Грехопадение и его последствия по Священному Писанию и учению Церкви

В Библии часто, почти на каждой странице, гово­рится о той реальности, которую мы обычно назы­ваем грехом. Ветхозаветные выражения, относящиеся к этой реальности, многочисленны; они обыкно­венно заимствованы из человеческих взаимоотношений: упущение, беззаконие, мятеж, несправедливость и т.д.; иудаизм добавляет к этому «долг» (в смысле задолженности), и это выражение применяется и в Новом Завете; в еще более общем порядке грешник бывает представлен как тот, «кто делает злое пред очами Божьими»; «праведному» («саддик») обычно противопоставляется «злой» («раша»). Но истинная природа греха с его лукавством и во всей его широте выя­вляется прежде всего через библейскую историю; из нее мы узнаем также, что это откровение о человеке есть в то же время откровение о Боге, о Его любви, которой грех противится, и о Его милосердии, которое проявляется вследствие греха; ибо история спасения – не что иное, как история безустанно повторяемых Богом Твор­цом попыток оторвать человека от его привязан­ности к греху. Среди всех повествований Ветхого Завета рассказ о грехо­падении, которым открывается история человечества, пре­подает уже учение, необычайно богатое по своему содержанию. Отсюда и надо исходить, чтобы понять, что такое грех, хотя само это слово здесь еще не произнесено.^[1]

Грех Адама проявляется по существу как непослу­шание, как такое действие, которым человек сознательно и умышленно противопоставляет себя Богу, нарушая одно из Его повелений (Быт 3.3); но глубже этого внешнего бунтарского поступка в Писании определенно отмечается внутренний акт, от которого он происходит: Адам и Ева ослушались потому, что, поддавшись внушению змея, захотели «быть как боги, знающие добро и зло» (3.5), т.е., согласно наиболее распространенному толкованию, поста­вить себя на место Бога с тем, чтобы решать, что – добро и что – зло; приняв свое мнение за мерило, они притязают быть единственными вла­дыками своей судьбы и распоряжаться самими собой по своему усмотрению; они отказываются зависеть от Того, Кто их сотворил, извращая т. обр. отношение, соединявшее человека с Богом.^[2]

Согласно же Быт 2, это отношение заключалось не только в зависимости, но и в дружбе. В отличие от богов, упоминаемых в древних мифах (ср. Гильгамеш), не было ничего, в чем Бог отказывал бы человеку, сотворенному «по образу Его и подобию» (Быт 1.26 сл); Он ничего не оставил для Себя одного, даже и жизни (ср Прем 2.23). И вот, по наущению змея, сначала Ева, затем Адам начинают сомневаться в этом бесконечно щедром Боге. Запо­ведь, данная Богом для блага человека (ср Рим 7.10), кажется им лишь средством, которое Бог применил для охраны Своих преимуществ, а добавленное к заповеди предупреждение – всего только ложью: «Нет, не умрете; но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их (плодов древа познания), откроются глаза ваши и вы будете как боги, знающие добро и зло» (Быт 3.4 сл). Человек не доверял такому богу, ставшему его соперником. Само представление о Боге оказалось извращенным: понятие о бесконечно бес­корыстном, ибо совершенном, Боге, не имеющем недостатка ни в чем и могущем только давать, подменяется представлением о каком-то ограни­ченном, расчетливом существе, целиком занятом тем, чтобы защищать себя от своего создания. Прежде чем толкнуть человека на преступление, грех развратил его дух, поскольку же его дух был затронут в самом отношении к Богу, образом Которого человек является, невозможно представить себе извращения более глубокого и не приходится удивляться тому, что оно повлекло за собой столь тяжкие последствия.

Отношения между человеком и Богом изменились: таков приговор совести. Прежде чем понести наказание в прямом смысле этого слова (Быт 3.23), Адам и Ева, до этого столь близкие к Богу (ср 2.15), скрываются от лица его между деревьями (3,8). Итак, сам человек отказался от Бога и ответственность за его проступок лежит на нем; он бежал от Бога, а изгнание из рая после­довало как своего рода утверждение его собствен­ного решения. В то же время ему пришлось убе­диться, что предостережение не было ложным: вдали от Бога доступ к дереву жизни невозможен (3.22), и смерть окончательно вступает в свои права. Будучи причиной разрыва между человеком и Богом, грех вносит также разрыв между членами человеческого общества уже в раю внутри самой первоначальной четы. Едва грех совершен, как Адам себя отгоражи­вает, обвиняя в нем ту, которую Бог дал ему в качестве помощницы (2.18), как «кость от костей его и плоть от плоти его» (2.23), и этот разрыв в свою очередь подтверждается наказанием: «К мужу твоему вле­чение твое, и он будет господствовать над тобою» (3.16). В дальнейшем последствия этого разрыва распространяются на детей Адама: происходит убийство Авеля (4.8), затем наступает царство наси­лия и закон сильного, воспетый Ламехом (4.24). Тайна зла и греха распространяется за пределы человеческого мира. Между Богом и человеком встает некто третий, о ком в Ветхом Завете совсем не говорится – по всей вероятности чтобы не было соблазна считать его своего рода вторым богом – но кто Премудростью (Прем 2.24) отожествляется с Диаволом или Сатаной и снова появляется в Новом Завете.

Повествование о первом грехе завершается обето­ванием человеку некой реальной надежды. Правда, рабство, на которое он себя обрек, думая достичь независимости, само по себе окончательно; грех, однажды вошедший в мир, может только мно­житься, и по мере его роста жизнь действительно идет на ущерб, вплоть до того, что совсем прекра­щается при потопе (6.13 слл). Начало разрыва исходило от человека; ясно, что почин примирения может прийти только от Бога. И уже в этом первом повествовании Бог и дает надежду, что придет день, когда Он примет на Себя этот почин (3.15). Благость Божия, которую человек презрел, в конце концов победит, – «победит зло добром» (Рим 12.21). Книга Премудростей (10.1) уточняет, что Адам был изъят из своего преступления». В Быт. уже пока­зано, что эта благость действует: она сохраняет Ноя и его семью от всеобщего развращения и от наказания за него (Быт 6.5-8), чтобы начать через него как бы новый мир; в особенности, когда «из сме­шанных в единомыслии зла народов» (Прем 10.5) она избрала Авраама и вывела его из грешного мира (Быт 12.1), чтобы «благословились в нем все племена земные» (Быт 12.2 сл, явно составляя противовес проклятиям в 3.14 слл).

Последствия грехопадения для первого человека были катастрофическими. Он не только лишился блаженства и сладости рая – изменилась и исказилась вся природа человека. Согрешив, он отпал от естественного состояния и впал в противоестественное (авва Дорофей). Были повреждены все части его духовно-телесного состава: дух, вместо того чтобы стремиться к Богу, стал душевным, страстным; душа попала во власть телесных инстинктов; тело в свою очередь утратило первоначальную легкость и превратилось в тяжелую греховную плоть. Человек после грехопадения стал «глухим, слепым, голым, бесчувственным по отношению к тем (благам), от которых отпал, а кроме того, стал смертным, тленным и бессмысленным», «вместо божественного и нетленного знания он воспринял плотское знание, ибо ослепнув очами души... он прозрел телесными очами» (преподобный Симеон Новый Богослов). В жизнь человека вошли болезни, страдания и скорби. Он стал смертным, так как потерял возможность вкушать от древа жизни. Не только сам человек, но и весь окружающий его мир изменился в результате грехопадения. Изначальная гармония между природой и человеком нарушена – теперь стихии могут быть враждебны ему, бури, землетрясения, наводнения могут погубить его. Земля уже не будет произрастать все сама собой: ее надо возделывать «в поте лица», а она принесет «терния и колючки». Звери тоже становятся врагами человека: змей будет «жалить его в пяту» и другие хищники нападать на него (Быт. 3:14-19).^[3] Вся тварь подчиняется «рабству тления», и теперь она вместе с человеком будет «ждать освобождения» от этого рабства, потому что покорилась суете не добровольно, но по вине человека (Рим. 8:19-21).^[4]

Экзегеты, интерпретировавшие библейские тексты связанные с грехопадением, искали ответа на ряд принципиальных вопросов, например: является ли сказание Быт. 3 описанием действительно совершившегося некогда события или же в книге Бытия речь идет только о перманентном состоянии человеческого рода, обозначенного с помощью символов? К какому литературному жанру относится Быт. 3? И т. д. В святоотеческой письменности и в исследованиях позднейших времен наметились три основные интерпретации Быт. 3.

Буквальное толкование было главным образом разработано антиохийской школой. Оно предполагает, что Быт. 3 рисует события в том самом виде, как оно происходило на заре существования человеческого рода. Эдем был расположен в определенной географической точке Земли (свят. Иоанн Златоуст, Беседы на Бытие, 13, 3; блаж. Феодорит Киррский, Толкование на Бытие, 26; Феодор Мопсуестийский). Одни экзегеты этого направления считали, что человек был создан бессмертным, а другие, в частности Феодор Мопсуестийский, полагали, что он мог получить бессмертие, лишь вкусив от плодов Древа жизни (что более соответствует букве Писания; см. Быт. 3:22). Буквальное толкование принимает и рационалистическая экзегеза, но она видит в Быт. 3 род этиологического сказания, призванного объяснить несовершенство человека. Эти комментаторы ставят библейский рассказ в один ряд с другими древними этиологическими мифами.^[5]

Аллегорическое толкование существует в двух формах. Сторонники одной теории отрицают событийный характер сказания, видя в нем лишь иносказательное описание извечной греховности человека. Эта точка зрения была намечена у Филона Александрийского и нашла развитие в новое время (Бультман, Тиллих). Сторонники другой теории, не отрицая, что за поведением Быт. 3 стоит некое событие, расшифровывают его образы с помощью аллегорического метода интерпретации, согласно которому змей обозначает чувственность, Эдем – блаженство созерцания Бога, Адам – разум, Ева – чувство, Древо жизни – добро без примеси зла, Древо познания – добро, смешанное со злом, и т. д. (Ориген, свят. Григорий Богослов, свят. Григорий Нисский, блаж. Августин, свят Амвросий Медиоланский).

Историко-символическое толкование близко к аллегорическому, но для интерпретации Священного Писания использует систему символов, существовавшую на Древнем Востоке. В соответствии с этой трактовкой сама суть сказания Быт. 3 отражает некое духовное событие. Образная конкретность сказания о грехопадении наглядно, «иконоподобно» изобразить сущность трагического события: отпадение человека от Бога во имя своеволия. Символ змея избран бытописателя не случайно, а ввиду того, что для ветхозаветной Церкви главным соблазном были языческие культы пола и плодородия, имевшие своей эмблемой змею. Символ Древа познания экзегеты объясняют по-разному. Одни рассматривают вкушение от его плодов как попытку испытать зло на деле (Вышеславцев), другие объясняют этот символ как установление норм этики независимо от Бога (Лагранж). Поскольку глагол «знать» имеет в Ветхом Завете смысл «владеть», «уметь», «обладать» (Быт. 4:1), а словосочетание «добро и зло» может быть переведено как «все на свете, образ Древа познания иногда истолковывают как символ власти над миром, но такой власти, которая утверждает себя независимо от Бога, делает своим источником не Его волю, а волю человека. Именно поэтому змей обещает людям, что они будут «как боги». В таком случае основную тенденцию грехопадения следует усматривать в первобытной магии и во всем магическом миросозерцании.

Многие экзегеты святоотеческого периода видели в библейском образе Адама только конкретного индивида, первого среди людей, а передачу греха интерпретировали в плане генетическом (то есть как наследственная болезнь). Однако у свят. Григория Нисского (Об устроении человека, 16) и в ряде богослужебных текстов Адам понимается как корпоративная личность. При таком понимании и образ Божий в Адаме, и грех Адамов следует относить ко всему человеческому роду как к единой духовно-телесной сверхличности. Это подтверждается словами свят. Григория Богослова, писавшего, что «через преступное вкушение пал целый Адам» (Песнопения таинственные, 8), и словами богослужения, говорящими о приходе Христа для спасения Адама. Особого мнения придерживались те, кто вслед за Пелагием считали, будто грехопадение есть только личный грех первого человека, а все его потомки грешат лишь по собственной воле. Слова Быт. 3:17 о проклятии земли часто понимались в том смысле, что несовершенство вошло в природу в результате грехопадения человека. При этом ссылались на апостола Павла, учившего, что грехопадение повлекло за собой смерть (Рим. 5:12). Однако указания самой Библии на змея как на начало зла в творении позволили утверждать дочеловеческое происхождение несовершенства, зла, смерти. Согласно этой точке зрения, человек был вовлечен в уже существующую сферу зла.^[6]

В Новом Заветегрех занимает не меньше места, чем в Ветхом Завете, а в особенности, что полнота откровения о содеянном любовью Божией для победы над грехом дает возможность различить подлинное значение греха и вместе с тем его место в общем замысле Божией Премудрости.

Вероучение синоптических Евангелий с самого начала представляет Иисуса среди грешников. Ибо он пришел ради них, а не ради праведников (Мк 2.17). Пользуясь выражениями, обычно приме­няемыми Иудеями того времени к снятию мате­риальной задолженности. Он сравнивает отпу­щение грехов со снятием долга (Мф 6.12; 18.23 слл), что, конечно, не значит: грех снимается механически, независимо от внутреннего состояния человека, откры­вающегося благодати для обновления своего духа и сердца. Как пророки и как Иоанн Креститель (Мк 1.4), Иисус проповедует обращение, коренное изменение духа, располагающее человека принять Божию милость, поддаться ее живительному дей­ствию: «Близко Царство Божие; кайтесь и веруйте в Евангелие» (Мк 1.15). Тем же, кто отказывается принять свет (Мк 3.29) или считает, как фарисей в притче, что не нуждается в прощении (Лк 18.9 слл), Иисус не может дать прощения. Вот почему, как и пророки, Он обличает грех всюду, где грех имеется, даже у тех, которые считают себя праведными, поскольку они соблюдают пред­писания только внешнего закона. Ибо грех– внутри нашего сердца. Он пришел «исполнить закон» в его полноте, а отнюдь не упразднить его (Мф 5.17); ученик Иисуса не может довольствоваться «пра­ведностью книжников и фарисеев» (5.20); конечно, праведность, проповедуемая Иисусом в конечном итоге сводится к единой заповеди о любви (7.12); но видя, как поступает Учитель, ученик постепенно научается, что значит любить и, с другой стороны, что такое грех, противополагающийся любви. Он этому научается, в частности,   слушая Иисуса, открывающего ему мило­сердие Божие к грешнику. В Новом Завете трудно найти место, показывающее лучше, чем притча о блудном сыне, которая так близка и к учению пророков, как грех ранит любовь Божию и почему Бог не может простить грешника без его раскаяния. Иисус открывает Своими действиями еще более, чем Своими словами, отношение Бога к греху. Он не только принимает грешников с той же любовью и с той же чуткостью, как и отец в притче, не оста­навливаясь перед возможным негодованием сви­детелей этого милосердия, так же неспособных его понять, как старший сын в притче. Но Он и непосредственно борется с грехом: Он первый торжествует над Сатаной во время искушения; в течение Своего общественного служения Он уже исторгает людей из того рабства диаволу и греху, каким являются болезнь и одержимость, тем самым начиная Свое служение как Отрок Ягве (Мф 8.16), прежде чем «дать душу Свою как выкуп» (Мк 10.45) и «кровь Свою Нового Завета за многих излить в оставление грехов» (Мф 26.28).^[7]

Евангелист Иоанн говорит не столько об «отпущении грехов» Иисусом – хотя это тради­ционное выражение известно и ему (1 Ин 2.11), сколько о Христе, «берущем на Себя грех мира» (Ин 1.29). За отдельными действиями он разли­чает таинственную реальность, их порождающую: сипу, враждебную Богу и Его царству, которой про­тивостоит Христос. Эта враждебность проявляется прежде всего конкретно в добровольном отвержении света. Греху свойственна непроницаемость тьмы: «Свет пришел в мир, и возлюбили люди больше тьму, чем свет; ибо были лукавы дела их» (Ин 3.19). Грешник противится свету потому, что боится его, от страха, «чтобы не были изобличены дела его». Он ненавидит его: «Каждый, делающий злое, ненави­дит свет» (3.20). Это ослепление – добровольное и самодовольное, ибо грешник не хочет сознаться в нем. «Если бы вы были слепы, не имели бы греха. Ныне же вы говорите: мы видим. Грех ваш пребывает».

До такой степени упорное ослепление нельзя объяснить иначе, как тлетворным влиянием Сатаны. Действительно, грех порабощает человека Сатане: «Всякий, делающий грех, есть раб греха» (Ин 8.34). Как христианин – сын Божий, так грешник – сын диавола, который сначала согрешил, и делает его дела. Среди же этих дел Ин. особо отмечает человекоубийство и ложь: «Он человекоубийца был от начала в истине не стоял, потому что нет истины в нем. Когда кто говорит ложь, говорит то, что ему свойственно, оттого что и отец его – лжец. Человекоубийцей он был, навлекши смерть на людей (ср Прем 2.24), а также и внушив Каину убить своего брата (1 Ин 3.12-15); и теперь он человекоубийца, внушая Иудеям убить Того, Кто говорит им истину: «Вы ищете Меня убить – Человека, Который сказал вам истину, а услышал Я ее от Бога... Вы делаете дела отца вашего... и хотите делать похоти отца вашего» (Ин 8.40-44). Человекоубийство и ложь порождаются ненавистью. Относительно диавола Писание говорило о зависти (прем 2.24); Ин. без колебаний применяет слово «ненависть»: как упорно неверующий «ненавидит свет» (Ин. 3.20), так Иудеи ненавидят Христа и Отца Его (15.22), причем под Иудеями здесь следует понимать – порабощенный Сатаною мир, всех, кто отказывается признать Христа. И эта ненависть приводит к убиению Сына Божия (8.37). Таково измерение этого греха мира, над которым Иисус торжествует. Ему это возможно потому, что Он Сам – без греха (Ин 8. 46: ср 1 Ин 3.5), «един» с Богом Отцом Своим (Ин 10.30), наконец, и может быть в основном, - «любовь», ибо «Бог есть любовь» (1 Ин 4.8): во время Своей жизни Он не переставал любить, и смерть Его явилась таким делом любви, больше которого представить себе невозможно, она - «свершение» любви (Ин. 15.13; ср 13.1; 19.30). Оттого эта смерть и была победой над «Князем мира сего». Доказательство этого не только в том, что Христос может «снова принять отданную Им жизнь» (Ин. 10.17), но еще более в том, что к Своей победе Он приобщает Своих учеников: приняв Христа и благодаря этому став «чадом Божьим» (Ин 1.12), христианин «не делает греха», «потому что рожден от Бога». Иисус «берет грех мира» (Ин 1.29), «крестя Духом Святым» (ср 1.33), т.е. сообщая миру Духа, симво­лизируемого таинственной водой, истекшей из пронзенного ребра Распятого, подобно источнику, о котором говорил Захария и который видел Иезекииль: «и вот из-под порога Храма течет вода» и превра­щает берега Мертвого моря в новый рай (Иез 47. 1-12; Откр Ин 22.2). Конечно, христианин, даже рожден­ный от Бога, может снова впасть в грех (1 Ин 2.1); но Иисус «есть умилостивление за грехи наши» (1 Ин 2.2), и Он дал Духа апостолам для того именно, чтобы они могли «отпускать грехи» (Ин 20.22 сл).^[8]

Большее обилие словесных выражений позво­ляет Павлу еще точнее различать «грех» от «греховных дел», чаще всего называемых, помимо традиционных оборотов речи, «согрешениями» или проступками, что, однако,   нисколько не умаляет серьезности этих проступков, передаваемых иногда в русском пере­воде словом преступление. Так грех, совершенный Адамом в раю, - о котором известно, какое значение ему приписывает Апостол, - поочередно именуется «преступлением», «согрешением» и «непо­слушанием» (Рим 5.14). Во всяком случае, в учении Павла о нравствен­ности греховный поступок занимает не меньше места, чем у Синоптиков, как это видно из перечней грехов, так часто встречающихся в его посланиях. Все эти грехи исключают из Царства Божия, как это иногда и прямо говорится (1 Кор 6.9; Гал 5.21). Исследуя глубину греховных поступков, Павел указывает на их первопричину: они являются в греховной природе человека выражением и внешним проявлением силы, враждебной Богу и Его Царству, о которой говорил ап. Иоанн. Одно то, что фактически Павел только к ней применяет слово грех (в единственном числе), уже придает ей особую рельефность. Апостол тщательно описывает то ее происхождение в каждом из нас, то производимые ею дей­ствия, с точностью, достаточной, чтобы наметить в основных чертах настоящее богословское учение о грехе.

Эта «сила» представляется до некоторой степени персонифицированной, так что иногда она как будто отожествляется с личностью Сатаны, «бога века сего» (2 Кор 4.4). Грех все же от него отличается: он присущ грешному человеку, его внутреннему состоя­нию. Введенный в человеческий род непослушанием Адама (Рим 5.12-19), а отсюда как бы косвенным образом и во всю материальную вселенную (Рим 8.20; ср Быт 3.17), грех вошел во всех людей без исключения, всех их вовлекая в смерть, в вечное отделение от Бога, которое отверженные испытывают в аду: без искупления все образовали бы «осужденную массу», по выражению блаж. Августина. Павел пространно описывает это состояние человека, «продан­ного греху» (Рим 7.14), но еще способного «нахо­дить удовольствие» в добре (7.16,22), даже «хотеть» его (7.15,21), — и это доказывает, что не все в нем извращено, — но совершенно неспособного его «сделать» (7.18), а значит — неизбежно обречен­ного на вечную смерть (7.24), которая есть «конец», «завершение» греха (6.21-23).

Такие утверждения навлекают иногда на Апо­стола обвинения в преувеличении и в пессимизме. Несправедливость этих обвинений в том, что выска­зывания Павла не рассматриваются в их контексте: он описывает состояние людей вне влияния благо­дати Христовой; сам ход его доказательства при­нуждает его к этому, поскольку он подчеркивает всеобщность греха и порабощенность им с единствен­ной целью — установить бессилие Закона и пре­вознести абсолютную необходимость освободи­тельного дела Христа. Более того, Павел напо­минает о солидарности всего человечества с Адамом, чтобы раскрыть другую, гораздо более высокую солидарность, объединяющую все человечество с Иисусом Христом; по мысли Божией, Иисус Христос, как контрастный прообраз Адама, есть первый (Рим 5.14); и это равносильно утверждению, что грехи Адама с его последствиями был допущен только потому, что Христос должен был над ними востор­жествовать, притом с таким превосходством, что прежде чем излагать сходства между первым Адамом и Последним (5.17), Павел старательно отмечает их различия (5.15). Ибо победа Христа над грехом представляется Павлу не менее блистательной чем Иоанну. Христианин, оправ­данный верою и крещением (Гал 3.26), совершенно порвал с грехом (Рим 6.10); умерший греху, он стал новым существом (6.5) со Христом умершим и воскресшим — «новой тварью» (2 Кор 5.17).

Гностицизм, обрушившийся на церковь во 2 веке, вообще считал материю корнем всякой нечистоты. Отсюда антигностические отцы, как, напр., Ириней, усиленно подчеркивают мысль,что человек создан совершенно свободным и по своей вине утратил блаженство. Впрочем, очень рано наблюдается расхождение между Востоком и Западом в построениях на эти теми. Западное христианство отличалось более практическим характером, всегда поддерживало эсхатологические представления, мыслило отношения между Богом и человеком в формах права и поэтому занималось изучением греха и его последствий гораздо более, чем восточное. Уже Тертуллиан говорил о «повреждении», проистекающем из первоначального порока. Киприан идет дальше. Амвросий уже того мнения, что мы все погибли в Адаме. А Августин договаривает эти мысли до конца: он воскресил переживания Павла, его учение о грехе и благодати. И вот этого Августина должна была вместить в себя Западная церковь как раз в то время, когда она готовилась утвердить свое господство над миром варваров. Возникло своеобразное «сцепление противоположностей» – сочетание в одной и той же церкви обрядности, права, политики, власти с тонким и возвышенным учением о грехе и благодати. Трудно соединимые теоретически два направления отыскали в жизни практическое совмещение. Церковь, конечно, изменяла содержание августинизма и отодвигала его на задний план. Но, с другой стороны, она всегда терпела тех, кто смотрел на грех и благодать Августина. Под этим могучим влиянием стоит даже Тридентский собор: «Если кто не признает, что первый человек, Адам, когда нарушен был запрет Божий..., тотчас же утерял святость и праведность, в которых был утвержден, ...и в отношении тела и души претерпел перемену к худшему, тот да будет – анафема. И одновременно практика исповеди поддерживала другой порядок воззрений. Подавленное мыслями о греховности средневековье мыслило Бога как карающего Судию. Отсюда представление о важности заслуг и сатисфакции. В страхе перед карами за грех миряне естественно думали больше о наказаниях и средствах избежать их, чем об устранении греха. Наказание служило не столько тому, чтобы приобрести вновь в Боге Отца, сколько тому, чтобы избежать Бога-Судии. Лютеранство акцентировало догмат о первородном грехе. Апология Аугсбургского исповедания заявляет: «После падения нам вместо нравственности прирожденна злая похоть; после падения мы, как рожденные от грешного рода, не боимся Бога. Вообще первородный грех есть и отсутствие первобытной праведности и злая похоть, которая приразилась к нам вместо этой праведности». Шмалькальденские члены утверждают, что естественный человек не имеет свободы в выборе добра. Если допустить противное, то Христос напрасно умер, ибо не было бы грехов, за которые он должен был бы умереть, или же он умер бы только ради тела, и не ради души». Формула согласия цитирует Лютера: «Я осуждаю и отвергаю как великую ошибку всякое учение, прославляющее нашу свободную волю и не взывающее к помощи и благодати Спасителя, ибо вне Христа наши господа грех и смерть».

Греко-восточной церкви не пришлось выдержать такой острой борьбы по вопросам о спасении и грехе, какая разгорелась между католичеством и протестантством. Примечательно, что до 5 века для Востока оказывается чуждым учение о первородном грехе. Здесь религиозные притязания и задания долго остаются очень высокими и дерзновенными (Афанасий Великий, Василий Великий). Это и другие обстоятельства создали недостаток определенности в учении о грехе. «Грех сам по себе не существует, поелику он не сотворен Богом. Посему невозможно определить, в чем он состоит», – говорит «Православное исповедание» (вопрос,16). «В падении Адама человек погубил совершенство разума и ведения, и его воля преклонилась более ко злу, нежели к добру» (вопрос, 24). Однако «воля, хотя осталась неповрежденной по отношению к желанию добра и зла, впрочем, сделалась в одних более преклонной ко злу, в других к добру» (вопрос 27).^[9]

Грехопадение глубоко подавляет образ Божий, не искажая его. Именно сходство, возможность подобия серьезно затронуто. В западном учении «человек животный» сохраняет после грехопадения основы человеческого существа, хотя этот животный человек и лишен благодати. Греки же считают, что хотя образ не потускнел, извращение изначальных отношений между человеком и благодатью настолько глубоко, что только чудо искупления возвращает человека к его «естественной» сущности. В своем грехопадении человек представляется лишенным не своего избытка, а своей истинной природы, что помогает понять утверждение святых отцов о том, что христианская душа по самому своему существу является возвращением в рай, стремлением к подлинному состоянию ее природы.^[10]

Главные причины греха таятся в неправильном устрое­нии ума, в недолжном расположении чувств и в ложном направлении воли. Все эти аномалии указывают на рас­стройство души, определяют собой пребывание души в состоянии страсти и являются причиной греха. В святоотеческой письменности всякий грех рассматривается как проявление живущей в человеке страсти. При неправильном устроении ума, то есть при порочном воззрении на мир, восприятия, впечатления и желания приобретают характер чувственного вожделения и наслаж­дения. Ошибка в плане умозрения ведет к ошибке в плане практической деятельности. Впавшее в заблуждение прак­тическое сознание влияет на чувства и волю и является причиной греха. Святой Исаак Сирин говорит о воспламе­нении тела огнем вожделения при смотрении на предметы внешнего мира. При этом ум, призванный сдерживать, регулировать и контролировать функции души и вожделе­ния плоти, сам охотно останавливается в этом состоянии, воображает объекты страсти, вовлекается в игру страстей, становится умом невоздержным, плотским, непотребным. Преподобный Иоанн Лествичник пишет: «Причина страсти – чувство, а неправильное употребление чувств – от ума». Эмоциональное состояние человека также может быть причиной греха и оказывать влияние на интеллект. В состо­янии недолжного расположения чувства, например, в состоянии страстного эмоционального возбуждения, ум ли­шается способности осуществлять реалистически верную нравственную оценку ситуации и контроль над соверша­емыми действиями. Святой Исаак Сирин указывает на греховную сладость в сердце – чувство, пронизывающее все естество человека и делающее его пленником чувственной страсти.

Самой серьезной причиной греха является преднамерен­но злая воля, которая сознательно избирает беспорядок и духовный ущерб в своей личной жизни и в жизни ближних. В отличие от чувственной страсти, которая ищет времен­ного удовлетворения, озлобленность воли делает грешника еще более тяжелым и мрачным, так как является более постоянным источником беспорядка и зла. Люди стали подвержены чувственной страсти и склонны к злу после совершения прародительского греха, орудием которого был диавол, поэтому его можно считать косвенной причиной всякого греха. Но диавол не является безусловной причиной греха в том смысле, что он как будто принуждает к греху человеческую волю, – воля остается свободной и даже неприкосновенной. Самое большее, на что способен диавол, – это соблазнять человека к греху, действуя на внутренние чувства, побуждая человека думать о греховных предметах и сосредоточивать внимание на вожделениях, которые сулят запрещенные удовольствия. Преподобный Иоанн Кассиан Римлянин говорит: «Ни­кто не может быть прельщен диаволом, кроме того, кто сам пожелает отдать ему согласие своей воли». Святой Кирилл Александрийский пишет: «Диа­вол способен предложить, но не способен навязать нам наш выбор» – и заключает: «Мы сами выбираем грех». Святитель Василий Великий видит источник и корень греха в человеческом самоопределении. Эта мысль нашла четкое выражение и в воззрениях преподобного Марка Пустынника, выраженных в его трактате «О святом креще­нии»: «Необходимо понимать, что нас заставляет делать грех причина, лежащая в нас самих. Следовательно, от нас самих зависит, слушать ли нам веления нашего духа и познавать их, идти ли нам путем плоти или путем духа... ибо в нашей воле делать что-либо или не делать».^[11]