Стихи. Поэмы. Мистерии. «Юрали»

Содержание

• Стихи

• ПОЭМЫ

• МИСТЕРИИ

• «Юрали» (повествование)

Стихи

Стихи из разных книг

Из серии стихов "СТРАНСТВИЯ"1931г.

На закате загорятся свечи...

На закате загорятся свечи

Всех соборных башен крутолобых.

Отчего же ведаешь ты, вечер,

Только тайну смерти, жертвы, гроба?

 

Вечер тих, прозрачен и неярок.

Вечер, вечер, милый гость весенний,

С севера несу тебе подарок

Тайну жизни, тайну воскресенья.

Страсбург. 1931, весна

• * *

Кто я, Господи? Лишь самозванка...

Кто я, Господи? Лишь самозванка,

Расточающая благодать.

Каждая царапинка и ранка

В мире говорит мне, что я мать.

 

Только полагаться уж довольно

На одно сцепление причин.

Камень, камень, Ты краеугольный,

Основавший в небе каждый чин.

 

Господи, Христос — чиноположник,

Приобщи к работникам меня,

Чтоб ответственней и осторожней

Расточать мне искры от огня.

 

Чтоб не человечьим благодушьем,

А Твоей сокровищницей сил

Мне с тоской бороться и с удушьем,

С древним змием, что людей пленил.

Гренобль, 1932

Из цикла"ОЖИДАНИЕ"

За этот день, за каждый день отвечу...

За этот день, за каждый день отвечу, —

За каждую негаданную встречу, —

За мысль и необдуманную речь,

За то, что душу засоряю пылью

И что никак я не расправлю крылья,

Не выпрямлю усталых этих плеч.

 

За царский путь и за тропу пастушью,

Но, главное, — за дани малодушью,

За то, что не иду я по воде,

Не думая о глубине подводной,

С душой такой крылатой и свободной,

Не преданной обиде и беде.

 

О, Боже, сжалься над Твоею дщерью!

Не дай над сердцем власти маловерью.

Ты мне велел: не думая, иду…

И будет мне по слову и по вере

В конце пути такой спокойный берег

И отдых радостный в Твоём саду.

22 августа 1933 г.

• * *

Я знаю, зажгутся костры...

Я знаю, зажгутся костры

Спокойной рукою сестры,

А братья пойдут за дровами,

И даже добрейший из всех

Про путь мой, который лишь грех,

Недобрыми скажет словами.

 

Не будет гореть мой костёр

Под песнопенье сестёр,

Под сладостный звон колокольный,

На месте на Лобном, в Кремле,

Иль здесь, на чужой мне земле,

Везде, где есть люд богомольный.

 

От хвороста тянет дымок,

Огонь показался у ног

И громче напев погребальный.

И мгла не мертва, не пуста,

И в ней начертанье креста -

Конец мой! Конец огнепальный!

17 июля 1938г, Париж

• * *

Запишет все слова протоколист...

Запишет все слова протоколист,

А судьи применят законы.

И поведут. И рог возьмёт горнист.

И рёв толпы…И колокола звоны…

 

И крестный путь священного костра,

Как должно, братья подгребают уголь.

Вся жизнь, — огонь, — паляще и быстра.

Конец…как стянуты верёвки туго.

 

Приди, приди, приди в последний час.

…Скрещенье деревянных перекладин.

И точится незримая для глаз

Веками кровь из незаживших ссадин.

17 апреля 1938 г., Париж

Из цикла"ПОКРОВ"

Ни формулы, ни мера вещества...

Ни формулы, ни мера вещества,

И ни механика небесной сферы

Навек не уничтожат торжества

Без чисел, без механики, без меры.

 

Нет, мир, с тобой я говорю, сестра,

И ты сестру свою с любовью слушай,

Мы — искры от единого костра,

Мы — воедино слившиеся души.

 

О, Мир, о мой одноутробный брат,

Нам вместе радостно под небом Божьим

Глядеть, как Мать воздвигла белый плат

Над нашим хаосом и бездорожьем.

• * *

Два треугольника — звезда...

Два треугольника — звезда,

Щит праотца, отца Давида,

Избрание — а не обида,

Великий дар — а не беда.

 

Израиль, ты опять гоним, —

Но что людская воля злая,

Когда тебе в грозе Синая

Вновь отвечает Элогим!

 

Пускай–же те, на ком печать,

Печать звезды шестиугольной,

Научатся душою вольной

На знак неволи отвечать.

Париж, 1942г.

Из цикла стихов"ЗЕМЛЯ"

Нет, Господь, я дорогу не мерю...

Нет, Господь, я дорогу не мерю, —

Что положено, то и пройду.

Вот услышу опять про потерю,

Вот увижу борьбу и вражду.

 

Я с открытыми миру глазами,

Я с открытою ветру душой;

Знаю, слышу- Ты здесь, между нами,

Мерой меришь весь путь наш большой.

Что–же? Меряй. Мой подвиг убогий

И такой неискупленный грех,

Может исчислением строгий, —

И найдёшь непростительней всех.

 

И смотреть я не буду на чашу,

Где грехи мои в бездну летят,

И ничем пред Тобой не украшу

Мой разорванный, нищий наряд.

 

Но скажу я, какою тоскою

Ты всю землю свою напоил,

Как закрыты дороги к покою,

Сколько в прошлом путей и могил.

 

Как в закатную серую пору

Раздаётся нездешний набат

И видны истомлённому взору

Вихри крыльев и отблески лат.

 

И тогда, нагибаясь средь праха,

Прячась в пыльном, земном бурьяне,

Я не знаю сомненья и страха,

Неповинна в свершенной вине.

 

Что–ж? Суди! Я тоскою закатной

Этим плеском немеркнувших крыл

Оправдаюсь в пути безвозвратном,

В том, что день мой не подвигом был.

Париж, 1941г.

• * *

Не голодная рысит волчиха...

Не голодная рысит волчиха,

Не бродягу поглотил туман,

Господи, не ясно и не тихо

Средь Твоих оголодавших стран.

 

Над морозными и льдистыми реками

Реки ветра шумные гудят.

Иль мерещится мне только между нами

Вестников иных тревожный ряд?

 

Долгий путь ведёт нас всех к покою,

(Где уж там, на родине, покой?)

Лучше по звериному завою,

И раздастся отовсюду вой.

 

Посмотрите, — разметала вьюга

Космы дикие свои в простор.

В сердце нет ни боли, ни испуга,

И приюта нет средь изб и нор.

Нашей правды будем мы достойны,

Правду в смерть мы пронесём, как щит.

Господи… неясно, неспокойно

Солнце над землёй Твоей горит.

Париж, 1937г.

Из цикла"СМЕРТЬ"

Только к вам не заказан след...

Только к вам не заказан след,

Только с вами не одиноко,

Вы, — которых уж больше нет,

Ты, моё недреманное Око.

 

Точно ветром колеблема жердь,

Я средь дней…И нету покоя.

Только вами, ушедшими в смерть

Оправдается дело земное.

 

Знаю, знаю, — немотствует ад.

Смерть лишилась губящего жала.

Но я двери в немеркнущий сад

Среди дней навсегда потеряла.

 

Мукой пройдена каждая пядь,

Мукой, горечью, болью, пороком.

Вам, любимым дано предстоять

За меня пред сияющим Оком.

Париж, 1941г.

• * *

Прощайте берега. Нагружен мой корабль...

Прощайте берега. Нагружен мой корабль

Плодами грешными оставленной земли.

Без груза этого отплыть я не могла бы

Туда, где в вечности блуждают корабли.

 

Всем, всем ветрам морским открыты ныне снасти.

Все бури соберу в тугие паруса.

Путь корабля таков: от берега где страсти,

В бесстрастные Господни небеса.

 

А если не доплыть? А если сил не хватит?

О, груз достаточен… неприхотливо дно.

Тогда холодных, разрушительных объятий

Наверно миновать не суждено.

Париж, 1941г.

Ранние стихи из книги"РУФЬ"

От пути долины, от пути средь пыли...

От пути долины, от пути средь пыли

Далеко уводит светлый, звездный путь.

Пусть могилы вечны, пусть страданья были, —

Радость ждет могущих вниз к былым взглянуть.

 

И хочу исчислить, и хочу вернуть я

Радость горькую, нежданных, быстрых встреч;

Вспомнить безнадежность, вспомнить перепутья,

Осветить былое светом звездных свеч.

Я плыла к закату; трудный путь был долог:

Думала, что нет ему конца;

Но незримый порял мне закатный полог

И послал навстречу светлого гонца.

 

Я к нему в обитель тихо постучала;

Он открыл мой звездный, мой последний путь.

И настал конец, и близилось начало;

И сдавила радость мне тисками грудь

 

Премудрый Зодчий и Художник...

Премудрый Зодчий и Художник,

Сын вечный вечного Отца,

Христос мой Подвигоположник, —

Не видно дням моим конца;

И этот мир еще ни разу

Мне родиной второй не стал;

И дух, лишь тления заразу

С горячим воздухом вдыхал.

Отдавши дни глухой заботе,

Следя, где сеет зерна тать,

Преображенья темной плоти

Мучительно и трудно ждать.

Но память сберегла обеты

И слово тихое: смирись;

И на пути земном приметы

Дороги, что уводит ввысь.

День новый наступил суров:

Все те–же мысли, те–же люди;

Над миром вознесен покров,

Во всех — тоска о вечном чуде.

И близится звенящий миг

Стрелою, пущенной на землю;

Какой восторг мой дух постиг,

Каким призывам тайным внемлю,

Вонзилась острая стрела

В земное сердце, в уголь черный;

Чрез смерть дорога привела

К последней грани чудотворной.

И за стеной ребенка крик,

И реки ветра под небесным сводом,

И меж камней пробившийся родник,

К которому устами ты приник, —

Все исчезает, год за годом.

Нежданно осветил слепящий яркий свет

Мой путь земной и одинокий;

Я так ждала, что прозвучит ответ;

Теперь — же ясно мне, — ответа нет,

Но близятся и пламенеют сроки.

О, тихий отзвук вечных слов,

Зеленой матери таинственные зовы.

Как Даниил средь львиных рвов

Мой дух к мучению готов,

А львы к покорности готовы.

Когда мой взор рассвет заметил...

Когда мой взор рассвет заметил,

Я отреклась в последний раз;

И прокричал заутро петел,

И слезы полились из глаз.

 

Теперь я вновь бичую тело;

Обречена душа; прости.

Напрасно стать земной хотела, —

Мне надо подвиг свой нести.

 

Мечтать не мне о мудром муже,

И о пути земных невест;.

Вот с каждым шагом путь мой уже,

И давит плечи черный крест.

 

Бодрствуйте, молитесь обо мне...

Бодрствуйте, молитесь обо мне,

Все, держащие души моей осколок;

Ныне час- настал, и путь не долог;

Все свершается, что видела во сне.

 

Дух в томленьи смертном изнемог;

Братья крепким сном забылись;

Час настал; дороги завершились;

И с душой моею только Бог.

 

Из книги "СТИХИ"1932г.

Мне кажется, что мир еще в лесах...

Мне кажется, что мир еще в лесах,

На камень камень, известь, доски, щебень.

Ты строишь дом. Ты обращаешь прах

В единый мир, где будут петь молебен.

 

Растут медлительные купола…

Неименуемый, Нездешний. Некто,

Ты нам открыт лишь чрез Твои дела,

Открыт нам, как Великий Архитектор.

 

На нерадивых Ты подъемлешь бич,

Бросаешь их из жизни в сумрак ночи.

Возьми меня, я только Твой кирпич,

Строй из меня, Непостижимый Зодчий.

 

Мы не выбирали нашей колыбели...

Мы не выбирали нашей колыбели,

Над постелью снежной пьяный ветер выл,

Очи матери такой тоской горели,

Первый час — страданье, вздох наш криком был.

Господи, когда–же выбирают муку?

Выбрала–б быть может озеро в горах,

А не вьюгу, голод, смертную разлуку,

Вечный труд кровавый и кровавый страх.

Средь этой мертвенной пустыни

Средь этой мертвенной пустыни...

Обугленную головню

Я поливаю и храню.

Таков мой долг суровый ныне.

Сжав зубы, напряженно, бодро,

Как только опадает зной,

Вдвоем с сотрудницей, с тоской,

Я лью в сухую землю ведра.

А где‑то нивы побелели

И не хватает им жнецов.

Зовет Господь со всех концов

Работников, чтоб сжать поспели,

Господь мой, я трудиться буду,

Над углем черным, буду ждать,

Но только помоги мне знать,

Что будет чудо, верить чуду.

Не тосковать о нивах белых,

О звонких выгнутых серпах,

Принять обуглившийся прах

Как данное Тобою дело.

НЕИЗДАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

До свиданья, путники земные…

До свиданья, путники земные…

Будем скорбно вспоминать в могиле,

Как мы много недоговорили,

И не дотрудились, и не долюбили…

Как от многого мы отвернулись,

Как мы души холодом пронзили,

Как в сердца мы острие вонзили,

Будем скорбно вспоминать в могиле.

До свиданья, названные братья,

Будем скорбно вспоминать в могиле

Как мы скупо и не смело жили,

Как при жизни жизнь свою убили.

•

У самых ног раздастся скрип и скрежет...

У самых ног раздастся скрип и скрежет.

Бездонная пучина обнажится, —

Не по ступенькам, — головою вниз

Тяжелый груз мой темноту разрежет.

И крылья будут надо мною биться,

Мелькнет сверканье огневидных риз.

О, смерть, нет, не тебя я полюбила.

Но самое живое в мире — вечность.

И самое смертельное в нем, — жить.

Родился дух, рука уж у кормила

Огромных рек взрывает быстротечность,

Пора, пора, давно пора мне плыть.

•

Святости, труда, или достоинства...

Святости, труда, или достоинства

Нет во мне. За что ж меня избрать,

Дать услышать шум иного воинства,

В душу влить святую благодать?

Лишь руками развожу. Неведомо

Как и кто ко мне стучится в дверь,

Чтоб помочь со всеми биться бедами,

Чтобы побороть мне даже смерть. З

най же, сердце, что чертить на знамени;

Начертай — "о Боге ликовать".

Потому что в ликованьи, пламени,

Принимаешь, сердце, благодать.

•

Ты по–разному откинул всех...

Ты по–разному откинул всех, —

И душа в безлюдьи одинока.

Только Ты и я. Твой свет — мой грех,

Край мой. — Твое солнце от востока.

Это все. Зачем еще блуждать?

Никуда не уведет блужданье.

Все должна была я покупать

Полновесным золотом страданья.

Уплатила я по всем счетам

И осталась лишь в свободе нищей.

Вот последнее, — я дух отдам

За Твое холодное жилище.

Бездыханная гляжу в глаза, —

В этот взор и грозный и любовный.

Нет, не так смотрели образа

На земле бездольной и греховной.

Тут вся терпкость мира, весь огонь,

Вся любовь Твоей Голгофской муки.

И молюсь: руками душу тронь.

Трепещу: Ты простираешь руки.

 Стихи (по алфавиту)

Братья, братья, разбойники, пьяницы...

Братья, братья, разбойники, пьяницы,

Что же будет с надеждою нашею?

Что же с нашими душами станется

Пред священной Господнею Чашею?

Как придём мы к нему неумытые?

Как приступим с душой вороватою?

С раной гнойной и язвой открытою,

Все́ блудницы, разбойники, мытари

За последней и вечной расплатою?

Будет час, — и воскреснут покойники,

Те — одетые в белые саваны,

Эти — в вечности будут разбойники,

Встанут в ру́бищах окровавленных.

Только сердце влечётся и тянется

Быть, где души людей не устроены.

Братья, братья, разбойники, пьяницы,

Вместе встретим Господнего Воина.

В рубаху белую одета…

В рубаху белую одета…

О, внутренний мой человек.

Сейчас ещё Елизавета,

А завтра буду — имя рек.

Не помню я ча́са Завета,

Не знаю Божественной То́ры.

Но дал Ты мне зиму и лето,

И небо, и реки, и горы.

Не научил Ты молиться

По правилам и по законам, —

Поёт моё сердце, как птица,

Нерукотворным иконам,

Росе, и заре, и дороге,

Камням, человеку и зверю,

Прими, Справедливый и Строгий,

Одно моё слово: Я верю.

<2 января 1933>

Вечно громоздить на встречу встречу...

Вечно громоздить на встречу встречу,

Дело громоздить на сотни дел…

Что за эту душу человечью

Я в час смерти Судие отвечу?

Ничего не знаю, не умею.

Ты вели. И пусть привяжут мне

Тяжкий жернов каменный на шею,

Уподобят пусть меня злодею.

Кирпичи из глины и соломы

Все́ сгорят. Останется лишь прах.

Господи, я никогда не дома,

Холодом неистовым влекома.

Никогда под сенью райских яблонь,

Ты не скажешь: «Грейся, коль озябла».

Вижу одежды сияющий край...

Вижу одежды сияющий край.

Тени в долины с горы́ убежали.

Каждую ночь, — на Синай, на Синай,

Новые миру скрижали.

Туча насыщена ярким огнём.

Мгла загустела. Дышать больше нечем.

В самую тучу мы вопли взметнём,

Молнии наши Господним навстречу.

Господь–Саваоф, Ты ль не слышишь? Пора.

Народ Твой поставил себе истукана…

Колеблется бурей святая гора,

Средь туч обнажилась багровая рана.

И чертит на камне невидимый перст

Новую заповедь, — крест.

Всё ещё думала я, что богата...

Всё ещё думала я, что богата,

Думала я, что живому я мать.

Господи, Господи, близится плата,

И до конца надо мне обнищать.

Земные надежды, порывы, восторги —

Всё, чем питаюсь и чем я сыта́, —

Из утомлённого сердца исторгни,

Чтобы осталась одна маета.

Мысли мои так ничтожно–убоги,

Чувства — греховны и воля — слаба.

И средь земной многотрудной дороги

Я неключи́мая, Боже, раба.

Всё пересмотрено. Готов мой инвентарь...

Всё пересмотрено. Готов мой инвентарь.

О, колокол, в последний раз ударь.

Последний раз звучи последнему уходу.

Всё пересмотрено, ничто не держит тут.

А из туманов голоса зовут.

О, голоса зовут в надежду и свободу.

Всё пересмотрено. Былому мой поклон…

О, колокол, какой тревожный звон,

Какой крылатый звон ты шлёшь неутомимо…

Вот скоро будет горный перевал,

Которого мой дух с таким восторгом ждал,

А настоящее идёт угрюмо мимо.

Я оставляю плату, труд и торг,

Я принимаю крылья и восторг,

Я говорю торжественно: «Во имя,

Во имя кре́стное, во имя кре́стных уз,

Во имя кре́стной муки, Иисус,

Я делаю все́ дни мои Твоими.»

Господь мой, я жизнь принимала...

Господь мой, я жизнь принимала,

Любовно и жарко жила.

Любовно я смерть принимаю.

Вот на́лита чаша до краю.

К ногам Твоим чаша упала.

Я жизнь пред Тобой разлила.

<24 октября 1936>

Да, надо будет, в гробовой колоде...

Да, надо будет, в гробовой колоде

Всего совлечься — о, не только чувств,

Но даже мыслей, выросших в свободе,

Чтоб дух был трезв, серьёзен, наг и пуст.

И ду́ши с погребальными свечами

Вокруг обстанут. Я же всё одна.

И вот тогда пронзит Господь лучами

Все́ помыслы и душу [всю] до дна.

Любимых нету, и душа убога,

И бьётся сердце на руках Судьи.

И смотрит Он на все́ движенья строго

Грехами перегруженной бадьи.

Сейчас, сейчас, сейчас в века́х настанет

Последний срок, последний Божий суд, —

И ангел трубный в небеса воспрянет,

И чаши гнева в бездну упадут.

Ещё до смерти будет суд...

Ещё до смерти будет суд,

Мой, собственный и безпощадный,

Когда возьмут и унесут

Монашеский наряд нарядный.

С укором перечислят мне

Мои грехи святые сёстры.

И суд велит гореть в огне.

И это будет новый постриг.

<1938>

Жить в клопиной нищенской каморке…

Жить в клопиной нищенской каморке…

Что то день грядущий принесёт?

Нет, люблю я этот тихий гнёт,

О, Христос, Твой грустный мир прогорклый.

……………

Не внезапно, не в иные сроки,

А всё время, с горем пополам,

По моим по сумрачным углам

Виден мне простор иной, широкий.

Нищенство и пыль, и мелочь, мелочь,

И забота, так что нету сил…

Но не Ты ль мне руку укрепил?

Отвратил губительные стрелы?

Всё смешалось: радость и страданье,

Темнота, и ширь, и верх, и дно,

И над все́м звенит, звенит одно

Ликованье.

<1937>

За этот день, за каждый день отвечу...

За этот день, за каждый день отвечу,

За каждую нега́данную встречу, —

За мысль и необдуманную речь,

За то, что душу засоряю пылью

И что никак я не расправлю крылья,

Не выпрямлю усталых этих плеч.

За царский путь и за тропу пастушью,

Но, главное, — за дани малодушью,

За то, что не иду я по воде,

Не думая о глубине подводной,

С душой такой крылатой и свободной,

Не преданной обиде и беде.

О, Боже, сжалься над Твоею дщерью!

Не дай над сердцем власти маловерью.

Ты мне велел: не думая, иду…

И будет мне по слову и по вере

В конце пути такой спокойный бе́рег

И отдых радостный в Твоём саду.

<22 августа 1933>

«И каждую косточку ломит...

«И каждую косточку ломит,

И каждая мышца болит.

О, Боже, в земном Твоём доме

Даже и камень горит.

Пронзила великая жалость

Мою истомленную плоть.

Все́ мы́ — ничтожность и малость

Пред славой Твоею, Господь.»

Мне голос ответил: «Трущобы, —

Людского безумья печать, —

Великой любовью попробуй

До славы небесной поднять».

Из недр встали мертвецы...

Из недр встали мертвецы

И каждый сбрасывает саван,

И ангелы несут венцы,

Чтобы венчать святыя главы.

И сонм святых мужей и жён

Идёт тушить земли пожары.

Сам смысл даёт нам свой закон,

Свивает неба свиток старый.

Искала я таинственное племя...

Искала я таинственное племя,

Тех, что средь но́чи остаются зрячи,

Что в жизни отменили срок и время,

Умеют радоваться в плаче.

Искала я мечтателей, пророков,

Всегда стоящих у небесных лестниц,

И зрящих знаки недоступных сроков,

Поющих недоступные нам песни.

И находила нищих, буйных, сирых,

Упившихся, унылых, непотребных,

Заблудившихся на всех дорогах мира,

Бездомных, голых и безхлебных.

О, племя роковое, нет пророчеств, —

Лишь наша жизнь пророчит неустанно

— И сроки близятся, и дни короче, —

Приявший рабий зрак, осанна.

Каждая мышца свинцом налита...

Каждая мышца свинцом налита́.

Крылья… Но крыльев давно уже нету.

Пасёт мою душу бичом суета,

Неистово гонит кругами по свету.

Ничтожная, нищая, ну ка, пляши,

Оденься в восторги и лги о заветах,

Сегодня покайся, а завтра греши

И повторяй себя в песнях пропетых.

Каким бы тебя раскалённым клеймом

Достойно, позорно навеки отметить,

Каким бы сковать твою шею ярмом,

И истрепать на спине твоей плети.

Пригнись. Иль не слышишь — вот Некто идёт,

Который не числит даров и не мерит.

Он грех умерщвляет и горе берёт,

Безкрылых кидает в надзвёздный полёт.

Рождается снова в пастушьей пещере.

Не надо усилий. Сама Благодать

Окаменелое сердце растопит.

Я даже не смею Его призывать,

Но сам Он призывами душу торопит.

* * *

Когда мне говорят, что жизни я не знаю...[1]

Когда мне говорят, что жизни я не знаю,

Когда мне говорят, что слишком молода,

Тому с улыбкой отвечаю,

Что человека ведь не делают года.

Как часто старец среброкудрый

Не знает жизни, как ребёнок.

А юноша, как будто старец мудрый,

Познал её инстинктом уж с пелёнок.

<1905?>

Когда мой взор рассвет заметил...

Когда мой взор рассвет заметил,

Я отреклась в последний раз;

И прокричал заутро пе́тель,

И слёзы полили́сь из глаз.

Теперь я вновь бичую тело;

Обречена душа; прости.

Напрасно стать земной хотела, —

Мне надо подвиг свой нести.

Мечтать не мне о мудром муже,

И о пути земных невест;

Вот с каждым шагом путь мой у́же,

И давит плечи чёрный крест.

<до 1917>

Мы не выбирали нашей колыбели...

Мы не выбирали нашей колыбели,

Над постелью снежной пьяный ветер выл,

Очи матери такой тоской горели,

Первый час — страданье, вздох наш криком был.

Господи, когда же выбирают муку?

Выбрала б быть может озеро в горах,

А не вьюгу, голод, смертную разлуку,

Вечный труд кровавый и кровавый страх.

Только Ты дал муку, — мы ей не изменим,

Верные на смерть терзающей мечте,

Мы такое море нашей грудью вспеним,

Отдадим себя жестокой красоте.

Господи, Ты знаешь, — хорошо на плахе

Головой за вечную отчизну лечь.

Господи, я чую, как в предсмертном страхе

Крылья шумные расправлены у плеч.

<до 1933>

Дом на улице Лурмель[2]

Наконец то. Дверь скорей на ключ.

Как запущено хозяйство в доме.

В пыльных окнах еле бьётся луч.

Мыши где то возятся в соломе.

Вымету я сор из всех углов.

Добела отмою стол мочалой.

Соберу остатки дум и слов

И сожгу, чтоб пламя затрещало.

Будет дом, а не какой то склеп,

Будет кров — не душная берлога.

На тарелке я нарежу хлеб,

В чаше растворю вина немного.

Сяду, лоб руками подперев…

(Вот заря за окнами погасла)…

Помню повесть про немудрых дев,

Как не стало в их лампадах масла.

Мутный день, потом закат, закат.

Ночь потом, — и тишина бормочет.

Холодом рассветным воздух сжат.

Тело сну противиться не хочет.

Только б не сковал мне волю сон…

Па́хнет пол прохладной тишиною.

Еле ви́дны рамы у окон,

Всё налито гулкой чернотою.

Дух, боренье в этот час усиль.

Тише. Стук. Кричит пред утром пе́тель.

Маслом сыт в лампаде мой фитиль.

Гость вошёл. За ним широкий ветер.

<до 1938>

Не буду ничего беречь...

Не буду ничего беречь,

Опустошённая, нагая.

Ты, обоюдоо́стрый меч,

Чего ж ты медлишь, нас карая?

Без всяких слаженных систем,

Без всяких тонких философий,

Бредёт мой дух, смяте́н и не́м,

К своей торжественной Голгофе.

Пустынен мёртвый небосвод,

И мёртвая земля пустынна.

И вечно Матерь отдаёт

На вечную Голгофу Сына.

<до 1938>

Не всё ль равно? Сначала заболею...

Не всё ль равно? Сначала заболею,

И близких не узна́ю. Будет жар…

Иль смертью уподоблюсь я злодею,

Иль дух уснёт, от дней устал и стар.

Не всё ль равно? Чрез месяц иль сегодня,

Вот в эту самую глухую ночь,

Дотянется до глаз рука Господня

И отберёт весь свет от взора прочь.

Я не услышу, если будут плакать,

Ничьих молитв не буду больше знать.

Средь вечного и благостного мрака

Как каменная лягу на кровать.

Забудут. Нет людей незаменимых

И разрушаются все́ склепы и гроба́.

О, только б слышать: с песней серафимов

Сливается Архангела труба.

О, только б видеть отблеск вечной Славы,

В Тебе исчезнуть, триедичный Свет…

Не спи, душа́. Как эти дни лукавы.

Сегодня срок иль через десять лет…

Не слепи меня, Боже, светом...

Не слепи меня, Боже, светом,

Не терзай меня, Боже, страданьем.

Прикоснулась я этим летом

К тайникам Твоего мирозданья.

Средь зелёных, дождливых мест

Вдруг с небес уронил Ты крест.

Поднимаю Твоею же силой

И кричу через силу: Осанна.

Есть безкре́стная в мире могила,

Над могилою надпись: Гаяна.

Под землёй моя милая дочь,

Над землёй осиянная ночь.

Тяжелы́ Твои светлые длани,

Твою правду с трудом понимаю.

Крылья дай отошедшей Гая́не,

Чтоб лететь ей к небесному раю.

Мне же дай моё сердце смирять,

Чтоб Тебя и весь мир Твой принять.

<после июня 1936>

Не то, что мир во зле лежит, не так...

Не то, что мир во зле лежит, не так, —

Но он лежит в такой тоске дремучей.

Всё сумерки — а не огонь и мрак,

Всё дождичек — не грозовые тучи.

За первородный грех Ты покарал

Не ранами, не гибелью, не мукой, —

Ты просто нам всю правду показал

И всё пронзил тоской и скукой.

Небесный Иерусалим...

Небесный Иерусалим,

и звон, и звон спокойно–вещий.

Душа земная, улетим

Туда, где море небом в стены плещет!

Где серебром литым поют

Безчисленные колокольни,

Где уготовил Он приют

Для каждой смертной твари дольней.

Быть нищим и безродным нам,

Которых жизнь в огне и стоне,

Где пребывает Авраам —

И отдыхать на Отчем лоне.

Но только кладь любви земной

Не обойду никак я мимо —

Вот груз людской, и он со мной

У башен Иерусалима!

<193?>

Нежданно осветил слепящий, яркий свет...

Нежданно осветил слепящий, яркий свет

Мой путь земной и одинокий;

Я так ждала, что прозвучит ответ;

Теперь же ясно мне — ответа нет,

Но близятся и пламенеют сроки.

О, тихий отзвук вечных слов,

Зелёной матери таинственные зовы.

Как Даниил средь львиных рвов,

Мой дух к мучению готов,

А львы к покорности готовы.

Нечего больше тебе притворяться...

Нечего больше тебе притворяться,

За непонятное прятать свой лик.

Узнавшие тайну уже не боятся,

Пусть ты хитёр, и умён, и велик.

И не обманешь слезинкой ребёнка,

Не восстановишь на Бога меня.

Падает с глаз наваждения плёнка,

Всё я увидела в чёткости дня.

Один на один я с тобой, с сатаною,

По Божью веленью, как отрок Давид,

Снимаю доспехи и грудь я открою.

Взметнула пращою, и камень летит.

В лоб. И ты рухнул. Довольно, прокля́тый,

Глумился над воинством ты, Голиаф.

Божию силу, не царские латы

Узнал ты, навеки на землю упав.

Сильный Израилев, вижу врага я

И Твоей воли спокойно ищу.

Вот выхожу без доспехов, нагая,

Сжавши меж пальцев тугую пращу.

Ни памяти, ни пламени, ни злобы...

Ни памяти, ни пламени, ни злобы, —

Господь, Господь, я Твой узнала шаг.

От детских дней, от матерней утробы

Ты в сердце выжег этот точный знак.

Меня влечёшь сурово, Пастырь добрый,

Взвалил на плечи непомерный груз.

И меченое сердце бьётся в рёбра, —

Ты знаешь, слышишь, пастырь Иисус.

Ты сердцу дал обличье ве́щей птицы,

Той, что в ночах тоскует и зовёт,

В тисках ребристой и глухой темницы

Ей запретил надежду и полёт.

Влеки меня, хромую, по дорогам,

Крылатой, сильной, — не давай летать,

Чтоб я могла о подвиге убогом

Мозолями и по́том всё узнать.

Чтоб не умом, не праздною мечтою,

А чередой тугих и цепких дней, —

Пришёл бы дух к последнему покою

И отдохнул бы у Твоих дверей.

Обрывки снов. Певуче плещут недра...

Обрывки снов. Певуче плещут недра.

И вдруг до самой тайны тайн прорыв.

Явился, сокровенное открыв,

Бог воинств, Элоги́м, Дая́тель щедрый.

Что я могу, Вершитель и Каратель?

Я только зов, я только меч в руке,

Я лишь волна в пылающей реке,

Мыта́рь, напоминающий о плате.

Но Ты и тут мои дороги сузил:

«Иди, живи средь нищих и бродяг,

Себя и их, меня и мир сопряг

В неразрубаемый единый узел».

От пути долины, от пути средь пыли...

От пути долины, от пути средь пыли

Далеко́ уводит светлый, зв`здный путь.

Пусть могилы ве́чны, пусть страданья были, —

Радость ждет могу́щих вниз к былым взглянуть.

И хочу исчислить, и хочу вернуть я

Радость горькую нежданных, быстрых встреч;

Вспомнить безнаде́жность, вспомнить перепутья,

Осветить былое светом звёздных свеч.

Я плыла к закату; трудный путь был долог:

Думала, что нет ему конца;

Но незримый поднял мне закатный по́лог

И послал навстречу светлого гонца.

Я к нему в обитель тихо постучала;

Он открыл мой звёздный, мой последний путь.

И настал конец, и близилось начало;

И сдавила радость мне тисками грудь.

<до 1917>

Подвёл ко мне, сказал: усынови...

Подвёл ко мне, сказал: усынови

Вот этих, — каждого в его заботе.

Пусть будут они жить в твоей крови́, —

Кость от костей твоих и плоть от плоти.

Дарующий, смотри, я понесла

Их нежную потерянность и гордость,

Их я́звинки и ранки без числа,

Упрямую, ребяческую твёрдость.

О, Господи, не дай ещё блуждать

Им по путям, где смерть многообразна.

Ты дал мне право, — говорю как мать,

И на себя приемлю их соблазны.

Покорно Божий путь приму...

Покорно Божий путь приму,

Забыв о том, что завтра будет;

И по не спетому псалму

Господь нас милует и судит.

Пусть накануне мы конца,

И путь мой — будний путь всегдашний,

И к небу мне поднять лица

Нельзя от этой чёрной пашни.

Не всё ль равно, коль Божий зов

Меня застанет на работе?

И в будних днях мой дух готов

К преображенью тёмной плоти.

Православное дело[3]

Постучалась. Есть за дверью кто-то.

С шумом отпирается замок…

Что вам? Тут забота и работа,

Незачем ступать за мой порог.

Дальше. Дальше. Тут вот деньги копят.

Думают о семьях и себе.

Платья штопают и печи топят

И к привычной кло́нятся судьбе.

Безкорыстного ль искать меж нами?

Где то он один свой крест влачит.

Господи, весь мир, как мёртвый камень,

Боже, мир, как кладбище, молчит.

<25 июня 1938>

Постыло мне ненужное витийство...

Постыло мне ненужное витийство.

Постыли мне слова́ и строчки книг,

Когда повсюду кажут мёртвый лик

Отчаянье, тоска, самоубийство.

О, Боже, отчего нам так бездомно?

Зачем так много нищих и сирот?

Зачем блуждает Твой святой народ

В пустыне мира, вечной и огромной?

Я знаю только радости отдачи,

Чтобы собой тушить мирскую скорбь,

Чтобы огонь и вопль кровавых зорь

Пото́плен в сострадательном был плаче.

<193?>

Припасть к окну в чужую маету...

Припасть к окну в чужую маету

И полюбить её, пронзиться ею.

Иную жизнь почувствовать своею,

Её восторг, и боль, и суету.

О, стены милые чужих жилищ,

Раз навсегда в них принятый порядок,

Цепь маленьких восторгов и загадок, —

Пред вашей полнотою дух мой нищ.

Прильнёт он к вам, благоговейно нем,

Срастётся с вами… Вдруг Господни длани

Меня швырнут в круги иных скитаний…

За что? Зачем?

Пусть отдам мою душу я каждому...

Пусть отдам мою душу я каждому,

Тот, кто голоден, пусть будет есть,

Наг — одет, и напьётся пусть жаждущий,

Пусть услышит неслышащий весть.

От небесного грома до шёпота,

Учит всё — до копейки отдай.

Грузом тяжким священного опыта

Переполнен мой дух через край.

И забыла я, — есть ли средь множества

То, что все́м именуется — я.

Только крылья, любовь и убожество,

И биение всебытия.

С народом моим предстану...

С народом моим предстану,

А Ты возвигнешь весы,

Измеришь каждую рану

И спросишь про все́ часы.

Ничто, ничто мы не скроем, —

Читай же в наших сердцах, —

Мы жили, не зная покоя,

Как ветром носимый прах.

Мы много и трудно грешили,

Мы были на самом дне,

Мечтали средь грязи и пыли

О самом тяжёлом зерне.

И вот он, колос наш спелый.

Не горек ли хлеб из него?

Что примешь из нашего дела

Для Царствия Твоего?

От горького хлеба жажда.

Вот эту жажду прими,

Чтоб в жажде помнил каждый

О муках милой земли.

Сила мне даётся непосильная...

Сила мне даётся непосильная,

Не было б её — давно упала бы,

Тело я на ка́мнях распластала бы,

Плакала б, чтобы Услышал жалобы,

Чтоб слезой прожглась земля могильная.

Отпер Ты замок от сердца бедами.

Вот лежит теперь дорога скатертью, —

Во все́ стороны. То быть мне матерью,

То поставил над церковной папертью, —

Чем ещё велишь мне быть, — неведомо.

Сердцем всё заранее угадано,

Сердце принимает всё заранее.

Принуждённое, как вольное страдание,

Средь углей кадильницы пылание

Духа человеческого, ладана.

Дух мой… Сочтены Тобою дни его.

Ты решил, карающий и губящий,

Подарил, веду́щий нас и любящий,

Сохранённое Тобою рубище

От многострадального, от Иова.

Смотрю на высокие стёкла...

Смотрю на высокие стёкла,

А постучаться нельзя;

Как ты замерла и поблёкла,

Земля и земная стезя.

Над западом чёрные краны

И дока чуть видная пасть;

Покрыла незримые страны

Крестом вознесённая снасть.

На улицах бегают дети,

И город сегодня шумлив,

И близок в алеющем свете

Балтийского моря залив.

Не жду ничего я сегодня:

Я только проверить иду,

Как вестница слова Господня,

Свершаемых дней череду.

Я знаю, — живущий к закату

Не слышит священную весть,

И рано мне тихому брату

Призы́вное слово прочесть.

Смотрю на горящее небо,

Разлившее свет между рам;

Какая священная треба

Так скоро исполнится там.

<1916>

Сопряжены во мне два духа...

Сопряжены во мне два духа, —

Один спокойно счёт ведёт:

Сегодня воля, завтра гнёт,

Сегодня горечь, завтра мёд,

Всему есть мера, есть и счёт…

И стукают костяшки глухо…

Другой, — несчётный и бродяга,

Слепых и нищих поводырь.

Ну что ж? Пустырь, так чрез пустырь,

Сегодня в даль, а завтра в ширь,

А послезавтра в небо тяга.

Пророчит он о граде, тру́се,

О во́лнах огненной реки, —

И дал его мне в вожаки

Ты, Господи Исусе.

<до 1938>

 

Там было молоко, и мёд...

Там было молоко, и мёд,

И соки винные в точи́лах.

А здесь — паденье и полёт,

Снег на полях и пла́мень в жилах.

И мне блаженный жребий дан —

В изодранном бреду́ наряде.

О Русь, о нищий Ханаа́н,

Земли не уступлю ни пяди.

Я лягу в прах и об земь лбом,

Врасту в сухую глину.

И щебня горсть, и пы́ли ком

Слились со мною в плоть едину.

Там, между Тигром и Евфратом...

Там, между Тигром и Евфратом,

Сказали: юности конец.

Брат будет смертно биться с братом,

И сына проклянёт отец.

Мы больше не вернёмся к рощам

У тихих вод Твоих возлечь,

Мы ждём дождя посевам тощим,

В золе мы будем хлеб наш печь.

Тебе мучительно быть с нами,

Безсильный грех наш сторожить.

Созда́л нас светлыми руками, —

Мы ж в свете не умеем жить.

Только к вам не заказан след...

Только к вам не заказан след,

Только с вами не одиноко,

Вы, — которых уж больше нет,

Ты, моё недрема́нное Око.

Точно ветром колеблема жердь,

Я средь дней… И нету покоя.

Только вами, ушедшими в смерть

Оправдается дело земное.

Знаю, знаю, — немо́тствует ад.

Смерть лишилась губя́щего жала.

Но я двери в немеркнущий сад

Среди дней навсегда потеряла.

Му́кой пройдена каждая пядь,

Мукой, горечью, болью, пороком.

Вам, любимым дано предстоять

За меня пред сияющим Оком.

<1941>, Париж

Три года гость. И вот уже три года...[4]

Три года гость. И вот уже три года

Хлеб режем мы от одного куска.

Глядим на те же да́ли небосвода.

Меж этажами лестница узка.

Над потолком моим шаги уже три года,

Три года в доме веет немота.

Не может быть решенья и исхода,

Одно решенье — ветер, пустота.

Какой то паутиной, пылью, ложью

Покрыло всё, на всём тоски печать.

И думаю с отчаяньем и дрожью,

Что будем долго ни о чём молчать.

Чьё это дело? Кто над нами шутит?

Иль искушает ненавистью Бог?

Бежать бы и́з дому от этой мирской жути, —

И не могу я с места сдвинуть ног.

<22 мая 1939>

Трудный путь мы избирали вольно...

Трудный путь мы избирали вольно,

А теперь уж не восстать, не крикнуть.

Всѣ мы тщимся теснотой игольной

В Царствие небесное проникнуть.

Не давал ли Ты безспорных знаков?

И не звал ли всех нас, Пастырь добрый?

Вот в бореньи мы с Тобой, как Яков,

И сокрушены Тобою ребра…

Убери меня с Твоей земли...

Убери меня с Твоей земли,

С этой пьяной, нищей и бездарной,

Боже силы, больше не дремли,

Бей, и бей, и бей в набат пожарный.

Господи, зачем же нас в удел

Дьяволу оставить на расправу?

В тысячи людских тщедушных тел

Влить необоримую отраву?

И не знаю, кто уж виноват,

Кто невинно терпит немощь плоти, —

Только мир Твой богозданный — ад,

В язвах, в пьянстве, в нищете, в заботе.

Шар земной грехами раскалён,

Только гной и струпья — плоть людская.

Не запомнишь списка всех имён,

Всех, лишённых радости и рая.

От любви и горя говорю —

Иль пошли мне ангельские рати,

Или двери сердца затворю

Для отмеренной так скупо благодати.

Увидишь ты не на войне...[5]

Увидишь ты не на войне,

Не в бранном, пламенном восторге,

Как мчится в латах, на коне

Великомученик Георгий

Ты будешь видеть смерти лик,

Сомкнёшь пред долгой ночью ве́жды;

И только в полночь громкий крик

тебя разбудит — зов надежды!

И белый всадник даст копьё,

Покажет, как идти к дракону;

И лишь желание твоё

Начнёт заутра оборону.

Пусть длится напряженья ад, —

Рассвет томительный и скудный.

Нет славного пути назад

Тому, кто зван для битвы чудной.

И знай, мой царственный, не я

Тебе кую венец и латы:

Ты в древних книгах бытия

Отмечен, вольный и крылатый!

Смотреть в туманы — мой удел,

Вверяться тайнам бездорожья,

И под напором вражьих стрел

Твердить простое слово Божье.

И всадника ввести к тебе,

И повторить надежды зовы,

Чтоб был ты к утренней борьбе,

И в полночь, — мудрый и готовый.

<1916?>

Устало дышит паровоз...

Устало дышит паровоз,

Под крышей белый пар клубится,

И в лёгкий утренний мороз

Торопятся мужские лица.

От городов, где тихо спят

Соборы, площади и люди,

Где тёмный каменный наряд

Веками был, веками будет,

Где зелена струя реки,

Где всё в зеленоватом свете,

Где забрали́сь на чердаки

Моей России дикой дети, —

Опять я отрываюсь в даль;

Моя душа опять нищает;

И только одного мне жаль, —

Что сердце мира не вмещает.

<осень 1931>

Что я делаю? — Вот без оглядки...

Что я делаю? — Вот без оглядки

Вихрь уносится грехов, страстей.

Иль я вечность всё играла в прятки

С нищею душой своей?

Нет, теперь всё именую чётко —

Гибель значит гибель, грех так грех.

В этой жизни, дикой и короткой,

Падала я ниже всех.

И со дна, с привычной преисподней,

Подгребая в свой костёр золу,

Я предвечной Мудрости Господней

Возношу мою хвалу.

Чудом Ты отверз слепой мой взор...

Чудом Ты отверз слепой мой взор,

И за оболочкой смертной боли

С моей волей встретились в упор

Все́ предначертанья чёрной воли.

И людскую немощь покарав,

Ты открыл мне тайну злого чуда.

Господи, всегда Ты свят и прав, —

Я ли буду пред Тобой Иуда?

Но прошу — нет, даже не прошу,

Просто говорю Тебе, что нужно.

Благодать не да́руй по грошу,

Не оставь пред злобой безоружной.

Дай мне много — ангельскую мощь,

Обличительную речь пророка,

В каждом деле будь мне жезл и вождь,

Солнце незакатное с Востока.

Палицей Твоею быть хочу

И громоподобною трубою.

Засвети меня, Твою свечу,

Меч, покорный и готовый к бою.

И о братьях: разве их вина,

Что они как поле битвы стали?

Выходи навстречу, сатана,

Меч мой кован из Господней стали.

Я силу много раз ещё утрачу...

Я силу много раз ещё утрачу;

Я вновь умру, и я воскресну вновь;

Переживу потерю, неудачу,

Рожденье, смерть, любовь.

И каждый раз, в свершенья круг вступая,

Я буду помнить о тебе, земля;

Всех спутников случайных, степь без края,

Движение стебля.

Но только помнить; путь мой снова в гору;

Теперь мне вестник ближе протрубил;

И виден явственно земному взору

Размах широких крыл.

И знаю, — будет долгая разлука;

Не узнанной вернусь ещё я к вам.

Так; верю: не услышите вы стука,

И не поверите словам.

Но будет час; когда? — ещё не знаю;

И я приду, чтоб дать живым ответ,

Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,

Сказать, что боли нет.

Не чудо, нет; мой путь не чудотворен,

А только дух пред тайной светлой наг,

Всегда судьбе неведомой покорен,

Любовью вечной благ.

И вы придёте все́: калека, нищий,

И воин, и мудрец, дитя, старик,

Чтобы вкусить добы́той мною пищи,

Увидеть светлый Лик.

Я струпья черепком скребу...

Я струпья черепком скребу.

На гно́ище сижу, как И́ов.

В проказе члены все́ нагие,

Но это что… Вот дочь в гробу…

Друзья, у нас с Предвечным счёт,

Но милосерд Он даже в гневе.

Пусть некогда в проклятье Еве

Велел поне́сть Он жизнь во чреве, —

И вот теперь Он жизнь берёт.

Я струпья черепком скребу…

Друзья, склоните ниже гла́вы, —

Вот, приближается Царь Славы,

Чтоб му́кой освятить рабу.

ПОЭМЫ

"ПОХВАЛА ТРУДУ"

 

Псалом

 

Тот, Кто имеет право приказать,

Чьей воле я всегда была покорна,

Опять велел мне:"Ты должна назвать

Тут, на земле, средь вечной ночи черной,

То, что во тьме сверкает, как алмаз,

Что плод дает сторицею, как зерна,

Упавшие на чернозем. Средь вас,

Из персти созданных, есть отблеск Славы,

Есть отблеск Красоты среди прикрас.

Есть нечто. И оно дает вам право

Господними сотрудниками стать.

В строеньи вечном Церкви многоглавой.

Ищи". Полвека я могла искать,

Все испытать, все пробовать полвека.

И средь стекла алмазы отбирать.

Священное избранье человека,

Которым Бог его почтил в раю,

Открылось мне. Пусть нищий, пусть калека,

Грехом растливший красоту свою,

Трудящийся среди волчцов упрямо,

Рождающийся в муках, — узнаю

Того же первозданного Адама,

Носившего избрания печать.

Изгнанник под проклятым гнетом срама,

И Ева падшая, всех падших мать,

И мы, — их дети, — что мы можем Богу,

Что было бы Его достойно, дать?

Иду искать. И изберу дорогу

Среди полей. Теперь пора труда.

С конем своим идет спокойно, в ногу,

За плугом пахарь. В прежние года

Его отец и дед пахали ниву,

И сына ждет все та же борозда.

Конь медленно идет, склонивши гриву,

Тяжелая рука ведет тяжелый плуг.

Земля пластом легла. Неторопливо,

Движеньем медленным спокойных рук,

Раскинет сеятель на пашне зерна.

Они за полукругом полукруг

Падут, укроются в могиле черной.

Могила колыбелью будет им,

Земля — началом жизни чудотворной.

Пойдет работа чередом своим.

Придет косарь с своей косою звонкой,

И молотьба приблизится за ним.

Старик умрет. Из малого ребенка

Муж вырастет, суровый хлебороб.

Незримой нитью, пеленою тонкой,

Разделены рожденье, труд и гроб.

В срок надлежащий солнце землю греет,

В срок землю зимний леденит озноб,

Пшеничный колос тоже в срок созреет.

Природа мерна. Мерен человек.

Не думая, он мышцами умеет

Владеть. Ногам велит спешить на бег,

Прижавши локти и дыша глубоко.

Он сети ставит средь спокойных рек,

Он тянет невод. Он взмахнет широко,

Откинется всем телом. И топор

Вонзится в ствол. Пусть дерево высоко,

За зеленью его не видит неба взор,

Пусть прячутся в его макушке птицы, —

Оно падет… Лишь бы найти упор,

В рычаг железною рукой вонзиться, —

И землю сдвинет в воздухе рычаг.

Пусть человек беспомощным родится, —

Бессмысленный младенец, хил и наг, —

Как рычаги стальные мышцы станут,

Обдуманно сплетенные. И шаг,

И рук движенье созданы по плану,

Рассчитаны, чтоб труд посильным был,

Чтоб был костяк узлами жил обтянут,

Чтоб мышцы обросли сплетенье жил.

О подвиг трудовой, ты благороден,

Кто потрудился, тот не даром жил.

Тот, как Творец, спокоен и свободен,

В дни жатвы собирает урожай,

Сотрудник и соделатель Господень.

Когда Адамом был потерян рай

И труд объявлен для него проклятьем,

И он вступил на век в изгнанья край,

И Ева в муках жизнь дала двум братьям,

С тех давних пор и вплоть до наших лет

В поту трудился он. Рабов зачатье,

Рождение и смерть рабов. И нет

Приостановки в жизненном потоке.

Бог вопрошал. Каков же наш ответ?

Как мы усвоили Его уроки?

Работали, когда спустилась тьма,

Не вопрошая Господа о сроке.

Хозяин нив, открой нам закрома,

Чтоб мы могли наполнить их пшеницей.

Открой Свои небесные дома,

Чтоб мы вернули все Тебе сторицей.

Прими земных трудов тяжелый плод,

Ты, повелевший нам в поту трудиться.

Пусть спины гнет усталый Твой народ, —

Но есть чем оправдать нам жизнь земную:

На землю пролитый священный пот.

Прими, прими пшеницу золотую

Твоих сотрудников. Вот кирпичи, —

Мы ими глину сделали сырую,

Мы для Тебя работали в ночи.

Что создано в веках, — необозримо.

Как пчелы лепим воск мы для свечи

В алтарь небесного Иерусалима.

 

"ДУХОВ ДЕНЬ"

 

Терцины

 

Песня первая

 

У человека двойственен состав, —

Двух разных он миров пересеченье, —

Небесной вечности и праха сплав.

Он искры Божией в тварной тьме, свеченье,

Меж адом и спасеньем он порог.

И справедливо было изреченье

О нем: он червь, он раб, он царь, он Бог.

В рожденном, в каждом, кто б он ни был, явлен

Мир, крепко стянутый в один комок.

В ничтожном самом вечный Дух прославлен,

И в малом искуситель древний, змей,

Стопою Девы навсегда раздавлен,

Я говорю лишь о судьбе своей.

Неведомой, ничтожной и незримой.

Но знаю я, — Бог отражался в ней.

Вал выбросит из глубины родимой

На берег рыбу и умчится прочь.

Прилив отхлынет. Жаждою томима,

Она дышать не может. Ждет, чтоб ночь

Валы сгрудила, чтоб законы сути

Мог океан великий превозмочь.

Вот на скалу он вал за валом рушит.

Прибрежным страшно. Рыба спасена.

И воздух берега ее не душит,

И влагою своей поит волна.

Судьба моя. Мертвящими годами

Без влаги животворной спит она.

Но только хлынет океаном пламя,

Но только прокатится гулкий зов

И вестники покажутся меж нами, —

Она оставит свой привычный кров,

И ринется навстречу, все забудет…

Однажды плыли рыбаки на лов.

Их на воде нагнал Учитель.

Люди Дивились. Петр навстречу по водам

Пошел к Нему, не сомневаясь в чуде.

И так же, как ему, дано и нам.

Мы не потонем, если будем верить,

Вода — дорога гладкая ногам.

Но надо выбрать раз. Потом не мерить,

Не сомневаться, как бы не пропасть.

Пошел — иди. Пошла — иду. Ощерит

Тут под ногами бездна злую пасть.

Пошла — иду. А дальше в воле Божией

Моя судьба. И Он имеет власть

Легко промчать на крыльях в бездорожье,

Иль неподвижностью на век сковать,

Прогнать, приблизить к Своему подножью:

И я вместила много; трижды — мать, —

Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала.

А хоронить детей, как умирать.

Копала землю и стихи писала.

С моим народом вместе шла на бунт,

В восстании всеобщем восставала.

В моей душе неукротимый гунн

Не знал ни заповеди, ни запрета,

И дни мои, — коней степных табун, —

Невзнузданных, носились. К краю света,

На запад солнца привели меня, —

И было имя мне — Елизавета.

На взгляд все ясно. Други и родня

Законы дней моих могли б измерить, —

Спокойнее живется день от дня.

Лишь иногда приотворялись двери,

Лишь иногда звала, меня труба.

Не знала я в какую правду верить.

Ничтожна я. Великая судьба

Сплетается с моей душой ничтожной.

В себе сильна. Сама в себе слаба.

И шла я часто по дороге ложной,

И часто возвращалась я назад

И падала средь пыли придорожной.

Никто не мог помочь, ни друг, ни брат,

Когда томил иного мира вестник.

Он не сулил ни счастья, ни наград,

Он не учил ни ремеслу, ни песням. —

Он говорил мне: Лишь закрой глаза.

Прислушиваясь к океанской бездне.

Ты только часть, а целое — гроза,

Ты только камень, а праща незрима,

Ты гроздь, которую поит лоза.

Ты только прах, но крылья херувима

Огнем насыщены и рядом, тут.

Не допусти, чтобы он промчался мимо.

Лишь подожди. Наверное дадут

Тебе крестом отмеченные латы,

И в мир иной ворота отопрут:

Иди, слепая, и не требуй платы.

Тебя не проводит ни брат, ни друг.

И я тебе лишь знак, а не вожатый.

Упала я, — крест распростертых рук

Был образом великим погребенья.

Шлем воина, — меня венчал клобук.

Какое после было откровенье,

И именем Египтянки зачем

Меня назвали? Нет, не удаленье.

А приближенность новая ко всем.

И не волчцы пустыни, и не скалы. —

Средь площадей ношу мой черный шлем.

Я много вижу. Я везде бывала.

Я знаю честь, я знаю и плевки,

И клеветы губительное жало.

И шепот, и враждебные кивки.

А дальше поведет меня дорога

При всех владыках мира в Соловки.

Мы все стоим у нового порога,

Его переступить не всем дано, —

Испуганных, отпавших будет много.

В цепи порвется лишь одно звено,

И цепь испорчена. Тут оборвалась

Былая жизнь. Льют новое вино

Не в старые мехи. Когда усталость

Кого‑нибудь среди борьбы скует,

То у врага лишь торжество, не жалость,

В его победных песнях запоет.

Ни уставать, ни падать не дано нам.

Как пчелы майские весенний мед

Мы собираем по расцветшим склонам.

В земле лежал костяк еще вчера

От кожи, жил и плоти обнаженным.

Еще вчера, — давнишняя пора.

Я отошла на сотни лет сегодня.

Пшеничный колос туг. Палит жара.

Благоприятно лето мне Господне.

И серп жнеца сегодня наострен.

Размах косы и шире и свободней.

Пади на землю урожай времен,

В бессмертный урожай опять воскресни.

Людской пролитой кровью напоен.

Давнишний друг, иного мира Вестник,

Пытает и в мои глаза глядит:

"Поймешь ли ты сегодняшние песни

И примешь мира измененный вид?

Твой челн от берега давно отчалил,

А новый берег все еще закрыт.

В который раз ты изберешь печали

Изгнанья, но теперь среди своих

Замкнулся круг, и ты опять в начале".

Но вестника вопрос еще не стих,

А я уже ответ мой твердый знала,

Уверенный, как вымеренный стих.

"От тех печалей сердце не устало.

И я хочу всей кровию истечь

За то, что некогда средь неба увидала.

Спустился обоюдоострый меч,

Тот, памятный, разивший сердце Девы.

И должен он не плоть людей рассечь,

Крестом вонзиться. От него налево

Разбойник похуливший виден мне.

Весь трепетный, без ярости и гнева,

Сосредоточенный в своей вине.

Да, знаю я, что меч крестом вонзится.

Вторым крещеньем окрестит в огне.

Печатью многие отметит лица.

Я чую приближенье белых крыл

Твоих, твоих, сверкающая Птица.

Ты, дух живой среди костей и жил,

В ответ Тебе вздохнет душа народа,

Который долго телом мертвым был.

Не человечья, а Твоя свобода

Живое в красоте преобразит

В преддверии последнего Исхода.

И пусть страданье мне еще грозит, —

Перед страданьем я склоняюсь долу,

Когда меня своим мечем разит

Утешитель, животворящий Голубь.

 

Песня вторая

 

Звериное чутье или дар пророка,

Но только не от разума учет

Дает нам чуять приближенье срока,

Какой Давид сегодня отсечет

У Голиафа голову, сначала

Державных лат отбросивши почет?

И челн какой, сорвавшись от причала,

От пристани отпрянувши кормой,

Навстречу буре кинется? Встречала

Я много знаков. Скромен разум мой.

И если в чем упорствовать я буду,

Так уж не в том, что вычислить самой

Мне удалось. Лишь в приближеньи к чуду.

В том, что идет всему наперекор

Искать священных знаков не забуду.

Как памятно. Какой‑то косогор,

Вдали стреноженная кляча бродит.

И облака, как груда белых гор.

И ветер шалый бьется на свободе,

Клонит траву. Иль в мире этом есть

Лишь кляча да бурьян на огороде.

И есть еще чего нельзя учесть:

Бездолье и тоска земной печали

И еле–еле слышимая весть.

О, в разных образах глаза встречали

Все тот же воплощенный лик тоски. —

Когда снега январские молчали,

Иль зыбились полдневные пески,

И Волга медленно катилась в Каспий.

Весной в Неве сшибались льда куски

И две зари полночные не гасли. Я знаю, —

Родина, — и сердце вновь, —

Фитиль лампадный, напоенный в масле, —

Замрет и вспыхнет. Отольется кровь,

И вновь прильет. И снова будет больно.

О, как стрела, пронзительна любовь.

На всем печаль лежит. Гул колокольный,

И стены древние монастырей,

И странников порядок богомольный,

Дела в Москве преставшихся Царей,

Торжественных и пышных Иоаннов,

И их земля среди семи морей

И дым степных костров средь ханских станов,

Со свитою верхом летит баскак, —

Он дань сбирает на Руси для ханов.

Потом от запада поднялся враг -

Поляк и рыцарь ордена немецкий.

А по Москве Василий, бос и наг,

С душою ангельской, с улыбкой детской,

Иоанну просто правду говорит.

Неистовый, пылает бунт стрелецкий.

Москва первопрестольная горит…

Еще… Еще… В руке Петра держава.

Сегодня он под Нарвою разбит, —

Заутра бой. И гул идет: Полтава.

Что вспоминать? Как шел Наполеон

И как в снегах его погасла слава,

И как на запад возвратился он.

Что вспоминать? Дымящееся дуло,

Убийцу, тело на снегу и стон

И смертной гибелью на все пахнуло…

Морозным, льдистым был тогда январь.

Метель в снегах Россию захлестнула.

Морозный, льдистый ею правил царь…

Но и тогда, средь полюсных морозов,

Пожар змеился, и тянула гарь…

 

***

 

Шуми и падай, белопенный вал.

Ушкуйник, четвертованный Емелька,

Осенней ночью на Руси восстал.

Русь в сне морозном. Белая постелька

Снежком пуховым занесет ее

И пеньем убаюкает мятелька.

Солдат, чтобы проснулась, острием

Штыка заспавшуюся пощекочет.

Он точно знает ремесло свое, —

И мертвая, как встрепанная, вскочит,

И будет мертвая еще плясать,

Развеявши волос седые клочья…

Звон погребальный… Отпевают мать…

А нам, ее оставшимся волчатам,

Кружить кругами в мире и молчать,

И забывать, что брат зовется братом…

За четверть века подвожу итог.

Прислушиваюсь к громовым раскатам.

 

***

 

О, многое откроется сейчас Неясно все.

Иль новая порода И племя незнакомое средь нас

Неведомый закон осуществляет,

И звонко бьет его победный час?

Давно я вглядываюсь. Сердце знает

И то, чего не уловляет слух.

И странным именем все называет.

В Европе, здесь, на площади, петух,

Истерзанный петух разбитых галлов,

Теряет перья клочьями и пух…

Нет, не змея в него вонзила жало,

Глаза сощурив, спину выгнув, тигр

Его ударил лапою. Шакала

Я рядом вижу. Вместо летних игр

И плясок летних, летней же порою

На древнем месте новый мир воздвиг

Победоносный зверь. И стал тюрьмою

Огромный город. Сталь, железо, медь

Бряцают сухо. Все подвластно строю…

О, пристальнее будем мы глядеть

В туманы смысла, чтоб не ошибиться.

За тигром медленно идет медведь,

Пусть нужен срок ему расшевелиться,

Но, раз поднявшись, он неутомим, —

Врага задушит в лапах. Колесница

Медлительная катится за ним.

Тяжелым колесом живое давит.

Не тяжелей ступал железный Рим.

Кого везет? Кто колесницей правит?

Где родина его? Урал? Алтай?

Какой завет он на века оставит?

Тебя я знаю, снежной скорби край.

В себе несу твоей весны напевы.

Тебя зову я. Миру правду дай.

Земля — Богоневестной Девы,

Для жертвы воздвигаемый престол,

Сегодня в житницу ты дашь посевы

Твоей пшеницы. Ты даешь на стол

Вино от гроздий, напоенных кровью,

Ты, чудотворный лекарь язв и зол.

Мир люто страждет. Надо к изголовью

Его одра смертельного припасть, Б

лагословить с надеждой и любовью

На руки взять. И сразу стихнет страсть,

И сон целительный наступит сразу.

Проси, проси и ты получишь власть

И кровь остановить, и снять проказу,

И возвратить ушам оглохший слух,

И зренье помутившемуся глазу.

За оболочкой плоти ярый дух,

Который вечен, и одновременно

Родился только что, — он не потух

В порывах урагана. И средь тлена,

Среди могил вопит Езекииль,

Вопивший некогда в годины плена.

Костяк уже оброс узлами жил,

И плоть уже одета новой кожей.

Мы адом, чтоб мертвых оживотворил

Животворящий Дух дыханья Божья.

И преклонились Божии уста, —

Жизнь пронесется молнией и дрожью

И тайну Животворного Креста

Познает Иософатова долина.

Могила Господа сейчас пуста,

И чудо прозревает Магдалина.

 

Песня третья

 

Он жил средь нас. Его печать лежала

На двадцати веках. Все было в Нем.

Вселенная Его лишь отражала.

Не так давно, спокойным, серым днем,

Ушел из храмов и домов убогих

Один, босой, с сумой, с крестом, с огнем.

Никто не крикнул вслед. Среди немногих,

Средь избранных царил такой покой,

Венцы сияли на иконах строгих.

А Он проплыл над огненной рекой

И отворил тяжелые ворота,

Ворота вечности, своей рукой.

Ничто не изменилось: крови, пота

И гнойных язв на всех земных телах, —

Как было, столько же и есть. И та ж забота,

И нет пути, и в сердце мутный страх,

Непроницаемы людские лица.

Одно лишь ново: бьется в небесах,

Заполнив мир, страдающая Птица

И всех живущих в мире бьет озноб,

И даже не легко перекреститься…

Пустыня населялась… Средь трущоб

Лепились гнезда старческих киновий.

В пещере дальней крест стоял и гроб.

И в городах, под пенье славословий

Шлем воина сменялся на клобук,

Покой дворцов на камень в изголовьи.

Закончен двадцативековый круг.

Полынь растет, где храмы возрастали

И города распахивает плуг.

Единый, славы Царь и Царь печали,

Источник радости, источник слез,

Кому не может развязать сандалий

Никто. Он в мир не мир, но меч принес.

Предсказанный пророками от Бога,

Краеугольный камень и утес,

Приявший плоть и возлюбивший много,

На дереве с Собой распявший грех, —

Уже не смотрит ласково и строго,

Уж не зовет блудниц и нищих всех

Принять живой воды, нетленной пищи,

И новое вино влить в новый мех.

И нищий мир по новому стал нищий,

И горек хлеб и гнойны все моря,

Необитаемы людей жилища.

Что нам дворцы, коль нету в них Царя,

Что жизнь теперь нам. Первенец из мертвых

Ушел из жизни. Нету алтаря,

Коль нету в алтаре бескровной жертвы.

И пусть художник через сотни лет

О днях печали свой рассказ начертит.

Оставленный и одинокий свет.

В сугробах снежных рыскает волчица,

К себе волчат зовет, а их уж нет.

И над пустым гнездом тоскует птица,

И люди бродят средь земных дорог.

Непроницаемы людские лица.

Земную грудь попрут стопами ног,

Распределят между собой ревниво

Чужого хлеба найденный кусок.

Не отдохнут, а дальше торопливо

Пойдут искать… И что искать теперь,

Какого нам неведомого дива,

Какой свободы от каких потерь?..

А солнце быстро близится к закату.

Приотворилась преисподней дверь.

Иуда пересчитывает плату,

Дрожит рука, касаясь серебра,

К убитому склонился. Каин брату,

Течет вода пронзенного ребра,

И говорят с привычкой вековою

Предатели о торжестве добра.

Подобен мир запекшемуся гною.

Как преисподним воздухом дышать,

Как к ядовитому привыкнуть зною!

Вглядись, вглядись: вот бьется в небе рать,

И будет неустанно, вечно биться.

Вглядись: меч обоюдоострый… Мать…

Мать матерей… Небесная Царица:

Был плач такой же, на Голгофе был…

Вглядись еще: откуда эта Птица,

Как угадать размах священных крыл

Как сочетать ее с землею грешной!

Пусть на устах последний вздох застыл, —

Глаза средь этой темноты кромешной

Привыкли в небе знаки различать.

Они видали как рукой неспешной

Снял ангел с Откровения печать, —

И гул достигнул до земного слуха.

Его услышав, не дано молчать.

Вздыхало раньше далеко и глухо.

Как вздох проснувшегося. А потом

Как ураган шумели крылья Духа,

И прах, и небеса заполнил гром.

И лезвием блестящим рассекала

Струя огня храм, душу, камень, дом:

Впивалось в сердце огненное жало.

Ослепшие, как много вас теперь,

Прозревшие, как вас осталось мало

Дух ведает один число потерь,

Дух только горечи и воли ищет:

Мать Иисуса и Давида дщерь,

Что херувимов огнекрылых чище,

Внесла свой обоюдоострый меч

На небеса небес, в Его жилище.

Никто не попытается извлечь

Из сердца Птицы смертоносной стали.

Он Сам пришел Себя на смерть обречь.

Так было предуказано вначале.

Начало мира, — этот меч и крест.

Мир на двуликой вырощен печали:

Меч для Нее, Невесты из невест,

Крест Отпрыску Давида, Сыну Девы.

Одно и два. Смешенье двух веществ.

Сегодня вечности поспели севы

И Божьему серпу препятствий нет.

Сталь огненосна. Кровеносно древо.

Крещение второе. Параклет.

Огонь и животворный Дух крещенье…

Сменяются потоки дней и лет, —

Все те же вы, бессмертны в повтореньи

Живые образы священных книг.

Пилат умоет руки. В отдаленьи

Петуший утренний раздастся крик,

И трижды отречение Петрово,

Сын плотника склонит Свой мертвый лик.

Ворота адовы разрушит Слово.

Но Славы Царь сегодня в небесах,

Утешителя Он нам дал иного,

Иной и мытарь посыпает прах

На голову. Иного фарисея

Мы видим. Он с усмешкой на устах

Уж вычитал, об истине радея,

Что есть закон. Закон не превозмочь.

А кто восстанет, тем судьба злодея.

Которого Варравы? Пусть он прочь,

Прочь от суда уходит на свободу.

Трехдневная приблизилась к нам ночь.

К избранному Израилю, к народу

Новозаветному, внимай, внимай.

Вот некий Дух крылом смущает воду,

Где хочет дышит, воскрешает рай

В сердцах блудниц и грешников убогих.

Израиль новый, Божью волю знай.

Ведь сказано в Его законах строгих, —

Дар благодати взвешен на весах,

Дар благодати только для немногих.

Что создано из праха, будет прах…

И звонко заколачивает кто–то

Гвоздь в перекладину креста.

И страх, Кощунства страх, о чистоте забота,

И ужас непрощаемой хулы

Весь мир мертвит. И смертная дремота

Огонь покрыла пеленой золы.

Недвижны звезды в небе, звери в поле,

В морях застыли водные валы.

О, Дух животворящий, этой боли

Искал Ты? О, неузнанная весть.

Людьми не принятая весть о воле.

Где средь потопа Белой Птице сесть?

Где среди плевел отобрать пшеницу?

Что может пламень в этом мире съесть?

Лети от нас истерзанная Птица.

К Тебе никто не рвется, не привык.

Не можешь Ты ничьей любви добиться.

Виденьям не покорствует язык.

Что видели глаза, пусть скажет слово.

Огонь средь мертвых, преисподней рык.

Пусть будет сердце смертное готово

Предстать на суд. Пусть взвесит все дела,

Пусть выйдет в вечность без сумы и крова.

Грудь голубя сегодня не бела.

На ней кровавые зарделись пятна,

И каплет кровь с высокого чела,

И шумы крыл не так для слуха внятны.

Единая Голгофская гора

Вдруг выросла и стала необъятна.

На площади Пилатова двора

Собрались все воскресшие народы,

И у костра гул голосов. Жара.

Как будто не существовали годы. —

Две тысячи годов исчезли в миг.

Схватили Птицу, Вестника свободы.

В толпе огромной раздается крик:

"Распни ее, распни ее, довольно".

Вот кони стражи. Лес блестящих пик.

Глубоко вкопан столб. Доской продольной

Он перекрещен. Я в толпе, и ты,

И ты, — другой и все. Тропой окольной

Бежать средь наступившей темноты

В отчаяньи какой‑то рыбарь хочет…

Вдруг в небе предрассветные цветы…

Вдруг серебро, слепящее средь ночи…

Небесный полог распахнулся вдруг…

Труба архангельская нам рокочет…

Не смею больше… В сердце не испуг,

Но все ж не смею… И усилье нужно

Опомниться… Вещей привычный круг.

Я в комнате. А за стеной наружной

Примята пыль. Прошел недавно дождь.

От северной границы и до южной

Пасет народы предреченный Вождь.

 

Духов День. 25 мая 1942 г.

 

"МЕЛЬМОТ–СКИТАЛЕЦ"

Мать Мария. Поэма «Мельмот–скиталец»

Литературовед и православный мыслитель К. Мочульский как‑то сказал о поэзии матери Марии, что она «пишет стихи запоем и никогда их не отделывает». Г. Раевский поправил его и добавил «почти не отделывает». Историк и писатель Евгений Богат писал: «разве дело в том, насколько искусно огранены те или иные её строки? Стихи матери Марии нечто большее, чем стихи в обычном понимании. Она писала их не для печати, а потому, что должна была выразить душевную боль, поиск, порой безысходность». Т. Величковская говорила о её стихах, что: «Стихи м. Марии — огненные, но это не только пламя пожара, но и свет перед образом. Неугасимый светоч любви к Богу и людям».

В стихотворной поэме «Мельмот скиталец» героиня носит имя Ималли. Поэма написана в стиле символизма начала XX века. Это сказительно–фантастический рассказ о метущейся душе юноши, который не находит ответов на вечные вопросы смысла жизни, добра и зла, герой страшится смерти, отчего ищет власти и вечной жизни. Но на своём пути мрачного скитальца он встречает любовь.

Поэма писалась несколько лет и вероятнее всего была закончена в Анапе в 1917 году. Известно, что вместе с папкой рисунков рукопись «Мельмота» была подарена детям Омельченко. Их было трое (две девочки и мальчик); по приглашению Елизаветы Юрьевны, дети провели предреволюционное лето в Анапе, в её родовом имении: «Она много читала из своей поэмы о Мельмоте»; перед детьми возникал таинственный Скиталец. Он то прилетал, то улетал на свои недоступные острова в Индийском океане. Всё это волновало и будило живое воображение детей и как вспоминает Е. А. Омельченко «…мой брат ещё долго потом рисовал корабли (не знаю, морские или воздушные), на которых прилетал Мельмот». Исследователям литературного наследия м. Марии за последние годы стало известно, что подарок Елизаветы Юрьевны, т. н. «коллекция Омельченко», разделилась. Часть её (акварели и рисунки) находится в фондах Русского музея, а с 2007 года её вторую половину, 25 работ из той же «Анапской папки», приобрёл музей Анны Ахматовой, СПб. В сборнике «Равнина русская» изд. «Искусство» 2001г., поэма «Мельмот скиталец» приведена по рукописи семьи Омельченко. Но и второй вариант «Скитальца» неожиданно нашёлся. Здесь впервые публикуется новонайденный текст.

Ксения Кривошеина

МЕЛЬМОТ–СКИТАЛЕЦ

«В полной уверенности, что близко время Мельмоту прилететь и искушать нас одним только обещанием, и с сомнением — неужели никто не согласится быть искушённым».

Елизавета Кузьмина–Караваева (будущая монахиня Мария)

Песня Первая

На Индийском океане

Остров есть средь волн солёных,

Недоступный в пене вод;

Там, в предутреннем тумане,

Дева юная живёт.

И иных людей не зная,

Средь павлинов у потока,

У подножья низких гор

Жизнь слагалась молодая,

В смерти розы — знаки срока,

Видел только девы взор.

От земли свои печали

К белой островной богине

Привозил в ладьях народ.

Дева с именем Ималли

Пела песни о павлине,

О спокойном беге вод.

Тамаринды и бананы

Были ей от бурь защитой

И давали ей плоды;

Приносили ураганы

К острову челнок разбитый, —

Память смерти и беды.

Но Ималли смерть не знала

И не ведала утраты,

Скорбных дней и ранних бед;

И заря пред ней пылала,

Расцветал весь мир богатый

Каждый год и сотни лет.

Песнь затянет: «Много раз

Умирали, увядали розы;

Лист желтел и засыхали лозы;

Тленье мира часто видел глаз.

Молнией зажженный ствол пылал,

Исчезали пёстрые павлины,

Дождь и ветер приносил туманы,

Крепкие утёсы разрушал.

Время шло, на тверди голубой

Новый месяц тихо серебрился;

И из лоз опять побег развился;

Так назначено нам всем судьбой.

Я же старше солнца и цветов,

Я всегда была без измененья.

Пусть всё тлеет; не боюсь я тленья, —

В тленье мир восстанет чист и нов».

Так жила Она; и плыли корабли,

Над водой подняв свои крутые рёбра,

От родной земли к богине доброй.

Знали кормщики, что в море много раз

От камней подводных, бури и тумана

Тихий голос их спасал,

Голос Девы океана.

Часто юноши возили ей венки,

Восковые корабли пускали в море;

Даже старики шли в горе к утешенью.

И как‑то, однажды в осеннее время,

Месяц щербатый корабль озарил;

Напрягся под бурею парус косматый.

На бреге морском Ей моряк говорил:

Про смерть и про грех, про земные утраты,

Про горечь безвременных, тихих могил,

О жизни средь мира, стяжаньем богатой,

О гибели частой и веры, и сил.

Рассыпалась в стоне, в бушующем беге.

Белая груда разгневанных волн.

О гибели быстрой, о злобной погоне,

О множестве бед, и утрат, и забот

Скиталец рассказывал Ей;

А меж тем, в небосклоне, месяц ущербный

Свершал свой обход.

И с каждой минутой он был непреклонней

Скиталец отверженный, скорбный Мельмот.

Суровых законов заложник,

Предавшийся пагубной страсти,

Великий владыка, безбожник,

Носитель таинственной власти.

Два века минуло, как с силою светлой небесной,

Закончил позорный он торг

Он предал всё, закрыл покой могилы

И ввергся в исступлённый грех.

То был Мельмот!

Все скорби испытав и веру искусив,

Проникнув в тайны знаний,

Он не был в страстии спокоен и счастлив

Пред часом умираний.

И он решил перед концом земных дорог

Свершить свой торг позорный до конца;

Душе своей он сам назначил срок,

Предав её руке тлетворной.

И был написан договор,

И договор рука скрепила;

Вначале власть, потом позор

И неспокойная могила.

И стал владыкою Мельмот

Пространства и времен до срока,

Когда дорога завернёт

К Судье и Господину рока.

И взгляд земной его сгорел;

И сердце в миг испепелилось;

И он забыл святой предел,

Забыл святое слово: милость.

Не угли, молния горит,

Нездешний пламень, в мёртвом взоре;

И, как маяк, людей манит

В бушующем осеннем море.

Он может всё, он властелин

Столетий долгих, мысль и дело;

Из всех живых лишь он один

Глядит в запретные пределы.

Но настаёт и часа суд,

В известный срок придёт возмездье;

И он исчезнет без следа,

Как облако среди созвездий.

И есть надежда и потеряно не всё:

Тот, кто сей договор скрепил,

Он указал, чтобы искал Мельмот

Такого незнакомца, что в несчастье впал.

Каждый может заменить изгнанника,

И он может отвратить судьбу,

Указав несчастного избранника

Иль страстей сжигающих рабу.

Может он вручить печать запретную

Каждому, кто согласится взять,

Кто отдаст за власть и силу тщетную

Божьего избранника печать.

Что есть враг? Или души уж мало?

Что тебе, злобный? Иль ты недоволен?

Здесь ты богатую жатву собрал.

Душу живую, что долго страдала,

Разум, что был и спокоен, и волен,

Навеки ты чёрным пятном запятнал.

Что есть отчайнье? Иль жертвой богатой

Тёмный владыка ещё не утешен?

Разве не сладок ему этот грех?

Нива Мельмота до Ангелов сжата;

Жатвы иной недостоин и грешен,

Грешен Мельмот, недостойнее всех.

Ликуй и веселись,

Пускай из лука стрелы, враг злобный

И умелый в сияющую высь!

Ты победил сейчас, ты господин сегодня;

Но помни власть Господню:

Он многих падших спас.

Жадный и высокомерный враг,

Как ловца, к живым послал Мельмота;

В мире скорбном каждый быстрый шаг -

За добычей верною охота.

Меры нет греху.

И увлечь он за собой обязан

Всех, кто тщетно радости алкал,

Всех, чей путь был долго скорбью связан.

Грех, рождающий грехи; твой путь

Будет проклят и людьми и Богом;

Ты не дашь усталому вздохнуть,

Сторожишь ты нищих по дорогам.

Где безумье радость затемнит,

Где раскинет сети людям голод,

В кузнице твоей огонь горит,

Падает на наковальню молот.

Только слушай, слушай: вдалеке

Волны бьются на седом песке,

Кто‑то песнь поёт, поёт в тоске.

И звучат, звучат колокола

Про надежды, мысли и дела,

И про твердь, что молодой была.

Слышен по пустыне конский бег,

Мерные раскаты дальних рек;

С тихим шелестом уходит век.

И другой в сиянии встает,

А корабль воздушный приплывает

К роковой, седой земле, Мельмот!

Будет слышан звёздам разговор

Путникам, разрезавших простор;

Злобно отвечал и спрашивал Мельмот

Про таинственный полёт:

«Мы над какими землями плывем?

И отчего прозрачный воздух, так душен?

Не видно козьих стад на склонах,

И потемнел спокойный небосвод?»

— «Воздушным огибаем кораблём

Страну, где будет смерти час подслушан

Твоей души, в молениях и стонах,

Владыка воздуха и времени, Мельмот».

«Какие там звучат колокола,

И отчего не видно в окнах света?

Спокойно всё? Иль день рабочий трудный

Не дал усталым горя и забот?»

— «Дорога нас нежданно привела

К местам, где каждый куст — примета.

Ещё далёко день Господень судный,

Но ты его предчувствуешь, Мельмот?

Угрюмые, безводные холмы;

Но обещают тень ещё не жившей;

И в гибели заключена отрада.

Грядущая, Судью умилосердь.

Запомни договор: из тленной ты тюрьмы

В нетленную войдёшь, забывши всё,

Как надо жить и как смиряться надо,

А твой тюремщик будет Смерть».

Угрюмый, смятенный,

Приметами срока и знаками близкого рока,

Спустился на землю Мельмот.

И каждый прохожий,

Идущий пред ним одиноко,

Нёс много надежд и забот.

В кручине, стучался он в дом земледельца,

Склонялся у смертного ложа,

Страшился… судьбу торопил.

И речь заводил он умело

О тайне, что сердце изгложет,

О власти таинственных сил.

Различны Мельмота соблазны:

К одним он приходит как друг,

К другим же в обличии брата…

Дорогою разной, к сердцам утомлённым приходит и скорбь,

И недуг, и тяжесть нежданной утраты.

И золото сыпет он нищим,

Покой обещает усталым

И тихую пристань пловцам;

Идёт по убогим жилищам

И жалит невидимым жалом,

Везде проникает в сердца.

Но ненадолго.

Пламенный восторг, в сердцах сменяет скоро размышленье.

Пощады вопль и тихое моленье

Всё не дает ему закончить торг.

Когда готова чаша на весах у мстителя в руках переместиться,

Несчастные склоняют низко лица,

Как будто их придерживает страх.

Не только страх.

Иным навек упасть и быть в пыли,

Из всех людей последними — достойней,

Чем вверить сердце бредням.

Признать над ним враждебной силы власть!

Неужто на земле неплодной,

Спокойны все и духом и святы

Средь устали и нищеты,

Средь тленья, праха и тщеты

В пути и выборе дороги.

В свободу ли она ведёт?

Уж не томят греховной плоти гири,

И нужды, не коснулись их сердец,

И не пугает дней земных конец…

Иль близок пламенный Творец?

И избранных он поведёт в свободный мир?

Или никто из созданных в истленье,

Лишь кроме одного, не смог поднять

Отречья чёрную печать,

Венчать себя на Власть?

А Силу взять за вечное спасенье?

Иль кары страх, иль вера в правду Бога

В тот час последний заградит уста?

Или душа пред Богом так чиста?

Или страшит их светлый знак креста?

Но все молчат. И прячут лица.

И в мире боли море! И скорби много!

В полях дорога путает;

Жизнь гонит нас вперёд.

А над пропастью отвесной

Мы в кончине неизвестной

С верой движемся чудесной,

Верим Богу, Муке крестной.

* * *

Не здесь, не здесь, — в пустынном океане,

Средь бурь, средь волн сердитых и в седом тумане

Решил Мельмот спасение искать.

И рассекая облако бортами,

Корабль летит над тихими местами,

Мельмот смотрел на голубую даль.

И к вечеру на острове далёком

Мельмот уже бродил, вперёд гонимый роком.

Ложились тени, и горел закат;

И ящериц блестели слабо спины,

Ступали гордо пестрые павлины,

Желтел в лучах закатных виноград.

И серебрился месяц на востоке;

У ног журчали медленно потоки;

На крыльях тихих приближался сон.

В воде закатные лучи дрожали.

Раздвинув ветви, тихо шла Ималли

Меж пальмовых торжественных колонн.

Эта ли Дева жертва Мальмота?

Дева, не знавшая Бога?

Не знавшая в жизни заботу?

Здесь ли нашёл он охоту?

Нет, лань убегает в теснины,

И прячутся дикие козы,

И с криком взлетают павлины,

А Дева идёт средь равнины.

Не ведает страха, смеётся;

Смущён её смехом охотник,

И молча в тени остаётся;

У Девы ль надежда найдётся?

Подходит. С нежданным вопросом

Склонилась она пред скитальцем.

А ветер ласкается к косам,

И росы блестят на ресницах.

Откуда он? Где же челнок,

С которым ринулся в поток,

В вечерний и опасный срок?

Да знал ли он, куда плывёт?

Что привело пловца сюда,

Где только небо и вода,

Где нет иных людей следа,

Нет грусти, смерти, ран и стонов.

И промолвил скиталец:

«Не страшила мне сердца опасность.

Я из дальнего мира приплыл.

Жизнь земная дала мне бесстрастность,

Не напрасно я долго прожил.

Там, где люди, там скорбь и беда;

Злоба там свои плевелы сеет.

Здесь на острове память немеет

И пространства скрывает вода».

Ималли грустных слов не поняла.

Ей птицы и цветы не открывали

Миров далёких скорби и печали;

И стало ей впервые мира жаль.

Слова про мир чужой и необъятный,

Прожгли тоскою грудь.

А незнакомец грустно продолжал

И говорил о немощи людской,

И о смятенье сил, что разум пожирает.

О том, как властвует печаль и злоба,

О скудной жизни вплоть до крышки гроба,

О смерти, стороже слепом,

Владычице над злобой и добром.

Стало ль страшно Ималли? Нет.

Только на сердце печально:

Отчего ей о тайне земной ни цветы,

Ни ручей, ни ночной соловей, ничего никогда не сказали?

И без скорби лучи на закате пылали,

Тёмно–серые тучи, будто знаки беды и утраты,

Это знаки, что солнце ушло без возврата,

Так лукаво, как ветер на нас нападает,

словно враг средь пустынных дорог!

А Мельмот продолжал свой рассказ:

«Бог, далёкий живым и суровый,

Царство страсти создал среди нас,

И она нас сковала в оковы.

На коне объезжает она

Наши земли, стучится в жилища;

Тот, кому милость дана,

Завтра будет бездомный и нищий.

Завлекает к себе и поёт,

Стрелы мечет с улыбкой весёлой.

И с надеждой к ней каждый идёт,

Гибнут все под стопою тяжёлой.

Гибель, гибель одна впереди

Всем, кто в мире однажды явился,

Кто лежал у родимой груди,

Кто за счастьем в дорогу пустился».

И с горизонта солнце поднялось,

Когда Мельмот закончил свой рассказ.

В обратный путь и в бурный океан,

Направил он корабль в таинственный полёт.

Ималли он на берегу оставил.

Теперь не так был ярок пламень роз.

И воды в океане уж не так прозрачны;

Покой младенческий корабль унёс

К своей земле, усталой, грешной, мрачной.

Лишь волны так же бьются на песке,

И так же слышен дальней бури ропот.

Замолкла песня. О земной тоске

Несётся девы изумлённый шепот.

"С болью узрела я свет:

Камни про боль говорили,

О тёмной губительной силе

Волны мне весть принесли.

Мельмота нет!

Кануло множество лет,

И только недавно утрата

На жатве пирует богатой.

Про что я? Про мужа, иль брата?

Но Мельмота нет.

Не страсти ль владычицы след

Остался средь мёртвого сада?

Она погубила всё!

Как быстро исчезла отрада.

Ни птиц, ни цветов мне не надо.

А рядом Мельмота нет.

Но он придёт, он прилетит…

Измученный землёй, Мельмот вернётся к ней!

И вместе мы начнём полёт;

Туда, где ярок небосвод,

Где птица белая поёт,

Где незаметен жизни гнёт«.

И он вернулся, когда буря вопила!

Гудели утёсы!

Пена собой оросила Ималлины косы.

Листья срывались, летели, и тучи клубились

И волны ревели.

И Мельмот был рядом!

Деве буря — древняя держава,

Что оставили в наследье предки;

И смеясь и раздвигая ветки, вот он близится;

И буря им забава.

И как равная взирает в очи.

В пламенный и мёртвый взор Мельмоту;

Разделить изгнанье и заботу

И понять его мучений хочет.

Просит: «на высоком корабле твоём

Скоро мы к земному миру приплывём;

Весело и жутко будет плыть вдвоём.

Я согласна долго, долго плыть,

Чтобы мне тебя достойной быть,

Чтобы мне всю боль твою изжить.

Покажи мне скорбь и гнев,

Вечной страсти тёмный сев:

Я взгляну не побледнев».

И Мельмот на корабле своём

От павлинов, раковин и роз

Деву острова увёз.

Песня вторая

В стране неспокойной, суровой,

Где жили века рыбаки,

Где тихо желтели пески —

Ималли для долгой тоски,

Для жизни оставлена новой.

И люди привыкли к ней скоро;

Не ведая их языка,

Была она всем далека;

Казалась безумной Ималли.

Слова её были как бред,

За много томительных лет

Один лишь всегдашний ответ

Все люди от Девы слыхали.

Она говорила о странах,

Где времени радостен гнёт,

Откуда направил полёт

Суровый скиталец Мельмот;

О вечных и радостных ранах.

И пела:

«Боль всегда с тоской у вас;

Моя же рана розой пламенеет.

Из вас никто надеяться не смеет, —

Я жду свершенья каждый скорбный час.

Лишь только страсть, несёт вам преступленья.

Моя ж любовь несёт мне только радость;

Какая мука и какая сладость

Изведать страсти сердцем власть?

Я в рубище как нищая брожу,

Не верьте рубищу и дням тревожным.

Мой дух в обетовании неложном, —

Корабль воздушный сторожу.

И жду, и жду торжественных речей,

И откровений, пламенных наитий,

И мудрости, и чисел, и открытий,

Средь ваших тёмных, горестных ночей».

И рыбаки поверили в призыв

И в пламень страсти радостно–мятежной.

Шли к Деве в час, когда шумел прилив

И рвался с воплем к полосе прибрежной.

Торжественная сказка им дала

Покой средь бурь и радость скорой встречи.

В устах Ималли — угли, не слова,

И взор её — пылающие свечи.

И старые шли рыбаки

К избе, где Ималли живёт;

И к деве несли моряки

Весь груз своей долгой тоски.

Безумная даст ли ответ

О том, чьи глаза–маяки

Несут ослепительный свет

И закрепляют завет?

Иль скажет она о стране.

Где детство её протекало?

Об океанской волне?

О яркой индийской луне?

«Ималли, Ималли!»

Скиталец зовёт и зовёт!

Но не видно средь моря следа,

Дорогу скрывает вода.

И Дева срывает платок,

Танцует у белой волны,

Кричит, что настал уже срок,

Но не видно далёких дорог.

Не облако, то паруса,

С заката так быстро плывут!

Кто слышит в морях голоса?

Кто смотрит наверх в небеса?

Оттуда, оттуда придёт,

Торжественной вести призыв;

Направит на землю полёт

Оттуда скиталец Мельмот.

Наутро снова в море бросят сеть.

Ушли ладьи; а рыбаки молчали.

Ещё восток едва горел печально

А над землёю розовели дали.

Исчезла горизонта полоса.

Казались продолженьем неба воды;

На кораблях упали паруса.

Застыло время…

Так катились годы.

Смотреть, смотреть, как нежно тает мгла.

Как над водой несутся низко птицы.

Как взвилась мачты тонкая игла,

И паруса на ней устали биться.

А дальний берег полосой повис

Меж небом и бесцветною водою;

Сейчас он сразу оборвётся вниз

Иль унесётся облачной грядою.

Один рыбак, старик седой,

Склонился низко над водой.

И не касался он руля.

Суровый очерк корабля

В усталом разуме возник.

О тайне тосковал старик:

«Только ты, желанный тайно,

Ты принёсший всем тревогу

И одной из всех — любовь!

Силою необычайной завершишь мою дорогу

И вернёшь мне радость вновь?

Я уже на перепутье,

Научи, что делать надо,

Как найти годам исход?»

Бьется сердце сладкой жутью,

Сердце тайным знакам радо,

Есть надежда на спасенье

И твердит язык: «Мельмот!»

На закате забелели корабли,

Будто птицы устремились в гнёзда;

Тихо в небе запылали звёзды.

И зажгли огни родной звезды.

Встречи, радости, объятья,

Лишь старик не рад

И не делит он надежды,

К Деве он стучится в дверь.

Песнями его встречает,

Воплями нездешнего напева,

О мечте, о властелине мира,

Ведает она с безумным криком!

Молвит ей старик в отчаянье:

«Кто он обладатель власти?

Пусть поможет, пусть избавит,

И туда, где жизни вечной торжество,

Укажет путь, мой грешный путь.

Оскудел мой дух и наг,

Жизнь ушла, прошла бесцельно.

Как теперь замедлить шаг,

В час опасности смертельной?»

Дева выслушав, помедлив, говорила:

И об острове далёком, в окруженье океана.

О цветах, о птицах, и о том как к ней на остров

Прилетел скиталец мрачный.

Рассказала старику и о бедах и утратах,

И о том как страшен взгляд,

Как под гнётом черной ночи он

Не может отыскать ни покоя, ни свободы.

Только жертву ищет он.

И вздрогнул старик,

Все надежды пропали.

Скиталец дающий надежду и радость — Предатель.

Иной бы — такою тоской не томил.

Не звал бы на помощь таинственных сил.

Зачем за ответом пришёл он к безумной?

«Послушай Ималли, Мельмота я встретил,

И мне обещал он и власть и покой, и вечную жизнь…

Но какою ценой? Не знал я об этом.

Бездомные тоже его ожидают.

Он наш и имеет великую власть,

Над миром, над нами, над смертью…

Но кажется там, за надеждою, кроется гибель!

И огненной пропасти чудится пасть.

Владыка Мельмота — князь смерти и бездны

Он вольную душу просил у меня,

И я отошёл, искушенье кляня.

Но смерть уже рядом и думаю я, увидеть скитальца.

Ведь тёмные силы своими крылами

Скрывают Мельмота. Он здесь между нами

Владеешь ты силой любви роковой

Я верю; он близок; устал я, Ималли».

«Ты, жалкий старик, преисполненный злости,

Ты хочешь любовь запятнать!

Но будут проклятые кости,

Лишь вороны с криком глодать.

Проклятый, проклятый, уйди.

И пусть угнездится забота

В твоей обнищалой груди:

Я вижу всё царство и душу Мельмота

Как светлый огонь впереди».

Захлопнула дверь!

А по берегу тихо старик зашагал и главою поник.

Снова Дева поёт и поёт

Про корабль, что свершает полёт.

О надежде, что странник несёт.

«Всё приму! Всё, что ты принесёшь:

Беды, скорбь или страх отреченья.

Полон путь далёкий наш

Непонятного назначенья.

Жду тебя я много лет;

Жду на небе белый след,

Повторять в тиши обет

И любить земную рану.

Взор мой долго сторожил

Твой возврат к земле печальной

С радостью первоначальной

Жду тебя я свет венчальный;

Ты мне в сердце страсть вложил.

Весь смятенный разум мой,

Всё что вижу, всё что знаю,

Я тебе навек вручаю;

Тяжек путь!

Но к Раю, к Раю,

Ты ведёшь своей рукой».

Она в тишине замолчала

И гулко волна отвечала

И ветер так вольно шумел

О тайне свершаемых дел.

Не скоро свершаются сроки,

Томителен путь одинокий,

Гнетёт неподвижная твердь,

Ступает промедленно смерть.

Рассекая воздух холодный,

В бесконечности выправляя путь,

Прилетает корабль печальный

К этой нищей приморской земле,

Может хочет скиталец свободный

У Ималли в дому отдохнуть?

Он владыка простора и века,

Вольный бог своего корабля.

Вздрогнув тихо крутыми бортами,

Опускает корабль якоря;

К очарованной Деве подходит

Без улыбки и слова Мельмот.

Мрачен взор, безысходность во взгляде

И усталость в движеньях его.

Шепчет Дева:" Ты здесь между нами

Не ждала я тебя… Нет, ждала!

На пути обогнув все утёсы,

Переплыв океаны, моря, через бури

Страданья и грёзы — рядом ты.

И я счастлива!

Путь скитальца на отдых приводит,

После долгих трудов и забот,

Вижу очи твои, что сияли так ярко

Утомились они, перестали сиять.

Иль ты хочешь усталой главою

У Ималли своей отдохнуть?

В бледном свете ночного огарка

Я видала тебя как во сне,

Как ты встал над крутою кормою,

Как направил корабль свой ко мне«.

И ввела его в дом свой убогий.

Замолчала и смотрит в глаза.

Он впервые улыбкой ответил

И коснулся кудрявых волос.

Может просто от ветра в дороге

По щеке покатилась слеза?

Иль в пути он обидчика встретил?

Но Ималли скрывает вопрос.

«Ведь ты устал от долгого пути.

Забудь, что ждёт тебя корабль высокий;

Пусть у Ималли нынче завершится путь,

Пусть отдохнёт твоя измученная грудь:

Ведь в отдалении ещё все сроки,

Что отвело нам время.

На жёлтом берегу раскинув невода

Чуть розоватой сеткой,

Мы будем наблюдать, как пенится вода

И как за мысом сгинет лодка рыбака,

Качаемая зыбью редкой.

Мы остановим время.

И мы будем наблюдать, как зорь багровых власть,

Повыше горизонта заалеет,

И как огнями замерцает бухты чёрной пасть;

Как бьётся на ветру развязанная снасть

И вдалеке чернеет лодка».

Вот люди принесли какой‑то чёрный тюк.

В приглушенных словах есть тайна.

С высокой мачты вымпел мечется на юг,

И ветром донеслось с таинственных фелюг

Как заклинанье моря: майна.

«Слушай Дева моё признанье.

Победив времена и пространства,

Овладев всем земным достояньем,

Я свершаю в веках договор.

Я неволен себе, в воле страшной моё постоянство:

Иль не видишь, как купленный знаньем

Всё сияет мой пристальный взор?

Я подвластен суровым законам;

Подымаясь к туманным созвездьям,

Я свободу искал, но достичь не сумел.

Скоро душу с томительным стоном

Я отдам предрешённым возмездьям:

Близок мой окончательный срок».

И словно беду отводя Ималли его обняла:

«Так пусть же твоя роковая стрела, коснётся меня!

Любовь моя будет оплот.

Не бойся возмездья, Мельмот.

Огорожу я собой,

Того, кто суровой судьбой

Назначен на скорый черёд.

Любовь моя будет оплот!

Не бойся возмездья Мельмот.

Пусть дом мой прибрежный убог,

Я рок отведу, мы забудем о сроках.

Сегодня ты кончил полёт.

Любовь моя будет оплот.

Не бойся возмездья, Мельмот».

— «О, Дева, ты хочешь меня

Избавить навек от огня?

Принять мой томительный гнёт?»

— «Любовь моя будет оплот,

Не бойся возмездья, Мельмот».

— «О, Дева, кидаешь ты жизнь на весы,

Последние числишь часы,

Смерть тихой стопою идёт,

Она уже здесь».

— «Любовь моя будет оплот,

Не бойся возмездья, Мельмот».

— «О, Дева, помедли ещё, не спеши,

За душу Мельмота в обмен,

Там ждёт тебя длительный плен;

И много греховных забот,

Лишь гибельной воли полёт

Тебе предлагает Мельмот.

Получишь ты знанье и власть,

Но примешь суровую часть расплаты — бессмертье души!

Помедли ещё, не спеши.

И вечного солнца восход

И гибельной воли оплот

Вот, что предлагает Мельмот».

«Господь мой исчислил мне годы

И тихого сердца удары

Исчислил он каждый мой шаг,

За краткое время свободы

Несёшь ты безмерные кары,

Возлюбленный мой и мой враг.

Коль надо тебе моей крови

Иль нескольких дней моей жизни, —

Бери безвозвратно, Мельмот!

Но ты в испытующем слове

Отречься велел от отчизны,

От Богом взращённых забот.

Лишь в том, что подвержено тленью,

Я править поставлена ныне,

А Божья душа — не моя,

И как мне ответить моленью?

Причастной нездешней святыне

Забыть про Господни края?

Бросаешь ты много на чашу.

Любовь ты бросаешь и верность.

А грех перетянет?

Но душу единую нашу

Не примет и гнева безмерность.

Она не изменит твой путь?»

"О, Дева Ималли!

К душе моей близится тленье.

В костях моих трепет, волненье.

Тебя за собой не зову.

Прощай, и забудь, я исчезну

Без памяти, будто не жил.

Так близко последнюю бездну

Мне вестник суда обнажил«.

«Но, на суде, скажи, что я тебя любила.

И что была карающая сила сильнее нас.

И что выбор был не в нашей воле.

Брось на чашу груз безмерной боли

Хоть в последний раз.

Отрекаясь от греховных договоров

Не забыть мне наших разговоров,

Я люблю тебя!

И когда душа пред Господом предстанет,

Ангел гибели в трубу трубя,

Твой удел вспомянет».

Море бросило с гулом опять

Волны к низкой избе

Будто Деву к себе зазывая.

Вознеслась озарённая рать,

Сыплет красным углём, обжигает,

А Мельмот с кораблём уплывает.

О чём, о чём, о чём,

Ветер воет?

Только гонитель откроет

Бездну откроет ключом.

Ржавым ключом,

Последнюю бездну откроет

И гибель, и гибель накроет

Безумца чей выбор свободен

И Суд Господень уж здесь.

Закончен полёт,

Дикий полёт.

Песня третья

Не край родной, где я живу в заботах,

От вечного не плодородья лоз,

Где под ярмом томительной работы

Рос мой отец, и так же дед мой рос.

Край безымянный… Где к тебе дороги?

Откуда ветер к нам корабль принёс?

Я помню серых гор отроги,

Кустарников колючий переплёт

И белый дом таинственный и строгий.

Туда нас колокол зовёт, зовёт…

Чтоб отдохнуть меж низкими холмами

Забыть на время тёмной жизни гнёт.

И, окружённая седыми старками,

Детьми, уставшими в пустыне на жаре,

Владычица с простёртыми руками

Встречала нас с улыбкой на дворе,

Тая молчанье в долгих, светлых взорах

О действенном и пламенном добре.

Когда ж дремали ящерицы в норах,

От солнца утомлённая,

Она нам говорила о земных просторах.

За нею шла земная тишина.

А над пустыней разносились звоны

Душа покоем светлым пленена.

Она молилась пред златой иконой,

И знали мы, что все вернёмся вновь,

Где вечны страсти и безумья стоны,

Где людям источается любовь,

Неплодным нивам источится сила,

Где затуманена борьбою кровь.

И все, кого в объятиях томила

Слепая смерть; кто видел в небе знак,

Кого пугала ранняя могила, —

Дитя, старик, и нищий, и рыбак, —

Смотрели, как пылают тихо дали,

Как медленно всплывает в небе мрак.

Не отреклись мы только от печали

И вечный путь открыт пред нами был;

Мы снова у истока, мы в начале:

Над нами слышится спокойный шелест крыл.

Впервые нам в преджизненной дремоте

Весь мир свой лик прекрасный обнажил,

И мы готовы к длительной работе;

Нас научила Дева иль Жена уверовать в преображенье плоти.

И сила нам для подвига дана!

По небесам катилась полная луна

Шуршал песок и ветер плакал по осокам голым

И был наш сон глубок;

И лишь лампада алая Владычицы не гасла.

Крестясь рукой неторопливой

Шепча знакомые слова

Казалось ей, что за окном прикрытым

Её зовут и плачут небеса.

Что тяжкий воздух камнем погребальным

Стянул измученную грудь

Что брат в пространстве океана

Усталый, завершает путь.

«Дух мятежный успокой!

И небесною рукой окропи дорогу муки,

Помоги мне Михаил!

И мечом небесных сил

Поддержи на поле бранном,

И покрой своим крылом

Твой пустынный белый дом.

Воина поставь на страже!

Пусть он огненным перстом

И сияющим крестом

Странникам пути укажет».

А в небе зазвенела жалобно струна.

Пустынная горячая страна

Залилась белым нестерпимым светом.

Над расцветающим рассветом

Большого корабля скользили паруса

Бесшумно рассекая небеса.

Владычице казалось, что дремота

Нежданно оковала тело,

Что чьи‑то крылья движутся у плеч;

Что близок гость и близок кто‑то,

Кого звала, молилась, но надежда,

Что вновь увидит уж давно исчезла.

И ей почудилось, что от последнего предела

Её послан щит, ей послан меч.

И вздрогнула. Очнулась. У ворот

Стучал, стучал и требовал Мельмот!

И шелестом незримых крыл

Весь белый домик он накрыл,

Луч солнца вспыхнул, тени растворились

Холмов далёких и причудливых рисунок

Причудливо лежали на песке.

И вышла женщина на двор;

И встретила спокойно мёртвый взор

Скитальца вечного. И поклонилась в пояс.

А сердце вздрогнуло, быстрей в груди забилось:

Незримый кто‑то возвещал трубой

Бой роковой, неотвратимый бой.

«Войди мой брат, покоя ты достиг.

Твой это дом. Да охранит тебя Архистратиг своим крылом.

Здесь тишина навеки поселилась;

Всё смолкнет здесь: твои паденья, муки, дела, грехи —

Шум жизни всей.

Оставь же у порога кары груз.

Забудь о днях и о тревогах.

Никто не омрачит твоих покойных встреч земной тоской.

Я здесь давно поставлена стеречь людской покой».

Будто нежная мать,

Призрак долгих ночей разогнала,

И утешила словом и взглядом.

Всё стихло, замерло. Она ввела скитальца в тишину,

Вот комната, лампада свет зелёный льёт,

И здесь не слышен отзвук жизни дальней

Всё говорит о том, что здесь конец,

Конец его дорогам тяжким.

Мельмот вздохнул, а женщина спросила:

«Не хорошо тебе, ты Божьего терпенья числишь час?

Ты золотой судьбе своих восторгов бремя, подаришь ли?

Отдашь ли на алтарь всё то, о чём ты бредил и смущался?

Взгляни: в оливковых кустах плоды уже созрели

И как далёк от мирной жизни страх,

Он отодвинут ангельской свирелью.

Брат мой, вручи же Господу свой грех

Иль горе, если горе вяжет.

Ведь ты устал? Пусть ныне тише всех,

Твой вздох моей молитвой будет».

Но скиталец непокорный вскинул взгляд:

«Этой Жизни неустанный опыт, изменившая Отцу душа, — всё сомнёт и искалечит топот Мстителя.

Он близится! Спешит! Он у порога жизни вечной!

Хочешь звёзды двигать в небосводе, хочешь молниям велеть упасть?

Опьянеть в бездумье и свободе, и познать над тленным миром власть?

Я даю тебе богатства, царства, —

Только душу вольную отдай,

Ныне власть! Ну, а потом — века мытарства,

Вечный строгий страж у входа в Рай».

Улыбнулась женщина устало:

«Искусить меня нельзя;

Видишь, Божия стезя в этом доме оборвалась.

Мне бы только в дом глухой, заключить навек покой;

Только всё бы миновалось.

В час грядущий, в грозный час,

Видя призраков средь нас,

Захочу к Отцу вернуться.

И тогда мне груз вериг облегчит Архистратиг.

Очи тленные сомкнуться.

Но иной, нетленный взгляд будет видеть, белый ряд

Серафимов, Сил, Престолов; трубным звуком осинять.

Зацветёт простой бурьян, каждый куст средь этих долов.

Здесь останься путник мой.

Я пошлю тебе покой, за тебя молиться стану.

Богу дух твой поручу и с любовью облегчу

Алую земную рану».

«Ангел молитву твою не снесёт» — молвил Мельмот, — «В светлые рощи

Господнего Рая трубы ответят: будь проклят, Мельмот!

Господь отвернётся меня проклиная.

Божественных вестников светлую стаю направит в защиту к тебе.

Пойми же, что ищет Божественный свет — меня.

Осквернителя тайн и законов.

Что я соберу в свой посеянный сев?

Изверженных плевел из Райского лона.

А мстители, с разных земель налетев,

Возьмут мою душу без крика и стона.

Пойми, что молитва твоя оскорбит Отца Вседержителя, его волю благую!

Я буду повержен, я буду разбит, к могиле земной не найду я дорогу.

Знай, помни и прочь все надежды,

Дом мой навсегда, уж давно — где вопли и скрежет железный».

Тогда она склонилась у икон и молвила: «Божественный закон

Я не нарушу. Но Господи, не Ты ль мне дал узнать,

Как просветлеет ярых воинств рать?

Не Ты ли силы и любовь вложил мне в сердце?

Не Ты ли обнажил всю тяжесть кары?

Я вижу, слышу, чувствую о Боже, что Ты закинул сеть.

Для грешного скитальца уж зажглись, уже горят безумные пожары.

Но я молю Тебя, ты сохрани ему сияющие призрачные дни,

Росу, молитву, воздух, ветер… прошу я грешная не для себя,

А за любимого, вдохни в него молитву.

И ту любовь которая снимает все печати.

Помни и верь: Душа — это таинство Божье.

И только Душа средь этой медлительной ночи

Стремиться спеша от жизни — к обители Отчей.

И если тебя я любила, любовью сгорая,

То, душу губя, с тобой не достигла б я Рая.»

Тогда Мельмот главой поник,

Униженный, безвольный;

А в окна лился птичий крик

И сыпал звон монах–старик

С высокой колокольни.

И ветер шелестел в листах

Священных книг на аналое

С улыбкой скорбной на устах

Мельмот шептал про тёмный страх,

Про чувство гибельное, злое.

Потом склонился тихо он

Перед Владычицей спокойной;

Хотел под колокольный звон

Он повести былых времён

Поведать женщине достойной:

«Давно устал я; и давно, давно

Не Божья власть над сердцем тяготеет.

Дух, изменив, надеяться не смеет,

Возврата нет, теперь мне всё равно.

Всё это было в юности; тогда

Я нес печать Божественного дара.

Я понимал, как мучит душу кара,

Предчувствие Господнего суда.

Но знанье тайн, но скрытый смысл судьбы

И власть без меры сердце мне пленили;

Я человеческой поверил силе,

И я забыл, что Божьи мы рабы.

И дух мой был восторгом опалён

Когда я нарушал закон пространства,

И своевольно рушил постоянство

Господних чисел, вмеренных времён.

Я был везде; огромная земля

Казалась мячиком, игре покорным;

Не волею и не трудом упорным

Я проникал в пещеры бытия.

Могущество безмерное купил

Я неоплатной роковой ценою.

О женщина, я ничего не скрою:

Ценою помощи проклятых сил!

Душа моя не Божья. Близок срок.

И подойду к последней я потере,

И распахнутся проклятые двери,

И я паду. Я слишком много мог.

Как я устал. К чему для сердца власть?

Покоя только дух смятенный ищет.

Устами раз коснуться Божьей пищи

И если неизбежно, то упасть.

Ты жалуешь меня? И смотришь ты без злости.

Прощаешь, молишься и веришь мне.

Ты думаешь, что есть ещё надежда?

Так слушай же, изведавшая жалость к поверженному в ад.

Смертной муки слепая усталость

Острой болью пронзила мне кости.

Можешь ты исцелить моё горе:

Было сказано мне в договоре,

Что равно покупатель оценит

Дух иной, что Мальмота заменит.

Душу, душу отдай за меня!

Поменяйся судьбою со мною.

Только этой проклятой ценою

Ты избавишь меня от огня.

Жизнь долгую, богатство, силу,

Я всё отдам тебе, взамен твоей могилы,

За смерть спокойную твою.

Ты так добра и людям будет только благо,

Та власть запретная дана».

И шепнул: — «отвечай».

Ветер принёс: — «отвечай».

А колокол бился высоко,

Будто в Божественный Рай

Хотел достучаться до срока.

И шепнул: — «говори».

Пели пески: — «говори».

И ринулись с бешенным воем,

Тёмные силы земли

На ангелов огненным роем.

Молись, молись, молись небесная высь!

И сонмы Божественных сил помогут тебе.

Вот битвы священной достиг Архистратиг.

Победно трубит Михаил.

Внемли трубе.

Забудь, забудь, забудь

Свой горестный путь;

И душу свою не спасай

Пусть ангел спасёт.

Пой лишь Господню любовь

Воспой, славословь Господню мудрость и рай…

Туда твой крылатый полёт.

Вечерней жертве молитва.

Господь открывает небесные раны

И кровь из них сочится.

Не тихнет дикая битва,

И отзвук доносится в дальние страны.

О чём же молиться?

Рази! И летит стрела. Пали тела.

Рази! И сцепились бойцы. Звенит тетива. Блестят венцы.

Рази, рази! И крылья белые и алые сплетены!

А слабые, усталые уже сметены!

В бой, бой, бой, зазывает трубой

Предводитель Божественных сил

Архистратиг Михаил!

Защити, защити, пламенный Херувим,

От Божьих полей прилети и тучи уже сметены.

Бой завершён у белой стены высокого дома,

Средь молний и грома.

И стихло всё. Вечерело…

И поднялись суровые глаза

Взглянули неподвижно на Мельмота.

Так смотрят только в церкви образа

На жизнь, где труд, и страсти, и забота.

Мельмот молчал, как будто приговор

Он должен выслушать, как подсудимый.

В тревоге опустил он долу взор,

Маяк блистающий и нестерпимый.

И тихо прошептала женщина:

«Мельмот, я давно готова. Мне блага не надо.

Я согласна нести твой грех.

Благословенна отрада пасть за любовь ниже всех.

Ты устал, мы равны перед Богом.

И душа моя той же цены.

Я без радости приму твою награду,

Плату за неё без скорби я отдам.

За высокую и крепкую ограду

Можно ль достучаться нам?

Истлевает время, я не жду событий

И не всё ль равно, с кем заключаю торг,

Не ищу прозренья и открытий,

Верю в тайну и в Божественный восторг.

На весы бросаю с радостью и грустью

Я судьбу мою.

Беру твою взамен.

Тайна наша нам поможет долететь до устья,

И услышать Ангела трубу.

Встретимся ль? Прощай. Не бойся больше кары.

Жизнь твою печальную сквозь скрежет и пожары,

Унесу я в край где завершится суд.

Пусть не гаснут в страхе пламенные очи,

И тебя из вечной и палящей ночи

Выведет любовь, Мельмот».

И руку дала, прошептав: «будь покоен».

Пожатьем её, он договор закрепил.

И в тоже мгновенье, в небе сияющем,

Пламенный воин, в златую трубу вострубил!

Из огненной тучи дождь золотой

Нежданно пролился над стихшей землёй.

Кто‑то вздохнул, зарыдал на прощанье,

Когда же очнулась земля,

Омытая утренним светом

И пели как прежде цикады

Так тихо вдруг стало…

Мельмота обвила прохлада хрустальных ручьёв,

Господних садов.

«Так вот где отрада, прошедшим круги бытия–ада?

Я счастлив, свободен…»

Он умер.

И колокол всех созвал

Об усопшем помолиться,

В церкви каждый прошептал:

«Праху прах да возвратится».

В озаренье белых свеч все молились:

«Дай надежду светлых встреч спящему в земле могилы,

Успокой, Господь мой, Твоего раба в Раю,

Где сияют праведники, как светила,

Хоть и попрал он волю всеблаженную Твою,

Ты прости его. Ты милость, свет и сила.

Душу со святыми упокой,

Там где нет болезни и ни стона,

Где раскинут Рай прохладный Твой

Над спокойной синью небосклона».

Песня четвёртая

В белом доме ничего не изменилось,

Так же дни текли на берегу пустынном,

Так же женщина по вечерам молилась

Об усталых путниках голубой святыни:

«Были мы по–прежнему как дети,

Каждый раз, когда сходились вместе,

Нам казалось, что незримый третий

Шепчет о Божественной Невесте,

И что шелестит над нами покрывало

Непорочной голубой Царицы.

Сердце, что так долго уставало,

Было в силах радостно молиться.

Мы внезапно сразу замолкали

Встретив женщину с седыми волосами

На дворе, иль в полутёмной зале,

Окружённую, как нимбом, чудесами.

Только по ночам казалось, к изголовью

Кто‑то припадал и со скрежетом и стоном,

Путал сны разгоряченной кровью,

Утром уносился с первым звоном.

Слишком, слишком долго пламенела

Вечерами у Владычицы лампада.

Всё молилась, бичевала тело

Та, которой в жизни ничего не надо.

И закрылись тайные тревоги,

Будто мы не в доме, а в дороге,

Будто ангелы наш сон не сторожили.

Много времени прошло… не знаю.

Может годы или только дни,

Были так похожи все восходы,

И заходы солнца были так легки.

Может быть, что сверстники седые

Встретят нас всё в том же доме,

Кажется, что мы в нём жили,

И мы были очень молодыми.

Нас не узнают, не предложат пищи,

Ведь мы неведомой страны пророки,

Мы говорим на непонятном языке.

Но мы расскажем, что близки закаты,

А может уж близки и сроки,

Что мы путём уходим ратным навсегда.

Мы прокричим, что воли нет,

Никто о ней и не вспомянет,

И в день назначенный,

Смерти уплаченной

Минута настанет.

«Помилуй, Владыко, помилуй Отец!

Гибель идёт,

Это тёмный конец.

Последний полёт».

Или колокол ударил где‑то?

Может волны голубого света

Налетели, утопили белый дом?

Латы воинов сверкнули на песке сухом

И исчезли. Только пыль крутится,

Да олива низко наклонясь,

Зашептала и заговорила

О могуществе бесплотных сил.

Полночь разорвалась криком,

В окнах замерцали светлячки

Гибельной жуткой приметой

Призрак средь церкви возник.

Умирает Владычица ныне.

Пойте колокола!

О голубой святыне, о тихой пустыне.

Пойте колокола!

Душу торжественным пеньем

Встретьте за гранью живого,

Милость её прегрешеньям

Просите у Господа Слова

«Господи, мы ничего не можем, — Ты нам помоги!

Даже на предсмертном ложе, нас окружают враги.

Милость Господню пошли незлобной, — И охрани!

Дух её в Твоей тиши загробной,

В смертной тени.

Боже милости, Владыка мира, Боже людей,

Ныне дух её стучится сиро, у Райских дверей.

Бытие, Законодатель строгий, Благостный царь —

Пусть усопшую сегодня на пороге

Встретит ключарь».

И раздвинулось небо.

Ангелов Божественный собор

Лик Господних воинов бесплотных

Окружили царственный предел.

Здесь средь пламени почила Сила.

Каждый смертный опустил свой взор,

И летели стрелы Михаила,

Серафимов шестокрылых ряд.

Пламеносцев, воинов небесных,

Многоокий образ, — Херувим,

В озареньи солнц иных чудесных

И Престолы Божьи, что блюдут завет, —

Столп таинственный, неопалимый.

И Господства, те что учат нас,

Как нам покорять земные страсти,

Или искушенья отражать,

Исполнители Господней воли,

Силы, немощь взявшие от нас,

И врага связующие Власти,

Вознеслись, как Божьих войнов рать,

Пламенные на лазурном поле,

Возвещают, благодать Отца.

Ангелы, — хранители живущих,

Звуки гуслей, голосов и лир

Воспевают силою небесной,

Яркий блеск Господнего венца.

Нестерпимый свет веков грядущих.

Тайна!

Господь, триединый Господь.

Бог, безначальный Отец, Сын предвечный,

Взявший от Девы нетленнейшей плоть.

Дух Утешитель, благой, бесконечный.

Тайна!

Господних даров благодать,

Огнём искупленья пронзившая кости,

Навеки не в силах победно восстать,

Враг задыхается в гневе и злости.

Любовь, источает источник живой,

И вечную жизнь, и грехам отпущенье.

Идите с опущенной низко главой.

И кайтесь, и ждите Господня прощенья.

Но чашу надежды потянет лишь кровь,

Голгофская кровь, источник нетленья,

Судимый, прощенный, Христа славословь,

Христовую волю, Оплот и Спасенье.

Слышишь?!

Из земли извергся огненный поток,

Опоясал твердь кольцом огня и гула.

Вышли в предрешённый срок

Слуги Вельзевула!

Бледный лик, сокрытый мраком крыл,

Мёртвый взор и безнадёжный вопль

Будто в неподвижности застыл

В муке неизбежной.

Прямо к Господу, в запретный Божий взгляд,

Устремились очи мудрые и злые.

Реки, как всегда, горят, горят

В грани вековые.

Не в надежде боя, смерти и побед,

Даже не в надежде отдыха от брани,

Встретил он Господень свет

У небесной грани

И вот от отчизны забытой,

Душа, проходящая сроки,

Пред Господом Ангел Хранитель,

Просил отворить ей обитель Господнего Царства.

И смолк.

Ждала, отворятся ль ворота?

Дорогой, замедленной, тесной и колкой,

Босая, в крови и страданьях

Шла тихо, и голову низко склонила,

И опустила бессильные руки.

Покорно на вечную гибель и муки

От жизни и солнца она уходила.

Душа ожидала, страдала, металась

Но хлынул поток огневой,

Свершавшую путь он навек поглотит.

И подал знак Князь бездны,

И двинулись вестники черные,

Вихри тлетворные.

Душа заметалась в тоске бесполезной,

Вот хлынул поток огневой,

Он её поглотил, а

Мститель победно трубил:

«Пусть ликует ад!»

Нет пути назад той, что свершила торг.

Райских дней восторг и светлый лик Отца,

И яркий блеск венца,

Продала Она! Отдала Она!

Пламени стена, заградит ей путь.

Рая не вернуть!

Но Ангел, Ангел переплыл

Поток огня ладьёю белой,

Врага он отражает стрелы,

Широким взмахом белых крыл.

Он обнял Её, подхватил налету,

Из пламени вынес и вот уже Ангел

С весами стоит. Он будет судьёй:

— Ты изменила Создателю?

— Да.

— Ты отреклась от блаженства и Рая?

— Да. Я отреклась от Него навсегда,

И плачу, о Божьих садах вспоминая.

— Поведай же грех Судие своему.

Скажи мне, кто был искуситель?

Зачем поменяла на гнев и тюрьму

Ты Божью любовь и Господню обитель?

Поведай. Ведь судит тебя сам Господь.

Чего ты хотела: богатства иль власти?

Иль победили смятённую плоть

Земные надежды, восторги и страсти!

— Нет, Судья мой. Я всё также чиста.

И дух мой восторгом земли не взволнован.

Но как далеко от Христова креста

Томится Он мукой и скорбью прикован.

И вострубил Архистратиг.

И поднялся суровый мститель.

Лукавый князь и обвинитель

Пред Божью славою поник.

И молвил: «Раб твоих рабов

Бессилен я и не опасен.

Скитаюсь, темен и безгласен.

Лишь около земных гробов.

Но Ты, Ты сам мне отдал власть

Над нарушителем завета.

До нового дневного света

Забывшим надлежит упасть,

И эту душу примет ад,

Как реки воду принимают,

И никогда не возвращают,

В то русло старое, назад.

Да, отреклась Она сама,

И вольно предалась мне в руки.

Скажи, Творец, какие муки

Несёт её вина?»

И вновь вострубил Михаил.

Небесных долин вечный житель,

Сияющий Ангел Хранитель

Пред Господом взор свой склонил.

«Она отдала душу даром.

И не богатство и не власть

Заставили предаться карам

И перед тихой смертью пасть.

Она была всегда богата,

В любой стране могла найти

Ночлег, привет спокойный брата

И отдых в длительном пути.

И путь её повит был славой!

О белом доме знали все.

Ей поклонялись звери, травы, птицы,

Сверкая в утренней росе,

Ей улыбались розы…

И власть её была безмерной.

Она дарила радость всем.

Людей вела дорогой верной,

Покой внушала и любовь.

Любовь — завет единый Бога,

Любовь — смятённых душ оплот.

Но Божий труд — для смертной много.

И соблазнил её Мельмот»

— «Виновна, виновна! Молчи!» —

Воскликнул тогда обвинявший.

И сразу скрестились мечи,

Над женщиной, долу упавшей.

Смятённая смертью раба

Пред Господом Сил говорила:

«Пойми меня. Мельмот устал, он был в отчаянии и плакал.

А Ты мне силу дал,

И я могла нести спокойно бремя кары.

Пусть отдыхает Он. Прости его, оставь на суд другой.

Пусть дух мой поражён,

Пусть ждут меня ещё мученья и удары.

И пусть ликует ад.

Я не возьму назад решенья своего!

Под страхом вечной казни

Я кару за него приму. И без боязни!

Пред Господа лицом

Моим глухим концом

Пусть будет посрамлён лукавый вестник ада.

Он посрамлён навек.

В любви моя награда».

Она перед престолом Божьим преклонилась.

Архангел поднял весовые чаши,

Исчислил скорбь и муки, любовь, прощение…

Всё взвесил на весах и оценил.

Судимая в последний раз молилась

Перед могуществом бесплотных сил.

И воцарилась тишина.

И падали на чаши, как звонкая монета:

Мудрость, ласка, покой, любовь,

И вдруг нашлась измена и снова заменилась на любовь…

Так в бесконечности сравнений взвивалась чаша.

Грехов ли больше или благодати?

Сковала душу женщины покорность.

И голос неземной… Так кто же он?

Провозгласил пределы мукам.

В последний раз, грехи взвились на чаше…

Тут воцарилась тишина

И неземной зов Жениха

Вещал пределы мукам.

Так кончился Ангельский суд.

И с шумом бежал злобный враг

От Божьей темницы и пут.

И небо померкло.

И солнце земное нежданно

Взошло над равниною бранной

Нас, смертных, теплом озарять.

А мы распростёртые в прах,

Судью славословили с пеньем.

И в сердце вошло со смиреньем

Начало премудрости — Страх.

МИСТЕРИИ

АННА

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

 

Монастырь. Трапезная рядом с церковью. Очень чисто и бедно. Столы, около них скамьи. Из церкви доносится пенье. Потом пенье смолкает.

Явление первое

В трапезную входят архимандрит, два монаха, игуменья и монахини, среди них Анна; и Павла. Молча размешаются за столами.

 

Архимандрит

Как полагается нам по уставу,

Молитвою решенье предваряем.

Пора нам приступить.

 

Игуменья

Благословите

Чайком попотчевать.

 

Архимандрит

Монахи знают

Еще другой устав, — о чаепитье.

Оно для них всегда в благое время.

Так, что ль, отцы?

 

1–ый монах

По слабости житейской

Разрешено нам это утешенье.

 

Игуменья

Чем Бог послал, пожалуйте откушать.

 

Архимандрит

Мы к чаепитью не сейчас приступим.

Сначала все дела. Узнать нам должно

Все, что сестер обители смущает.

Пусть мать игуменья подробно скажет,

В чем тут вопрос.

 

Игуменья

Отец архимандрит,

И вы, отцы, возлюбленные сестры,

Наверно, мы пред Богом согрешили,

Что попустил Господь врагу над нами

Нежданно власть иметь. Нет больше мира

В обители смиренной. Мы не сестры,

А будто заговорщицы какие:

Друг друга только в зле подозреваем,

Злорадствуем, коль это зло наружу

Нечайно выплывет. Прощать обиды

Как будто разучилось сердце наше.

 

Архимандрит

С чего же завелось такое дело?

 

Игуменья

От разговоров, праздной болтовни.

Одна сестра одно имеет мненье,

Сестра другая с нею не согласна.

В чем разница, — Господь их разберет.

А между тем обитель разделилась:

Порой и до вражды доходит дело.

Но лучше допросите вы виновных, —

Я, право, пересказчица плохая.

Вот две сестры. Обеим я велела

Все изложить пространно на бумаге.

За Павлу будто вся обитель нынче.

У Анны речь ясна. Не ясно только,

К чему ведет.

 

Архимандрит

Пусть начинает Павла

Повествовать нам о своих делах.

 

Павла

Я написала все. Благословите

Прочесть вам.

 

Архимандрит

Ну, читай, коли не длинно.

 

Павла

Инок, — от слова: иное.

За монастырской стеной

Нету ни стужи, ни зноя,

— Есть лишь безмолвный покой.

 

В мире борьба и утраты,

Вечно в страстях он горит.

Мы лишь бесстрастьем богаты,

Мы, — за бронею молитв.

 

Пусть оградит нас от мира

Сторож суровый, устав.

У корня Господня секира,

И наказующий прав.

 

Ладанный дым и лампады.

Пение древних псалмов, —

Звенья незримой ограды,

Меж миром и иноком ров.

 

Перебираем мы четки,

Сладкое Имя твердим,

День наш, земной и короткий,

Исчезнет, как ладанный дым.

 

Здесь я живу для спасенья

Моей многогрешной души,

Для послушанья, смиренья,

Для жизни в уставной тиши.

 

И не могу расточать я

Скупо отмеренный срок,