ХРОМАЯ ГАЛКА

Вандышев остановил «Мазду» и выдохнул. Нет. Это не дорога. Это кто-то плюнул на камни и пальцем провёл. Д-дороги! Он оглянулся назад. Пристёгнутый ремнём кейс пялился на него углами. Он явно бахвалился своим содержимым. Вандышев отёр потное лицо. Жарища. И хоть бы какой родник попался. Вода в полуторалитровке почти выпита, и запасов больше нет. От пронзительного свиста Вандышев вздрогнул и настороженно огляделся, вопрошая подозрительным взглядом каждое дерево и затемнение в кустарнике. Никого… Нет! Вот оно! Перед машиной! Он хотел выстрелить, но в последний момент разобрал, в кого целился. Крупная птица — чёрное перо, круглый глаз — хромала по едва видной колее и раскрывала клюв, издавая испугавший Вандышева визгливый крик. Галка! Откуда в этих местах галка? Мистика просто… Кто-то её, похоже, ухватил зубастой пастью и едва не съел… Он дотронулся до клаксона, чтобы спугнуть птицу. Та от неожиданности высоко скакнула, повернула голову. — Чё не летишь-то? — пробормотал измученный путешественник. — Не летится ей… Ты, может, из Маринино прихромала? Мою избу там не видала? Поди, там тебе ногу и перебило… Вандышев родился в уральском селе, дышавшем здоровьем полвека назад. Коневодческое хозяйство, свиноферма, птичники, коровники, зерновые и кормовые поля… А какие зори! Какие закаты! Тишь на озере с холодной прозрачной водой… Н-да… К семнадцати Кирилловым годам богатство Маринино сгорело дотла в горниле экономического вулкана. И он уехал из детства и юности во взрослые метания и пристрастия. А теперь он ведёт машину по едва проходимым лесным дорогам, что петляют, заманивают, пересекаются, а куда выводят, лишь тому известно, кто когда-то зачем-то здесь проехал и след колёс оставил, как царапины на теле Земли. Ведёт и не знает, сможет ли замести следы. Кейс, пристёгнутый ремнём безопасности, самодовольно царил на заднем сиденье. Вандышев проверил, что он там, и уставился на дерзкую чёрную птицу. Та неуклюже подобралась к машине, взмахнула острыми крыльями, по-хозяйски плюхнулась на капот. По металлу застучали коготки. Вандышев вяло подумал: «Только не клюнь. Я те дырку чем тут залеплю?». И галка, будто услыхав, нагло клюнула, а потом повернулась «к лесу передом, к Кириллу задом», напряглась и облегчилась. Вандышев плюнул в неё грязью из варева своей злости и отчаянья. Что за вредная крылатая тварь! Так и пальнул бы! А пальнёшь, как же… По округе шальные грибники да охотники шастают. Услышат резкий хлопок, рванут сюда и подглядят, гады, обшарпанную иномарку и обросшего мужика со злющими глазищами (такими, что «подойдёшь — и помрёшь»). А после разнесут по всему Уралу. И не выстрелил в хромую паразитку. Чернопёрая, седоголовая птица с голубыми глазами оттолкнулась от капота и рванула в вышину. Вандышев неохотно, устало выжал сцепление, переключил передачу, наступил на педаль газа. Поехали! Вернее, поползли по едва намеченному когда-то кем-то пути. Он погружался в лес, как в иной мир, полузабытый, далёкий, прекрасный, но чуждый его душе, давным-давно прикипевшей к пороку. Ну, к тому, что представляется пороком у Бога. Если Он есть. Вандышеву даже не хотелось усмехаться по этому поводу. Спрячет ли его глухомань? Спрятала бы… И кончился бы дурной сон, из которого сочится гной тления. И всё было бы хорошо… И он бы отдохнул на Родосе или на Крите… а то бы и в Афон приплыл — не для веры; для престижа. И отдыха. Пусть бы монахи за него помолились, чтоб он долго жил, и чтобы его не нашли… Он вдруг заметил знакомую галку (хотя все они на одно лицо…то бишь, клюв… перья… хвост). Она летела впереди «Мазды», присаживаясь то на обочину, если можно было назвать обочиной высокую траву; то на ветку ели. «В болото путь указывает, — без усмешки подумал Вандышев, — дура чёрная… Куда заведёт?». Ехать было всё труднее. Ещё несколько километров, и в ход пойдёт последняя канистра бензина. Когда машина его съест, Вандышев останется один на один с лесом. Дорога кончилась. Кончился бензин. Силы тоже кончились. Куда бы спрятать кейс? Ха! Глупее чего спроси… Кинь в сторону и бреди себе дальше. Через полкилометра… да какие полкилометра! — сотни метров достаточно, чтобы кейс не нашёл никто никогда. Разве медведь. Или волк. Это, конечно, будет зверю сюрприз ого-го. Вандышев не усмехнулся. Лицо затвердело декабрьским антарктическим льдом. Ему и думать было трудно. Будто мозг вынули и ничего больше в голову не положили. Ни дождь, ни камни. Ни радуги. Он шёл по тропе, бросив позади машину и всё, чем он жил двадцать с лишним лет. Он, Кирилл Георгиевич Вандышев — Вацет для «близкого окружения». Яркий поплавок на серой воде, дёрнувшийся под весом глупой рыбины. Жёлтый мазок на чёрном квадрате воинствующего безбожника и язычника Малевича. Виновные искупают преступление жизнью. Вандышев тоскливо оглядел чащу, по которой брёл по еле натоптанной тропе. Быстрой смерти он предпочёл медленную. Жить осталось немного. Так уж лучше бы сразу. Он давно не был в лесу и признавал его за незнакомца, равнодушного и не менее опасного, чем те, кто идёт по его следу. Он всё забыл и не хотел вспоминать. Но, может… пора? Вандышев остановился и внимательно огляделся вокруг. Еда, вода, укрытие, безопасность. Неужели он сдастся и позволит лесу победить его? Похоже, у него бред. Явный. И неявный. Перед собой Кирилл снова увидел галку. Она хромала впереди него. Чего она к нему прицепилась, больной выкормыш тайги? Кто её зацепил? Если бы Вандышев смог её прибить, он бы её съел. Почему нет? Перья бы содрал и съел. Галка подпрыгнула, замахала крыльями, удрала. Хромая, а поди слови её. Конец позвоночника отвалится… Он проследил, в каком направлении исчезло это птичье недоразумение и увидел в лесу просвет. То ли озеро, то ли поляна или луговое раздолье. Было бы озеро! Припал бы к нему Вандышев и лежал бы в нём до Страшного Суда! Мужчина дошёл до последних деревьев и рухнул на колени. Озеро! Чаша воды среди леса и гор. Пара горбатых островов в зелёных шапках. Под водой светлые мелкие камешки. Песок. Одежда в сторону, кейс в заросли! Сердце колотилось от нетерпения, но он сдержал себя и окунулся без всплеска, шума, фырканья и междометий. Состорожничал. Напился, наплавался вдосталь. Вылез на берег с некоторым сожалением: вот и всё. Отдых с оттенком далёкого детства закончился. Что теперь? Ему не хотелось сразу одеваться, и он сидел на траве, бездумно уставившись на кромку прозрачной воды, ласково шлёпающей волнами по мокрой гальке и песку. Он мог бы сидеть тут вечно… пока не надоест. Или пока его не спугнут… Вандышев покосился на кейс, потом огляделся в поисках непрошенных свидетелей и встал. Развернувшись, скользнул рассеянным взглядом по лесу и остолбенел при виде большого чёрно-рыжего пса с вислыми ушами. Шею животного охватывал кожаный ошейник. У Вандышева ослабли ноги. Не успел он прийти в себя и отреагировать, как с натоптанной тропы вылетела на поляну гнедая лошадь с коротко стриженой гривой и остановилась, удерживаемая твёрдой рукой всадницы. У Вандышева отвисла челюсть. Ну, и красота! Тёмно-русые волосы, карие глаза, смуглая кожа, точёная фигурка… Они одновременно вскрикнули и замолкли, изумлённо разглядывая друг друга. — Ты кто? — первой заговорила красавица. — Ты заблудился, что ли? Кажется, что он разучился говорить. А может, у него глюки перед смертью? Или он забрёл в такую глубь уральских лесов, что никакие технические достижения здесь не властны? Похоже, остались нехоженые горы, где царствует Хозяйка Медной Горы, непроходимые чащобы, где приманивает богатством бабка-синюшка, и где танцует и тает в углях Огневушка-Поскакушка. И где по нетронутым косой лугам скачет козёл и серебряным копытцем выбивает хризопразы и хризолиты. Это лесное видение на гнедом — тоже из были небывалой. Из детской сказки. Которая повторила: — Ты заблудился? — догадалась девушка. — Тебе помочь? В какой-то ты странной одежде. По лесу так не ходят. — Я и не хотел. Сложилось. — Ясно. Справляешься? Заколебался… Нет. Врать не выйдет. Себе дороже. Вандышев глянул пристально. — Не справляюсь, — признался. — Ещё чуть-чуть — и сдох бы. Девушка подумала. — Я тебя в Гудимово отвезу. А там посмотрим. Гнедой помахал длинной мордой, отмахиваясь гривой от комаров. — Красивый конь, — машинально похвалил Вандышев. — Кобыла, — поправила девушка и решительно спрыгнула на землю. — Ну, садись. Меня зовут Анатолией. А тебя? — Фомой меня зовут, — привычно солгал он. — Фома Никитич. — Ну, забирайся на лошадь, Фома Никитич, — бодро предложила Анатолия. — Повезу тебя к нам. — Очень интересно. Повезёшь, значит. На спасение… Большое село? — Совсем нет. Вандышев оглянулся на спрятанный в зарослях кейс. — А что за озеро? — спросил он. — Называется как? Девушка с любовью взглянула на гладь тихой воды. — Яурой называется. Анатолия улыбнулась с такой радостью, что Вандышева от непривычки кольнуло: давно уж никто ему так не улыбался; лет двадцать точно. Он скупо растянул губы. Но радости не получилось. А ведь она его спасала! «Да. Красавица… Себе бы такую», — собственнически подумал он и уже прикинул, какова она была бы с ним в дорогом ресторане или на зарубежном курорте, в брендовом прикиде и в бриллиантах. Когда он сможет открыть кейс. Если. — У меня там… чемоданчик, — с трудом проговорил Вандышев. — Мне бы его… с собой. Анатолия ответила: — Так бери! А теперь садись верхом, поедем. Лошадей не боишься? — Нет. Чего их бояться? Он ездил на них с детства. Родители держали кобылу, потом жеребёнка вырастили. Чуть больше двадцати лет с той поры улетело, и ни разу он не садился в седло. Так что теперь? Потеряли руки хватку? Сейчас и проверим… Вандышев вытащил из зарослей кейс, взобрался на кобылу. Кейс поставил ребром впереди себя, на луку седла. Вот он и готов ехать. Анатолия взяла лошадь под уздцы и повела её по тропе, оглядываясь иногда на седока. Когда Вандышев не смотрел на девушку, он привычно проверял местность. Мало ли… Много. Но какова его спасительница! Свежая деревенская сметана… густые лакомые сливки! В город бы её. Она бы взорвала. У него помутнело перед глазами. Он склонился к шее Беглянки и выронил кейс из немеющих рук. Устал. Уставать нельзя. Вся жизнь теперь — начеку. Этого ли он хотел? Вообще непонятно, чего он там хотел, если честно. Кейса в руках не было. Вандышев мгновенно спалил огонь. Уголь, в который он превратился, случайно заметил чемоданчик в руке девушки-сметаны. Вандышев дёрнулся к ней и чуть не свалился с лошади. Девушка перепугалась, подхватила всю его тяжесть и удержала, выронив при этом кейс на землю. Нос Вандышева ткнулся в её плечо. Девичья кожа сладко пахла. Никаким духом подобного аромата не передать! Но — стоп. Кейс. Где он, кейс?! Он хотел заорать на неё, невзирая на аромат кожи, но подавил ненужный взрыв, который ничего не создаст, а только разрушит. — Подай мне кейс, — процедил он сквозь зубы. — Что? — не поняла она. — Подай мне кейс… чемодан. — А, чемодан! Бери. Вези сам, если хочешь, — пожала она плечами. — Только сознание не теряй больше, а то позвоночник из-за тебя сломаю. — Зачем тебе позвоночник ломать? Не ломай, — пробурчал он, принимая из её рук свою драгоценность. — Не теряй! — весело парировала Анатолия, и лес вновь поплыл мимо Вандышева. И вот ноздри его вздрогнули, ощутив дух жилья — дым из печи. Дрожь пробежала по коже: как приблизилось к нему детство… стоило свернуть с автострады в глушь и заблудиться до полусмерти. Тропинка, которую била копытами Беглянка и мягко трогала ступнями Анатолия, влилась в другую, пошире, другая — в третью, утоптаннее. А та преобразовалась в лесную двухколейную дорогу, пробитую в земле колёсами телег, и вывела путешественников, к первым домам, скрывающегося среди могутных деревьев села Гудимово. С одной стороны оно с высокого холма спускалось к озеру, с другой выстраивалось на берегу озера Яура. Венчало село невысокая деревянная церковь. Заборы невысоки — явно не от огородных воришек; от животных. Гуси, утки блаженствовали на спокойных прибрежных водах, поглядывая по-хозяйски вокруг. Козы привязаны к основательным колышкам. Коров не видать, но они точно есть: наследили с большим удовольствием… Красиво — так, словно это место — нечаянное чудо, благословенное Самим Богом. Но ничто не умиляло Вандышева, не трогало его; единственное, что он высматривал, — засады, единственное, на что смотрел, — не прячутся ли тут, за углом избы, за сосной, за кустами малины и вишни физиономии тех, кого он знал и кого теперь боялся знать. Тем более, увидеть воочию. Увидеть — значит, умереть. Умирать он не хотел. Не мог и представить себе, что умрёт всё равно. Никто не должен умирать. Только враги. Герман Динцес и его отморозки, Маскаев с омоновцами на первом месте в списке мёртвых. В начале списка живых — сам Вандышев. Никто не показался. Никто не застрелил. Никто не крикнул «Ложись на землю, руки за голову». Вандышев с облегчением сполз с Беглянки и зашёл в избу, к которой так нечаянно и так странно прибыл. Сил осталось лишь на то, чтобы скинуть ботинки. Он рухнул на идеально застеленную кровать и уснул, укрыв своим телом кейс. Неудобства он даже не заметил, поглощённый кошмарами с травлей, преследованием, окружением, пытками, и безысходностью. Как он не хотел умирать! Даже во сне. А боль близилась. Близился конец. И он кричал и рвался, и пропадал, касаясь обезумевшей душой собственного разложения, в воронках разума, в тесноте и слепоте бессознательности. Он проснулся, когда горел в ослепительном пламени, проникающем с кожи до сердцевины костей. Оказалось — солнце жгло его лицо и открытую шею. — Попей-ка чего, — услышал он обеспокоенный женский голос и резко сел на кровати. — Да не торопко! Ишь, забежал, забежал! Тихо, тихо, полежи ещё. Скоро я тебя позавтракать позову. Ты ж сутки спал, Фома Никитич. Вандышев потёр лоб. Какой Фома Никитич?.. Вспомнил. Это он сам. И в другой жизни он видел красавицу на гнедой кобыле… Где она? Исчезла в сказке, откуда выглянула, чтобы спасти его? Не превратилась же она в пятидесятилетнюю женщину, которая протягивала ему глиняную чашку! Приятная. Одета просто, но аккуратно: не в обноски, как привык представлять себе Вандышев. Он принял горячую посудину и принюхался. — Что здесь? — Чай с травами. Хочешь, воды тебе принесу, если чай тебе не по вкусу. Или вон молоко утрешнее, парное. А то варенье в воде намешаю. Или квас налью. Выбирай, чего душа пожелает. Медовуху вот не дам. Попозже тебе. Вандышев молча взял чашку и медленно выпил душистую жидкость. Знакомое что-то… но очень давнишнее. Чистое. То, что он, казалось, давно и накрепко забыл. Женщина забрала чашку и ушла в солнце. Вандышев прищурился на него и снова упал на кровать. Спать… во сне спасение. Пока он не проснётся окончательно. Правда, он сомневался, хотел ли он проснуться. На этот раз кошмары не мучили его. И спал он недолго — до обеда. Разбудил его вкусный запах еды — до того нужной ему, что его буквально смело с кровати. У, слабость эта… Никогда он прежде не чувствовал себя слабым. Неприятно. Страшно. Приятная опрятная женщина встретила его на кухне с большой деревянной ложкой, которой она помешивала что-то горячее в горшке. Живот блаженно заурчал. — Встал? Хорошо как. Отдохнул теперь? — Да. — Давай, покормлю тебя, чем Бог послал, — пригласила женщина. — Сперва вон руки в рукомойнике помой, да на лицо плесни, освежись. А после, как покушаешь, я тебе во дворе полью, обмоешься получше с дороги. Рубаху и штаны чистые тебе дам, а с обувью не так хорошо. Мы в тепло больше босиком бегаем… — Я тоже, — проговорил Вандышев. — Тоже детство вспомню. — Ладно. Женщина озадаченно вздёрнула брови. — В конце концов, в своих ботинках маленько походишь. Хотя в деревне толку-то в них. Красоваться лишь… Или в церковь… Меня, кстати, Милитиной Петровной кличут. Вандышев моргнул. — Имена у вас… мудрёные, — отметил он. — Где вы их выкапываете? — Так в святках же! — улыбнулась Милитина Петровна. — Как родится человек, так мы в календарь смотрим: какого святого день сегодня празднуется? Ну, и называем, как там указано. — Смешно, — без улыбки сказал Вандышев. — Чем же смешно? Лучше дочку Куклой Алексеевной назвать, а сына — Щавелем Ивановичем? — мягко спросила Милитина Петровна. Вандышев не ответил. Не очень-то хотелось спорить о несущественном. О несуществующем для него. Он взял с кровати кейс, положил себе на колени. Спохватился: а если спросят, что в нём? Заметался в лихорадке странных образов. Но Милитина Петровна ничего не спросила, занялась обедом. Вандышев отошёл к рукомойнику, умылся. Надо же, вода какая… да ею не умываться… её по рюмочке пить, по хрустальной… как драгоценное вино. Но где же пристроить кейс? Обстановочка спартанская, без тайн. Как они здесь живут без тайн?! — На полати закинь, — посоветовала Милитина Петровна. — Не то дети вмиг найдут, заиграют. Полати-то, знаешь, что такое? Вандышев отрицательно качнул головой. У него в избе были полати, но он плохо помнил, где именно они находились. Прошло столько лет… Большая, богатая деревня, где он родился и жил, пока не уехал в город, погибла. Молодёжь уехала. Старики умерли. Дачники не наехали. А село, между прочим, лет триста с гаком стояло, при Демидове строилась… Может, кирпичные школа, госпиталь, лавка с купеческим домом, особнячок управляющего и церковь ещё продуваются ветром сквозь выбитые окна и щели. Щербатые здания… Но остальные съедены временем и короедами. Наверняка. Но он, Вандышев, не узнает об этом точно. Он не любил возвращаться в раненые места земли, на которых он когда-либо жил и которые стали ему родными. Возродить их ему не приходило в голову. Милитина Петровна показала постояльцу полати. «А потом стащит, — подумал Вандышев, щурясь на неё. — Знаем мы таких услужливых. Навидались. Надо потом другое что подыскать. Позже». Он засунул кейс наверх. Попил воды, умылся, поел, переоделся. Дождался, когда хозяйка ушла к скотине, забрал кейс, перепрятал её в крапиву у обочины. Посидел на скамье во дворе, наблюдая, как Милитина Петровна замачивает в большом овальном тазу его грязное бельё. Не выдержал: — А в стиралку чего не засунули? Таз какой-то древний… Она удивилась: — Чего говоришь? — Стиралку… Женщина растопырила мокрые руки. — Вот они, мои стиралки. Какие тебе ещё? — Я имею в виду стиральную машину, — хмуро объяснил Вандышев. — А-а, стиральную машину… Слыхала о такой. Но ни разу не видала. Их у нас и не бывало сроду. Для неё же электричество нужно, как я поняла. А кто тебе в глухомань электричество проведёт? Да и не нужно оно нам. — Значит… и телевизора нету? — спросил Вандышев. — Да зачем он? — А микроволновка, утюги… что там ещё… в общем, всякая бытовая техника…? — начал было Вандышев. — Пустое это всё, Фома Никитич, — махнула рукой Милитина Петровна. — Что — пустое? — А прогресс. Прогресс всё и губит. — Что губит? — Жизнь, Фома Никитич. А с жизнью — и веру губит. А верой душа жива. Видите, какое вечное кольцо? — Прогресс, значит, губит жизнь, веру и душу, — подытожил Вандышев. — А не наоборот? Он хотел посмеяться над «простодушной селянкой», но тут же плотно сжал губы. Зачем ему спорить? Что он — философ какой? Он тут ненадолго. Пролётом. Милитина Петровна орудовала в тазу палкой. Серая мыльная пена вскипала и всхлипывала в грязной воде. Вандышев подумал, что и мыло, наверное, они варят сами. Из собак. С них станется. И коротко усмехнулся, не зная, почему. Стукнуло с улицы, и Вандышев замер, широко раздувая ноздри. Впорхнула красавица — девица Анатолия. Ох, он бы с ней поговорил! Наедине. — Мир вам! — весело поздоровалась Анатолия, с удовольствием разглядывая лесного знакомца. — С миром принимаем! — с готовностью откликнулась Милитина Петровна. — Съездила, значит, в лесничество? — Съездила! Отчиталась! — радостно ответила девушка. — А у тебя, Фома Никитич, как здоровье? — Нормально, — ответствовал Вандышев, не вдаваясь в подробности. — Хорошо как! Так вы обживайтесь, отдыхайте… а не то я вам Гудимово покажу. Хотите? Он подумал, что неплохо было бы знать окрестности. Когда за ним придут, он воспользуется немалым преимуществом, чтобы остаться в живых. Вместе с кейсом. И Вандышев согласился. Всю прогулку он больше слушал, чем говорил. О себе не рассказывал. Да Анатолия ни о чём и не спрашивала. То ли не интересно ей было, то ли воспитание уста закрывало… Вандышев ходил по селу и всё примечал. Засады, отходы, опасные места, просматриваемые участки — всё, что могло пригодиться ему, если его найдут. Когда. У калитки Милитины Петровны Анатолия сердечно, без малейшей фальши и кокетства распрощалась с подопечным. Вандышев смотрел, как лежала на её прямой спине толстая тёмно-русая коса и думал: «А глаза у неё остались спокойными». Непривычно как-то. А, Вацет? Непривы-ычно… В доме, кроме Милитины Петровны, набилась толпа народа: мужик постарше хозяйки — её муж, двое сыновей и две дочери. «Старообрядцы, что ли? — недоумевал Вандышев, пытаясь запомнить, как кого зовут. — Напридумывали имена…. Чего бы проще: Ленка, Зинка, Васька, Петька… Так нет: Фрол какой-то, Крискентия, Снандулия… или как там правильно? Не буду упираться. Чего я с ними, дела делать буду?!». Мужская половина семьи Бруданиных вернулась с охоты. Вандышев хотел спросить, есть ли у хозяина лицензия на отстрел или они браконьерствуют, но не спросил. Дороже выйдет. Перед ужином хозяева молились. Вандышев на это усмехнулся: будто из-за каких-то слов борщ, картошка и квас вкуснее станут. После ужина Бруданины снова молились. Благодарили за то, что поели. Вандышев еле заметно пожал плечами. Чего они Бога за еду благодарят, если сами всю эту еду вырастили и приготовили? Не Бог же им грядки копал? Вторая ночь выдалась более беспокойной. Чужие люди тяготили Вандышева. Их присутствие давило на него, и утром он пристал к Милитине Петровне с просьбой посоветовать ему другое пристанище — желательно, у бобыля. Лекарша осмотрела его и благословила на новое место жительства: у рыбака и церковного старосты Акиндина Ионовича Просянникова. Изба у него на две комнаты, места хватит с лихвой, и никто никому не помешает. Вандышев убрался в тот же час, провожаемой младшей дочерью Милитины Петровны, имя которой он намертво забыл. Девчонка оказалась заядлой рыбачкой и взахлёб раскрывала чужаку секреты своей жизни. Рыбалка. Охота с отцом. Учёба в воскресной и обычной школе, где один учитель преподаёт русский язык, историю, биологию, а другой — физику, химию, математику. Пришлые учителя. Попали сюда случайно, понравилось и остались на житьё. Друзья. Собака. Лошадь. Корова. Иная живность… Вандышев шагал рядом с девчонкой и щурился на добротные избы, не понимая, что его в них смущает. Возле дома Просянникова он понял. Отсутствие заборов. Вот что его смущает. Где запреты и ограничения? Маниакальная осторожность и навороченная техника охраны и слежения?! Ни одного забора! Даже низкого штакетника! Не воруют у них, что ли? Вообще, между прочим, похоже на секту…. Он всматривался в босоногую проводницу, пытаясь найти одержимость идеей, но та мало чем отличалась от деревенской девчонки. А вот его новое обиталище. Изба со двором и сарайками. Куры бегают. И у петуха аномальная радость жизни. Аккуратно прибрано. Словно не изба в деревне, а коттедж богатея. Ничего лишнего. Плохо. Как раз в лишнее хорошо прячется тайна. Вандышев сильнее сжал ручку кейса. Хозяина не видно. Девчонка пояснила, что Акиндин Ионыч на обходе лесных угодий, метит гниющие стволы да браконьеров гоняет. Как гоняет? У него три громадные охотничьи собаки — сильные, умные, бесшумные. И ещё двустволка пристрелянная. И суровость. Браконьеров немного: местность глухая, непопулярная. Однако есть опасно упрямые… Вандышев ничего не ответил на это. Девчонка попрощалась и поскакала прочь. За час гость обследовал хозяйство Акиндина Ионовича на предмет укромного, забытого всеми местечка. Только хотел открыть подпёртый колом сарай, как во двор вбежала девчонка, постарше той, что уже ускакала. — Мир Вам! — поздоровалась она. — Меня Исидоркой зовут, я соседка тёти Милитины. — Привет, чего надо? — неприязненно спросил застигнутый врасплох Вандышев. Девчонка протянула ему пухлый узелок. — Мама поесть Вам отправила. Акиндин Ионович нескоро вернётся, а Вы же себе готовить не сможете. Берите, а я обратно, у меня сегодня делов куча, а вечером ещё в церковь пойдём. Ну, до свиданья, с Богом! Узелок на стол, сама — вон. Тоже ускакала. Все они тут Огневушки-Поскакушки. А кейс так и не пристроен. И сарайку не откроешь, раз припёрта. Мало ли зачем она припёрта. Куда спрятать прятаемое? Всюду прозрачно. А люди… как узнать, честные они или нет? Особенно, если не верить в существование честности в принципе? Вандышев прожил в одиночестве пару дней. Никуда не высовывался. Следил в окошко за прохожими. Исидорка носила ему от матери еду — простую, но сытную. На третий день ввечеру наведалась Анатолия. Неожиданно, но приятно. Хотя они с ней ни в одной точке не совпадают. По духу. И пока Вандышев не понимал, огорчает его это или ему всё равно. Анатолия принесла ему горшок со свежими зелёными щами и крышку со сметаной. — Вот, попробуй, Фома Никитич. — Сама готовила? — усмехнулся Вандышев. — Конечно. Кто ещё сварит, если все в поле, в огороде, на охоте, на рыбалке или со скотиной? Меня вот кашеварить оставили. А ещё убирать, стирать, подметать двор, выгребать из стайки помёт, из коровника навоз, кормить птицу и свиней. — Понятно. Спасибо, — скупо поблагодарил Вандышев. — Я поем. — А на здоровье вам, — ответила Анатолия, улыбнувшись, колыхнула толстой тёмно-русой косой и вот уже дверь закрывает. Вандышев её догнал проводить и посмотреть, не появилась ли поблизости знакомая или неподходящая рожа. Во дворе Анатолия показала ему, где корм для кур, если ему надоест слушать призывное «ко-ко». Нашла мешок зерна, сыпанула из него в выкованную вручную металлическую миску пару горстей. В другую миску налила из бочки воды. Поставила птице. И вместе с Вандышевым понаблюдала за живым ковриком из пёстрых перьев с красными гребешками. Вдруг рядом с ними приземлилась, взметнув пыль, галка и привычно захромала, крутя головой и наблюдая за копошащимися у миски курами. Вандышев воззрился на неё, как на привидение. — Вот прицепилось, колдовское отродье! — вырвалось у него. — Кто?! — испугалась Анатолия. Он дёрнул рукой, показывая. — Да галка эта хромая! Ему хотелось выматериться и прибить мерзкую пакость. Но пистолетом нельзя. Разве камнем… — Чем она тебе так досадила? Обычная птица. — Обычного в ней мало… — проворчал Вандышев, но не стал рассказывать, что хромая галка привела его на берег озера, навстречу Анатолии. — Она что, здешняя? — спросил он. Анатолия пожала плечами, улыбнулась: — Откуда ж я знаю? Галок в лесу много… А, может, и мало. Я за численностью не слежу. Хотя, мне кажется, галка — городская птица. Ну, я ушла, Фома Никитич! — Пока. — Господь с вами! Она по тропинке вправо, а слева незнакомая баба близких с Вандышевым лет проявилась. И уже не спрятаться. Вандышев зло ругнулся про себя. А баба карими глазами на него уставилась да запричитала высоко: — Ой, мир вам, Фома Никитич! А я за курями Акиндина Ионыча присматриваю, пока он на обходе-то. Вы не думайте ничего такого, я по-соседски. Корму задам да исчезну. — Кур Анатолия покормила. — Да правда? И ладно, что покормила. Это ж беда — некормленные-то. Пошла я тогда. А вы сами сыты, нет? — Сыт. — Слава Богу. Скоро уж Акиндин Ионыч вернётся, не скучно будет. Глядишь, и выведет опосля на торную дорогу, к людям. — Да. Не очень обнадёживающая перспектива. Хуже некуда. Но он сказал «да», хотя и не смог дружелюбно улыбнуться. — В церковь-то на службу пойдёте? — не отставала баба. — У нас хороший батюшка, мудрый. На медведя ходил, на волков. Сильный поп. Приставать с советами не пристаёт, а все к нему тянутся, совета просят да благословения на каждое дело, на каждую задумку-то. А меня звать Дорофеей, очень приятно. — Очень, — сквозь зубы процедил Вандышев. О нём всё Гудимово гудит, что ли?! — Спаси Бог, до свиданья, Фома Никитич. Хоть бы её никогда больше не видеть, не слышать. — До свиданья, — буркнул он и отвернулся. — Простите уж, коль раздражила, — вдруг серьёзно произнесла Дорофея. — Больше постараюсь уж не докучать. Поклонилась, как в старину, и Вандышев остался один. Точно: секта или старообрядцы. Сектанты хуже. За деньги шли за страх предадут с приторной улыбкой на лице и со словами «Всё в судьбах наших предопределено». Вандышев знал, из чего варится секта: сам такую тайно основал, чтобы собирать с адептов немалые денежки. Несколько громких тезисов, приветливые лица, артистизм, начальный капитал, лжечудеса; лидеру с ближайшим окружением — счета в банке и недвижимость, — и организация псевдорелигиозного толка мобильно создана и работает бесперебойно. Со старообрядцами дело другое. С ними Вандышев не общался и не знал, что оно такое — старообрядчество. Да и знать не хотел, поскольку с него ни рубля не слупишь. Однако ситуация меняется, и сегодня Вандышев был бы не прочь просветиться насчёт старообрядцев. Самое главное: позарятся они на кейс и выдадут его: бандитам за мзду и угрозу, легавым — за идею и справедливость или нет? Час миновал. Бдительный Вандышев заметил в окно споро топающего по улице крепко сбитого мужика с бородой. Впереди него бежали три громадные псины. Кто бы это мог быть? Вандышев раздул ноздри. Мужик никуда не свернул. Хлобастнула входная дверь, и гость оглядел Вандышева с ног до головы. — Мир тебе, постоялец, — спокойно поздоровался он. — Я здешний хозяин, Акиндин Ионыч. Вандышев облегчённо выдохнул. Не за ним. — Доложили, значит? — криво усмехнулся он. — А как же! Подселили к тебе, мол, заблутавшего-заблудшего, принимай… Голодный? — Нет. — Приносили иль сам готовил? — Приносили. Сам не умею в печи. Только в микроволновке. — Где? — не понял хозяин. — Э-э… Предмет такой. Типа печки. Только электрическая. Технический прогресс. — А-а, прогресс… Понятно. Судя по тону, никакого уважения к техническому прогрессу Акиндин Ионыч не испытывал. — В печке-то оно душистее будет, — скупо улыбнулся он. — Не умею, — кратко объяснил Вандышев. — Ну, не хитро дело, научишься. Он выложил из полотняной сумки, что на двух верёвках висела у него на спине, нехитрый скарб, обыкновенный для лесного ходока. Прибрал по местам. — Ты городской-то сызмальства? — вдруг промолвил он. — Нет, в селе родился, — вырвалось у Вандышева. Он закусил губу. Хозяин кивнул. — Ничего, вспомнишь, как и что делать. Кто на земле сызмальства-то жил, тот её завсегда понимает, даже если в старости к ней вернулся. На земле, знаешь, благословение Божие… Вандышев отвернулся. Благословение… Сейчас бы ему благословение, чтобы его с кейсом не нашли. Акиндин Ионович оказался немногословным и ненавязчивым. Покормил собак, запер их в вольер. Бросил зерно курам. Наносил свежей воды в бак. Когда глубоким звоном громыхнул колокол, созывая прихожан на вечерню, он спросил только: — Пойдёшь ли? И когда Вандышев отказался, настаивать не стал. Надел чистое, перекрестился и отправился на службу один. Вандышев, зорко следя в окно из глубины комнаты на улицу, вдруг подумал: ему легко будет отличить коренных гудимовцев от чужих. Очень легко. Но на всякий случай надо посмотреть на них в церкви. Проверить. Ну, вперёд. К Богу. Чтобы выжить. Дождавшись, когда улица опустеет, Вандышев зашагал следом. Надо же, верующие какие. Все в церковь побежали, под колокол. У них так на сходки собирались по первому слову Хозяина. Кирилл встал за спинами сельчан и, чуть щурясь, провёл внимательным взглядом по затылкам. Ха, вот проблема! Незаметно лица не «сфотографируешь», факт. Подстеречь разве после службы? Встать за толстенной сосной, что вольготно раскинулась на холме махровыми лапами, да отщёлкивать каждого мужика: бабы Вандышеву по нулю. Вскоре залётному гостю стало невмоготу стоять в церкви. Неподвижность — это удел верующих старушек. Они привыкли перед Богом часами стоять и боли не чувствовать… Он потоптался и попятился вон. Сосна понятнее. И дышится под ней легче во сто крат. Не любил Вандышев переступать порог храма. Высокий больно. Выше макушки. В его родной деревне храм так и не восстановили, пока Кирилл рос. Кому там было надо? Пьяни подкрапивной? У неё другой «бог». А Вандышев, хоть и не пьянь, но свечек никогда не ставил ни о своём здравии и успехе в делах, ни о упокоении братков. Странно было бы лезть к Богу с кровавыми руками. Дьяволу трудиться, а к Богу за помощью бежать… Вандышев предпочитал не врать. В первую очередь, себе. Наконец, с колокольни гулко прозвонили. Люди потянулись из храма, и Вандышев, подобно художнику-портретисту, изучал их лица, походку, одежду. Ноги ныли от неподвижности, тоскуя о движении. О событиях. О деятельности. Об опасности. Где адреналин?! Ничего. Сонное Гудимово… Хотя Акиндин Ионович удивил-таки Вандышева. Он вытащил из сарайки такое! Звериные шкуры, кожу, ткань! Зачем ему? Вандышев смотрел с крыльца на его неторопливые движения, гадал, зачем он нарезает, прикладывает, сшивает; решил было, что «модельерничает», да тут же усомнился: с чего мужику в деревне портняжничать? Это бабам с руки. — Чего ваяешь, мужик? — отрывисто спросил Вандышев. Просянников, не поворачивая головы, ответил: — Одежду шью. — Зачем? — Ну… Почему не шить? Нравится, понимаешь. У тебя вот разве нет ничего, чем бы ты с любовью занимался? — Нет. Преступать закон и покупать красивых тёлочек можно назвать хобби? Но ведь в этом состоит его жизнь. Так что, да. «Нет» — самый лучший ответ. Просянников молча продолжал сшивать мех, кожу, ткань по картонным лекалам. Вандышеву стало интересно, что в итоге выйдет. А, главное, кому он свои модели продаёт и по сколько? — Готовое что есть? — спросил Вандышев. Акиндин Ионович махнул в сторону сарайки, переоборудованной в мастерскую. — А глянь там. Вандышев глянул. Всё равно делать нечего. И обомлел. Красота необыкновенная! Меховые шляпы — тёплые, демисезонные, летние; шапки, причудливые унты до колен и выше, сапоги с меховыми вставками, полусапожки, рубашки, куртки, кожаные штаны, шубы и даже пара платьев. И всё настолько необычное, что он с трудом обуздывает себя, чтобы не запищать от восторга, подобно светским модникам. Будь мастерская Просянникова в городе, её бы снесли почитатели высокой моды. А уж заказами старика завалили до самой его смерти. Которая произойдёт от непосильного труда. Вандышев всё же не удержался: прищёлкнул языком: — Ну и ну-у… — Хочешь чего, бери, — предложил Акиндин Ионович. — Без монеты? — удивился Вандышев. — Без монеты. — А не жалко — бесплатно раздаривать? — Не жалко, — ответил Просянников, орудуя толстой иглой с суровой ниткой. — Коли сделал хорошо — отчего б не подарить? В этом радость. Вандышев скривился. Лично он давно никому ничего не дарил просто так. Преподнося человеку нечто ценное, он всегда ждал «отдачи», в чём бы она ни выражалась. Вариант: любому, кто подвернётся, преподнести с помпой или без что-то ненужное, от чего надо избавиться. Второй вариант: напоказ. Хотя и здесь «отдача» есть — на будущее. — Бред, — проворчал он себе под нос. — Впустую жертвовать? Просянников услышал. Вандышев не ждал ответ, но тот начал говорить, и пришлось слушать. — Так ведь жертвенность дарует радость, да такую, которую редко отчего испытаешь. Ведь — ты не знаешь разве? — радость не бывает одинокой, не бывает одинаковой. В ней всегда, понимаешь ли, оттенки разные. Темы. Краски. Тона. Ну, вот: радость, что ты в первый раз сам затопил печь, починил табуретку, сел верхом на лошадь. Или радость, что ты в лесу набрал ведро грибов и ведро ягод. Или, что встретил в чаще олениху с оленёнком или рыжуху-лесу. Или вон глухаря на току. Радость из-за того, что ты, чистый после бани, в чистое, глаженое переоделся. Радость от утра. От солнца или снега. Или дождя. От малого радость и от великого. От мира. От Бога. От того, что ты силён и здоров и много можешь сделать нужного и доброго. Радость от любви. От счастья другого человека. Радость от того, что ты жив. И будешь жить вечно в тёплой, светлой радости. Если захочешь. «Вот именно — если захочу», — раздражённо подумал Вандышев, мрачно уставившись на руки Просянникова, ловко прошивавшего кожу. Он надеялся, что разговор окончен, однако деревенский «модельер» вдруг бесстрашно поднял на него глаза и сказал — без горечи и осуждения, мягко, будто о чём обыденном говорил: — Вы, похоже, людей ненавидите, Фома Никитич. Вандышев насторожился. — Что, так видно? Просянников не спрятался. Кивнул. — Ишь, — криво усмехнулся жилец. — С первого прищура углядел… И что? — зло усмехнулся Вандышев. — А святые угодники людей любили. Всяких. В любых грехах погрязших. Но имеющих в душе тягу к покаянию. — То — святые, — буркнул Вандышев. Акиндин Ионович улыбнулся. — Святой — не человек, по-вашему? Человек. Просто он хочет в любви жить. Дух Святой стяжать, мирный, незлобивый. Каждому под силу. Только верить и упереться, чтоб себя стреноживать да понукать. — Мне ваши заморочки про Бога ни к чему, — с вызовом бросил Вандышев. Нельзя думать, что его старый мир рушится безвозвратно. Нельзя. Невыносимо. Он оглядел достопримечательный гардероб. — Ты изучаешь мои меховые игрушки, будто картины великих художников, — улыбнулся Акиндин Ионович. — Вот это пальтишко из горностая. Унты из лисы. Замшевые брюки. Накидка из ондатры. Жилеты, жакеты, шляпы… Вон какое тепло, удобство! А? Он проверил на весу, ладно ли приметал детали и отправился вглубь сарайки-мастерской. В ней обитал дух творчества: лотки с нитками, шкуры, старенькая швейная машинка. На стене аккуратно висели удивительной красоты вещи из меха, рядами стояла обувь. — Зверьё сам добывал? — спросил Вандышев, заметив ружьё в углу. — Прежде сам. Охотился, выделывал шкуры, кроил их и шил, что задумывал, — ответил Просянников, садясь за швейную машинку. — А после вдруг стали мне сниться убитые животные. Я и отвратился от охоты. А шкурки мне наш местный зверолов Власим приносит. — Даром? — уточнил Вандышев. — Даром, — подтвердил Просянников. Вандышев покачал головой. Хмыкнул, развернулся, ушёл в дом. Очень захотелось выпить. Нет, не выпить. Надраться до беспамятства. Но спьяну проболтаться — это как нос потереть. Ладно. Изысканное спиртное ждёт его в конце пути, и тогда уж Вандышев оторвётся! Будет пить, заглушая стресс и вбирая в себя покой — пусть искусственный. Он, кстати, и не знает, что такое — покой. Он ему даже не снился. Убитые звери снились. Убитые люди. Один и тот же пасмурный город. Опасность. Погони. Пули. Короче, экшн. А покой не снился никогда. Может, он и не должен сниться? А вдруг?.. — Пройдусь, — буркнул Вандышев. — Пройдусь, — кивнул Акиндин Ионович. — Места у нас хорошие. — Ничего себе, — согласился Вандышев. Куда идти, он не определился. Вышел к церкви, прошёлся вокруг. Двое мальчишек с плетёными корзинками пробежали было мимо него, но остановились перед незнакомцем и поздоровались: — Здравствуйте, Фома Никитич! Мир вам! — Здрасти, — процедил Вандышев: и эта шпана подзаборная его знает! — Я Фотик, а он — Софронька. Мы дружим и рыбачим вместе, — словоохотливо сообщил один из мальчишек. — Ага, — пробормотал чужак. Софронька сунул руку в корзинку и достал из неё вяленую рыбу. — Берите, Фома Никитич, — предложил он по-взрослому серьёзно. Вандышев усмехнулся про себя: под пиво бы хорошо пошла. Да разве в этой глуши пиво варят? Из спиртного тут один кефир да квас. Раз пасеки — значит, и медовуха. А больше что? Брага… Но вяленая рыба лучше с пивом. Вандышев принял от Софроньки дар, поднёс к носу. Пахло замечательно. Такой деликатес он ел в детстве. Река. Удочка. Соль. Суровая нитка. Арома-ат!.. — Мы вам потом ещё принесём, — обещал Софронька. — Целую кучу притащим! — поддакнул Фотик. — Свежую, пока не совсем засохла. — Ладно, — выдавил из себя Вандышев. Мальчишки вывалили ему несколько серебристых тушек и убежали. Мужчина сел на траву в виду у церкви и долго смаковал каждый кусочек удивительно вкусной рыбы. Странно: отчего ему становится легче? Почему отпускает? Не от сушёной же плоти речной твари, забей её гвоздь! Вандышев хмыкнул. Бросил в траву последний обгрызенный скелет. Возле него образовались неопрятные кляксы мусора. Обычная картина любого уголка природы, в котором отдыхал горожанин. — Давай-ка соберу, — раздался вблизи мягкий мужской голос. — Хоть и от живого, а всё одно долго перегнивать будет. А в огне хорошо сгорит, быстро. Вид нового собеседника ошеломил Вандышева потрясающей красотой. Это был старик лет восьмидесяти с роскошной бородой и усами с длинными густыми волосами, перевязанными чёрной резинкой, и всё это шевелюрное и бородатое богатство было яркого апельсинового цвета и сияло как-то само по себе, отдельным солнцем. Старик прикрывал голову старой чистой кепкой. Полотняная серая рубашка, широкие серые штаны, ноги босые. — Чего смотришь? — ласково спросил старик. У Вандышева вырвалось: — Да вот… любуюсь. — Чем это? — удивился старик. — Да вон вы какой, — нехотя сказал Вандышев. — Морковный? — улыбнулся старик без обиды. — Апельсиновый. Даже золотой, — невольно поправил Вандышев и вспомнил о кейсе. Старик рассмеялся, присел рядом с ним на траву, стал собирать рыбью требуху и складывать её в холщовый мешок. — Апельсиновый, говоришь… — задумчиво повторил он. — Хм… Интересно, должно быть… У нас в роду Мелеховых таких апельсиновых куча. Откуда как взялось, один Бог знает, а и мой батюшка таковой окрас имел, и дедушка мой, Царство им Небесное. И он перекрестился размеренно, трепетно, не сводя тёмно-серых глаз с церкви. — Мы, знаешь, всё здесь живём, — продолжал старик, неторопливо подбирая с травы рыбьи ошмётки. — Как собрались несколько семей, отправились в уральскую глушь лет триста тому назад, так и живём теперь. О своих истоках помним, а родиной Урал уж почитаем. — Откуда же вы? — Из-под Тулы снялись. Продали одну деревню за долги боярина, а новый хозяин решил примеру Демидова последовать, заводы железоделательные ставить, да погорел и сам сгинул, а мы так в глуши и остались… — Я думал, вы старообрядцы, — признался Вандышев. — Нет, сынок, мы православные, — сказал Мелехов. — Как встали на этот холм у озера, вместе с домами и церковь ставили. А поп-то у нас свой был, отец Нафанаил. Как помер, пошли от нас в Москву делегаты к патриарху за новым попом. Так и повелось. Нынче нашему батюшке шестьдесят пять годков исполнилось. Богатырь наш батюшка, из нашенских! Аж гудит от силы своей! А я гляжу, ты к деревенскому тоже свычен. Вандышев не ответил. Апельсиново-золотой старик легко встал со своим лукошком, куда собрал шкурки и кости от сушёной рыбы. — Спаси тебя Бог, сынок, — так же ласково попрощался Мелехов. — Пока. Он следил за ним, пока тот не скрылся среди изб, а потом откинулся назад. Невозможно мягкая, до неощутимости, трава приняла его, злого холодного, ненасытного, затравленного, терзаемого страстями и страхами, в свои тёплые объятия. Кирилл раскинул в стороны руки и смотрел на небо в облаках, на берёзовые листья, трепетавшие на ветру, слушал щебет каких-то пичужек, и удивлялся тому покою, который вдруг начал разливаться в нём подобно реке в весеннем половодье. Он лежал и отдавался всему, что окружало его, и это было для него внове. Однако он помнил, помнил откуда-то — из раннего детства, должно быть, или из ранней юности, — что подобное ощущение покоя, чувство родного дома и полного слияния с миром, благословлённым Богом в начале времён, он изведал. Теперь оно приходило к нему снова через столько лет! Кирилл лежал на траве и не мог отвести взгляда от неба и зелёных берёзовых листьев, просвечивающих на солнце. Он слушал тихий шелест, птичье щебетанье, далёкое кукареканье, ржанье, гогот, и посреди всей гармонии звучанья — благодатную тишину. Ему вдруг представилась его иная жизнь, которую он когда-то не захотел продолжить — в пятистенной избе с крытым двором, обустроенным амбарами, стайками, сарайками, коровником, конюшней, мастерской. Среди огромного сада с яблонями, вишнями, сливами и грушами; среди картофельного поля и грядок с луком, чесноком, морквой и свеклой. Среди птицы и скотины. Среди рассветов и закатов, которых не замечаешь, пока ты юн, и вспоминаешь, когда стар. Среди всего, чем наполняется душа, чему научаются руки, чем нагружается разум. Если ты — не пьянь, не лень и не хворь ноющая. Село, где родился Кирилл, было богатое, с церковью постройки конца XIX века, которую закрыли в тридцатые годы, но не разрушили вплоть до девяностых, когда гонения на веру ослабли. Но в своей пятистенной избе с крытым двором, на берегу кристально чистого родникового озера, спрятавшегося в сосново-берёзовом лесу, он не был с тех пор, как удрал в город. А удрал потому, что поблазнилось: в городе он сможет стать тем, кем никогда не станет в пятистенной избе с крытым двором, на берегу кристально-чистого озера в лесу. Он и стал. После того, как не получилось поступить в университет, не получилось найти нормальную работу. Подняться было тяжело. Скатиться — проще. Однажды в пятницу он непотребно напился в дурной компании, выйдя «пошалить», они сели на пригородную электричку, чтобы прокатиться с ветерком «до девок». Разгорячённые, они пристали к молодой женщине, которая от испуга лишилась дара слова. Какой-то парень с открытым, честным лицом заступился за неё. Но что он мог сделать один против пятерых?! На ближайшей остановке взбешённые подонки — и Вандышев в их числе — вытолкнули парня на перрон, вдарили ему по самое «не могу» и бросили на рельсы — как раз перед подходившим товарняком. Парню перерезало ноги выше колен. Гогоча, компания прыснула прочь. С той истории Вандышев и упал на самое дно порока, а через несколько лет благодаря жёсткости, силе, хватке, смекалке поднялся на криминальный олимп. С которого теперь бежит. С кейсом. Затмило ему, когда он сел с кейсом в свою «Мазду» и выехал из города прочь, выбросив мобильник, чтобы его не отследили. Затмило ему, и вот он здесь, в каком-то Гудимово, на берегу озера Яура, и найдут ли его здесь братки с легавыми или нет, — кто знает? Верил бы Кирилл в Бога, помолился бы. Он непроизвольно глянул на столп православной веры…или как там ещё называют храм? Стоит ведь… белеет… Пронеслась близко чёрная птица, опустилась неподалёку от него, покосилась круглым бледно-голубым глазом. Отвернулась и захромала, выискивая что-то в траве. «Жил бы я здесь вечно, — вдруг подумал Кирилл, снова уставившись в небо, в котором дрожали берёзовые листья. — Дом выстроил бы… Сад бы устроил… Скотину бы взял. Птицу. Пса-дворнягу и кошку-мышеловку. Коня бы. Двух. Жеребца и кобылу. Петухи бы спозаранку пели… А?». Он смежил глаза и уснул, подумав напоследок о парне, которого они когда-то искалечили, бросив под многотонный поезд. Помер, скорее всего… Чего он привязался к нему в Гудимово?! Галка подковыляла к нему, прошлась возле его правого бока, постояла. Прыгнула на грудь, растопырив, крылья. Постояла. Улеглась. Смежила голубые глазки. Нахохлилась. Кирилл глубоко дышал, и галка поднималась и опускалась на его груди, как на волне. Пробудился Вандышев оттого, что отдохнул. Сон ему снился странный: будто у него сердце горит жарким белым пламенем, и он спасает от холода и мрака целую кучу дрожащих полуобнажённых людей. Где-то он подобное проходил в неволе… Кто же это написал про Данко? Горький, что ли… Хромая галка проснулась вместе с ним и взлетела, мягко шлёпнув его крыльями. — Чего такое? — пробормотал Вандышев, вздрогнув от неожиданности. — Эй, ты чего тут делала?! Потёр нагретое галкой место, поднялся. Надо же: люди! Анатолия! Ух, как девка хороша! Кабы не кейс… Вернее, смерть, что с ним связана… то вполне бы можно закрутить. Девушка была не одна. Рядом с ней по дороге катила видавшая лучшие времена инвалидная коляска. Колёса крутил мужик в расцвете сил, с простоватым, открытым лицом. Ноги у него кончались выше колен. Что-то знакомое почудилось Вандышеву в калеке. Хотя… все они на одно лицо. Анатолия радостно поздоровалась с Вандышевым, дождалась сдержанного ответа и зачем-то познакомила: — Фома Никитич, это Панкрат Ступишин, один из наших умельцев на все руки. — Очень приятно, — неохотно пробормотал Вандышев и спросил с непонятной для себя ревностью: — Гуляете? — Не, по делам ходили, — охотно ответил Ступишин. — Берёзы да липу Шапеевы привезли, вот ходили выбирать для новой работы. — И кедра тоже привезли, — дополнила Анатолия. — Ты же и кедр просил. — Ну, да. Для бочки, чтобы в ней мыться, — с той же охотой поделился Ступишин. — А берёза с липой — для ложек, вилок, лопаток, поварёшек, кружек, ковшиков, шаек, кадушек, корыт… Много всего в хозяйстве-то надо. — Пойдём, проводишь, Фома Никитич, — предложила Анатолия, — если делать нечего. Вандышев поколебался, а потом согласился: действительно, что ему делать? На всём готовом живёт, местность и местных изучил. Кейс в надёжном месте припрятал. Договориться бы с кем, чтоб о незнакомцах в окрестностях ему докладывал… да ведь тоже подозрительно будет. Разве мальчишек снарядить — Фота и Софроньку? Вандышев тряхнул головой, пытаясь избавиться от наплыва разных вариантов спасения своей шкуры. Попытался вникнуть в оживлённый разговор Анатолии и Панкрата, не понимая, зачем, и неожиданно для себя увлёкся, вспоминая скудный опыт из детства… Незаметно дошли до избы калеки. Изукрашена изба — любо-дорого смотреть. Узоры, птицы, животные, цветы — всё из дерева: белого, тёмного, красноватого, мраморного. Вот вправду — красота красотой. Под навесом бочка с водой, лавочка, ковш. В мастерской — поленья, чурки, доски, досочки, инструменты кованые (не понять, заводские или ручные, Вандышев явно в этом не специалист), заготовки, законченные изделия. Вандышев оценил. — Кто это тебе помогает? — спросил он, и в мыслях не держа, что изобилие деревянной посуды и украшений создано одним калекой. Но Панкрат, ясно улыбаясь, сказал: — Так я один и делаю. А чем мне ещё день-деньской заниматься? Панкрат даже рассмеялся, заметив, с каким удивлением покосился гость Гудимово на его ноги. — Я тут пришлый, — охотно поведал он. — Меня наш батюшка, отец Константин, из городской больницы сюда привёз. Анатолия присела на чербачок и подпёрла кулачком щёки. Похоже, она прекрасно знала историю Ступишина, но была не прочь послушать её снова. И Панкрат, не торопясь и отчего-то сияя, поведал случайному в уральской глуши человеку свою замысловатую историю. Лет двадцать назад, а то и больше, Панкрат жил в городе, аккурат возле железнодорожного вокзала. Отец у него сгорел от рака в две недели, а мать работала начальником механического участка. Панкрат сам пошёл в железнодорожный институт: любил поезда. В какой-то тёплый вечер пятницы он поехал на электричке в сад. В вагон залезли пятеро пьяных парней. Они стали приставать к молодой женщине. Панкрат вступился, его избили, выволокли на ближайшей станции из электрички, бросили на рельсы перед проходящим локомотивом и прыснули зайцами в перелесок. Панкрату отрезало ноги в один момент. Слава Господу: Он искалеченного заступника не оставил: та молодая женщина, за которую парень заступился, вышла на этой станции и с парой попутчиков отнесла его в больничку. Из поселковской больнички его доставили в районную больницу, а оттуда в областную. Он перенёс кучу операций. Молодая женщина его навещала. А как-то привезла отца Константина. Поговорили они о прошлом, о будущем, и благословил священник Панкрата жить в Гудимово. С той молодой женщиной они обвенчались, и вот он здесь два десятка лет, нашёл себе дело, растит трёх дочерей и двух сыновей. И так ему хорошо, что лучшей доли не надо, и ничего не хотел бы он изменить в своей судьбе… Хочешь, Фома Никитич, я тебе ложку подарю? Будет твоя собственная, персональная. Вандышев сглотнул першение в горле и выдавил: — Давай. Панкрат подкатил к полке, повыбирал из россыпи, взял одну, гладкую, тёмно-коричневую, протянул Вандышеву и напутствовал: — Бери с Богом. — Ладно, — ответил Вандышев и спохватился: — Спасибо. — Хлебай щи богатые ложкой полною на всё твоё здоровьице! — радостно улыбнулся Ступишин. — Кстати, можешь и опробовать хоть сей минут: отобедать приглашаю. На столе не густо, но всё ж-таки не пусто: борщ да капуста. Свекла стара, картоха стара, да всё еда. Да? Анатолия весело рассмеялась. Кирилл тоже улыбнулся. — Ты даёшь! — невольно восхитился он. — Складно баешь… — Не каждый может, — подтвердила Анатолия с любовью. — Хотя поэтов-песенников у нас хватает, но Панкрат и песни слагает, и прибауточки разные, и все весёлые-весёлые. Как он сам. Кирилл невольно посмотрел на обрубки ног. Быстро отвёл взгляд в сторону. Панкрат развёл руками: — Вот ведь нахвалила… Какой я тебе весёлый? Обыкновенный. А прибаутками кто у нас только не бает! Да каждый первый, тебе скажу! Ну, суд да дело, а каша пригорела. К столу прошу, дорогие мои братья и сёстры во Христе! Анатолия, не чинясь, встала с чурбачка и в избу отправилась. Вандышев отказался. Наотрез! Но Панкрат его так заговорил, что Кирилл вдруг оказался в просторной комнате, без лишнего барахла, с иконами в восточном углу, за красивейшим круглым столом, украшенным резьбой и покрытым светло-серой скатёркой с цветочной вышивкой. Симпатичная хозяйка сноровисто накрыла на стол. Щи зелёные, картошка, курица, прошлогодние соленья, салат с редиской, луком, заправленный сметаной, варёные яйца, укроп, щавель, петрушка, выпеченный вчера хлеб, а к травяному чаю — свежее варенье из ревеня, сливки, пышки… У Кирилла, привыкшего к еде разного качества — от вокзальной до ресторанной — потекли слюнки. Скрывая нетерпение, он едва дождался, когда эти странные гудимовцы помолятся Богу, освятят крестом яства и нальют ему, как остальным, зелёных щей… Панкрат после обеда и молитвы отправился в мастерскую. Анатолия и жена Ступишина Феодосия перемыли посуду, прибрали со стола. Феодосия присела на стул — тоже работы мужа — и задумалась, подперев рукой щёку. Вандышев отчего-то не спешил уходить. Он молчал всё время, наблюдал за семьёй Ступишина, Анатолией и, кажется, были ими глубоко поглощён. Анатолия спросила проницательно: — Что, Феодосия: придумываешь, чем работничков своих вечерком побаловать? Феодосия кивнула с тем же задумчивым видом: — Так ведь смели всё… Знаешь… залепим-ка пельмени, а? Девушка усомнилась: — Больно долго. — Да недолго вовсе! Фарш накручу, тесто скатаю и пошла работа! У тебя как, много поручений? — Ничего, я помогу и дальше побегу. Фома Никитич, не скучаешь? — обратилась она к Вандышеву. — Нисколько, — скупо ответил Кирилл. Замялся, и спросил: — Я тоже… могу помочь? Феодосия изумилась; — Вы?! Пельмени лепить?.. Э-э.. Ну, так дело-то сложное, без мужчины никак не обойтись… Верно, Анатолия? Та весело согласилась: — Просто без всякого сомнения! Присоединяйся, Фома Никитич! — А вы умеете? — с недоверчивой улыбкой спросила Феодосия. — Нет, — коротко ответил Кирилл. — В детстве лепил с матерью и сестрой. Но за тридцать лет квалификацию потерял. — Хотите восстановить былые навыки? — серьёзно спросила Феодосия. — Да. — Тогда начнём. Фома Никитич, крутить фарш будете. А мы тесто раскатаем. Хотя… раз вы у меня в помощниках, ты, Анатолия, мне без надобности. Спаси тебя Бог, родная. — Ладно! — легко попрощалась красавица. — Я тогда побежала в огород полоть грядки. А вечером Зоряну встречу, подою — и в ночное! Красота! До свидания, Фома Никитич! Кирилл проводил Анатолию чуть прищуренным взглядом. Феодосия не заметила его настороженности. Она достала мясо, деревянную доску, нож — явно из серии местных кузнечных работ, подала всё Кириллу. — Нарежьте кусочками. А потом мелко-мелко порубите. Затем туда лук и чеснок, — с мягкой деловитостью произнесла она. — Ладно. Кирилл нарезал мясо, лук и чеснок, а Феодосия в это время замешивала и катала плотное пельменное тесто. Она не разговаривала с ним «за жизнь», не выспрашивала, не рассказывала о себе и односельчанах: только подсказывала и показывала технологию приготовления блюда, да изредка хвалила, когда у Кирилла более-менее получалось. Унесли доски с рядами белых комочков в ледник и как-то незаметно затеяли лапшу. — Петушка бы заколоть, — задумчиво сказала Феодосия, когда лапша начала сохнуть на печи. — Пойду-ка. Вандышев поднялся, скупо обронил: — Я сделаю. Топор где? Феодосия показала: — Да вон. А я пока воду вскипячу, чтоб тушку ошпарить! — Петух какой? — спросил Кирилл. — Беленького бери, поменьше. Мне всё равно на бульон. Их у меня пятеро кукарекает, и наседка уже новый выводок парит. — Ладно. Кирилл довольно быстро поймал наименьшего петушка с одним гребешком и маленькими красными капельками под клювом. Махом отрубил петушку голову и долго всматривался в застывающий в полной панике жёлтый глаз. Ошпарил в тазу с горячей водой, который вынесла Феодосия, и сам ощипал. Привычное дело. Чем только не приходило заниматься, когда «шестёркой» бегал… Да и потом, в охотку на охоте с «братанами». — Чисто срубил, — вдруг услыхал Кирилл голос Панкрата и резко обернулся. Ступишин смотрел на него с одобрением, улыбаясь. Никакой подозрительности! Не узнал, что ли? — Не всё деревенское, видать, из тебя истравлено, — заметил он дружелюбно. — Наверное. Ступишин окинул его взглядом. — Крепкий ты мужик. Поможешь? — Чего надо? — Да перенести кое-что, подержать, прибить. Одному не шибко сподручно. — А дети где? — За ягодой и травами послал вместе с Анатолией и Милитиной Петровной. — Имена у вас какие… замысловатые, — усмехнулся Кирилл. — Под старину косите?.. В смысле, выбираете? — Имя на какого угодника Божьего выпадает в святцах, так и нарекаем, — объяснил Панкрат. — Думаешь, неправильно это? Вандышев пожал плечами. — Откуда я знаю? Лично мне без разницы. — Ясно… Так что, поможешь? — спросил Панкрат. — Ладно, — согласился Вандышев. Согласился и удивился: он не нашёл в себе неприятия к предстоящему труду; а ведь за десятилетия суеты в городе он, казалось, вовсе отвык от земли, от дерева, требующих сосредоточенности, постоянства, душевного покоя… Они работали вдвоём до ужина, вернулись из леса младшие Ступишины. Феодосия пожала куриную лапшу и пельмени. Объеденье. Кирилл в лучших ресторанах подобного не едал. Уходя, спросил у Панкрата, нужна ли будет завтра его «крепость». Тот обрадовался: — Я и не надеялся. Приходи, конечно! И пельмени с лапшой у тебя здорово получились, молодец, ничего не скажешь. В общем, жду. «Не узнал», — подумал Вандышев. Коротко кивнул, прощаясь. Переночевал у чудака-портного, по совместительству, лесника и церковного старосты. Усмехнулся про себя: что за люди! Вроде, приставать не пристают, а всё как-то получается, что и не пристают. О прошлом не расспрашивают, душу не трогают. А встречают — будто знают, кто он и что может устроить. Или думают, будто он хороший человек. Нормальный. Исходник у них такой: незнакомых любить. Может, ему здесь остаться? Забыть о прошлой жизни. Оказывается, они не так важны — деньги. И он, Вандышев, прекрасно знал это. Только забыл… Едва рассвело, Акиндин Ионович забрал в очередной лесной рейд собак и оставил жильца хозяйничать. А Вандышев, не завтракая, отправился к Ступишиным и провёл у них весь день, помогая Панкрату. Переночевал в избе «Крокодила Данди» — и снова к ним. Идя по улице, увидел, как баба и мужик пилят брёвна. Спросил: «Помочь?» и остался до вечера, и наутро снова к ним. Что-то в этом было для него новым, неизведанным — искать тяжелое крестьянское дело в селе, где никто ничего о нём не ведает, где от него никто не зависит, и он — ни от кого. В селе, где живут, влюбляются, растят детей; где смеются и, бывает, ссорятся… В общем… ему казалось, что этом глухом, труднодоступном месте он иногда соприкасается с детством. Иногда от этого ощущения непривычно замирало сердце. А иногда он проверял, цел ли кейс с деньгами. Но почему-то планы Кирилла насчёт него изменились… Он, вроде бы, таил в себе нечто южное, с прозрачным океаном, с красивыми девушками, с атрибутами роскоши и недосягаемостью. Однако то и дело натыкался на иные видения, которые манили его, не маня, а существуя самодостаточно, без претензий нравиться и прихорашиваться. Это большой деревенский дом с печью и пристройкой, с огородом и садом, пасекой и голубятней. Пара лошадей. Корова и бык. Коза. Куры, гуси, индейки. И свиньи. Как без них обойдётся крестьянский двор? Кот. Пёс. Тишина. Безопасность. Другие ценности. Без перемены системы ценностей жизнь круто не повернёт, не изменится. Душа — жизнь. Жизнь — душа. Круговорот. Кольцо, в котором нет начала и конца. Родился человек, даровал ему Бог в первые минуты кольцо жизни и душу, а дальше — сам разумей. Кто взламывает кольцо, чтобы проложить дорожку вкривь, но самому. Кто кольцо бережёт, веря Богу, что Он ведёт его в Небеса обетованные… А кому и всё равно. Кириллу всё равно? Он отложил ответ на будущее, не до конца разобравшись в своих устремлениях. В своих ценностях. В течении своего кольца… Дни приходили с рассветами, озвученными петухами, и уходили в душистые ночи. Казалось, именно здесь можно жить вечно. И здесь всегда найдётся время, чтобы остановиться. Понежиться на траве, что мягче персидского ковра. Понаблюдать за деловито ползающим перед носом жучком или отдыхавшей на ромашке бабочкой. Спокойно глазеть на облака, в каждом видя живое существо размером в несколько десятков километров. Созерцать листья берёз и осин, хлопающих на ветру друг о друга, будто в ладошки… Раньше ему казалось, что вечная жизнь… в другом. В более реальном, осязаемом. В адреналине. В наслаждении. В злости. В поисках безопасности. Но и здесь круговорот. Кольцо. Погоня без сна и отдыха, с чужими и своими жертвами — за деньгами и властью. За пресловутым идолом — Золотым Тельцом. Достиг желаемое — и лишь для того, чтобы удержать власть и деньги, чтобы усилить и умножить их. Погоня за погоней. И несть им числа, как говорится… Как говорит здешний поп Константин. Правда, он о бесах так говорит. О грехах. Но, похоже, погоня и есть грех. А ведь она много лет являлась сутью жизни Кирилла. Он не считал для себя возможным отказываться от неё. Страсть и страх. Сплав, из которого сковано кольцо его жизни. Хм… у него — кольцо; как ни крути, не найдёшь ни начала, ни конца. У попа Константина и иже с ним — прямая линия, устремлённая в небо. У неё всё из этого есть. Начало в грязной земле. Конец — в чистом небе. …Поздно. Для него — ПОЗДНО разрывать кольцо страха и страсти. Поздно упиваться не деньгами и властью, а вот этой травой, жучками, петухами и листьями в тишине. В тишине своего сердца, о существовании которой Кирилл и не подозревал. Катилось время к сентябрю. Вандышев молчаливо работал в Гудимово. То одному поможет, то другому. То в ремонте, то в строительстве, то в выпасе, то на сенокосе… Говорил себе, оправдываясь: не то с катушек съеду от скуки и страха перед теми, кто искал его с кейсом. Он смотрел на лес, на озеро, даже на белую церковь иногда и ловил себя на тоске и — неожиданно для себя — на такой силы надежде, что сжималось внутри сердце, выдавливалась единственная слеза, которая потрясала вдруг всё его основание. Да. Он мечтал надеяться о спасении. И, впрочем, уже не столько о нём, сколько о продолжении своего бытия здесь, в Гудимово. До старости. До смерти. Пусть бобылём: какая милая краса пойдёт под его чёрное порочное крыло, измазанное дёгтем и сажей? Он и не подпустит. Хризантема Анатолия предназначена открытому, чистому человеку. Не ему. Но отчего он, Кирилл, допустил такое со своей жизнью?! Такое всепротивное, из-за которого Анатолии нельзя с ним быть никогда?! Несмотря на девичий взгляд, полный робкого щемящего ожидания. Сгущался вечер. Кирилл скинул одежду и вступил в озеро. Прозрачность и чистота воды не переставала его удивлять. Неужто сохранились такие места, где безопасно купаться, ходить, есть? И не только безопасно и полезно, но и радостно?.. До сих пор он смаковал каждое мгновение, проводимое им в Уральской глуши… Он плавал, нырял, пытаясь поближе разглядеть фантастические подводные сады, едва подсвеченные заходящим солнцем. Наконец, нехотя вылез на берег и лёг на тёплую, ещё не остывшую траву. Облаков не видать. Небо высокое, подсвеченное оранжевым и алым. Похоже, завтра снова не задождит, и надо будет сходить к Величкиным, поленницу доложить под навес. Он услыхал дребезжащий механический стрёкот и моментально вскочил, оглядываясь по сторонам. «Как сова», — промелькнуло насмешливое сравнение. — Мир тебе, Фома Никитич, — поздоровался гость. — Привет, — сдержанно ответил Кирилл. Ступишин помолчал. Полюбовался озером. — Хороша водица? — спросил, наконец. — Ничего. — Купался? — Да… Тоже хочешь? Могу помочь. — Знаю, что можешь, — сказал Панкрат. — Ты многим сейчас помогаешь. Вандышев насторожился. — Ты к чему? — тихо спросил он. Панкрат шевельнул плечами. — Ни к чему. Я тебя что искал. Незаметно искал, имени твоего не называя. Ездил по дворам, с людьми балакал, да видел, что тебя у них нету. — Чего искал? — перебил его Кирилл, нутром чуя непорядок. — Акиндин из леса вернулся, — сообщил Ступишин так, что понятно стало: неспроста сообщил. — Я тут сидел, — сказал Вандышев, следя за лицом калеки. — Так что не в курсе. — Вот и говорю, — мягко повторил Панкрат. — Вернулся Акиндин. С собаками. — И что? — А я навстречу. Интересно узнать новости всякие, вот и балясничаем у плетня его избы. И слышу: о людях вспоминает каких-то. На лабузе соседнего озерца… — Где? — не понял Вандышев. — На лабузе… берег там болотистый… — А-а. — Верстах в семнадцати от нас видел он странных. — Чем они ему странными показались? — прищурился Вандышев. Рука его бродила по траве. — Не сказал, чем. Не наши люди. Как ты, Фома Никитич. Вандышев стиснул зубы и не дал прозвучать идиотскому вопросу «Это какие, значит, для вас «не наши»?». Ступишин будто услышал фразу, глянул пристально, но ничего не объяснил, а продолжал: — Не понравились ему те люди, слышь-ко. Будто охотники, а глаз горький. Не подступишься к такому глазу — смертным боем бьёт. Ровно, как у тебя. — Они его засекли? Вандышев всё ещё на него не глядел. Ступишин присмотрелся к нему. Спокойно сказал: — Не заметили. Хотя… кто знает. Он думает, что не засекли. А, положим, они уже не только засекли, а уж и по следу идут. Кто знает… Тёмные люди. Нутро обманное. Не разберёшь, чего выкинут… Вот: слышишь, пичужки поют? — Ну. И что? — Славно поют. День Божий провожают. — Для кого — Божий, — пробормотал Вандышев хмуро. — Для кого… как. Возникшую паузу весело заполняли щебетанием ночные птахи. Вандышев мысленно разглядывал пропасть, к которой шёл, и в которую теперь неудержимо падал. — Мы тебе поможем. Если решишь, — вдруг сказал Панкрат необычно строгим, суровым голосом; словно он боец, а не калека… По правде-то… не он калека, а Вандышев. «Ты только присмотрись: не кролик он, а рысь. А ты — не рысь, а кролик… пропащий страхоголик…». Кирилл саркастически усмехнулся. — Ладно, спасибо, — ответил он Пакнрату. Хотел уж промолчать, но толкнуло его будто что-то, и он спросил: — А ты помнишь, кто тебя… так вот, — и он кивнул на инвалидную коляску. Зачем спросил? Мучило, потому и спросил. Не мог видеть глаза своей жертвы, но будто заставил кто, и он посмотрел. Ступишин глядел задумчиво на мелкие волны. Вздохнул. — Ничего, — проговорил тихо, утешающе. — Всякое бывает. Так узнал или не узнал?! Да. Кажется, узнал. И что — простил? Похоже, простил… Но — ПОЧЕМУ?! — Ясно, — пробормотал Вандышев. — Ну… тогда я домой. Феодосия ждёт, — сказал Панкрат. — А ты, что надумаешь, приходи. В обиду не дадим. Кирилл не нашёлся, что ответить, и просто кивнул. Он не поднимал головы, пока не остался один. А потом зашёл в воду по колено и упал в неё плашмя, чтобы почувствовать боль, а с болью вернуть в себя жизнь, истекающую из него холодом. Что там за боль от воды? Какой силы она будет, когда его поймают? Почувствует ли он её? Кирилл оделся, не потрудившись высохнуть, и вернулся в избу Акиндина. Заходить не захотел. Окна темны, но это ничего не значит: электричества в Гудимово нет. Бесшумно пробрался в малуху — флигель позади дома. Там он жил. Там он прятал кейс. Вытащил его, подержал в руках. Голубоглазая галка его сюда завела, отсюда и выведет. Недаром на виду хромала, перья чистила. В дальнюю дорогу собиралась. И он, Вандышев Кирилл, последует за ней. За своей провожатой. Куда ему теперь? Ночь непроглядна. Свеча тьму не пробьёт. О фонарях в Гудимово и понаслышке не знают. Терзаемый тревожным ожиданием, Вандышев тревожным ожиданием, Вандыщев шатался по избе, по двору, выходил на дорогу, зорко изучая ночь. Где они, его охотничьи безголовые псы? Ау, Шипуль! Ау, Вайбель! Хряпин, ты здесь? Варсис, ты рядом? Сластёнов… Эй, Сластёнов! Что ты мне приготовил, подельничек? Помнишь, как парня в электричке забивали? Помнишь, как на рельсы его аккуратно положили? Тут он, парень этот. Не совсем его разрезало… А то, что осталось, живёт! Да как живёт! Жена, дети, дом, ремесло… К тому же, своему палачу рвётся помочь! Ему что, больше всех надо? Босса почему-то не видать… Герман Германович Динцес. Его дажё «тёлки» по имени-отчеству величают. Только матери дозволяется Германом его именовать, без отчества. Но мать для него давно не мать. Доживалка-приживалка. А жены, братьи-сестры, дети, внуки и прочие сердечные связи у алмазного Динцеса отсутствовали, казалось, изначально. «Тёлки», что придумывали от него понести в расчёте на выгодное замужество, попадали в кресло акушера и выползали от него пустыми. Исключений не было. Все прошли через боль. Кто не хотел добровольно, испытывал на себе удары в живот. Вайбель мастер выколачивать из женских утроб детей… Кирилл зажмурился. Не мог вспоминать. Но перед глазами оживали картины с избиваемыми девчонками, по ногам которых текла кровь. В чём они провинились перед Динцесом? В чём провинилась она — Аля..? Она щебетала. Она искренне улыбалась. Она почти полюбила Кирилла, и он уже раскрывал ей своё сердце, не умевшее, но пожелавшее любить… И тут её увидел Динцес и отобрал. А потом пинал её в живот, чтобы она выкинула трёхмесячного малыша. И в больницу не отвёз. Не дал. Вандышев рычал. Но его вырубили, связали и выпустили через три дня после Алиной смерти. Умерла Аля от потери крови в заброшенном карьере, куда местные волокли бытовой мусор. Тогда Кирилл и сбежал. Зачем сбежал? Чтобы найти — что? Надо же: церковь открыта. Гудимово она, впрочем, не бывает на замке. Но сейчас, ночью, она вообще светится изнутри. Поп там местный молится, что ли? Полунощник блаженный… А между прочим… Вандышев быстро вернулся в дом Акиндина, вытащил из тайника кейс и почти бегом, оглядываясь зорко, направился к храму. На трёх самодельных подсвечников горели восковые свечи. Их делали братья Величкины — Амфилохий и Амфибрахий. Вандышев тоже у них поучился из любопытства. Перед закрытыми Царскими Вратами стоял в чёрной рясе седой поп и молился. Вандышев прощупал взглядом стены, скамьи, закутки. А, вот. За печью можно спрятать. Он устроил в тёмной щели кейс и выпрямился настороженно. Поп перекрестился и поклонился. Не заметил. Уходить сразу не хотелось. Не мог. Бесшумно подкрался к иконе на левой стороне храма. Женщина во весь рост. Глаза, похоже, закрыты. Рядом другая женщина. Глаза у неё открыты, сама в красном платке, а позади неё город белый. А впереди — Лик Иисуса Христа. Его ни с кем не спутаешь. Одно время Динцес увлекался коллекционированием древних икон. Искал из для него Вандышев. Босса интересовали только изображения Иисуса Христа, и подчинённый на всю жизнь, казалось, впитал в себя многие варианты написания Святого Образа. Такого, как в Гудимовской церкви, он раньше не видел. И письмо старое. Кто мастер, интересно? — Схематичная какая-то икона, — пробормотал Вандышев. Хотел — про себя, а вдруг от всех стен эхом отразилось. Отец Константин поклонился, перекрестясь, и спокойно ответил: — Когда живёшь по схеме, то и Бог схематичным кажется: одного за хорошее поведение наградит, другого за плохое поведение накажет, а больше, вроде, и не надо от Него ничего. Кирилл разглядывал золотом писаный Лик. — И жизнь тоже для человека схематичная — без Бога? — спросил он задумчиво, желая и не желая получать готовый ответ. Отец Константин перекрестился, поклонился и направился в алтарь. «Чего он там делает?» — хмыкнул Вандышев. Он прошёлся вдоль стен. Странно… Иконы, вроде бы, старинные, а незнакомые. Кто их писал? Спросить некогда. По крутой винтовой лесенке, скрытой маленькой деревянной дверцей, он поднялся наверх, на хоры. Отсюда пел клир. Отсюда видно всё в храме. Каждая икона. Каждый человечек. Священника в алтаре не видно: его скрывают Царские Врата. А, может, не только Врата. Не только видимые. Хлопнуло внизу. Голоса мужские: — Кто есть тут? Узнал. Откинулся к стене. Голос батюшки издалека: — А кого надобно? — Выходи. Вопросик у нас имеется. Шаги. Идёт. Всё. В ловушке Вандышев. Достали его всё же. Как нашли? Каким нюхом? Звериным — и то б не почуяли. Другой у них, видно, нюх. Нездешний. У Вандышева такой же был, пока душа его на Алю не дрогнула. — Хорошо тут у вас, батя, — ласково говорил Сластёнов. — Темно. — Завтра светло будет, — ответил храбрый поп. — Отчего ж? — спросил Сластёнов. — Солнышко взойдёт, утро принесёт, за ним и день Божий встанет, — без боязни растолковал блаженненький. Почему он не боится? Вот Вандышев уже в стенку превратился и частички извести от дрожи с себя стряхивает. Он почувствовал широкую Сластёновскую улыбку и прикусил язык, чтобы не застучать зубами. А поп, словно неразумным ребятёнкам, ночным посетителям рад. — Вы проходите, люди добрые, садитесь на лавочки… Сколько их? Все?.. Нет. Не все. Кто-то снаружи. Кто-то по селу шныряет, выписывает ловчие круги-петли, выглядывает, прикидывает. Стратег Вайбель. Тактик Варсис. Боевая сила Шипуль и Хряпин. Центр. Вожак. Глаз в прицеле. Да. Он: Сластёнов. — Ты, батя… смешной, — выбрал подходящее слово Станислав. Он уже прицеливался. Но отец Константин тоже не промах. Почему он так спокоен? Не догадывается, кто перед ним? — Гостям рады, — коротко ответил. Ни вопросов. Ни распространённости. — А незваным? — мягко уточнил Сластёнов. Его улыбка — ложь. Никогда не была правдой. Ни одна. Даже когда убивал, — врал, улыбаясь, что не убивает. — У незваного тоже сердце есть. И горе, и радости. — Любого, значит, привечаете. — Любого. — Поня-атно… Долго он целится. Видно, чтобы прицел не сбить. — И много их у вас? Ого! Уже ловит на мушку. Уже один глаз в слепоте сомкнутых век. — Никто не считал. Вот хитрый поп! — А нам немного надо. Одного-единственного. Обиделся, больной уехал. А мы страдаем за него. Хотим в заморскую клинику определить. Пусть подлечат. Здоровье — это ж хорошо, а? И человеку хорошо, и Богу хорошо. — И вам уж тоже, — ответил поп простосердечно. Заминка. Смешок тихий. — И нам уж тоже. Как работодателю… Ничего у вас церквушка. Иконы-то чьи? — Иконы? Господа Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы, Пророка и Крестителя Господня Иоанна, апостолов… — Да не про это я! — Про что ж? — Письма какого эти ваши иконы? — Ну-у… так природные краски… Дерево… Кисти беличьи… — Авторы кто? — Бог знает мастеров. Анонимные они. Красками писать умели знатно, а пером… Совсем пером не писали. Так что имена свои на оборотной стороне и не выводили. — Старинные, значит, образа. Да, батя? — Не знаток, не знаю. — Ну, мы-то узнаем. Кирилл сглотнул накопившуюся слюну. Похоже, церковь обдерут. И мелочёвкой не побрезгует. — Деревня ваша как называется? — выспрашивал Сласётнов. — Гудимово. — Гудимово… Гудимово-Гудимово-Расгудимово… Навигатор как-то вас пропускал. Нет в нём никакого Гудимова. — Да мы о себе никакому Навигатору не докладывали. Доложили б — ты бы знал. — Знал. Уж точно бы. Но вообще странно, что вас нет. Не призраки же вы? — Не призраки. Вам приют, наверное, требуется? — Да не помешало бы… Разместимся как-нибудь. С удобствами. Передохнём. Человечка своего подождём. Откуда-нибудь да вылезет — из щели, из коры, из коряги какой. Или уж объявлялся у вас больной наш? Кириллом кличут. Вандышев у него фамилия. — Такого не слыхал. — …Ну, мы по деревеньке пройдём, поспрашиваем, батя. А? Как? Добро даёшь? — Нешто на это добро дают? Спрашивайте. Вандышев похолодел. Он знал, что такое — «пройти поспрашивать». Допросы, угрозы, мародёрство. Пытки. Да. Здесь Шипуль. Заплечных дел фанат. Он всегда рядом со Сластёновым. На подхвате. Кирилл бесшумно отделился от стены, шагнул к перилам, оценил обстановку внизу. Отличнео. Он отсупил на прежнее место и крикнул: — Двинешься — убью! Он словно воочию видел, как Сластёнов замер и обвёл цепким взглядом церковь. — Ой ли, ты, что ли, Вацет? Давно тебя не видал. Герман Германович стонет и плачет, беспокоится за тебя. Больной ты наш. А подполковника Маскаева помнишь? Андрей Петрович приветик тебе передавал. Тоже волнуется. — Ни с места. — А я что? Я ни с места. Стою, видишь. Мы с тобой разговариваем натурно. А я ни с места, как ты и сказал. Послушный я, Вацет. Не то, что ты. — Молчи. Убью. Мне терять нечего. Знаешь. — Знаю… А если я попа — в заложники, Вацет? — Бери. Не жалко. — …Н-да… Узнаю былого Вацета. Ну, давай, говори. — Всё отдам — и себя тоже — когда вы отсюда уйдёте. Навсегда. — Ух, ты! Хранитель ты, значит, здешних мест… А ты знаешь, батя, кто такой Вацет? — Кто ж? Человек, дитя Божье. — Да ну?! Дитя, значит, Божье? Похоже, Вацет, не делился ты с местными своей биографией, а?! — Заткнись, Стас. — Чего ж это мне затыкаться? У нас свобода слова. Вот, батя, Вацет — это кликуха. А так он Кирилл Вандышев сорока двух лет. Служил, бедолага, в армии. А это для вора в законе что? Недопустимо! Недопустимо, а он, видишь, получил-таки из рук босса воровскую корону! В Сочи это было, да, Вацет? Кажись, в девяносто пятом году. А знаешь, чем занимался? Контролировал в Сарове переработку и сбыт редкоземельных металлов! А кроме этого — босс доверял ему незаконный оборот наркотиков, сокрытие доходов от деятельности казино «Клод», ночного клуба «Рембор» и городского рынка. А ещё, батя, он и у нас хранитель! Только не деревеньки вашей вшивенькой, а общака. Тяжёлый, слышь ты, случай. Так ведь и это не всё! Да, Вацет? Несколько раз пырнул «пёрышком» курсанта Института МВД. Посадил на иглу сына вице-премьера. Кайфующего парнишку сняли на видео, чтобы шантажировать отца. Боссу, видишь, нужны были таможенные льготы для своих коммерческих структур. Как всё вскрылось, вице-премьера в отставку, у сынишки проблемы со здоровьем. Христианская идиллия, а? А бордели, а иконы, а… ну, Боженька знает, да, Вацет? Кирилл зажмурился. Пусть. Пусть. — В одном месте будет кейс, в другом — я, — громко сказал он. — Ну-ну.. И где нам тебя дожидаться, Вацет? — Вешками путь устелю. — Поэтично… Но не понятно. Тут голос подал отец Константин. — Я проведу. Кирилл понял: это не выход. Прикончат попа, едва он станет не нужен. — Отпадает! — крикнул он. — Я тебе карту нарисую и в ключевых местах купюры приколю кованым гвоздиком. — Мы с собой дедушку священника возьмём. Чтоб не скучать. — Если возьмёшь, то не будет либо меня, либо кейса. Всё на доверии, брат. — Всё на доверии, говоришь?.. Растерял я своё доверие, Вацет… — Придётся найти. Попробуй. Очень страшно. Да ты ведь у нас Центр. Герой. Соверши подвиг: доверься! Сластёнов помолчал. Повёл внимательным взглядом по иконам. — Поклянись! — наконец, крикнул он. — Богом поклянись! — Богом не клянутся. Я просто сделаю, и всё. Точка. — Ладно, твоя взяла, Вацет. Но я делаю это о-очень неохотно. Впрочем, я же всегда могу вернуться сюда и вплотную поболтать с твоими подопечными! Если растает моё доверие. Развернулся и вышел, ступая неслышно. Кирилл выждал и спустился с хоров вниз. Никого. Отца Константина Сластёнов увёл с собой. Кейс удобно, привычно расположился в руке. И вдруг через несколько шагов — до двери не успел дойти! — он стал Кириллу чужим. Опасным. Каким, собственно, был всегда. Вандышев знал код замка. Он сам его ввёл. Пора его вспомнить. Набрал цифры. Открыл. Пистолет в углублении в середине пачек. Проверил. Снова поставил на предохранитель. Уложил. Оглядел ровный ряд купюр. Задумчиво провёл по гладкой бумаге. Щёлкнул по ней. Отковырнул пачку. Закрыл крышку. Набрал код. Теперь попробуй открыть кейс, не зная кода! Старайся — не старайся, а до Второго Пришествия будешь пальцы ломать, курок нажимать, взрывчатку активировать! А только что за дело, если Гудимово сотрут? Не пожалеют братки ни старого, ни малого. А кого поглаже, поздоровеет — в банду возьмут. И в собственный бордель. А у них и детский есть… С выходом в интернет. Кирилла передёрнуло. Странно. Что это его передёргивает? Он же в этом столько лет существовал! И всё нормально было. Распаковал пачку. Сунул купюры в карман штанов, которые ему сшил Акиндин Ионыч. Пистолет в левую руку — она у него так же разработана, как правая. Подождал. Толкнул дверь. Прислушался. Пригляделся. А чего глядеть? Фонарей нет. Вышел, не прячась. Ожидая боли. Тихо. Тогда — на берег озера. На видном месте обронить первую купюру. Ветра нет. Хорошо: не унесёт. Золотые были б слитки — ураган бы лишь унёс. Но слитков нет. И ветра нет. Дальше. Идём дальше. Где ты, хромая галка? Что дорогу не показываешь? Спишь, бродяга летучая, что ли? На то глядят твои голубые глазёнки? Смотри, не спи, хромая галка. Смотри за меня в ночь. Кирилл обернулся на церковь, которую покидал. Поднял правую руку, медленно перекрестился, с силой надавливая на лоб, живот и плечи. Эх, жаль: свечку не зажёг у той иконы Христа, которую он назвал схематичной… Ну… Бог, наверное, знает, что он хотел это сделать. Может, зачтёт? Дальше он действовал так, будто у него давно был продуман и проработан до мельчайших деталей чёткий план. Оставляя купюры на видных местах, он уходил по берегу озера дальше и дальше от Гудимово. Добравшись до болота, он спрятал кейс в жиже между кочками, а сам залез под старую корягу, обросшую мхом и грибами. Закрыл глаза. Немного бы подремать… Не мог. Невесть, откуда, взялись в его сознании слова: «Не оставь, Господи, Отче наш, не оставь…» Не забыть, что ни в коем случае нельзя проболтаться Сластёнову, что парень, которого они в юности избили и бросили на рельсы перед подъезжавшим локомотивом, жив. Не проболтаться об Анатолии, аромате его сердца, свежести его души, которой он не достоин, но которую Сластёнову сломать будет одно удовольствие. Ни о ком не говорить! Они все приросли к Кириллу так, что и с кровью не отодрать. Шаги! Вандышев поднялся, широко распахнув глаза. — Привет, Сластёнов. Идём, я покажу тебе, где кейс. А когда мы уйдём далеко отсюда, я скажу тебе код. — Какой ты предусмотрительный, Вацет, — промурлыкал Сластёнов. — Всё на доверии, а? Знаешь, не испугались нас твои гудимовцы. Отпор дали. Кричали, чтоб я тебя им отдал. Еле убежали от них… Чем это ты их околдовал? Даже правда о тебе их не смутила. Блаженные… Ну, да с тобой поболтаем да с подкреплением вернёмся. Отмстим за поругание чести! Здорово я придумал? — Не получится у тебя ничего, Стас, — уверенно сказал Кирилл. — Чего это так грустно? — прищурился Центр. Вожак. Глаз в прицеле. — На моей стороне прогресс. А у них — кованые гвоздики да серпы. — Люди другие. Не согнутся. — Посмотрим, посмотрим… Очень интересно… Ну-с, где общак? — В кочках. Доставай. — Ну-ну, Вацет… Всё на доверии, всё на доверии… «Болит ещё? Значит, живой пока… Болит ещё? Значит, живой пока…» — звучала в ушах изувеченного Кирилла сладенькая фраза Сластёнова. Она вонзалась в него концами колючей проволоки. А он терпел и шептал: «Не оставь… не оставь… не оставь!». И молил не о себе, а о тех, кто остался в Гудимово. Остались ли они живы? Когда Кирилла били, полосовали, рвали на части, он спрашивал и спрашивал, сдержал ли Станислав данное слово? Но Сластёнов увидел в этом новый оттенок пытки и только хихикал, плотоядно блестя глазами. Они начали расправу, едва Шипуль нажал на кнопки кода, цифры которого назвал Кирилл, и открыл кейс, заполненный «общаком» банды. Он был доверен Вандышеву на хранение. — Кто тебя оболванил, Вацет, что ты общак спёр?! — изумлялся Сластёнов. — Бес попутал, — выплёвывал Вандышев зубы. — Ну, ты дурак, Вацет, ну, ты вобще… Не человек, а конченный кочан, — всё изумлялся Сластёнов, делал знак Шипулю, и тот ломал Кириллу пальцы на руках и на ногах. Всё — по приказу Динцеса, не прощавшего ничего никому. «Не оставь, не оставь…» — шептал Кирилл, а когда становилось невмоготу, кричал хрипло: — Не оста-авь! Не оста-авь! Сластёнов значения слов не понимал. — Чего просишь, Вацет? В больницу, что ль, тебя отвезти? Ну, ты идеалист, чудо просто! Какая больница?! С чего вдруг тебя не оставлять? Смешной ты, Кирюха. Клоун просто. Столько лет вместе пахали, и ты вот… Ну, не ожидал, не ожидал… Богом клянусь, не ожила… Чего говоришь? — Не клянись… Богом… — с трудом повторил Кирилл, вися на сосне распростёртый, как морская звезда. — Грех… Сластёнов хохотнул, покачал головой. — Пока, братан. Приветик тебе от Германа Германовича. — И ему… Галка спустилась на поваленное дерево неподалёку от распятого мужчины. Покосилась на него, попрыгала вправо, влево, остановилась. Никто не обратил на неё внимания. Кирилл улыбнулся птице и закрыл глаза. У него всё болело, но он больше думал об Анатолии, Феодосии, Панкрате, Акиндине, о Милитине, Клаве, Кондрате, Алёше, Флоре, Крискентии, Исидоре, об апельсиновом деде Мелехове и обо всех, кто три месяца был рядом с ним. С кем он был рядом. Взошло солнце. Кирилл остался один. Хромая галка взлетела на сук, торчащий над головой человека. Наклонила к нему голову, изучая. Кирилл умер. Свет пробивается сквозь веки. Вандышев поморщился. Утро, что ли? Щурясь, закрывая лицо от солнца ладонью, он огляделся. Странно: он сидит в салоне дорогого автомобиля. Вокруг лес. Впереди — толстые сосны. На капоте стоит, отставив лапку, голубоглазая галка. Чего, тебе, птица? Не видишь, я стар? Нет. Не стар. Он мёртв. Кирилл вспомнил часы боли и галку, сидевшую близ него на суку перед тем, как у него замерло сердце, и похолодела грудь. — Ничего не понимаю, — нахмурился Кирилл. — Что это всё? Он пошевелил руками; ногами; покрутил головой. Выбрался из машины, не взглянув вглубь салона. Галка следила за ним своим голубым прозрачным глазом. «Анатолия!» — вспомнил Кирилл и глянул в лес в поисках полузабытого прохода в Гудимово. Вот он. Прямо перед ним. Словно тогда! В начале! Он ступил на чуть примятую траву. Может, это он её примял? В тот первый раз? Надо же… Как всё по-другому… Всё по-другому, люди! Всё по-другому, хромая галка! «Я пойду к ней. К ним. В их необычайный мир, где радость и… радость. Я всё начну заново. И если потребуется, я буду умирать снова и снова, чтобы их защитить». И Кирилл Вандышев шагнул в ликующее солнцестоянье. Там он хотел быть всегда. Хромая галка взлетела перед ним. 14 июня — 12 сентября 2013, 24 апреля — 8 мая 2014