней мере не надобно даром губить настоящего. Если вы надлежащим образом воспользуетесь тем временем, какое остается еще до следующего приемного экзамена; то это не только облегчит вам вступление в академию, но будет иметь, в случае поступления, значительное влияние и на дальнейшие ваши занятия. Но если бы, после всех ваших приготовлений, вам и не случилось быть в академии: во всяком случае вы не останетесь в накладе. Какие предметы нужно особенно приготовить для экзамена, об этом подробнее можете наведаться от И.П. Каллиопина; я со своей стороны прибавлю только то, что всего важнее и полезнее заниматься размышлением и упражняться в сочинениях какого бы то ни было рода.

Александру Ивановичу я действительно говорил, что через два года для вас труднее поступить будет в академию, но не потому, что будто бы я уже не могу более содействовать вам на этот раз (хотя, надобно заметить, это содействие во всяком случае должно быть отнюдь не какое-нибудь непосредственное, а не более, как только ходатайство перед начальством о дозволении вам явиться к экзамену; на непосредственное содействие, при вступлении в академию, рассчитывать никак не должно), – а только потому, что тогда пронесся слух, будто количество учащихся в дух. академиях правительство думает сократить. Если это, в самом деле, справедливо, то в таком случае поступление в академию, очевидно, должно быть затруднительное, особенно, если много волонтеров явится к экзамену. Впрочем, этим много смущаться не надобно; стоить только получше приготовиться; при принятии в академию начальство обращает внимание не на личности, а на качество ответов и преимущественно экспромтов.

Но вступить в академию еще не значить совершенно успокоиться: это, напротив, только лишь начало подвигов и искушений. Как ни спокойна на мой взгляд жизнь в академии; но и здесь немало слышишь жалоб от товарищей. Потому-то более всего я и жалею о вашей оплошности, что при мне вы могли бы провести в академии два года и спокойнее и безопаснее. Какие затруднения и опасности могут встретиться для молодого человека в академии, об этом писать теперь не стану, а при случае объясню это устно.

В заключение всего скажу вам и то, что хорошо поступить и в академию; но если, в течение следующего года, представится вам благоприятный случай поступить на какую-нибудь должность, не опускайте этого случая, чтобы после не раскаиваться. В академии может быть спокоен только тот, кто ищет собственно духовного образования; но кто смотрит на академическое образование не более, как на средство для достижения материальных целей, те, большей частью, обманываются в своих расчетах.

Более сказать вам на этот раз ничего не имею в виду.

Остаюсь любящий вас брат иеромонах Савва».

30-го числа писал мне из Вятки в последний раз о. Стефан (Матвеев), получивший назначение на должность инспектора в Пермскую семинарию:

«Честь имею уведомить вас, что я определен инспектором и профессором Пермской семинарии. Определение это в Св. Синоде последовало 16-го апреля; а в правлении Вятской семинарии получено официальное известие о сем 24 мая. Радуюсь моему возвышению на поприще общественной службы. Радость моя увеличивается еще тем, что назначен инспектором на родину, – в ту семинарию, где сам учился.

Из Вятки предполагаю отправиться 10 июня, а в Пермь приехать 20 июля. Ибо думаю еще совершить путешествие по многим селам Пермской губернии с той целью, дабы иметь удовольствие видеть моих родственников.

Путешествовать в Москву не намерен в этот год.

Прошу вас писать ко мне в г. Пермь.

С глубоким к вам почтением честь имею быть ваш покорный слуга инспектор Пермской семинарии, магистр иеромонах Стефан.

Посылаю вам один рубль серебром на ваши расходы».

3-го июля писал мне из Абакумова о. Михаил Граменицкий:

«Давно с услаждением и сердечным умилением читаю милое письмо ваше, наполненное чистосердечной откровенностью и приятностью...

Мое плавание по житейскому морю не совсем то покойно: случаются противные ветры, угрожают потоплением; но Всевышний Создатель доколе хранит и милует: на Него вся моя надежда и упование!..

Ах, любезнейший друг! (позвольте так назвать себя) если бы удостоился я повидаться с вами, как сладко было бы побеседовать и излить перед вами всю душу и сердечные помыслы! Не будете ли путешествовать в вакацию в наши пределы Владимирские? Не забудьте навестить прежнего вашего знакомца и друга; тогда какой бы радостью наполнилась душа моя! А если можно, прошу вас, хоть на всю вакацию, комната для вас готова, – радушие и желание неизменяемы, вечны; – рыбки для вас или поймаем или достанем! Только если будет Ваше к сему усердие, прошу вас известить за несколько по прежде.

Посылаю вам три рубля серебром в знак любви и расположения, – употребите хоть на чай.

Друг мой! напишите мне, как вы изволите подвизаться в монашеской жизни, – как обращаетесь с музами, – и в каком состоянии ваше здоровье? Нет ли у вас чего новенького?.. сего жажду, сего желаю...

Писать более не могу, – путешественники готовы к исходу, – не взыщите за несвязность».

В ответ на это писал я от 7-го числа:

«С открытием весны и появлением благочестивых пилигримов в нашей св. обители, я со дня надень поджидал известия от вас, – и вот наконец надежда не обманула меня. Письмо ваше, и при нем финансовую записочку я получил 5-го июня: первое читал и перечитывал с сердечной любовью, а последнюю положил в кошелек впредь до употребления с умилительным чувством глубокой признательности к вам. Не обинуясь скажу вам, что ваше одолжение, при настоящем моем оскудении, очень благовременно, и потому заслуживает сугубую благодарность.

Обращаюсь к вашему посланию. Прежде всего вижу из него (и слышу из уст письмоподателя), что вы и семейные ваши – все здоровы и благополучны: радуюсь, от души радуюсь сему.

Что сказать вам о противных ветрах, угрожающих вашему спокойствию? Ничего более не скажу вам, как только предложу дружеский совет – почаще обращаться к псалмам Давидовым, где так много указывается спасительных средств к укрощению этих гибельных ветров. Не напрасно однако же так сильно желаете вы излить свои чувства и передать задушевные мысли старинному другу. Я сам бывал в подобных обстоятельствах, и по собственному опыту знаю, как тяжело таить в себе подобные чувства и мысли. Душевно желал бы и для вашего удовольствия и для собственной пользы посетить вас, но не знаю, позволят ли обстоятельства. Правда, у меня есть-таки непременное намерение во время вакации выехать из академии куда бы то ни было, хотя не надолго. Неподвижная и однообразная жизнь в течение почти двух лет, если еще, – благодарение Богу, – не изнурила совершенно, по крайней мере значительно притупила душевные и физические силы, и потому чувствую настоятельную потребность освежить себя сколько-нибудь переменой места и разнообразием предметов. И это тем более нужно, что теперь предстоит нам последний, но главный труд (разумею курсовое сочинение), – труд, который потребует усиленейшего внимания и напряжения всех сил.

Для путешествия предполагаю избрать одну из двух противоположных стран – Москву или Ростов. Если решусь ехать в Москву, то, неудивительно, что надумаю оттуда устремиться и к вам, потому что в столице отнюдь не надеюсь найти потребного отдохновения, а только разве удовлетворю одному праздному любопытству, если же почему-нибудь решусь отправиться в Ростов, то уже не знаю, в состоянии буду удовлетворить вашей просьбе, потому что на этом пути имею хорошее и надежное пристанище в Переславл у о. архимандрита Нифонта, где надеюсь вполне достигнуть главной своей цели – отдохновения. Впрочем, во всяком случай, особенно в первом, постараюсь предуведомить вас, но ни в каком случае не советую вам много заботиться о приготовлениях к моему приезду. Для меня не угощение потребно, а радушие и мирное спокойствие.

Что сказать вам о настоящем моем положении? Живу так же, как вы видели в прошедшем году. Монашество почти нисколько не изменило моих внешних отношений. Пo прежнему хожу в Вифанию, где у меня круг знакомства еще более расширился от поступления туда некоторых из кончивших в прошедшем году курс наших студентов, из коих особенно был всегда близок ко мне С.Г. Вишняков.

Здоровье мое не совсем то исправно. Вот уже около 2-х недель зубная боль безпокоит меня так, что не позволяет даже ходить в класс, – чему, впрочем отчасти я и рад, потому что теперь и здоровому ходить в класс, по причине начавшихся повторений, крайне обременительно».

6-го июня получено было мной письмо из Мурома от семейства Царевских. Вот что писали мне от 26-го мая:

«Судя по тому, как скоро вы отвечали на прежние наши письма, мы уверены были, что и на последнее от нас письмо вы не замедлите ответить. Прошло довольно уже много времени, – а вы молчите. Это заставляет нас сомневаться, получили ли вы наше письмо, – здоровы ли? Но для чего все перечислять? Мало ли что может представиться, когда не получаешь ожидаемого.

Чтобы рассеять наши сомнения и различные представления касательно медлительности в ответе, – просим вас хоть строчек пяток черкнуть, на каком-нибудь лоскутке, и переслать с сей письмоподательницей. Мы и этим довольны будем.

В ожидании вашего ответа остаемся любящие и почитающие вас Царевские».

На другой же день отвечал я на это письмо:

«По моим расчетам, вы должны получить мой ответ на предыдущее ваше письмо в тот самый день, в который отправили ко мне последнюю краткую эпистолу, в которой вы так ясно выражаете и нетерпеливое ожидание моего ответа и опасение за потерю вашего письма и сомнение в моем здоровье. Теперь, конечно, вы уже совершенно успокоились. Почему я, вопреки вашим чаяниям, не скоро отвечал на ваше письмо? Во-первых потому, что не видел крайней надобности спешить ответом; а во-вторых и потому, что не всегда имею столько свободного времени, чтобы заняться внешним делом: корреспонденцией вообще (исключал, разумеется, крайней надобности) я занимаюсь только в такие часы, когда или нет вовсе серьезного занятия (хотя это случается весьма редко), или когда, после продолжительного серьезного занятия делом, становишься наконец неспособным к занятию им, и тогда вместо отдохновения спешу отвечать на те письма, которые были получены прежде. Вот например и теперь письма два-три давно лежат у меня и требуют непременного ответа, который однако же последует не прежде, как по окончании экзаменов. Дела теперь у нас так много, что некогда и подумать о посторонних занятиях. Не знаю, удалось ли бы мне начертить сии строки вам, если бы зубная боль, которая уже около двух недель одержит меня, не препятствовала мне ходить в класс.

В дополнение к тому, что было мной сказано в предыдущем письме, я не знаю право, что еще прибавить. Хотел было я пригласить вас к себе на нынешнюю вакацию, имея в виду частью собственное удовольствие, а еще более вашу пользу: но раздумал потому, что сам имею намерение во время вакации совершить куда-нибудь путешествие. От продолжительного пребывания на одном месте и от постоянной умственной работы силы мои так утомились, что требуют непременного освежения. Притом опасаюсь отвлечь вас от ваших учительских занятий, о которых я узнал недавно. Это хорошо вы сделали, что позаботились отыскать себе кондицию. Не говоря уже о положительной выгоде, настоящее занятие ваше может приносить вам другую, высшую пользу. Известна древняя пословица: docendo discimus. И это весьма справедливо: порукой в том – мой собственный опыт. Только на этот раз советовал бы я вам прочитать (и по возможности выполнять) статейку, помещенную в «Москов. Ведомостях» за нынешний год (№№ 58–61): «О повиновении в деле воспитания». – Она так понравилась мне, что я не излишним почел ее даже списать».

В продолжение июня происходили у нас обычные экзамены. В промежутке между устными испытаниями писались экспромты. Так 17-го числа мы писали латинский экспромт на тему: «Num verba Apostolï in ipso vivimus, movemur et sumus (Деян. XVII, 28) favent opinioni spinozistarum, – Deum esse animam mundi? – 22-го ч. дана была русская тема: «Справедливо ли говорят, что обетование Божие, изображенное в псалме 131, ст. 13 и 14, но не исполнившееся, противоречит неизменяемости Божией?».

27-го июня писал я в Горицы о. Василию Сапоровскому:

«По заведенному обычаю, следовало бы мне извиниться перед вами в том, что я так долго не отвечаю на ваше довольно подробное и откровенное письмо от 30-го марта: но извините, если я на этот раз не подчинюсь принятому обычаю, и объяснюсь вам откровенно, что я потому именно и не спешил ответом на ваше письмо, чтобы и вас на будущее время освободить от подобных извинений, по крайней мере в отношении ко мне. По моему мнению, отвечать слишком скоро на письмо приятеля без особой нужды, значит побуждать или даже обязывать его к тому же самому: но это уже будет не свободная дружеская беседа, а какая-то официальная скучная корреспонденциа. Впрочем, может быть, я и заблуждаюсь...

Вы жаловались, что жизнь ваша, при настоящей должности, исполнена постоянными трудами и заботами: правда, но зато есть в ней и другая довольно выгодная сторона: это – всегдашнее разнообразие. Если не каждый день, по крайней мере, очень часто встречаются вам новые лица, новые живые предметы для разговоров, новые, хотя и не всегда, правда, приятные случаи для деятельности. Ничего такого нет в моей настоящей жизни. Жизнь моя течет так однообразно, что, если поподробнее описать вам один день, это значит описать вам несколько недель, а может быть и месяцев. Всегда одни и те же лица, вечно одни и те же занятия, хотя, впрочем, предметы этих занятий довольно разнообразны и до безконечности неистощимы. В последнее время и моя жизнь однако же несколько оразнообразилась от того, что я подвергся болезни и при том еще не одной. Сначала безпокоила меня зубная боль, да такая сильная, что я решился наконец, после предварительных легких средств, вовсе искоренить больной зуб. Но едва лишь освободился от этой скучной боли, как посетила меня другая, и какая же? Стыдно сказать – простуда. В июне месяце, при 30 почти град. тепла, простудиться – крайне, по-видимому, смешно: но при нашем, довольно искусственном образе жизни, очень естественно. Чтобы получить эту болезнь, мне стоило только, напившись чаю, пробыть несколько минут на сквозном ветру. Но как скоро удалось мне навлечь на себя эту болезнь, так скоро, при пособии доброго врача – иеромонаха, Бог дал и освободиться от нее. После двухдневного врачевания, я начинаю чувствовать себя, слава Богу, почти здоровым. Испытать непродолжительную болезнь полезно не только в физическом, но и в нравственном отношении. Всякое физическое бедствие, как посылаемое на нас Провидением, есть поучительный для нас урок.

Не распространяясь более о своих обстоятельствах предлагаю вам, если угодно, узнать все подробности моей академической жизни от подателя письма сего. Этот человек всегда был так близок по мне, что я ничего не скрывал от него. И потому, если вы продолжаете еще питать ваше прежнее ко мне благорасположение (в чем однако же я не сомневаюсь), прошу вас не отказать в ласковом привете и сему новому моему другу».

О каком друге идет здесь речь, не помню.

1-го июля даны были нам, студентам XVII курса, для, так называемых, курсовых сочинений, следующие темы:

1-го разряда:

1. Григорию Смирнову О Литургии преждеосвященных.

2. Василию Лебедеву Против Шведенборга.

3. Григорию Быстрицкому О св. Иоанне Дамаскине.

4. Cepгию Терновскому Обозрение полемических книг писанных против раскольников с конца XVII до начала XIX столетия.

5. Феодору Попову О свободе христианской в отношении к гражданским состояниям.

6. Илье Беляеву О Стоглаве, против раскольников.

7. Василию Холминскому О Максиме Греке.

8. Николаю Рождественскому Православное учение о церкви, в сравнении с учением о сем прочих христианских вероисповеданий.

9. Егору Попову О св. Киприане.

10. ИеромонахуСавве Об устной исповеди.

11. Александру Соколову Обозрение догматико-полемической проповеди восточной церкви в IV в.

12. Василию Взорову О заблуждениях молокан.

13. Ферапонту Евдокимову Об обетах монашества.

14. Якову Беневоленскому О происхождении унии.

15. Ивану Васильевскому Об имеющем последовать обращении иудеев.

16. Даниилу Пономареву О пастырских обязанностях по учению Златоуста.

17. Александру Воздвиженскому Об отношениях римского епископа к восточным соборам до разделения церквей.

18. Алексею Попову

19. Андрею Любославскому

20. Виктору Рождественскому история иконоборства.

2-го разряда.

21. Николаю Астрову Об обетах монашества.

22. Виктору Виноградову О христианской веротерпимости.

23. Алексею Лаврову О св. Иоанне Дамаскине.

24. Андрею Боголюбову Об иконоборстве.

25. Степану Орлину О 2-м послании к Солунянам.

26. Алексею Викторову О сношениях православной церкви с протестантами в XVI в.

27. Михаилу Зенкевичу Обозрение соборов Русской церкви в период патриаршества.

28. Никите Сретенскому О священстве.

29. Якову Груздеву О Предании.

30. Иосифу Голубинскому О патриархе Иоакиме.

31. Александру Успенскому-Буданову Пророчества о Спасителе в писаниях Моисеевых.

32. Алексею Миловидову О елкосвящении.

33. Ивану Островскому О пастырских обязанностях относительно священнодействия по учению Златоуста.

34. Василию Кондорскому О внешнем Богослужении против молокан.

35. Кириллу Державину О 2-м послании к Солунянам.

36. Александру Камышинскому О происхождении унии.

37. Феодору Никольскому Сравнительное учение о церкви.

38. Гавриилу Пернаткину О будущем обращении иудеев.

39. Димитрию Бакрадзе Об исповеди.

40. Петру Беневоленскому О христианской веротерпимости.

41. Виктору Всесвятскому О Максиме Греке.

42. Феодору Исполинову О пророчествах Малахии.

43. Феодору Остроумову Об отношении римского епископа к восточным соборам до разделения церквей.

44. Николаю Рудневу О пастырских обязанностях по учению Златоуста.

45. Степану Твердому О священстве.

46. Василию Богословскому О происхождении унии.

47. Иосифу Лебединскому О догматико-полемической проповеди в IV в.

48. Василию Никольскому О св. Киприане.

49. Петру Милованову О самоиспытании.

50. Павлу Щеглову Об исповедании веры.

Решившись посетить моего Абакумовского друга, М.Д. Граменицкого, я писал ему 1-го июля:

«Кажется, общее желание наше может теперь совершиться. Обстоятельства мои расположились так, что я решился ехать в Москву. Только еще не определен окончательно срок выезда моего из лавры, впрочем, если не завтра, то, кажется, в воскресенье могу безпрепятственно отправляться в путь. Сколько времени пробуду в Москве, также заранее определить не могу, но, вероятно, не долее, пока не найду к вам подводы; потому что я намерен и обратный путь совершить через Москву; и тогда-то уже могу пробыть там подольше.

Итак, до приятного свидания! – Но опять повторяю вам: не безпокойтесь, Бога ради, заранее на счет моего приезда. Мне очень совестно будет, если я введу вас в излишние расходы. Притом же, человек предполагает, а Бог располагает: буду ли я у вас или нет, решительно сказать нельзя: мало ли что может случиться дорогой?».

2-го ч., в субботу, я отправился, в сопутствии двоих или троих товарищей, между прочим, Василия Взорова, в Москву, где остановился я, с дозволения о. ректора, в его Заиконоспасском монастыре. Первопрестольная столица поразила меня прежде всего своими громадными размерами. На другой день, 3-го ч., я поспешил отправиться в кремль для поклонения тамошней святыне. Когда я входил в Успенский собор, Литургия уже окончилась. В этот день, по случаю праздника в честь св. Филиппа, Литургию совершал преосвященный Иосиф, викарий, епископ Дмитровский, у которого я, при выходе его из собора, принял благословение.

4-го числа мы с Взоровым поспешили отправиться в дальнейший путь. 5-го ч. приехал я в Абакумово, где встречен был своим другом с распростертыми объятиями.

Погост Абакумовский, состояний из 11-ти причтовых дворов, расположен на берегу речки Липни. К нему принадлежит 23 деревни с народонаселением слишком в 2000 душ мужеского пола. По штату, в Абакумовском приходе положено тогда было три причта. Из 3-х священников о. Граменицкий был, если не старший, то более прочих пользовавшийся в приходе общим уважением и по своему образованию, и по своей строго-честной жизни. В продолжении трехнедельного пребывания моего в Абакумове, я был свидетелем неутомимых трудов моего бывшего товарища и друга: то ежедневные, в продолжении очередной седмицы, богослужения, то мирские требы, иногда с раннего утра до позднего вечера, – то домашние по хозяйству занятия и хлопоты не давали ему покоя. Свободные же от занятий и трудов часы он посвящал мне; в эти часы мы с ним или занимались дружескою беседой, или обозревали его поля, или ходили в лес за грибами, а иногда отправлялись на рыбную ловлю. В праздничные и воскресные дни мы с ним соборно служили в его приходском каменном, довольно благолепном, храме. В отсутствие моего гостеприимного хозяина из дома в приход, я занимался чтением книг, частью из его скромной библиотеки, а частью взятых мной из академии и относящихся к предмету моего курсового сочинения «об устной исповеди». Таким образом я мог соединять в сельском уединении приятное с полезным.

В последних числах июля я оставил гостеприимный кров своего друга и отправился в Москву. Здесь прежде всего отыскал я своего молодого товарища по академии, Николая Димитриевича Рождественского (будущего о. Игнатия). Он со своей матерью вдовой и двумя младшими братьями жил у своего дяди, священника бывшего Георгиевского монастыря, что на большой Дмитровке. С ними мы отправились в кремль и обошли все соборы. Затем я посетил другого товарища, Ст.Ив. Орлина, сына протоиерея Троицкой, в Троицком переулке, церкви Ивана Степановича Орлова. О. протоиерей Орлов, бывши раз в Сергиевом Посаде, и слышавши обо мне от своего сына, пожелал со мной познакомиться, пригласил к себе в квартиру и угостил меня чаем. При прощании, он просил меня быть в Москве; и вот я не преминул воспользоваться этим любезным приглашением. Протоиерей И.С. Орлов был старец очень примечательный во многих отношениях. Не имевши высшего академического образования, он отличался необыкновенной любознательностью; знал основательно некоторые из новейших иностранных языков и известен даже в литературе. Так, он написал замечательное, по отзыву преосв. Филарета Черниговского, сочинение: «Историческое начертание языков, с описанием их начала, распространения, перемен н смешения», М., 1810 г. (Обзор русск. дух. литературы, кн. 2, стр. 156, СПб. 1861 г.). Им также составлено и напечатано «Историческое описание Московской Троицкой церкви, что в Троицкой», М., 1844 г. При строго-нравственной жизни, он был примерно-исправный пастырь. Желая сохранить в памяти потомства имена более усердных или чем-либо замечательных лиц из своих прихожан, он завел при своей приходской церкви Синодик (огромной величины фолиант), в который вносил, по смерти их, более или менее подробные о них сведения126. Иван Степанович познакомил меня с Синодальным ризничим, соборным иеромонахом Евстафием, а этот обязательно открыл мне вход в патриаршую ризницу, где я с благоговейным чувством обозрел драгоценные сокровища священной древности, не подозревая, что через год буду сам хранителем этих безценных сокровищ.

В Успенском соборе я неожиданно встретился со своим земляком и с юных лет товарищем, Н.И. Минервиным. Он состоял в хоре синодальных певчих. По выходе из собора, мы вели с ним дружескую беседу о разных предметах; между прочим, речь зашла о патриаршей ризнице, которую я только лишь перед этим посетил. Описывая важность и особое значение должности синодального ризничего, Минервин в то же время заметил, что эта должность нелегкая и не безопасная по причине частых столкновений с лицами разных званий и состояний. Замечание это крепко врезалось в моей памяти.

3-го августа возвратился я в академию и с обновленными силами не замедлил приступить к собиранию материалов для своего курсового сочинения. Источники и пособия, коими я пользовался для этого сочинения, указаны в самом сочинении.

По возвращении в академию, я поспешил выразить моему доброму другу, о. Михаилу Граменицкому благодарность за оказанное мне гостеприимство. От 5-го числа писал я ему:

«После личной благодарности, спешу письменно повторить вам и всему вашему семейству мою сердечную признательность за ваше искреннее, радушное гостеприимство. Пребывание в вашем доме навсегда останется для меня незабвенным.

Путешествие мое от вас и до Москвы, и отсюда до лавры совершилось, слава Богу, благополучно. В Москву прибыл я 27 июля в 6 часов утра. Погода во всю дорогу была, правда, не совсем благоприятная; однако же я не потерпел ни малейшего безпокойства. Зато во все время пребывания моего в Москве погода была большей частью самая благоприятная, и я, к величайшему удовольствию моему, успел очень многое осмотреть в столице.

Постоянную квартиру имел в Заиконоспасском монастыре, но только уже не в настоятельских покоях, а в келье одного дьякона; впрочем, эта квартира была для меня гораздо покойнее и выгоднее. По приезде в Москву, первым делом моим было исполнить ваше поручение. Я обошел все почти книжные лавки, кот. находятся на Никольской улице, отыскивал требуемую вами книгу, но, к сожалению, ни одной не нашел. Было несколько экземпляров у Ферапонтова и те недавно все разошлись. Осталось теперь адресоваться только в Ярославль и это я непременно исполню, когда возвратятся в академию мои товарищи. Между тем как другая книга, о цене которой вы просили меня наведаться, нашлась легко, и даже не в одной лавке. Думаю, что вы не будете в претензии на меня, если я вместо первой вышлю вам последнюю. Цена этой книги, признаться, довольно высокая (именно 3 р. 30 к. сер. без переплета): но я уверен, что прочитавши эту книгу, вы не будете сожалеть о деньгах. Я не выслал ее из Москвы потому, что мне лучше захотелось представить ее вам в переплете.

Признаюсь вам, я не в состоянии передать вам на письме всего, что я видел и слышал в Москве. Скажу только вообще, что Москва произвела на меня самое приятное впечатление. Все, что я ни видел в Москве замечательного, крайне интересовало меня. Везде, где ни доводилось мне быть, я был принят очень хорошо. Виделся с некоторыми из прежних знакомых, как то: – с Матвеем Ив. Соколовым, Петром Вас. Приклонским, Ив.Ив. Приклонским, Николаем Петр. Минервиным и пр. и пр. Здесь также имел я счастье видеться с преосвященным Евсевием, прежним нашим ректором. Я нарочно ходил в Высокопетровский монастырь, где он имел пребывание, принять от него благословение. После краткой устной беседы, Владыка благословил меня не более пространной печатной брошюркой его же собственного издания: «Размышления на молитву Господню».

28-го ноля был в Москве великолепный крестный ход из Успенского собора в Новодевичий монастырь; но мне не удалось видеть его; зато я вполне насладился прекрасным зрелищем 1-го августа, когда совершен был ход из Успенского собора на Москву реку. Преосв. митрополит сам служил и Литургию и был в крестном ходу. Погода была ясная, стечение народа было весьма многочисленное. Этого собственно случая я и ожидал только в Москве; иначе я оставил бы ее гораздо ранее, несмотря на ее радушие и гостеприимство. В продолжение шестидневного пребывания моего в Москве, я до того был оглушен столичным шумом, что он и до сих пор раздается у меня в ушах. Из Москвы отправился я 2-го числа в 9 ч. утра. На другой день в 10 ч. утра благополучно прибыл в лавру. Как приятно было возвратиться под мирную сень св. обители после довольно продолжительного путешествия, и особенно после шестидневного пребывания в шумной столице!

В академии и лавре все, слава Богу, благополучно.

6-го ч. писал я в Пермь новому инспектору семинарии, отцу Стефану:

«Приятным долгом поставляю приветствовать вас с новой должностью. Дай Бог, чтобы труды ваши и на этом новом поприще увенчавались всегда счастливыми успехами. Можно думать, что ваша прежняя учительская служба не осталась вовсе без приложения и к настоящему вашему служению. Как ни значительно, по видимому, расстояние между семинарией и училищем: но в сущности дела, мне кажется, нет между ними большого различия. Так об этом трактует и наше правительство. Когда был у нас минувшей весной г. обер-прокурор Св. Синода, то, расспросивши меня подробно об обстоятельствах моей жизни, обратился к о. ректору и сказал: «вот этот будет самый надежный служитель церкви; он много уже испытал в жизни». Дай Бог, чтобы эти пророчественные слова оправдались самым делом.

Да, почтеннейший о. Стефан! вот уже близок конец и моего академического поприща. О, если бы дал Господь благополучно достигнуть пристани! – Физические силы мои, правда, не так слабы, чтобы можно было отчаиваться: но ведь мало ли каких внезапностей бывает в жизни? Осталось теперь совершить одно, но зато, правда, самое главное дело, я разумею курсовое сочинение. Предложения даны нам еще перед вакацией. Мне досталось писать по Пастырскому богословию – «об устной исповеди». Вот уже слишком целый месяц, а я еще и не приступал к делу. Со 2-го июля и по 8-е августа был я в путешествии. Признаюсь вам, после двухлетнего пребывания на одном месте я дошел почти до крайнего отупения в силах; и потому я принял с крайним удовольствием приглашение одного сельского священника, бывшего товарища моего по семинарии – посетить его во время вакации, и никак не раскаиваюсь в моем поступке.

Трехнедельное пребывание мое в деревне значительно освежило меня и укрепило мои силы. На обратном пути из деревни целую неделю провел я в Москве. Видеть в первый раз нашу древнюю столицу было для меня крайне интересно. Москва произвела на меня самое приятное впечатление; Все время пребывания моего в Москве я исключительно посвящал на обозрение ее достопримечательностей. Постоянную квартиру я имел в Заиконоспасском монастыре, где настоятелем наш о. ректор. В Москве имел я удовольствие видеться с преосвящ. Евсевием и принял от него благословение. Он ездил на ревизию в Смоленск, был потом на своей родине, где освящал, созданный на его собственное иждивение, храм, на обратном пути посетил нашу лавру, и оттуда через Москву, вероятно, отправился в Петербург».

11-го числа получил я из Казани от студента академии, Ивана Борис. Акимова, письмо, в котором он писал от 6-го числа:

«Приятнейшим для себя долгом считаю засвидетельствовать вам мое искреннейшее почтете, а равно от души пожелать в добром здравии приняться, писать и окончить ваше курсовое сочинение, которое должно завершить труды академические. Молю Господа Бога и угодников святителей Гурия, Варсонофия и Германа – Казанских чудотворцев, да силой благодати помогают вам в ваших трудах. А равно всеубедительнейше прошу не забывать в ваших молитвах и многогрешного раба Иоанна, а более всего у мощей св. Сергия – нашего всеобщего заступника, покровителя и помощника.

Да, возлюбленнейший о. Савва! – я глубоко убедился, что молитва праведника много значит перед Богом и молитва святым – много вспомоществует, нашим, часто даже, чисто человеческим желаниям – вот убеждение, которое я получил и храню в сердце, находясь два года близ св. мощей св. чудотворца Сергия. Все, о чем я ни молил его, все оканчивалось и оканчивается благополучно. А потому тем усерднее прошу и вас не забывать в ваших мольбах меня – человека, душевно полюбившего вас и уважающего.

Что вам написать еще о себе самом? Я, слава Богу, год провел хорошо в новой своей академии и не раскаиваюсь нисколько в своем переходе, тем более, что, в продолжение года, я успел заслужить внимание начальства. Вместо хорошего поведения, которым подарило меня ваше начальство, я за нынешний год отмечен о. инспектором поведения «отлично хорошего», – и в списке поведения стою под №6. Общего же списка у нас еще нет и не составлен, а на днях ожидаем составления. Не думаю окончить курс в первом разряде, – но все-таки я буду не на конце, если Бог даст здоровья и благополучия.

Затем простите, честнейший о. Савва, – целую вас заочно. Остаюсь полный любви и почитания к вашему преподобию»...

23-го августа писал мне из Перми инспектор семинарии о. Стефан:

«В последнем вашем письме, полученном мной 20-го августа, вы предложили мне вопрос: имела ли влияние на настоящее мое служение прежняя училищная служба? отвечаю: в послужном моем списке вовсе но означается, что я служил при училищах до поступления в академию; из этого можно заключить, что Св. Синоду и неизвестно то, что я был инспектором училищ, а след. эта служба не имела влияния на мое возвышение. Что же имело влияние? Во 1-х то, что я магистр; во 2-х то, что наш ревизор, епископ Неофит отлично рекомендовал меня в своем отчете Синоду. Желаю и вам окончить курс в первом разряде и служить при добром епископе.

Приятным долгом признаю уведомить вас, что я благополучно приехал в Пермь 15-го июля, а на другой день вступил в должность инспектора семинарии. Архиепископ Аркадий принял меня благосклонно. В конце июля я получил благословение от Св. Синода за Вятскую службу».

16 го сентября писал я в Вязники школьному товарищу о. Богородскому:

«Друг мой! ты просишь меня раскрыть те чувствования и мысли, с какими вступал я в новый период жизни? Охотно удовлетворил бы твоей просьбе, если бы это было сколько-нибудь возможно: но знаю, что сильные и единократно потрясшие душу чувства весьма трудно уловить и заключить в определенные слова. Скажу только, что при вступлении в монашество я испытал то же, что не раз испытывал и прежде при важнейших переменах моей жизни, т.е. какое-то умилительное состояние духа. Что касается до внешнего моего положения, то оно почти нисколько не изменилось: я и теперь такой же студент, каким был и прежде; – при исполнении студенческих обязанностей, почти вовсе остаются без исполнения обязанности собственно монашеской. Впрочем наше, так называемое, ученое монашество состоит на некоторых особенных правах, и по необходимости должно иметь некоторое различие от обыкновенного монашества, хотя то и другое должно быть проникнуто и одушевлено одним и тем же духом.

Что касается до нашего свидания, то, может быть, через год, когда уже я совершенно освобожусь от школьной жизни, как-нибудь не случится ли мне посетить вас. Тогда времени свободного у меня будет довольно. В Муром правда приглашали меня и на нынешнюю вакацию: но я не расположился предпринимать отдаленного путешествия по той причине, что дорожил временем. Для освежения и подкрепления сил я провел однако же весь июль месяц в путешествии. Был у М.Дм. Граменицкого; прогостил у него целые три недели. Как он был рад мне! Зато и я с большим удовольствием провел у него время. От него заехал в Москву. Здесь также провел целую неделю. С величайшим наслаждением осматривал священные памятники первопрестольной столицы. По возвращении из путешествия чувствую себя значительно лучше прежнего в отношении к здоровью. Теперь занимаюсь, так называемым, курсовым сочинением: это уже последний, но главный труд, по которому окончательно решается судьба каждого студента. Мне досталось писать «об устной исповеди». Признаюсь вам, немало потребно труда и усилий, чтобы удачно совершить этот окончательный труд».

4 ноября писал я в с. Абакумово своему другу, о. Граменицкому:

«Честь имею приветствовать вас с наступающим днем вашего ангела. Предстательством небесного вашего патрона да сохранит Господь ваше здравие на многая лета, а меч архистратига горних сил да ограждает вашу безопасность от всех врагов видимых и невидимых! Отсутствуя телом, я не премину принять участие духом в вашем семейном торжестве, когда настанет день вашего ангела.

Позвольте мне обратиться к вам с покорнейшей просьбой: просьбу эту тем смелее предлагаю, что вы заранее обещались не отказывать мне в этом случае. Вот обстоятельства какого рода вынуждают меня быть перед вами откровенным. С давних пор начал я брать в известной лавке нужные для меня вещи: денег между тем не уплачивал довольно давно. На сих днях заимодавец не обинуясь сделал мне напоминание об уплате долга. Но как иначе мне удовлетворить законное требование заимодавца, если снова не одолжиться у кого бы то ни было? Мог бы я, конечно, в этом случае обратиться и к кому-нибудь другому: но после того, как вы так великодушно вызвались помогать мне в нужде, было бы с моей стороны непростительно вашей пренебрегать дружеской услугой. Итак, благоволите, любезнейшей друг, одолжить меня на сей раз такой же суммой, какой вы одолжили меня прежде. Более об этом предмете сказать вам не знаю что, кроме разве того, что ваше одолжение будет принято мной с величайшей признательностью.

Особенного о себе сказать вам ничего не могу. В последних числах сентября был немного болен простудой, впрочем так, что по причине сильной боли в голове, целую неделю не мог ничего думать; зато теперь, слава Богу, здоров и благоденствую. По обыкновению занимаюсь своей ученой работой, наравне с другими копаюсь в пыльных фолиантах; признаюсь вам, в прошедшем месяце переворочал книг довольно много всяких сортов – и христианских и басурманских. Прежде я опасался, что нечего будет мне почитать для своего предмета, а теперь открылось такое множество источников, что едва ли буду в состоянии всех их пересмотреть. Вот теперь-то открывается все значение и польза знания языков. Наша русская литература слишком еще бедна, чтобы можно было ограничиться ее произведениями при ученом исследовании какого бы то ни было богословского, не говорю, философского вопроса. Впрочем, как ни много, по-видимому, уже трудился я, но к существу дела до сих пор еще не приступил, даже не составил еще определенного плана. Но времени впереди еще немало, лишь бы Господь подкрепил силы, – авось как-нибудь приведу к концу начатое дело.

Недавно вышло из печати курсовое сочинение о св. Димитрии Ростовском, о котором я говорил вам во время вакации. Чем с большим нетерпением ожидали все этого творения, тем менее, кажется, удовлетворило оно общему ожиданию. Биография святителя написана, правда, довольно интересно; но разбор его сочинения уже черезчур учен, чтобы не сказать – сух, так что ни у кого почти не достает терпения прочитать до конца все сочинение. Впрочем это в духе нашей академии, которая всегда отличалась ученостью и утомительной сухостью, хотя этого и нельзя поставить ей в укор. Киевская академия совсем иное дело; там господствует противоположное направление. Да! Прочитали ли вы гомилетику Амфитеатрова? вот самый лучший образец всего направления Киевской академии. Ну – что, как она вам нравится? Прошу высказать о ней ваше суждение».

30-го ноября получено было мной в ответ на это письмо от о. Михаила Граменицкого от 12/₂₆ числа послание следующего содержания:

«Господь Бог да подкрепляет вас Своею благодатью на поприще подвигов иноческих и на стези просвещения умственного!

После отправления вашего доселе я и семейство мое здоровы. Проводивши вас, ужасную почувствовал тоску и скуку, как будто чего-то я лишился, или что-то потерял; даже и теперь как только войду в светелку, – тотчас воображаю видеть вас: но вместо того на самом деле вижу гвоздики, где висели ваша камилавка и шляпа. На целую жизнь вы обязали меня благодарной памятью за ваше посещение. Вполне чувствую, что вы это сделали по искреннему ко мне расположению, – и уверен, что это ваше расположение не изменится.

Дети мои часто вас поминают, особенно Дмитрий каждый день толкует: мы летом то купались с отцом Саввой, – лето придет, – отец Савва приедет, опять пойдем купаться, а девчонок не возьмем; – и часто опрашиваете: куда уехал отец Савва? – далеко ли? к кому? когда приедете к нам?

Московские родные приглашают меня осенью к себе побывать: может быть не соберусь ли. Дела мои теперь все закончены, – нажатый хлеб перемолоть, – только разъезжаю каждый день по деревням с крестиками, с молитвою и св. дарами, а вечерами кое-что читаю, пишу и шалю с ребятишками. Елизавета читает. Подаренную вами книгу выпросил для прочтения отец благочинный, который ко мне в прежних отношениях. Не наскучил ли я вам, друг мой, своего болтовней? Извините меня, от избытка сердца уста глаголют. Но оставив это, скажу вот что:

Любезнейший друг! Вы изволите говорить и писать про книгу – (не знаю ее название), в которой находятся темы для проповедей. Если можно достать ее, то постарайтесь, прошу вас покорнейше. Деньги же пришлю все вместе. Если и для вас требуются финансы: извольте написать, – служить для вас сердечно рад.

26 ноября на Покровскую почту посылаю 15 рублей сер., из них 10 р. для вас, а 5-ть руб. на покупку для меня книги и на уплату вам за прежнее... по получении сего письма нельзя ли будет хоть в трех строчках известить меня!

Прощайте, любезнейший друг мой! будьте здоровы и благополучны!»

На другой же день, 1-го декабря, поспешил я ответить на это дружеское послание и вот что писал:

«Спешу уведомить вас о получении посланных вами 15 р. сер. Не трудно понять, как много одолжили вы меня в настоящем случае, – стоит только представить, с одной стороны, крайнюю нужду, а с другой – совершенный недостаток в деньгах. Господь да воздаст вам Своею милостию за сие одолжение до времени моего личного вам вознаграждения.

С настоящей же почтой отправляю вам в Ярославль, при посредстве одного из моих товарищей, деньги для покупки требуемой вами книги. Не ручаюсь за скорое ее доставление: но и не замедлю, как скоро получу ее сам.

Что до меня: то я, слава Богу, здоров и благополучен. Работу по части курсового сочинения на время отложил, занимаюсь теперь приготовлением к экзамену. Где и как провести приближающиеся святки, еще не решено. Может быть, если почувствую утомление в силах, ненадолго съезжу для освежения себя в Переславль; а всего вероятнее, кажется, останусь в академии для занятия окончательным делом. Впрочем, как Бог даст.

Вот ваши новости: сегодня мы праздновали духовно и телесно день ангела нашего великого архипастыря, преосвященнейшего Филарета. Духовное торжество наше на сей раз было возвышено присутствием викария его, преосв. Иосифа, который приехал в последний раз поклониться преп. Сергию и принять его благословение на новые труды духовного делания. Его назначили местным епископом в Уфу. Вчера он изволил слушать всенощную в нашей зале, а сегодня служил Литургию и молебен о здравии преосв. митрополита в Троицком соборе с великой торжественностью, так что едва ли когда случалось и самому митрополиту служить здесь так великолепно: пять архимандритов было при его служении. Все душевно рады возвышению этого достопочтенного архипастыря: но вот что сильно огорчает нас. На его место, слышно, представлен первым кандидатом наш о. ректор. Если это правда, – в чем однако же нельзя и сомневаться, судя по его отношениям к преосв. митрополиту, – если, говорю, возьмут от нас такого доброго начальника: то признаюсь, крайне ощутительна будет для нас эта утрата; не обинуясь можно сказать, что едва ли кто другой в состоянии будет вознаградить для нас эту утрату. Впрочем, с другой стороны, было бы крайней несправедливостью и не порадоваться от души, когда правительство возведением о. ректора на степень епископа воздаст должную награду за его безпримерно добрые качества.

Если нет особенных препятствий, почему же, кажется, не воспользоваться вам приглашением Московских ваших родных? А из Москвы почему бы не заехать и в Богоспасаемую обитель преп. Сергия? Как бы я рад был видеть вас в своей убогой келье! Право, с тех пор, как вы оказали мне такое радушное гостеприимство, которым я перед всеми моими родными хвалюсь, – во мне родилось, сверх дружественных отношений, что-то родственное по отношению не только к вам, но и ко всему вашему семейству, и надеюсь, что это чувство долго не изгладится в моей душе.

Прощайте, любезнейше друг мой! Будьте здоровы и благополучны. Не забудьте и меня грешного в ваших св. молитвах.

Остаюсь с сердечной признательностью и совершенной к вам преданностью Моск. д. акад. студент иеромонах Савва.

Всем знакомым моим прошу свидетельствовать мое усердное почтение».

Среди частных экзаменов перед праздниками Р. Христова, 19-го и 20-го ч., даны были нам для экспромтов, следующие предложения: 1) Num vera sit haec sententiä qui peccat, invitus peccat? – 2) «Рассмотрение повествования Моисея о сотворении человека».

19-го числа писал я в Горицы о. Василию Сапоровскому:

«Пользуясь настоящей благоприятной оказией и имея в виду ваши неприятные, хотя уже и минувшие, обстоятельства, ничем лучше не могу выразить и засвидетельствовать вам моего искреннего и сердечного участия в постигшем вас бедствии, как принести вам в дар сию святую икону. Впрочем приношение мое примите вместе и как благословение самого угодника Христова преп. Сергия, к св. мощам коего я полагал сию икону. В лице сего свящ. изображения, да благословит вас угодник Божий благоуспешным окончанием созидания жилища вещественного, а наипаче да споспешествует своими к Богу молитвами созиданию и украшению вашего храма душевного.

Если буду здоров и Господь благословит, располагаюсь в будущую вакацию еще раз и, может быть, уже последний, – посетить свою отчизну прежде, нежели удалюсь куда-нибудь, по распоряжению высшего начальства, за тридевять епархий в тридесятую семинарию. Но вот вопрос: где иметь пристанище? Ближайшее родство, наконец, пресеклось. Но я уверен, что и отдаленные родственники в подобном случае не откажутся заменить собой близких родных. Говоря это, имею ввиду собственно вас. Вполне уверен, что вы не откажетесь дать мне – будущему страннику кров и пристанище, думаю даже, судя по вашему всегдашнему ко мне расположению, что, если бы я вздумал, в случае посещения родины, иметь квартиру где-либо кроме вас, тем самым не мало бы оскорбил вас. Но не оскорбляю ли вас и теперь, если заранее напоминаю вам о гостеприимстве, в котором несомненно должен быть уверен? Простите, если так: пишу об этом не потому, чтобы сомневался в вашем ко мне расположении, а потому, что иначе на сей раз мне не о чем было бы почти и писать к вам. У нас так все обыкновенно, и жизнь моя так, по-видимому, однообразна, что право затрудняешься сказать кому бы то ни было что-либо нового. Бываешь даже рад, если испытаешь иногда какую-нибудь неприятность: «все-таки возникнет в душе новое, иногда довольно сильное ощущение; а без этого, при постоянном внутреннем спокойствии и при утомительном однообразии школьных занятий, душа погружается нередко в какую-то мертвенную апатию. Особенно это бывает с нашим братом в пору, подобную настоящей, т.е. во время приготовления к экзаменам. Этот период времени самый скучный в академии, и вместе с тем довольно трудный. Но все, доселе бывшие экзамены, почти ничего не значат в сравнении с тем, какой ожидает нас перед будущей вакацией. Этот экзамен весьма труден и сам по себе, и еще более потому, что к концу академического курса силы студентов, как бы у кого крепки ни были, значительно слабеют и изнемогают. Но я утешаю себя словом Апостола, что сила Божия в немощи совершается.

Поручая себя вашим св. молитвам, честь имею пребыть с истинным к вам почтением и преданностью»...

21-го дек. писал я в Муром протоиерею М.Г. Троепольскому:

«Выражение в последнем письме вашем от 19-го апреля: «к писанию принуждаться не нужно, а когда склонятся чувства, тогда они не умедлят излиться сами», – как будто уполномочило меня не спешить ответом на ваше крайне обязательное послание. Но я уже не слишком ли далеко расширил смысл этого выражения? Не преступил ли уже за границу дозволенного, позволяя себе столь долговременное молчание? Не возбуждаю ли, наконец, через это вашего сомнения и подозрения на счет моего к вам неизменного расположения и преданности? Ужели же, до сих пор, – могли вы не раз, конечно, подумать, – ужели не могло возникнуть в душе моего приятеля ни одного теплого чувства, которое бы двинуло его руку написать хоть несколько строчек? – Было, много было случаев, почтенный мой благожелатель, когда воспоминание о вас вызывало в душе моей самые живые, теплые чувства: но излить и запечатлеть их хартией и чернилом препятствовали не раз иногда довольно важные, а иногда совершенно пустые обстоятельства. Из всех случаев как более приличный и благоприятный для излияния моих перед вами чувствований – это был день вашего ангела; я уже принялся было за перо, чтобы исполнить приятный долг в отношении к вам, как вдруг какое-то печальное обстоятельство (кажется, посещение г. Карасевского) воспрепятствовало мне окончить начатое дело, между тем почтовый день миновал».

На Рождественские праздники отправился я в Переславль к доброму и гостеприимному о. архимандриту Нифонту.

Наступил год, знаменательный в моей жизни – год окончания высшего учебного поприща и вступления на новое поприще – поприще общественного служения.

Между тем, последние дни моего пребывания в академии шли обычной чредой.

13-го января я писал в с. Абакумове священнику М.Д. Граменицкому:

«Препровождая при сем вожделенную для вас книгу, прошу извинить, что так долго заставил вас томиться ожиданием. Более уже месяца, как она получена мною из Ярославля; но вот какие обстоятельства не позволили мне ранее переслать ее к вам. В тот самый день, когда я получил эту книгу, посетил нашу келью о. инспектор; увидав новую, доселе им невиданную книгу, он просил меня доставить ему оную для рассмотрения. Не ранее, кажется, как через неделю книга возвратилась в мои руки. Затем почел я нужным отдать ее в переплет, приказав из двух отдельных книг составить одну. (Думаю, вы не будете претендовать на меня за это). Переплетчика я просил, как можно, поскорее переплести книгу, с тем намерением, чтобы представить ее вам в виде сюрприза на праздник; но он почему-то не мог удовлетворить моей просьбе. Между тем настали святки. Частью по собственному произволу, а более по убеждению о. инспектора, я отправился в Переславль на отдых: а книга все-таки на моих руках. Вот наконец, по возвращении из путешествия, первым долгом поставил для себя препроводить к вам вашу собственность. Очень буду рад, если рекомендованная мной книга доставит вам хоть некую пользу в проповедании слова Божия.

Что скажу вам о себе! Силы мои, в течении минувшей трети порядочно утомившиеся, теперь снова освежились и значительно ободрились. Поездка в Переславль очень благоприятно подействовала на меня. Недели полторы провел я там не только спокойно, но и весело. Каждый почти день имел случай видеться и наслаждаться приятной беседой с людьми учеными и почтенными. Неоднократно виделся с о. ректором Евгением; много раз был у смотрителя духовных училищ; был во многих домах духовных, светских и даже купеческих. Везде принят был с большим усердием.

Возвратившись в академию, я услышал здесь приятные новости. О. Леонид, добрый бакалавр наш, переведен ректором в Вифанскую семинарию на место о. Евгения, переведенного в Москву. О. инспектор наш возводится в сан архимандрита. О. ректор, за которого мы так опасались, оставлен пока при академик Прочее все по-прежнему.

Приветствуя вас с наступившим новым годом, желаю вам всех благ от Господа.

Остаюсь с истинной к вам преданностью Моск. д. ак. студ. иеромонах Савва».

21-го янв. писал я к товарищу и другу своему Гр.П. Быстрицкому, отправившемуся на святки на свою родину, в Быстрицкий погост, Гороховецкого уезда, и долго оттуда не возвращавшемуся в академию:

«Что это ты делаешь, mon cher! Ни сам не едешь, ни известия о себе никакого не шлешь. О. инспектор почти сердится на тебя. Ему нужно было рапортовать митрополиту, и он крайне затруднялся, как отозваться о тебе: отрапортовать больным! – нет основания; сказать, что не явился, не известно почему, – значит повредить тебе. – Итак, одно из двух: или рапорт присылай, или сам являйся скорее в академию, но все-таки не без рапорта о болезни. Я давно намерен был писать тебе, но все поджидал рапорта. Наконец вышел из терпения.

Что – как дело делается? Я думаю, на свободе-то много измарал бумаги. От души радуюсь за тебя, что Бог унес тебя из академии на святки, а то пришлось бы, кажется потерпеть немало неприятностей. По обычаю, святки у нас не прошли даром: случилось несколько происшествий, и именно в твоем номере, самых неприятных. Не буду распространятся о них: по приезде, подробно узнаешь. Но зато есть новости и приятные. О. инспектор с прошедшего воскресенья – архимандрит. О. Леонид тоже архимандрит и ректор Вифанской семинарии. На класс Патристики переведен Ив.Ив. Побединский, а класс Библейской Истории, которую он же пока будет читать, оставляется для нашего курса.

Последнюю половину святок и я провел в гостях. Был в Переславле; провел там время не только спокойно, но и весело, так что, возвратившись оттуда, с немалыми усилиями мог приняться за прежнюю работу. Впрочем и до сих пор дела сделал очень мало.

Теперь у нас, слава Богу, все мирно и спокойно. Товарищи наши все здравствуют; после праздничного отдыха все принялись за работу. Прощай, друг мой! Будь здоров, и запасайся больше силами для окончания трудного поприща школьной жизни».

4-го февраля получил я письмо из Перми от о. Стефана, он писал мне:

«Я получил ваше письмо и ваш подарок – книжку: Дмитрий Ростовский, 3-го января 1850 г. Приятным долгом признаю засвидетельствовать вам мою благодарность за ваше благорасположение ко мне.

Приветствую вас с новым годом. Желаю вам всех благ. Может быть, я через два или вероятнее три месяца буду иметь удовольствие видеть вас, потому что я просил уже обер-прокурора Синода о том, чтобы мне позволено было совершить путешествие по святым Русским местам, и потом в Константинополь и Иерусалим.

Посылаю вам один рубль сер. на ваши расходы. Прошу вас писать ко мне.

В Перми имеет ныне пребывание следственная комиссия, члены которой: ректор Казанск. академии – архим. Григорий127, протоиерей Московский – Левитский и чиновник Св. Синода. Главным образом приехали они для рассмотрения поступков архиепископа Аркадия, по доносу секретаря консистории».

В ответ на это писал я от 6-го числа:

«Ваше приветствие, благожелание и денежное пожертвование принимаю с обычной благодарностью. Но что скажу вам на ваше известие относительно предпринимаемого вами путешествия? Видеться с вами очень рад: но в тоже время не могу не поскорбеть о ваших обстоятельствах!.. Извещая о своем намерении совершить душеполезный подвиг, вы умолчали о побудительной к тому причине, – и это с вашей стороны очень естественно: но мое искреннее к вам усердие не позволяет утаить перед вами того, что стоустая молва донесла уже до моего уха.

Назад тому с неделю, кто-то из бакалавров Каз. академии писал сюда о случившейся с вами неприятности по службе. Мог бы я этому слуху и не поверить: но, к сожалению, ваше собственное известие убеждает меня в справедливости этой неприятной молвы. Не смею предлагать вам никаких советов; но от души желал бы, чтобы вы, если можно, не оставляли ученого поприща. – Правда, преднамереваемое вами путешествие – дело само по себе доброе и душеспасительное: но что у вас в виду далее, по совершении этого дальнего путешествия? Конечно, в подобных случаях одно главное средство успокоить себя: мысль о воле Божией; видно, так Богу угодно.

У нас, напротив, с новым годом новости самые приятные и утешительные. О. Леонид из бакалавров – ректор Вифанской семинарии и архимандрит Златоустовского монастыря назначен на место о. Евгения, переведенного в Моск. семинарию. О. инспектор также архимандрит, но только титулярный, т.е. без монастыря. О. Феодор представлен к степени соборного иеромонаха и должности помощника библиотекаря, хотя, правду сказать, эта должность и не по его характеру».

8 февраля получил я письмо от о. Граменицкого. Он писал:

«Имею честь приветствовать вас с наступившим уже новым годом, желаю обновления в силах и умственных и телесных.

Приятнейшее для меня письмо ваше от 13-го генваря вместе с книгой, посланной вами, получил 29-го генваря из Покрова, куда Саша ездила для покупки крупы. Нижайше вас благодарю за хлопоты и безпокойство, какие вы употребили при выписывании для меня сей книги. Книга, кажется, может доставить мне услугу и помощь в моем занятии. Одну проповедку уже успел стачать к нынешнему дню (2 февр.), взявши тему из сей книги.

Извините, что долго не писал к вам. Причина сему следующая: в декабре прошедшего 1849 года и именно с 8-го декабря но 16-е гостил в столице белокаменной у своих родных, которые несколько раз меня уже приглашали. Много видел интересного и занимательного. Бывши у Петра Васильевича Приклонского – был в семинарии Московской, – везде – и в столовой, и в больнице, и в классах, и в церкви. Признаюсь, не то, что наша Владимирская: тут, кажется, и самый ленивец невольно будет заниматься и должен быть хорошим. Впрочем, матушка леность должно быть и туда заглядывает изредка…

Был в Опекунском совете, где положил несколько пенязей для сбережения. Какое удивительное здание! Господь сподобил приложиться к святым угодникам – Московским чудотворцам и поклониться прочей святыне. В Успенском соборе в числе певчих заметил Ник.Петр. Минервина, но видеться с ним и поговорить не удалось. Был в Донском монастыре и Новоспасском. Везде много занимательного и любопытного. Поехавши из Москвы, занялся писанием годичных отчетов по церкви, а тут славословил Христа по приходу, потом опять бродил со св. водой: и таким образом не удалось ответить на ваше первое письмо доселе».

14-го ч. писал мне из Иванова племянник, единоверческий дьякон, Ф.С. Виноградов и извещал о рождении у него сына Геннадия.

При письме было приложено 3 р. от имени моего зятя В.А. Левашева.

Получив письмо и деньги 12-го ч., я писал 23-го зятю и племяннику:

«Спешу уведомить вас, что ваше пожертвование я получил 18-го числа: тем усерднее благодарю вас за это пожертвование, чем оно с вашей стороны свободнее и безкорыстнеее, Да, пока я нахожусь в академии, пока нет у меня никаких собственных источников для доходов, до тех пор я не могу отказываться от чьего бы то ни было приношения. Правда, по слову Писания, блаженнее есть даяти, нежели принимати: но что же делать, если обстоятельства, или лучше, воля Божия поставила меня в такое положение, что я до времени должен быть лишен этого блаженства? Но – Бог милостив, авось и я доживу до той счастливой поры, когда буду иметь возможность воздать, кому следует, за все полученные мной благие даяния. И эта счастливая пора, кажется, уже не слишком далеко.

Что скажу вам о себе? В настоящем особенного пока у меня ничего нет: в будущем представляется довольно утешительного: но совершатся ли мои надежды, это еще в воле Божией; а потому и о будущей моей судьбе заранее ничего еще сообщить вам не могу. На сей раз сказать вам могу только то, что я, по милости Божией, пока жив и благополучен».

Племяннику писал:

«Приветствую вас с новорожденным сыном. Рождение детей есть видимый залог благословения Божия. Но чтобы это благословение Божие выну почивало на семействе, потребно со стороны родителей ревностное попечение о добром воспитании детей. Доброе же воспитание детей не ограничивается одной заботливостью о внешнем благосостоянии их, ни даже одним умственным образованием: оно должно обнимать все силы духовные и физические. Но преимущественно, при воспитании детей, надобно обращать внимание на их сердце; поелику оно есть исходище живота, источник всей нравственно-религиозной жизни. В нем то надобно прежде всего полагать семена благочестия и страха Божия. Страшному подлежат осуждению родители, не пекущиеся о добром воспитании детей. С другой стороны, жалкая участь тех, кои в детстве не получили доброго направления.

Не знаю прислан ли во Влад. консисторию, а в Московскую давно уже прислан указ, которым воспрещается доступ к семинарскому образованию детям причетников, за исключением самых лучших. Безотрадная участь тех, коим суждено родиться в низкой доле. Счастливы мы с вами, что предварили это определение судьбы. Впрочем, слышно, что преосв. митрополит Филарет протестует против такого определения и, может быть, отвратит эту грозу от несчастных причетнических детей».

В апреле представлено было мной о. инспектору, архимандриту Сергию, курсовое сочинение «об устной исповеди». – Благовременное окончание этого важного ученого труда весьма облегчило для меня приготовление к последним устным испытаниям, которые предстояли в июне мйсяце.

2-го мая писал я Абакумовскому другу, о. М. Граменицкому:

«Извините, опоздал немного приветствовать вас со светлым праздником Воскресения Христова: но вам хорошо известны моя настоящие обстоятельства, и потому я уверен, что вы с любовью примете мое и позднее поздравление. Да, любезнейший, обе последние седмицы – Страстная и Светлая протекли для меня довольно в утомительных трудах. Кроме ежедневной службы, все остальное время я должен был употребить на довершение моего годичного труда. И благодарение Господу! благополучно окончил его. Вчера представил свое сочинение, уже исправленное, о. инспектору. После его пересмотра останется только переписать. Правда, переписать листов двадцать – и это еще немаловажный труд для меня, особенно в настоящую пору, когда начнутся повторения: но все таки это не то, что вновь писать; притом, если не в силах буду заняться перепиской сам, могу поручить кому-нибудь другому. Итак, можете поздравить меня с окончанием академического курса. Правда, теперь предстоят нам еще тяжкие труды в течении двух месяцев: но по крайней мере они не будут соединены с таким сокрушительным безпокойством и заботой, какие испытал я от, так называемого, курсового сочинения.

Что ожидает меня в будущем, определенно еще неизвестно: но чуть ли не доведется начать мне служебное поприще там, где получено мной первоначальное образование? Не дурно, кажется, если бы это было и так. Но месяца через два или через три эта загадка разрешится. Впрочем, совершенно предаю себя на этот раз в волю начальства, которого внимание и расположение ко мне довольно очевидны.

Приветствую вас с новым архипастырем128. Дай Бог, чтобы он был также к вам добр и внимателен, как его предшественник. Сколько удалось мне слышать, все отзываются о нем с хорошей стороны. Случилось ли вам до сих пор видеться с новым архипастырем, или нет? Слышно, преосв. Парфений на этой неделе отправляется в путь, поедет, разумеется, мимо вашего погоста; думаю, вы воспользуетесь этим случаем, чтобы в последний раз принять благословение от своего рукоположителя. Хотелось бы и мне принять благословение от его высокопреосвященства. Не вздумает ли он из Москвы приехать в лавру на поклонение преп. Сергию? хорошо, если бы эта благая мысль пришла ему в голову. На Страстной седмице был здесь также мимоездом преосв. Антоний129, викарий Саратовский: какой прекрасный человек! На днях ждут сюда Костромского преосв. Леонида130. Все эти движения иерархов очень благоприятны для нашего брата-студента академии. Каждое движение, произведенное кончиной какого бы то ни было преосвященного, непременно дойдет до какого-нибудь питомца академии, и на нем остановится. Теперь есть в виду места 3 или 4 ректорских, пока еще не занятых. Все они займутся, без сомнения, какими-нибудь инспекторами, а на места последних ближайшими кандидатами, очевидно, наша братия, имеющие ныне окончить курс академии.

Во Владим. семинарии назначается ревизором наш о. инспектор. Кажется, ему нужно будет взять с собой кого-нибудь из студентов для письмоводительских дел: по всей вероятности он пригласит кого-нибудь из моих земляков, а может быть, этот жребий не падет ли на меня? Сопутствовать ему я был бы очень рад: но заниматься канцелярским делом едва ли достанет охоты. Впрочем, это одна догадка; о. инспектор легко может обойтись и без помощника: он сам большой мастер писать. Что касается до меня, то я и без его приглашения намерен быть во Владимире. Где будет лежать мой путь до Владимира, еще не решено. О. протоиерей Юрьевский усердно просит меня к себе, – и, кажется, я должен буду уважить его просьбу. Если же какими-нибудь судьбами доведется мне ехать Московским трактом, в таком случае я ваш непременный гость.

С искренней к вам любовью и почтением остаюсь Моск. д. академии студент иеромонах Савва».

3-го ч. писал мне из Казани студент академии И.Б. Акимов:

«Хотя и поздно, но все таки поздравляю вас с прошедшим праздником светлого воскресения Христова и желаю, чтобы Воскресший был всегда вашим защитником и покровителем.

О. Савва! Не могу не поздравить вас и с приближающимся праздником или великой субботой, которая имеет наступить для вас и для нас. Молю и прошу Господа, чтобы время после сей субботы было время отдохновения, покоя и радости, но не скорбей, неприятностей и неудовольствий подобных тем, какие встретил известный вам о. Стефан – бывший инспектор Пермской семинарии. Вам, конечно, не не любопытно ведать, что с ним случилось, – извольте, сколько знаю, сообщу. В Пермской семинарии наставники собрались невоздержанные и в классах вели себя не всегда исправно. О. Стефан взял, да на журнале классическом и изволил написать: «рекомендуется наставникам ходить в класс трезвыми». Когда наставники прочитали эту рецензию, то прямо взошли прошением в академическое правление на него и. кажется, к обер-прокурору. Академич. правление потребовало объяснений от наставников и инспектора. Инспектор много проговорился: я сам видел, как его объяснение исчеркано было нашим ректором. После этого из Синода поручено было нашему ректору обревизировать Пермскую семинарию. При ревизии ректор открыл и отнесся в Синод, что о. Стефан не только не может быть инспектором, но, по своему безпокойному характеру, – даже и наставником. О.Стефан удален от должности и, слышно, намерен путешествовать по св. местам. Вот она судьба то, а человек то, кажется, умный и дельный!

Мое намерение, по окончании курса, уехать и определиться на какую-либо службу на родине, именно в Ставрополе. Я сознаю, что я без родины и родных не могу быть счастливь. А потому откажусь, если будут посылать куда-либо.

Прощайте. Помолитесь о многогрешном студент Иване Акимове.

Курсовое мною окончено: сдано бакалавром для поправки – и теперь поправленное уже переписывается. У нас все посылают в Синод курсовые, а потому придется еще раз нанять переписать.

Ваше высокопреподобие! Я не жду ответа от вас до вакации, но после вакации, когда и куда будете назначены, напишите мне, и я с удовольствием буду отвечать вам; адрес ко мне: в Ставрополь (на Кавказе), г. смотрителю тюремного замка Алексею Васильевичу г. Сабашеву для передачи мне».

7-го ч. мне представился благоприятный случай снова писать моему другу, о. Граменицкому. В лавру приехал на богомолье помещик Абакумовский Е.И. Домашнев. С ним я послал просфору и следующие строки о. Михаилу:

«Вместо всякого дорогого подарка посылаю вам, при сей прекрасной оказии, просфору. Примите ее, как благословение от преподобного и богоносного о. нашего Сергия, ко св. мощам которого я полагал ее.

Искренно любящий вас иеромонах Савва.

Семейным вашим всем мое усерднейшее почтение».

16-го ч. получил я из Вифании от молодого профессора-земляка. С.Г. Вишнякова записку следующего содержания:

«Вчерашний день через Григория Петровича Смирнова просил я вас поискать у кого-либо из ваших товарищей хоть стареньких лекций Ив.Ник. Аничкова, по части истории церковного красноречия об Иоанне Златоусте. Надеюсь, что по своей доброте и расположению ко мне, вы исполните мою просьбу. Посылается теперь к вам мой служитель: прошу вас покорно вручить тетрадки, ежели они готовы. Не стал бы я так настойчиво и требовать всего этого, если бы не было мне крайней нужды. Пишу на публичный экзамен статью о Златоусте: время коротко, а работы много разнообразной, потому совершенно спешу более свободными временем воспользоваться для того, чтобы заблаговременно и себя и учеников приготовить к экзамену, за которым владыка, по известным вам причинам, может обратить на меня особое внимание. Опасаюсь какой-либо, хотя малой, неисправностью оставить во владыке впечатление не совсем выгодное».

18 ч. писал мне о. Граменицкий в ответ на мои письма:

«С искренней благодарностью и благоговением приемлю свящ. дар – просфору, как благословение преп. отца Сергия.

Вы извещаете, что можно уже поздравить вас с окончанием учебного поприща. Поздравляю вас от полноты любящего сердца! Да сподобит вас Господь Бог благополучно приплыть к чаемой пристани, да увенчается желанным успехом ваше ожидание! Еще вожделеннее слышать предположение о бытии вашем во Владимире. Для вас это было бы приятно, а для родных, знакомых и любящих вас, благотворно. Радуюсь вместе с вами, что свалили вы курсовое сочинение – тяжкую заботу; переписать готовое можно препоручить и другому.

Да, у нас новый архипастырь. Быть у него на лице еще не удалось: собираюсь вскоре к нему для испрошения разрешения покрасить церковь. Хорошо бы заслужить точно такое же внимание его, каким пользовался я от высокопреосв. Парфения. Но теперь-то уже я совершенно не надеюсь. Мое положение стесняется почти со всех сторон. Я слабая былина в пустом бору, трудно лучам солнца через частые ветви и широкие листья проникнуть и согреть ее: а с земли-то сия былина под корень подтачивается червем, ожидаю... Одна надежда Бог… Очень хотелось принять благословение рукоположителя своего, но никто не знал времени его проезда Липней, – он 9-го мая проехал мимо нас скромным и тихим образом.

Располагаетесь ехать до Владимира через Юрьев, – а я бы от души просил избрать наш тракт, так как удобнейший, – и осчастливить нас своим посещением. Тут я бы вас поздравил уже реально, формально. Все мои домашние, с величайшим желанием, – даже малые дети, ждут вас. Как мне хочется побеседовать с вами! верно, много бы утешения вы влили в мое раздираемое сердце.

Пожелав вам подкрепления при настоящих обстоятельствах свыше, и препоручив себя вашим молитвам с принятием на себя обязанности молиться Богу о вашем благополучии, с чувством глубокого уважения имею честь пребыть вашего преподобия искренним и навсегда к вам признательным Абакумовский священник М. Граменицкий Мая 18 дня 1850 года.

Не имеете ли нужды в финансах – извольте, если угодно, хоть немножко. Предполагаю, что ваш кошелек теперь не истощился. 3 р. серебр. примите на чай».

24-го ч. писал я к родным в Иваново:

«Приятно и слышать о родных добрые вести, но думаю, еще приятнее читать их собственное повествование о себе и о своих обстоятельствах. На сем основании я не захотел ограничиться одним устным, и при том посредственным, известием о себе, но при всей тесноте обстоятельств, расположился, хотя в кратких строках, собственноручно засвидетельствовать о себе, что я по милости Божией и заступлению преп. Серия, жив и здоров. Я упомянул о тесноте обстоятельств: действительно, теперь у нас время самое трудное, – тоже, что в крестьянском быту жатва. Теперь мы собираем плоды четырехлетнего сеяния: и – горе тому, кто опустит это благоприятное время! – в целую жизнь трудно будет возвратить то, что теперь неблагоразумно будет опущено. Я говорю о повторениях лекций и о предстоящем окончательным экзамен. Вчера, уже явился к нам безсменный ревизор – высокопреосв. Филарет. Но, с другой стороны, как приятно будет насладиться отдохновением после продолжительных трудов и подвигов! – После окончания школьных дел я не предвижу никаких препятствий к предпринятию путешествия. Уверен, что мое посещение будет для вас не неприятно, и потому следовало бы мне прежде всего поспешить к вам, но мне представляется более удобным начать свое странствование с противоположного конца – с Мурома, куда также усердно приглашают меня и родные н знакомые. К вам же в таком случае я могу поспеть не ранее, кажется, последних чисел августа, или первых сентября: потому что на пути от Мурома и до Иванова мне предстоит очень много мест, кои я должен посетить. Но чем продолжительнее ожидание, тем приятнее будет свидание».

17-го числа получил я письмо из Вязников от о. Василия Богородского; он писал:

«Пожелав вам от души доброго здравия, я со всем участием друга, молю вам и счастливого окончания академич. трудов ваших. Промысл совершил над нами испытание ума и более сердца и близко готовит покой и награду. Радуюсь за вас, когда вы уже, я думаю, с великим удовольствием смотрите в приятную свою будущность. И пора, пора сколько нибудь насладиться после трудов и честным покоем! Дай вам, Господи, счастливейшего окончания!..

А за сим желаю приятного с вами свидания личного. Непременно, друг! не забудьте меня, когда в Муроме или на родине будете. Я вас с полной надеждой жду, и дождусь, если только вы не изменитесь с получением довольно важной степени. Дружба, кажется, степенями не разрывается, – и дружеские сердца ни пространством, ни молчанием не охладевают в чувствах взаимных.

Ждем на той неделе в Вязники нового нашего преосв. Иустина, который теперь в Муроме; немного безпокоимся, не зная его ни характера, ни свойств, ни ума ни обхождения. Впрочем, безпокойство без рабского страха, потому что слух о нем уничтожает оный. Архипастырь – благонамеренный, и добрый, и кроткий сердцем».

Среди окончательных частных испытаний устных даны были нам, для письменных сочинений, следующие темы: 1) Num еа, quae deigne infernali in Evangelio (Luc. .XVI) dicuntur, intelligenda sunt metaphorice? – 2) «Почему благодать спасающая не истребляет в человеке возрожденном склонности ко греху?» 3) «Каким образом служило ко благу народа Еврейского сорокалетнее странствование в пустыне?»

Приближался конец четырехлетних академических трудов. Естественно возбуждался в душе вопрос: что же ожидает меня за порогом высшего святилища наук? – Какая участь готовится мне и где я должен начать новое поприще служения св. Церкви? – Все это покрыто было для меня таинственной завесой. Возникало в глубине сердца тайное желание поступить на службу в Вифанскую семинарию, где были мне несколько знакомы и ректор архим. Леонид131 и инспектор иеромонах Нафанаил132 и где мог я найти дружественный прием и моего прежнего наставника и покровителя Я.И. Владыкина, и моего почти сверстника по семинарии, профессора Мих.Дм. Никольского133, и моего бывшего питомца по Шуйскому училищу, профессора С.Г. Вишнякова. Немало при сем значило и то, что Вифанская семинария находилась вблизи родной академии, откуда я мог бы получать и ученую помощь, и нравственную поддержку. Но я боялся и намекнуть кому бы то ни было об этом сокровенном желании. Для меня и для других более вероятным казалось то, что я буду назначен на какую-либо должность в родную Владимирскую семинарию.

Между тем, моя судьба, по премудрой и всеблагой воле Провидения, устроилась так, как ни я и никто другой не мог и вообразить.

Вот как это произошло.

Незадолго до окончания нашего курса в академии, Московский владыка, высокопреосвященный митрополит Филарет озабочен был мыслью о приискании способного и благонадежного кандидата на должность ризничего в Моск. Синодальную (бывшую Патриаршую) ризницу.

Должность эту с 1839 г. занимал соборный иеромонах Евстафий (Романовский), кандидат IX курса (1S34 г.) Моск. дух. академик. Не обладая особенными умственными дарованиями, он всегда отличался строго-монашеской жизнью. Вследствие ли чрезмерных аскетических подвигов или иных каких-либо причин, он не пользовался крепким здоровьем и был подвержен, по временам, крайней раздражительности. А такое физическое и нравственное состояние о. Евстафия весьма не благоприятствовало его официальным отношениям к лицам, которые имели надобность входить с ним в те или другие сношения. Прежде всего не мирны были его отношения к Синодальной конторе, от которой он был в исключительной зависимости по своей должности: – особенно он был в постоянном почти разладе с прокурором этой конторы А.А. Лопухиным, который, в свою очередь, и сам был не доволен им. Слышны были жалобы на иеромонаха Евстафия и от посетителей Синодальной ризницы, а также от ученых, занимавшихся рукописями Синодальной библиотеки. По своему болезненному и раздражительному характеру, он или вовсе не допускал до обозрения древних сокровищ ризницы и библиотеки, или неохотно удовлетворял любопытству посетителей, между которыми часто бывали знатные и важные особы. Не вполне остался доволен о. Евстафием и Высочайший Посетитель Синодальной ризницы и библиотеки, Государь Император Николай Павлович, в апреле 1849 г. Он заметил в ризнице на полках немало пыли, – о чем ясно высказал смотрителю Дворца, полковнику Ильину. В тоже время и сам о. Евстафий начал скучать непосильной для него должностью Синодального ртзничего.

Все это побуждало митрополита к устранению иеромонаха Евставфия от занимаемой им должности: но кем его заменить? – Вот вопрос! – В виду у владыки благонадежного кандидата на эту должность не имелось. Посему он обратился с этим вопросом к ректору академии, архимандриту Алексию, когда этот приезжал на Пасху в Москву в свой Заиконоспасский монастырь. О. ректор указал ему на меня. Владыка обрадовался этому указанию и приказал о. ректору показать ему меня, когда он будет в академии на частных экзаменах.

В мае, или в первых числах июня высокопреосв. митрополит приехал в лавру к храмовому празднику Св. Троицы и после праздника начал посещать, в качестве ревизора, наша частные экзамены. Не помню, в какой день был на нашем старшем курсе экзамен по Русской церковной истории. По начатии уже экзамена, митрополит входит в залу и едва лишь сел он в кресло, ректор вызывает меня к столу. Экзамен производился по билетам, на которых означался вопрос с кратким изложением его содержания. Мне достался билет о жизни св. Ионы, митрополита Московского. Пока отвечал вызванный передо мной студент, я успел сообразить ответ на данный мне вопрос. Когда я начал говорить, митрополит чрезвычайно внимательно смотрел на меня; это однако же не смутило меня, и я со спокойным духом передал все, что заключалось в вопросе. Когда я окончил, владыка изволил сказать: «порядочно ты говоришь». – Товарищи поздравили меня с таким одобрительным отзывом, какого на этот раз никто из них не заслужил.

Когда, в тот же день вечером, о. ректор пришел к митрополиту с делами, владыка сказал ему: «ну, понравился мне твой Савва; спроси его, не захочет ли он быть на должности ризничего».

На другой или на третий день о. ректор, по окончании всенощной, которую мы вдвоем с товарищем иеромонахом (Авраамием) нередко совершали в его покоях в будничные дни, когда он располагался на другой день совершать по какому-либо случаю Литургию, – отпустив моего товарища, меня удержал и тут наедине предложил мне сначала следующий вопрос: «куда вы, о. Савва, желали бы, по окончании курса поступить на службу?» – Я сказал, что я, будучи монахом, не могу по своей воле располагать собой и должен идти туда, куда угодно будет послать меня начальству. – Одобрив мой скромный ответ, о. ректор сообщил мне, что академическое начальство имело в виду послать меня во Владимирскую семинарии на должность инспектора, но что в настоящее время открывается другая, своего рода ученая, должность – Синодального ризничего в Москве, и почетная, и выгодная в материальном отношении (с жалованием в 800 слишком рублей сер.); и вот на эту-то должность начальство приглашает меня. – Припомнивши слышанный мной за год перед тем отзыв товарища моего – певчего о должности Синодального ризничего, я, не смотря на представляемые мне о. ректором выгоды этой должности, начал решительно отказываться от нее. Когда же он в заключение объявил мне, что этого желает сам владыка, тогда я со смирением должен был преклониться перед священной волей великого архипастыря. Тем не менее однако же я пошел на другой день посоветоваться об этом с досточтимым профессором А.В. Горским, который в это время приступил уже к своему знаменитому труду – описанию славянских рукописей Московской синодальной библиотеки. Но и тот не только не стал отклонять меня от предложенной мне должности, но напротив выразил свою искреннюю радость, что эта должность поручается мне, так как и он, занимаясь описанием рукописей помянутой библиотеки, нередко встречал затруднения со стороны строптивого хранителя оных, иеромонаха Евстафия. Таким образом моя судьба была решена. Когда о. ректор доложил митрополиту о моем согласии поступить на должность Синодального ризничего, владыка не замедлил войти с представлением о сем в Св. Синод. – Между тем, он писал об этом от 6 авг. 1850 г. и своему присному ученику и другу, преосвященному Григорию134, бывшему тогда архиепископом Казанским: «представлено мной, чтобы Синодального ризничего (иеромонаха Евстафия) произвести в архимандрита в Высотский (Серпуховски) монастырь, а на его место определить студента академии иеромонаха Савву»135.

Оставалось, наконец, выдержать последнее устное испытание по всем предметам старшего академического курса перед лицом знаменитого ревизора, преосв. митрополита Филарета и посторонней, духовной и светской, публики. Благополучно совершилось для меня, по милости Божией, и это окончательное испытание.

По окончании публичных экзаменов, принесено было в Троицком соборе, при св. мощах великого угодника Божия Сергия – покровителя иноческой лавры и обители высшего духовного учения, – торжественное благодарение Господу Богу – верховному источнику и подателю всякой мудрости, о благополучном совершении четырехлетнего поприща нашего академического образования.

Расставаясь с академией, я не могу не помянуть добрым словом некоторых из своих товарищей. Нас окончило курс в 1850 г. 51 человек: из них более близкими ко мне, кроме земляков – Владимирцев, были следующие воспитанники:

Н.Д. Рождественский – в монашестве Игнатий. О нем было уже говорено.

Егор Ив. Попов – из Вологодской семинарии. С января 1850 г., приготовляясь к монашеству, он жил с нами также, как и Рождественский, в монашеской келье. Кроме студенческих обязанностей, он исправлял еще должность письмоводителя по академическому правлению. Совмещение этих обязанностей служило к немалому ущербу его, от природы не крепкого, здоровья. 26 февраля он пострижен был в монашество с именем Порфирия.

Иеромонах Парфений из Болгар. Он жил в особой келье, но нередко посещал меня, равно как и я его. Много любопытного рассказывал он мне о своей родине и о тамошних обычаях как церковных, так и бытовых. По возвращении на свою родину, он вскоре получил епископский сан136.

Алексей Петрович Лавров – из Ярославской семинарии. Отличаясь благонравием и кротким характером, он располагался еще в академии принять монашество и просил на этот счет моего совета. Я дал совет не спешить этим делом и зрелее обдумать свое намерение. – Впоследствии времени, мысли его изменились и он вступил в брак, приняв затем священный сан, но потом овдовел. Ныне занимает он должность законоучителя в Демидовском лицее, в Ярославле.

Александр Григ. Воздвиженский – из Вифанской семинарии, сын священника заштатного города Воскресенска. С ним я познакомился в самом начале академического курса через посредство Вифанского наставника Я.И. Владыкина. Воздвиженский так расположился ко мне и такое возымел ко мне доверие, что раз обратился с просьбой о принятии его на исповедь, но я отклонил эту просьбу. Он не раз также выражал передо мной желание принять священный сан, не вступая в брак. Однако же впоследствии, как я слышал, он, поступивши на службу в Ярославль, женился и вскоре затем скончался.

Алексей Егорович Викторов – из Орловской семинарии. С ним также как и с Воздвиженским я познакомился на первых порах академической жизни. Он часто посещал нашу монашескую келью, где жил его земляк, помянутый выше иеромонах Серапион. Скончался Викторов в 1883 году.

Александр Павлович Камышинский – из Воронежской семинарии, родной племянник пресловутого В.И. Аскоченского. – Не знаю, почему, он имел ко мне особенную привязанность, и по выходе из академии, не раз писал мне из Воронежа, куда он поступил на службу.

В первых числах июля я расположился, с разрешения о. ректора академии, отправиться на родину, для свидания с родными и знакомыми. Но перед выездом из академии я писал от 2-го июля в с. Абакумово о. Мих. Граменицкому, в ответ на его письмо от 12 мая:

«Не без достаточных причин и не без особенного намерения откладывал я со дня на день ответ на ваше последнее письмо от 15 мая, которое бы, впрочем, требовали тем скорейшего ответа, чем оно обязательнее для меня по предложенному при нем знаку вашего ко мне усердия. О причинах медленного моего ответа на сей раз и говорить нечего: они могут быть очень понятны для вас. Мимоходом скажу только, что месяц июнь стоил для нас всех – 4-х годов: так было тесно и трудно это время, что не только некогда было заниматься посторонними делами, но и существенного исполнить в точности не было никакой возможности. Но вот, по милости Божией, и это трудное время наконец миновало.

Как ни спокойно было для меня в академии: но признаюсь вам откровенно, не без сердечного удовольствия расстаюсь со школьной жизнью. Видно, всему свое время под солнцем: время садити и время собирати сажденное; время учиться и время учити. Дела мои окончены все, как нельзя лучше, – так, как я не мог и ожидать. – А что особенно важно и приятно для меня, – так это то, что я не только заслужил доброе расположено моего непосредственного начальства, но и имел счастье обратить на себя внимание высокопреосвященнейшего митрополита – не своими успехами (они очень обыкновенные), а чем-то другим. И вследствие этого мне заранее уже предложено от его высокопреосвященства такое место, о каком ни я, ни кто-либо другой и помыслить не мог. Должность, которая мне предназначается, правда, не прямо ученая, но тем не менее требующая для своего исполнения предварительного ученого образования. Что это за должность, – об этом до времени я обязан волей начальства никому не открывать. Скажу только, что мне суждено начать службу в первопрестольной нашей столице. Я и сам еще не имею определенного понятия о предназначенной мне должности, и потому не знаю, в состоянии ли буду надлежащим образом проходить ее: но отказываться от предложения столь мудрого и прозорливого архипастыря, каков наш владыка, я почитаю не безопасным. Успокаиваю себя на этот раз той мыслью, что воля начальства есть воля Божия. Итак, да будет надо мной воля Божия!

Что касается до моего путешествия, я весьма желал бы начать оное посещением вашего гостеприимного дома: но опасаюсь оскорбить и других отказом в удовлетворении подобного вашему желанию.

Так недавно писал мне письмо о. протоиерей Юрьевский в котором убедительнейшим образом просит меня в свой дом. Итак, простите меня Бога ради, если я на сей раз не исполню вашего желания, в искренности которого я совершенно уверен. Выехать из лавры я намеревался было сегодня (3 июля): но о. ректор убедил меня остаться еще на несколько дней. О вступлении в упомянутую должность мне решительно ничего неизвестно: но во всяком случае должен теперь расстроиться заранее составленный мной план путешествия: я не только должен буду отказаться от свидания с некоторыми знакомыми, но и время посещения ближайших родных нужно будет значительно сократить.

За сим с чувством глубокой признательности за ваше приношение и с искренней к вам любовью честь имею пребыть окончивший курс Моск. духовн. академии (будущий магистр) иеромонах Савва.

Любезнейшей супруге вашей и всему семейству – мое усерднейшее почитание.

P.S. Сейчас узнал я, что на окончательной конференции под председательством высокопр. митрополита, я утвержден под 10 №, – Григорий Петрович137 под 4. Из Владимирских еще двое138 в первом разряде, и один139 во втором».

4-го числа писал я в Иваново к родным:

«С любовью спешу известить вас о моих настоящих обстоятельствах!.. Благодарение Господу, – я достиг наконец цели моих стремлений. Четырехлетние труды мои увенчались счастливым успехом. Все дела мои окончены как нельзя лучше. Остается теперь насладиться приятным отдохновением среди родных и знакомых. На сих днях я намерен отправиться в путь. Как ни сильно ваше желание видеться со мной, сколько можно скорее: но прошу не посетовать на меня, если я несколько замедлю своим к вам приездом. Мне и самому хотелось бы поспешить к вам: но по некоторым обстоятельствам я нахожу нужным начать именно с Мурома: потому что, в противном случае, если, то есть, я начну с вас, может случиться так, что мне и не удастся быть в Муроме: а это будет противно и моему собственному желанию, и желанию тамошних моих родных. Но вас я ни в каком случае не захочу оставить без посещения. Для вас в настоящем случае разность только та, что я заставлю вас несколько долее, нежели как хотелось бы вам, ждать себя. Но, согласитесь сами, чем продолжительнее ожидание, тем приятнее будет свидание. Впрочем, сколько будет зависеть от меня, я постараюсь совершить путь до Мурома и обратно до Иванова с возможной скоростью, как ни много предстоит мне на этом расстоянии перепутий. Итак, будьте великодушны и не прогневайтесь Бога ради на меня, если отказываюсь на сей раз удовлетворить вашему желанию, в искренности которого я отнюдь не сомневаюсь. Если Богу будет угодно, то увидимся и утешимся взаимным свиданием.

Относительно будущей моей судьбы я имею теперь довольно уже определенное указание. По личному ко мне вниманию и благоволению высокопр. митрополита, мне назначается должность в самой Москве, под непосредственным надзором и руководством его высокопреосвященства. Где именно и какая это должность, узнаете от меня при личном свидании».

На другой день праздника преп. Сергия, 6-го ч., я отправился в путь вместе с тремя товарищами-земляками, Быстрицким, Взоровым и Остроумовым. Путь наш лежал через города Александров и Юрьев. В Александрове мы посетили достопочтенного настоятеля собора, протоиерея Иак.В. Миловского140. Как воспитанник Московской академии, он принял нас очень ласково н радушно. В Юрьеве я ночевал у своего родственника нрото1ерея А.И. Соловьева. Во Владимире мы все вместе представлялись новому архипастырю, преосв. Иустину. Он принял в зале у порога довольно сухо и когда я, на его вопрос о моем назначении, сообщил ему, что я представлен на должность Синодального ризничего в Москву, он выразил какую-то двусмысленную мину. Тем и окончилось наше коллективное представление его преосвященству.

Из Владимира мы все разошлись по разным сторонам. Я отправился в Муром.

В Муроме все, – и родные и знакомые, встретили меня с радостью. По приглашению, протоиерея Троепольского, я служил в соборе, и за это, по его же распоряжению, получил от соборного старосты, купца Зворыкина, полуимпериал.

Из Мурома, через село Фоминку, где провел сутки у священника О.П. Обтемперанского, я прибыл в г. Вязники. Здесь на короткое также время остановился у своего школьного товарища и друга, священника В.П. Богородского: он принял меня с восторгом и разговорам нашим не было конца.

Из Вязников, через село Пантелеево, где посетил родственника своего дьякона Мануила Петровича, приехал в село Хотимль, где встретил меня радушный прием двоюродного зятя Ив. Николаевича и сестры Марьи Петровны Успенских. У них пробыл я дня два или три.

27-го июля приехал в Шую н остановился в доме соборного протоиерея и смотрителя училищ В.Я. Цветкова. 28-го ч. в Шуйском соборе праздник в честь Шуйской-Смоленской иконы Божией Матери и торжественный крестный ход вокруг всего города. После хода я приглашен был, вместе с духовенством, на завтрак в дом купца Корнилова. Здесь встретился неожиданно со старым знакомым помещиком, С.А. Лазаревым-Станищевым, у которого я учил детей. Он был на этот раз уездным исправником. Бывши в Шуе, я не забыл посетить свою добрую и благодетельную хозяйку, у которой я некогда квартировал,Александру Ивановну Болотову. Почтенная старушка весьма обрадовалась моему посещению и, прощаясь со мной, положила мне в руку золотой полуимпериал, промолвивши: «помолися, батюшка, обо мне». Как ни отказывался я от принятия этого дара, но должен был исполнить волю благочестивой старицы. Имя рабы Божией Александры, вместе с полуимпериалом, до сих пор сохраняется в моей памяти.

29-го ч. после обеда приехал я на свою родину, в село Горицы, и остановился в доме о. Василия Сапоровского. Он принял меня с родственной любовью.

Из Гориц, через Кохму, где на короткое время виделся с сестрой Анной Михайловной и ее семейством, я поспешил в Иваново, где с нетерпением ожидали меня родные.

В Иванове пробыл я до 4-го августа, и оттуда отправился в Ростов, куда прибыл 5-го числа и остановился в Яковлевском монастыре, где настоятельствовал тогда бывший ректор Владим. семинарии о. архим. Поликарп. Он принял меня как родного.

В ночь на 6-е число прибыли в Ростов великие князья Николай и Михаил Николаевичи, путешествовавшие в это время по России. После Литургии, которая в этот день, по случаю дванадесятого праздника Преображения Господня, совершалась с особенной торжественностью, их Высочества посетили монастырь и затем удостоили своим посещением покои настоятеля. Старец архимандрит был вне себя от радости и чашки, из которых высокие гости пили чаи, сохранил как драгоценные памятники.

Спасо-Яковлевский Ростовский монастырь расположен на берегу большого озера Неро, в котором мне едва не пришлось погибнуть: и вот по какому случаю.

В монастыре встретил меня товарищ по академии Василий Никольский, сын священника села Поречья, расположенного на противоположном от монастыря берегу озера Неро. Он убедил меня посетить дом его родителя; я не мог отказать в просьбе товарищу, согласился. Путь наш лежал через озеро и мы отправились в небольшой лодочке, присланной отцом Никольского с крестьянином. Едва сели мы в лодку и отчалили от берега, как поднялся ветер, сначала тихий, а потом, по мере удаления нашего от берега, становился сильнее и сильнее; но пока было мелко, лодка шла довольно спокойно, а когда достигли мы середины озера, где глубина была очень значительная, лодка едва не опрокидывалась на каждом шагу, и я почти отчаивался в жизни. К счастью, с нами сел в лодку какой-то отставной солдат и он помогал лодочнику удерживать в равновесии ладью. Когда миновали мы глубину, стал утихать и ветер, и вторую половину пути, при ясной погоде и совершенной тишине в воздухе, мы совершили уже очень благополучно. Таким образом, еще раз Провидение Божие явило надо мной спасающую десницу.

Переночевавши в Поречье, я на другой день отправился далее и к вечеру приехал в Переславль, где принял меня очень радушно Никитский о. архим. Нифонт. Пробывши в Переславле дня два, я возвратился в академию 10-го числа вечером и на следующий же день должен был поспешить в Москву. Здесь мне о. ректором назначено было временное помещение в его Заиконоспасском монастыре. Более двух недель пришлось мне ожидать своего назначения.

По приезде в Москву, я немедленно явился на Троицкое подворье, к преосвящ. митрополиту, но не был принят им; явился и в другой раз, но также безуспешно. Наконец мне назначено было явиться на подворье 19-го числа после обеда. Являюсь. Владыка на первый раз принял меня очень милостиво; посадил и несколько минут разговаривал со мной, но о чем была речь, не помню. Но так как в это время еще не было из Св. Синода указа о моем определении на должность, то владыка отпустил меня и велел ожидать указа. Но чтобы мне не было скучно без дела, он через несколько дней позвал меня к себе и, давши мне список очень пространного письма на латинском языке, поручил перевести его на русский язык.

Подлинное письмо писано было в 1847 г. иа имя обер-священника армии и флотов, протопресвитера Василия Ивановича. Кутневича известным дьяконом англиканской церкви Вильямом Палмером141 из Шотландско-Британского города Перта. В письме этом Палмер сначала признается, что он, со вниманием прочитавши подаренную ему ректором Московской дух. академии архим. Филаретом книгу Адама Зорникава об исхождении Св. Духа, совершенно уклонился от мнения и слововыражения латинян и всем сердцем прилепился к православному мнению восточных. Затем пространно излагает и критически разбирает те доводы, на основании коих он держался учения латинян относительно исхождения Св. Духа «и от Сына». В заключение, поручая о. Кутневичу засвидетельствовать почтение преосвященным: митрополиту Московскому Филарету, епископам Томскому Афанасию (бывшему ректору С.-Петербургской семинарии) и Рижскому Филарету, а также священнику Исаакиевского собора Александру Стратилатову, просит разослать им списки с этого письма.

У меня сохранился черновой перевод этого замечательного письма.

23-го числа писал я к родным в Иваново:

«Всем вам приношу мою усерднейшую благодарность за ваше щедрое и радушное угощение. Только жалею, от души жалею, что кратким пребыванием у вас не вполне удовлетворил вашему родственному чувству. Теперь оказалось, что я напрасно спешил от вас; можно было бы пробыть у вас и еще сутки другие-третьи. Впрочем, кто же знал, что так случится? А случилось со мной вот что. Пробывши в Ростове двое суток и столько же в Переславле, 10-го числа вечером я приехал в лавру. Едва лишь успел появиться в академии, как слышу от о. инспектора приказание на другой же день отправляться в Москву. Как не неприятна была эта весть, особенно потому, что после продолжительного путешествия я ощущал крайнюю потребность в отдохновении: но делать нечего – надобно было повиноваться воле начальства. Отправляюсь на другой день утром в Москву: вечером я был уже там. Являюсь к о. ректору: но узнаю от него, что хотя представление обо мне и сделано в Св. Синод, но разрешения оттуда еще нет. Затем нужно было мне явиться к митрополиту, чтобы узнать его волю в рассуждении того, где мне ждать своего назначения: здесь ли (в Москве), или прикажет возвратиться в лавру: но в продолжение целой недели не было удобного времени, когда бы я мог явиться к нему. Только уже наконец 19-го числа имел я счастье представиться его высокопреосвященству. Владыка принял меня очень милостиво, удостоил даже сесть в кресла. После вопросов: где я живу и спокойно ли мне жить? – приказал мне оставаться в Москве, в той надежде, что скоро уже должно последовать из Св. Синода разрешение на его представление в рассуждении меня. Итак, я теперь нахожусь только еще в чаянии будущих благ. Скоро ли исполнятся мои ожидания, Бог весть. Но жить в Москве без дела, а особенно без денег, довольно скучно. К счастью, я еще пользуюсь, по милости о. ректора, готовой квартирой и трапезой: а потому, если и приходится тратить свои деньги, то большей частью только на разъезды. Впрочем, и на этот предмет немало потребно денег: по Москве нашему брату-монаху, особенно в настоящее время, без извозчика почти шагу сделать нельзя. Но – Бог милостив, авось – либо все эти проторы и убытки со временем вознаградятся...

В чем же, спросите вы, провожу я теперь время? – В праздничные дни занимаюсь служением; затем, пока свободно, осматриваю достопамятности столицы; присутствую, в качестве постороннего зрителя, при церковных церемониях. Так, 15-го, в день Успения Б. Матери, и 22-го, в день коронации, я видел то, чего еще никогда не видел. В эти два дни я имел удовольствие видеть и все знатнейшее духовенство Москвы, и весь генералитет столицы, во всем его блеске. Далее – изредка посещаю своих знакомых; все же остальное время посвящаю, по обычаю, на чтение книг. Вот и все, что на первый раз я мог сообщить вам о себе из столицы.

От всей души желаю вам семейного мира и всякого благополучия».

28-го ч. писал я в Абакумово священнику М.Д. Граменицкому:

«Теперь уже безопасно могу открыть вам тайну относительно моего назначения, хотя отчасти она вам может быть уже известна. По воле высокопр. митрополита, мне предстоит должность Синодального ризничего. Может представиться, как и действительно многим представлялось с первого взгляда, что эта должность не соответствует моему академическому воспитанию. Но на поверку оказывается, что эта должность не только не унизительна для кончившего лишь курс воспитанника академии, но еще слишком высока. Все, кои имеют о ней надлежащее понятие, почитают меня большим счастливцем. Были опыты, что на эту должность поступали из инспекторов семинарии: так выгодна и почетна эта должность. О выгодах предстоящей мне должности определенных сведений еще не имею, слышал только, что одного жалованья будет около трех тысяч (ассигнац.). Что же касается до ее значительности: то известно, что звание Синодального ризничего выше игуменства и обыкновенного протоиерейства. В церковных церемониях ризничий, как сказывали мне, занимает после архимандритов и протопресвитера Успенского собора первое место. Обязанность синодального ризничего прежде всего состоит в хранении древней Патриаршей ризницы, в которой заключаются безценные сокровища и множество священных предметов, – и известной Синодальной библиотеки, состоящей из древних славянских и греческих рукописей. Далее, в заведывании ризничего состоит церковь дванадесяти Апостолов, где он настоятелем. От него, наконец, зависит в нравственно-учебном отношении хор синодальных певчих. Жительство имеет в самой синодальпой палате – подле Успенского собора.

Вот уже более двух недель я живу в Москве: но до сих пор нет еще утверждения из Св. Синода на представление высокопр. митрополита в рассуждении меня. Впрочем, владыка уверил меня, что оно скоро должно быть. Без дела я начал уже было скучать в Москве: но преосв. митрополит, спасибо, избавил меня от этой скуки, – дал мне перевести с латинского письмо одного английского богослова. Это дело займет меня по крайней мере дней пять; а между тем придет из Синода разрешение: вот и прекрасно.

Я писал к вам, что во время вакации отправлюсь путешествовать. И действительно, совершил порядочное путешествие: объехал почти всю Владимирскую епархию; виделся со всеми родными и знакомыми, исключая вас. Был в родном Муроме. Там приняли и проводили меня так, как я не мог и вообразить. Оттуда через вашу родину проехал в Вязники к Василию Павл. Богородскому. Он живет довольно светло: но не хвалится большим избытком. Затем, объехавши всех родных своих, на обратном пути в лавру, был я в Ростове у о. Поликарпа. Он принял меня по родному. Отсюда по пути был в Переславле. Видите, какой круг описал я в течении пяти недель. Судя по радушию, с каким везде принимали меня, мне следовало бы проездить по крайней мере два месяца. Я так и думал было сделать: но раннее назначение меня на должность расстроило мой план. А между тем оказалось, что я спешил напрасно. Вместо того, чтобы скучать от праздности в Москве, гораздо лучше было бы это время провести среди родных и старинных знакомых. Впрочем, и здесь завелось у меня довольно уже знакомых, коих изредка я и посещаю...

Временное помещение я имею теперь в Заиконоспасском монастыре. Столом пользуюсь также монастырским; даже и освещение готовое; спасибо о. ректору!

Вот и все, что на первый раз я могу сообщить вам из столицы. Прощайте. Уверен, что вы не только по прежнему будете навещать меня своими письмами, но когда-нибудь посетите мою келью своей персональностью.

Остаюсь с искренней любовью и преданностью к вам», и проч.

Наконец получен был указ Св. Синода об утверждении меня в должности Синодального ризничего. Об этом прежде всех известил меня о. ректор Вифанской семинарии и вместе настоятель Московского Златоустова монастыря, архимандрит Леонид, находившийся в это время в Москве. 30-го ч., в день тезоименитства Государя Наследника, Александра Николаевича, он служил с преосв. митрополитом в Успенском соборе и после молебна был, вместе с другими, на закуске у владыка в его Чудовских покоях. Здесь он слышал разговор прокурора Синодальной конторы с владыкой о получении Синодального указа и возвратившись в свой монастырь, тотчас же написал мне:

«Возлюбленнейший отец Савва!

Только что узнал я об окончании вашего дела, как и спешу поздравить вас. При мне, в Чудове, прокурор докладывал его высокопреосвященству, что утверждение вас в новой должности получено, и владыка тут же поручил быть посредником при присяге отцу протопресвитеру. Дай Бог, чтобы вам полюбилась должность и вы ей полюбились. До свидания. А. Леонид».

С этой краткой записки начались и, в продолжении 26-ти лет, непрерывно продолжались наши взаимные письменные сношения с о. Леонидом.

Изложу здесь в коротких словах некоторые предварительные сведения об этой замечательной личности.

О. Леонид, в мире Лев Васильевич Краснопевков, родился 16-го февраля 1817 г. в Петербурге. Отец его Василий Васильевич Краснопевков занимал должность товарища герольдмейстера. После первоначального образования сначала в английском, потом французском пансионе Краснопевков в августе 1829 г. поступил в Горный кадетский корпус (ныне институт корпуса горных инженеров). В 1832 году он оставил Горный корпус и после домашнего приготовления поступил в Балтийский флот. В 1836 г. познакомился с настоятелем Сергиевской пустыни близ С.-Петербурга, архим. Игнатием Брянчаниновым и вскоре затем со знаменитым алтайским миссионером архимандритом Макарием: те утвердили в нем расположение к монашеской жизни, которое он питал с юных лет. В марте 1837 г. Л.В. Краснопевков, флотский уже офицер, представился на Троицком Петербургском подворье Московскому митрополиту Филарету, присутствовавшему тогда в Св. Синоде и просил у мудрого святителя советов и наставлений относительно вступления в духовную академию, – о чем первоначальную мысль получил он от архим. Макария. С благословения владыки Филарета, Краснопевков поступил в 1838 г. в число студентов С.-Петербургской дух. академии. В 1839 г., по смерти родителя, он решился перейти, для продолжения учения, в Московскую дух. академию, где в 1842 г. и окончил курс со степенью магистра. В том же году назначен был в Вифанскую семинарию преподавателем гражданской истории. В сентябре 1845 г. он принял в Троицкой Сергиевой лавре монашество с именем: Леонид.

Вступивши в сентябре 1846 г. в академию, я тогда же в первый раз встретился с о. Леонидом в квартире Вифанского наставника Я.И. Владыкина. Затем я долго не видел его. В апреле 1848 г. иеромонах Леонид переведен был в нашу академию на должность бакалавра по классу Патристики. Теперь я стал нередко встречаться с ним по праздникам в церкви, при богослужениях, а с переходом на старший курс сделался слушателем его лекций. Кроме кельи, куда я, по своей обязанности, приходил к нему накануне каждого праздника и воскресного дня для приглашения к участию в богослужении, и церкви, я нередко виделся с о. Леонидом в академической библиотеке, куда он по своей обязанности помощника библиотекаря ходил почти ежедневно, для выдачи книг студентам и куда я также нередко приходил за получением нужных для меня книг. В конце 1849 г. о. Леонид определен был ректором в Вифанскую семинарию с возведением в сан архимандрита и с назначением в настоятеля Московского Златоустова монастыря. Пока я оставался еще в академии, я раза два или три посещал о. Леонида в Вифании, и он каждый раз принимал меня очень благосклонно, а когда я, по окончании курса, приехал в Москву на должность Синодального ризничего, он встретил меня как родного, – о чем ясно свидетельствует вышеизложенная его ко мне записка. Я душевно был рад, что Господь послал мне такого доброго и любезного знакомца, в котором я потом нашел искреннего друга142.

31-го августа мне велено было к 9-ти часам утра явиться на Троицкое подворье. Приезжаю. Меня ввели в залу. Владыка отправлялся в Данилов монастырь на служение. Выходя из внутренних покоев, он держал большой запечатанный пакет. Отдавая мне его, он сказал: «иди теперь же в Синодальную контору и пакет отдай прокурору, а он распорядится приведением тебя к присяге на службу». Являюсь в контору и отдаю пакет прокурору Алексею Александровичу Лопухину. Тут же был и протопресвитер Успенского собора Василий Иванович Заболотский-Платонов, член Синодальной конторы. Он и привел меня в присутствии конторы к присяге.

С 1-го сентября я вступил в новую, необычайную для меня должность и приступил к принятию по описи и каталогу от прежнего ризничего, теперь уже Серпуховского архим. Евстафия, древних ризничных вещей и рукописей Синодальной библиотеки. Сдача и прием продолжались более 2-х месяцев. Между тем я продолжал жить в Заиконоспасском монастыре и между делом занимался перепиской с родными и друзьями.

В день моего вступления в должность ризничего писал мне из академии товарищ и друг мой, юный иеромонах Игнатий (Рождественский):

«За письма благодарю вас усердно. Как я рад, что Бог приводит мне нам с вами в одном городе, как прежде в академии жили мы вместе в одной комнате! Приятно нам будет часто бывать друг у друга, а мне неопытному н полезно будет по временам пользоваться вашими опытными советами. Действительно, меня назначают на инспекторское место в Московскую семинарию. Назначение сделано еще 22-го числа, и 23-го мне сказал о. ректор. «25-го ч. хотели было посылать на утверждение в Св. Синод; но когда оказалось, что рассуждения, писанные по предмету Никиты Петровича143, находятся в Москве вместе и с самим Никитой Петровичем: то отправили к Никите Петровичу письмо, чтобы он в скорейшем времени приезжал в академию и вместе с сочинениями. Он приехал 27-го числа, но рассуждение Василия Федоровича144 не было прочитано; потому что автор был в лавре, а рецензент в Москве. Кроме того было послано от о. ректора к владыке письмо касательно здешних бакалаврских мест: Василия Ивановича145 хотели назначить на математику, но ему очень не хотелось; потому что пришлось бы ехать в Петербургскую академию. Духовно-учебное управление по всей вероятности переведет на место Платона Ивановича146 – из Петербургской академии Бакалавра г. Сергиевского147, а назначенного в здешней конференции на математику препроводить в Петербург. Для разрешения сих недоумений о. ректор решился писать нарочно к владыке. Все это значительно задержало как отправление назначения в Петербург, так и обнародование его через правление. Эго послужило причиной к тому, что я до сих пор еще не писать к вам.

О. Феодор148 посылает вам свою усердное почтение. Мы оба теперь чувствуем нужду в вас, потому что он путается в ризах, а я путаюсь в выборе облачений, подходящих под его рост. Эти строки велел мне написать о. Феодор. На мне теперь лежит ваша должность – но признаюсь, я еще не совсем привык к ней. И не только о. Феодор, но и вообще академия посылает вам поклон.

Думал я, что по крайней мере в нынешнюю почту – 1-го сентября сдадут в правление назначение и пошлют в Св. Синод, но оно отложено до следующей почты. Поэтому я еще ныне не могу удовлетворить вашему желанию; и о назначении постараюсь известить в свое время. Сюда хотели вызвать на бакалаврское место г. Сперанского149; но ему не хочется уезжать из Москвы.

А я живу теперь пока один в ожидании о. Порфирия150. – Желаю вам скорейшего вступления в должность».

3-го сентября писал мне из Владимира товарищ и совоспитанник мой по Владимирской бурсе, иеромонах архиерейского дома Иларион (в миру Ив.Никан. Сиротинский):

«Возлюбленнейший собрат, высокопреподобный о. Савва! Есть и будет!

Вчерашний день (2-го сент.) по получении от почтальона письма, я, всматриваясь в почерк, но распечатывая узнал, что это от незабвенного моего Саввы. И в самом деле не обманулся. Распечатываю. Слежу строки бегом и чувствую что-то возмущающее.

Рад, – очень рад служить вам, но только не знаю, как мне Господь поможет. Охотники, быть может, найдутся, но с моей стороны затруднительность есть та, чтобы впоследствии, вместо дружбы, не возникла среди нас и вражда. Отчего так? Причина естественная.

Ныне, кого-либо я рекомендую с хорошей стороны, чего разумеется, он и стоит, а завтра, он же, но не тот же. Мало ли преткновений? – а преимущественно, как попадешь из грязи в столицу, то – тогда вы и скажете: –«ну, отрекомендовал же».

Между прочим, я для вас готов стараться до последней капли крови.

Да смею открыть свои мысли (вследствие первого возмущающего моего помысла: жизнь хорошая, доходы обширные). Вы, полагая на меня труд отыскать вам сослуживца, вы не предполагаете ли, что и сам я не вздумаю ли? От чего не так. Очень успокоительно – быть при истинно любящем!

Но исповедаюсь, как отцу и другу, я, исполняя дружбу, неотъемлемо должен нарушить свою клятву пред Богом. Где тогда будет обет монашества, когда я сам себе ищу жизни лучшей? Твори волю Свою, Господи! Я должен жить в сем месте до тех пор, когда скажут: «ступай, ты здесь не нужен,» и тогда должен повиноваться и идти, куда назначат. Вот чувства мои, – но не мои!

О вас же молю Господа, Он единый наш Упокоитель да обновит силы ваши и да оградит сердце ваше от всех сокровищ. Прошу, не отриньте и моей просьбы. Помолитесь и обо мне темном и да не речет враг: укрепихся на него.

Признаюсь, мне от души желательно иметь с вами перепись».

О. Иларион не бойких дарований и не высокого образована (он окончил курс семинарии во втором разряде), но добрых нравственных качеств и из него вышел, как увидим далее, примерный монах.

12-го чис. я командирован был конторой Св. Синода в Московскую складочную таможню, для нахождения при досмотре привезенных из Иерусалима для князя Хилкова перламутровых и гипсовых образов и для определения по правилам цензуры, могут ли сии предметы быть пропущены безпрепятственно. Так как эти предметы привезены были из заграницы для домашнего употребления, а не продажи, то я, по наставлению митрополита, должен был посмотреть на них не слишком строго. Посему образа, на основании моего снисходительного отзыва, выданы были князю без замедления.

15-го ч. вторично писал мне из академии о. Игнатий:

«Поздравляю вас с прекрасной должностью, и если до сих пор не поздравлял, то думаю, по братской любви, извините меня тем обстоятельством, что я поджидал назначения, чтобы исполнить вашу просьбу. Назначение только еще нынешний день посылают в Св. Синод. Да кстати – позвольте вас поздравить и с наступающие днем вашего ангела; может быть и не удастся мне написать к вам к 1-му числу октября – опять в надежде, что братская любовь будет снисходительна к такой безперемонности, и тем более, что месяца через три, Бог даст, – возможность частого свидания и частых бесед вознаградит все недостатки по письменной части.

Как я рад, что к таким искренним поздравлениям могу я присоединить такую радостную весть, что все три инока, имеющие одного восприемного отца, жившие в одной келье, – все остаются в одной и той же епархии. Отца Порфирия назначают в Вифанскую семинарию на словесность на место Кедрского, который переводится на этот же предмет в Московскую семинарию; и меня также на словесность назначают. Чтобы о. Порфирий и Св. Синодом был назначен на это место, – о. ректор думает писать особенное письмо к Карасевскому151. Да и в самом назначении прибавлено, что он нужен в последствии для занятия высшей должности, – для которой требуется лицо монашествующее. Его готовят на место Вифанского инспектора; о. Нафанаил, вероятно, недолго будет на этом месте.

Быстрицкий – помощником ректора во Владимире. Я. Беневоленский – на Библейскую историю в Вологду (он и теперь еще здесь живет на кондиции). Взоров – ректором Харьковских училищ. Тамошний преосв. Филарет152 просил здешнюю академию дать на это место человека благонадежного. Сначала думали назначить о. Порфирия, потом Евдокимова153, но о. ректор воспротивился сильно предложению касательно Евдокимова, опасаясь, чтобы его там не постригли в монашество. Во время вакации он здесь очень придерживался прежних своих обычаев, так что его несколько раз просили уехать из академии. Таким родом вместо Евдокимова о. ректор предложил Взорова.

В академии бакалаврами назначаются: Смирнов154 – на Библейскую историю; Лебедев155 – на логику; Сергиевский156 бакалавр Петербургской академии, – наш товарищ по семинарии, переводится сюда на место Платона Иваныча157.

Смотрителем Ярославских духовн. училищ – Воздвиженский, – a Барский – прежний смотритель – переводится в Ярославскую семинарию. Во Владимир – на философию – Терновский. В Калугу на гражданскую историю – Холминский. В Кострому на словесность – Виноградов, а на математику – Любославский158. В Вологду на словесность – А. Попов159.

О. Порфирий приехал 7-го числа, поздравляет вас и посылает вам поклон. Нам о. ректор поручил заниматься греческим переводом одной с большим трудом разбираемой рукописи о монашеских уставах Афонской горы. Рукопись привезена Муравьевым и в академию прислана от владыки. О. Феодор и прочие вам кланяются.

Прошу ваших молитв обо мне грешном и преданном вам от всего сердца иеромонахе Игнатие.

P.S. О. ректор говорил как-то о вашей прекрасной должности со мной и в письме к вам велел писать: высшему всех игуменов – Синодальному ризничему.

Слышали ли вы, что г. Вишняков вступает в брак с дочерью Сретенского протоиерея от Спаса на Сретенке?»

16-го ч. вечером получил я от Вифанского ректора о. архим. Леонида, приехавшего по монастырским делам в Москву, записку следующего содержания:

«Приезжий из Вифании честь имеет известить высокопреподобнейшего отца Синодального ризничего, что он (приезжий) останется сегодня дома безвыходно, не говоря, разумеется, о чрезвычайных обстоятельствах».

17-го ч. получил я письмо от Абакумовского друга о. Михаила Граменицкого. Он писал от 9–16 числа:

«Прошедшего августа 30-го дня, к несказанному моему удовольствию, получил я от Липнинского крестьянина дражайшее письмо ваше. Искренне благодарю вас за память вашу и расположение. Наконец и ваша участь устроилась. Радуюсь, что Господь приводит вас первый шаг служения общественного после трудов учебных сделать на видном и славном месте.

Дай Бог начать вам свое служение благополучно и продолжать с успехом во славу Божию и пользу общественную. Осмеливаюсь льстить себя надеждой, что при вашем руководстве, при случае удастся мне увидать такие вещи, которых видеть без случая, конечно, я бы не сподобился во всю жизнь. Пора вам, любезнейший, после тяжких переворотов жизни, – после трудов умственных, – пора насладиться спокойствием. Вот Провидение Божие, испытавши ваше терпение, и приводит вас наконец к мирной пристани и отселе, при вашей честной жизни и внимательности к возлагаемым обязанностям конечно, поведет вас от силы в силу, от славы в славу. Изволили писать, что осчастливили своим посещением в вакациальное время всех своих родных и знакомых. На этот раз я всех несчастнее. Верно, погост наш слишком вам наскучил? Верно, что-нибудь имеете в ваших мыслях о нас неприятное? – Это дело ваше: но мы все желали бы вас видеть как ближайшего родного, – насладиться вашей беседой, – как умнейшего и добродетельного человека. Теперь Бог знает, будет ли вам время и случай удостоить нас посещения... Думаю, что в Муроме было очень чувствительно и для вашего сердца... А как, чай, отрадно было посмотреть на вас родным вашим?! Конечно, при таких обстоятельствах много различных чувств и мыслей может взойти в голову.

Новый архипастырь наши пределы еще не посещал; говорят, что достается от него нашему брату: но где гроза, тут и милость. Не пожалует ли к нам по осени? О, если бы Господь сподобил принять и отправить его по хорошему!»

На письмо это отвечал я 26-го числа, и вот что, между прочим, писал своему другу:

«В должность введен я 4-го сентября: но до сих пор не переселился еще в свою квартиру, и не переселюсь, кажется, до тех пор, пока предместник не передаст мне всего, подлежащего моему заведыванию; а эта сдача продолжится еще месяц, если не более. Так много возлагается на мои слабые рамена! В ризнице, до которой теперь доходит у нас очередь, заключается не на один миллион рублей. Сердце замирает при взгляде на сокровища, которые мне нужно будет хранить. Здесь же хранится св. миро, которое идет отсюда через руки ризничего во все епархии, исключая Киевскую. Стоит взглянуть на серебряные котлы, в коих варится, и на сосуды, в коих хранится это св. миро. -Приезжайте скорее в Москву: с любовью открою вам святыню и все сокровища, поступающие теперь в мое непосредственное заведывание. – Напрасно вы просите меня не забывать, при высоком титле, прежнего к вам расположения. И без вашей просьбы я останусь в отношении к вам таким же, каким был и прежде. Перемена внешнего положения не должна изменять наших внутренних взаимных отношений».

Имея нужду в иеромонахе для Синодальной 12-ти Апостолов церкви, где я, с назначением на должность ризничего, был настоятелем, я обращался еще в августе месяце к помянутому выше товарищу своему по семинарии, иеромонаху Владимирского архиерейского дома Илариону с просьбой отрекомендовать мне кого-нибудь из известных ему иеромонахов на означенное место. Сначала он затруднился исполнением моего поручения, – о чем и сообщал мне в письме от 3-го сентября, а теперь, 7-го октября, пишет:

«От всей души и от всего сердца сообщаю вам, как истинному своему другу – сослуживец для вас находится, из числа наших сослуживцев! Был некто в селе Липне о. Ефим, а ныне Ефрем, которого, вероятно, и вы знаете. Он, по сдаче своего места, 7-мь лет был в Введенской Островской пустыне, а нынешним летом угодно было нашему преосвященнейшему его вызвать в свой дом – к нам в сослуживца.

Качества его я вполне не могу и описать. Человек и маститый старец с достоинствами души!

Года же его, хотя и не малые, но крепость сил имеет. Дай Бог такую легкость хоть и молодому, расторопен.

Преподобнейший отец! Если угодно, – не опускайте сего почтенного старца. Он, к достоинству его, из кончивших курс и лет 20 был благочинным, – и при сем, если вы решаетесь на принятие, о чем нам и сообщите и научите, как нужно в сем деле поступить!»

Когда я доложил об этом преосв. митрополиту, владыка, узнавши, что рекомендуемый мне иеромонах принадлежит к числу братства архиерейского дома, не советовал мне принимать его, чтобы не огорчить преосвященного Владимирского. – В этом смысле я и отвечал 25-го ноября о. Илариону на его письмо.

10-го октября получено было мной письмо из Мурома от родных Царевских. Вот что они писали мне от 7-го числа:

«С чего начнем писать вам? Изъявлять ли сперва радость свою, что Бог устроил судьбу вашу так хорошо? Благодарить ли вас за то, что вы так скоро, так неожиданно, при первом своем письме с нового своего места оказали уже нам благодеяние!

Благодарим, благодарим Господа за то, что Он поставил вас на таком месте, где вы успели уже доказать свое доброе сердце новым благодеянием. Да ниспослет вам Господь силы к прохождению новой должности, – да продлит жизнь вашу, – и мы увидим, что Отец небесный не до конца прогневался на нас!

Примите хотя позднее поздравление с днем вашего ангела. Опоздать письмом – наше дело; но будьте уверены, что в самый день вашего тезоименитства, мы не пропустили молить Бога о ниспослании вам благ, – и ангела вашего о сохранении вас. Прощайте!»

17-го ч. получил я письмо от своего нового друга, Гр.П. Быстрицкого. Он писал со своей родины, из погоста Быстриц, Гороховского уезда:

«Любезнейший и глубокоуважаемый друг, отец Савва!

Письмо ваше получил. С нетерпением я ждал. Мне хотелось узнать о назначении академическом, а главное о вас самих, – порешилось ли ваше тогда нерешенное дело. И вот наконец я узнал. Приветствую вас с новым званием, с новой должностью. Радуюсь, что начало вашей новой жизни хорошо, и вы начали ее со спокойным, приятным, веселым расположением духа (это видел я из тона письма). Счастливое предзнаменование для будущего! Моя участь доколе еще не решена; а думаю, уже скоро решится. Наконец, я свыкаюсь с мыслью о моем служении во Владимире. Мечта и планы, которые долго строились в воображении, видно не увидят действительности. Теперь же это предчувствую. Но это предчувствие уже переношу спокойно; пусть будет, что будет. Что будет, то дастся от руки Провидения. Долг мудрого и в немногом находить многое, чтобы быть счастливым и благодарить Промысл.

Вот уж октябрь, я думаю, – уже менее месяца до поступления на должность. Пора бы уж. Впрочем не думайте, что теперь я очень скучаю. Нет, я чувствую себя хорошо; ни одной тяжелой думы, ни одной заботы, никакой работы для ума, на душе покойно, а подчас и весело. Живу дома, почти никуда не выезжал, только неделю проездил на праздник в Дунилово; недели полторы еще учил детей помещика Шаблыкина, которые теперь в Москве. Эти полторы недели показались мне целым месяцем; дома жить гораздо лучше. Вот как я провожу время: встану поутру не очень рано, и не поздно, что-нибудь почитаю, потом иду прогуляться по горе, или в поле, потом завтрак, или лучше обед. После обеда или делаю что-нибудь в доме, или так сижу, и курю сигару; да, – я ныне курю сигары; – новое приобретение! что-нибудь читаю, прогуливаюсь, мечтаю, впрочем, не думайте дурно о моих мечтах; в моем селе, которое походит на пустыню, где только и видишься с природой, худые мечты редко идут в голову. Надобно сказать, что все время проходит для меня даром, и вот почему я желаю скорее на должность. От нечего делать занимаюсь лингвистикой, особенно греческим языком: перевел несколько слов из св. отцов, теперь занимаюсь Одиссеей Гомера. Положил себе непременно в продолжении двух лет изучить греческий, латинский, немецкий, французский и еврейский языки до того, чтобы свободно изъясняться на них. Так и думаю, что вы будете смеяться, прочитавши эти строки, и скажете; эх, брат, не мечтай! Но это не мечта. Я буду изучать их по новой методе. Впрочем, я много сказал: свободно изъясняться; по крайней мере не буду ли в состоянии писать на всех этих языках, как пишу на родном. Знакомясь с Гомером на его диалекте, заглядываю по временам в немецких поэтов, (потому что у меня есть большое собрание мелких немецких стихотворений). Но все это более механические занятия; мысль остается почти без действия; душа не приходит в живое, одушевленное движение. И чувствую вред от этого. За серьезное дело я, кажется, теперь не в состоянии приняться; мысль стала тяжела, неповоротлива, даже язык как-то вял, неспособен для живой речи, как это и вы видите из письма. Сначала было я деятельно принялся за проповедание; всего, кажется, произнес поучений пять; но потом это благое дело расстроилось от независящих от меня обстоятельств, впрочем, я и не решился возобновить его, потому что оно не совсем здорово для моего желудка.

Знаете ли что: не успел я пооглядеться хорошенько, после академич. трудов, и меня уже сватают на место, предлагают невесту. Священническое место, которое мне рекомендуют, действительно выгодно, стоит многих Московских мест; священник лично говорил со мной; как видно из разговора, ему сильно хочется иметь меня своим зятем, он убеждал меня, с жаром изображал все выгоды и все счастье, в котором я заживу на его месте. Этот священник – отец Яков Чернышев; это место – Вязниковский собор. Но невыгоды, которые должны решить дело не в пользу нарекающего себя в моего тестя, также значительны: 1) надобно жениться после нового года, таково условие; 2) невесте, как сам уже священник говорит, 20 лет: 3) она не красавица, хоть я ее и не видел. Прошу вас, впрочем, молчать об этом и никому не писать.

От души преданный вам друг Григорий Быстрицкий.

Мои родители свидетельствуют вам преглубокое почтение и от души желают доброго здравия и счастья. Тятиньке очень поправилось ваше письмо. «Смотри, говорит он, Григорий, и ты постарайся написать к о. Савве как можно получше». Но я говорю: ведь о. Савва живет в столице, – в Москве, а я в деревне; из деревни по неволе будешь говорить по-деревенски. Так и случилось.

Если буду служить во Владимире, на святки полечу в Москву, – в кремль, – и к вашей милости. Аминь».

19 ч. писал мне из Абакумова о. Михаил Граменицкий:

«В первых числах настоящего октября имел я счастье получить приятнейшее письмо ваше. От искренности сердца радуюсь счастливому начатку вашего общественного служения, под бдительным руководством мудрого архипастыря; – дай Бог вам навсегда пользоваться расположением такого опытного пестуна. Можно надеяться, что ваше усердное и верное служение не ослабит его к вам внимательности. Для вашего братства нужен иеромонах: есть у меня двоюродный дядя, служащий теперь в доме нашего владыки казначеем, – он иеродиакон Макарий, жизни честной, вина и сикера не употребляет, – по вашему письму я и писал ему, не будет ли его желания быть Синодальным иеромонахом: но вот уже почти три недели известия от него никакого нет; верно, ему не хочется расстаться с дочерьми, из коих одна за девичьим дьяконом Ник.Мих. Доброхотовым, а другая вдова приказничиха; – с детьми. Мой дьячек просил меня представить для сего его брата Борковской пустыни иеродьякона160, он вышел из философского класса, – хмельного в рот не берет, жизни, как и я знаю, самой скромной и тихой, – он еще в молодых летах; – если угодно вам будет и если есть возможность ему быть вашим иеромонахом, то он поставит это для себя выше всякого счастья.

Около Покрова ждали мы к себе в село преосвященнейшего, который обещался быть в городе Покрове и в Введенской пустыни; трое суток исправник дожидался его на станции, а мой Силыч три дня смотрел с колокольни, – но все тщетно. Преосвященнейший отложил свою поездку до мая месяца.

Мои домашние свидетельствуют вам усерднейшее почтение».

19-го числа получил я письмо из академии от товарища своего, юного инока о. Порфирия:

«Добрейший и любезнейший о. Савва!

Усерднейше благодарю вас за угощение. О том, что вы доселе живете в Заиконоспасском монастыре, о. ректору я сказал, и он ничего не заметил на это. Сам он обещается в монастырь позднее 24-го октября: «мне нужно побывать там», сказал он ме, «когда кончатся уже совсем работы, а праздник проведут и без меня». В академии нового ничего, кроме того, что явился из С.-Петербурга новый бакалавр161 и первой лекцией весьма увлек младших студентов.

Всеусердно желаю вам здравия и всех возможных благ, – и прошу вас не забывать меня в своих молитвах».

23-го ч., в день 59-й годовщины своей жизни, писал мне из Мурома уездный стряпчий А.А. Горицкий:

«Я получил почтенное писание ваше от 20-го сентября. Примите, почтеннейший, глубокую благодарность мою за памятование обо мне. Не заслуживая вполне такого внимания, я приписываю это благородным и добрым чувствованиям вашим и тем более ценю его и принимаю прямо за искреннее и родственное. В самом деле, мы и по обстоятельствам и по отношениям расходимся далеко; но зато старики наши живали близко между собой: я твердо помню это с дней моего младенчества, и вы прямо следуете их завету.

От души радовался и радуюсь настоящему почтению вашему и буду молить Господа Бога: да совершает он путь ваш во благое и радование всех любящих н знающих вас! Я помню, когда при прощании с вами в храме, коего вы были достойным служителем, Григорий Дмитриевич Зворыкин, заметив слезы навернувшиеся на глазах моих, спросив о причине их и получив удовлетворительный ответ, вот что сказал мне: «не плакать, а радоваться мне надлежит: он будет украшением высшего духовенства», – примолвя, что он мало видел подобных в духовной иерархии». Старик изрек это от простоты души своей; и я счел бы себя счастливым, если бы Господь привел меня видеть исполнившимся это искреннее желание мое.

Соболезнуя, что сверх всякого чаяния моего не удалось мне насладиться беседой вашей, но уповаю на неизреченное милосердие Божие, я еще не отчаиваюсь видеть вас, моего ближнего и искреннего по духу.

Прошу покорнейше не взыскивать на редком писании моем: безпрестанное письмоводство, отвлечения, старость, а с ней и недуги ставят меня в крайность в этом случае быть невеждой против многих моих знакомых; но с вами мы более нежели знакомые; и я уверен, что вы не будете равным с ними претендателемъ».

Наконец, в начале ноября я окончил прием ризницы и библиотеки и вступил во все права своего нового звания. – А эти права следующие: 1) Синодальный ризничий принадлежит к числу духовных властей и в церковных процессиях занимает место выше всех Россйских игуменов; 2) Он есть настоятель Синодальной 12-ти Апостолов церкви, при которой братство состоит из 2-х иеромонахов, иеродьякона и псаломщика, а клиросное пение поочередно исправляют Синодальные певчие; 3) Главная обязанность ризничего состоит в хранении древних вещей ризницы и рукописей библиотеки; 4) на Синодальном ризничем лежит обязанность приготовлять св. миро, хранить и раздавать оное в епархии, по указным предписаниям Синодальной конторы; 5) Синодальный ризничий, совместно с протопресвитером Успенского собора, заведовал Синодальным певческим хором162; 6) на Синодальном ризничем лежала также обязанность заведовать, с помощью одного из Синодальных иподьяконов, синодальными певческими домами, находящимися между Никольской и Ильинской улицами и отдаваемыми в арендное содержание.

К числу обязанностей ризничего относится и допущение любопытствующих к обозрению древностей, хранящихся в ризнице, и ученых к изучению рукописей библиотеки.

Но мне, сверх сего, делаемы были в разное время разные поручения как от ближайшего начальства, так и от посторонних лиц.

И прежде всего, возложил на меня поручение, тотчас по вступлении моем в должность, преосвящ. митрополит, приказав мне заняться описанием более замечательных предметов Синодальной ризницы и библиотеки. Не имея никакой предварительной подготовки к археологическим и палеографическим занятиям, не без затруднения мог я приступить к исполнению этого немаловажного поручения. Однако же, с помощью Божией, я с успехом исполнил оное, как увидим далее.

Помещение мое было в старинном Патриаршем доме, сооруженном в 1655 г.патриархом Никоном. Я занимал собственно три не больших комнаты в верхнем этаже, где у святейшего патриарха была моленная и кабинет. Но у меня передняя комната была разделена перегородками на три части.

Я поселился в своем новом, историческом жилище 13-го ноября, накануне праздника св. апостола Филиппа, имени коего посвящен небольшой придел в одной из двух ризничных палат. Совершивши этот первый праздник на моей новой служба, я водворился в своей квартире и приступил к обычным занятиям по своей должности.

Должность моя и для меня казалась довольно не обычной, и для других – странной и несоответствовавшей моей учебной подготовке. Действительно, в прежнее время, когда в русском обществе не была пробуждена любовь к отечественным древностям, Патриаршая ризница была мало кому известна и мало для кого доступна, и потому должность Синодального ризничего была не очень видной, тем более, что до 30-х годов текущего столетия занимали ее люди, не имевшие высшего духовного образования, а иногда почти и не образованные. Поэтому преосвященный Парфений – мой рукоположитель и благодетель, бывший некогда членом Московской Синодальной конторы и близко знавший тогдашнее значение должности Синодального ризничего, – когда узнал о моем назначении на эту должность, говорит, прослезился.

Среди должностных, официальных занятий, не прекращалась у меня и частная корреспонденция со знакомыми и родными: Так – 21-го ноября писал я к родным в Хотимль:

«В последний раз писал я к вам тогда, когда участь моя не была еще окончательно определена; я был тогда только еще в чаянии будущих благ. Теперь судьба моя уже устроилась, и, по-видимому, очень счастливо. Что ожидает меня впереди, одному Всеведущему известно: но теперешнее мое положение пока так хорошо, что кажется и желать лучшего на первый раз нельзя. Все вокруг меня пока мирно; всеми почти лицами, с коими я нахожусь в соприкосновении по службе, доволен: а мир и душевное спокойствие – это было всегда первым моим желанием. Материальные средства для приличного содержания себя на настоящем посте очень достаточны. Тысячи три, а может быть, и больше я могу получить в год: чего же лучше? Помещение имею очень достаточное для одинокого человека: кроме отдельной кухни у меня пять комнат. Слава Богу, есть где принять и поместить добрых родных и знакомых, если бы они когда-нибудь ко мне пожаловали. Одно только неудобство в отношении к приезжим гостям: нет на дворе помещения для экипажа.

Служба моя довольно многосложна, но при помощи Божией и при пособии добрых людей, больших затруднений по моей службе пока еще не вижу. Все идет хорошо и стройно. Должность моя тем особенно примечательна, что открывает мне случаи входить в сношения с лицами всех возможных сословий. У меня бывают и знатные вельможи и бедные ремесленники; купцы и мещане, ученые и простые. – Прекрасный случай изучать человечество во всех его постепенностях».

В тот же день (т.е. 21 ч.) писал я и к Ивановским родным:

«Конечно, давно ожидаете вы от меня обстоятельного уведомления о моем положении. Давно чувствовал и я обязанность сообщить вам такое известие: но не знаю и сам, зачем я медлил и отлагал со дня на день исполнение этой обязанности. Вот наконец решился писать к вам.

Участь моя давно уже решена. С 4-го сентября я состою в должности Синодального ризничего. Прежде всего, разумеется, мне надлежало принять от моего предместника вещи, подлежащие моему заведыванию. Этот прием продолжался почти 2 месяца. В продолжении этого времени, можно сказать, я не был еще полным хозяином; даже не пользовался и принадлежащей мне квартирой; и только уже с 12-го числа сего месяца я вступил во все права своей власти. Но тут предстояли мне хлопоты; нужно было исправить и очистить квартиру, которую мой предместник содержал довольно неопрятно; надобно было, как обыкновенно водится, обзавестись хозяйством. Наконец, слава Богу, все это мало по малу устроил и привел в порядок. Теперь начинаю жить спокойно, и даже приятно. Осталось одно – трудиться и молить Бога о добром здоровье и душевном спокойствии.

Что сказать вам о моей должности? Должность, как я писал вам, кажется, и прежде, довольно многосложна, и, потому хлопотлива: впрочем, при помощи Божией и при пособии добрых людей, в прохождении ее не встречаю пока больших затруднений. Но мое настоящее положение имеет ту особенную выгоду, что доставляет мне случаи входить в сношения с людьми всех возможных сословий. У меня бывают и знатные вельможи и бедные поселяне; ученые и простые, купцы и мещане. И это обширное знакомство не обходится для меня даром: от одних я пользуюсь умной и назидательной беседой; от других заимствую полезные уроки для жизни практической и проч.

Если найдете удобным, прошу жаловать ко мне на новоселье. Помещение у меня очень достаточное: есть, где принять гостей. Повар у меня очень исправный, а пива и меду в Москве много. Искренне говорю: очень рад был бы я, если бы хоть кто-нибудь из родных посетил меня. Если же в скором времени нельзя вам предпринять путешествия в столицу, по крайней мере не забывайте извещать меня о своем положении письменно».

P.S. При благоприятной оказии прошу переслать мне образ святителя Николая. Как родительское благословение, он для меня очень дорог».

18 го декабря писал мне из Вязников о. Василий Богородский:

«От души радуюсь твоему счастливому устроению судьбы, и благодарю Бога так утешившего тебя после скорбей и несчастий. Видно из строк твоих, что ты доволен настоящей судьбой своей, а следовательно и счастлив вполне. Желать доколе нечего. Слава Богу!

Дорогой для сердца и жизни моей! я долго ждал твоих известий; ни одной недели не проходило, чтобы я не посетил почтовой конторы в нетерпении. И дождался и стану ждать еще и еще приятнейшего. А о себе скажу лишь старое обыкновенное; живу без прибыли и убытка по старому, по прежнему. Да и чего ждать здесь на пустых и диких горах? Век живи, ничего не наживешь, кроме детей – это своим чередом. А потому, не находя в собственной жизни никаких высоких и отрадных событий, надобно жить, по крайней мере, радостью ближайших сердцу – друзей. Верьте, что я много раз перечитывал письмо, – и всегда в часы скорби и тягостной суеты буду браться за него. Так всегда вы пишите мне, собственно для моей отрады и утешений. Не думайте, что я просто читаю; – утешаюсь вами! И на будущее время в надежде подобных утешений.

Желаю вам провести святки на новом житье в самых лучших и чистейших удовольствиях.

Простите дорогой и единственный друг души моей. Напишите, если будет не трудно: каков митрополит с вами в обращении, – каков вы по всей Москве? – что нового в ней? Знаю, что подобного рода вопросы для вас, уже, не кстати; но простите любопытству!»

27-го ч. писал мне из Ставрополя на Кавказе наставник семинарии иером. Моисей:

«Честь имею поздравить вас с днем вашего ангела; от всего сердца желаю вам проводить год сей новый в вашей жизни (я разумею окончание академич. курса) в здравии, благополучии и душевном спокойствии, с которым только и можно быть истинно счастливым на земле.

Поздравляю вас с блистательным окончанием академического курса и с занятием блистательной в Москве должности и лучшей в губернии Российской. Рад и рад, по-прежнему рад!..

Что касается до моей личности, то она находится теперь в самом хорошем состоянии; должность люблю, почему занимаюсь делами с охотою; здоровье мое служить; уважением пока от присных пользуюсь и чего же еще хотеть человеку, так мало учившемуся в академии и за такой труд получившему степень кандидата. Слава и благодарение Господу! судьбой своей я очень доволен. За хорошее поведение и исправное прохождение должностей уже награжден набедренником, чего же еще хотеть? Так ли мой любезнейший сожитель и друг?

Скажите же что-нибудь о себе, о Московской академии, и обо всем, обо всем пишите к любящему вас по-прежнему».

Праздник Рождества Христова и первые дни нового года проводил у меня товарищ по академии и добрый друг мой, профессор Владимирской семинарии Гр. Петр. Быстрицкий. Много у меня было с ним разговоров о разных ученых и житейских предметах, много приятных воспоминаний о жизни и трудах в академии.

Новый год принес мне немало новых трудов и забот по случаю мироварения, а также по случаю начатых, по Высочайшему повелению, перестроек и переделок в Синодальном доме и в Синодальной церкви, – о чем подробнее будет сказано в своем месте.

С другой стороны, новая должность начала постепенно вводить меня в новые знакомства и в новые отношения к лицам разных званий и состояний; так:

Алфавитный указатель личных имен, встречающихся в книге

А. 

Б. 

В. 

Г. 

Д. 

Е. 

Ж. 

З. 

И. 

К. 

Ф. 

Я.