20.11.1860 – 04/17.07.1911

Профессор Московской Духовной Академии

Среди тридцати профессоров и преподавателей Московской Духовной Академии в начале ХХ–го века особым уважением и авторитетом пользовался профессор Церковной Археологии и Литургики, активный член корпорации и академического Правления в свои последние годы Александр Петрович Голубцов, человек редких душевных качеств – по отзыву его знавших.

Автор надеется, что читатель получит верное представление2 об одном не только маститом профессоре и беззаветном труженике в области церковной науки в старой дореволюционной Академии, но и честном, добросовестном человеке, носителе высоких нравственных и научных принципов, заложенных и развитых в Академии Александром Васильевичем Горским, Петром Делицыным, Сергеем Константиновичем Смирновым, Василием Осиповичем Ключевским и другими выдающимися ее учеными.

Он был сыном бедного сельского священника Ильинского погоста на речке Шаче3, что в Шарике в Галичском уезде Костромской губернии. – Петра Александровича Голубцова [Б1]4 и его супруги Анны Елисеевны.

О. Петр родился, видимо, в 1832 г. (т.к. когда он поступил в семинарию в 1850 году, ему было 18 лет), в семье священника Александра Петровича Голубцова, служившего в церкви села Успенье Нейское, что, очевидно, адекватно выражению, встречающемуся в архивных документах: «Соликамского духовного правления, Кологривского уезда села Нейского Успенской церкви».

В свою очередь, выпускник Костромской семинарии 1826 года, занявший в списке самое последнее 56–е место (Петр в 1856 году занял все же 31–е место), Ал–др Петр. Голубцов [А1] в «списке учеников Высшего отделения семинарии, обучающихся по классу греческого языка», значился как «прилежания малого, успехов недостаточных». До семинарии он 4 года обучался в Солигаличском уездном духовном училище, куда поступил в июле 1816 года на свое содержание, а до этого он, видимо, один год обучался в приходском училище, куда поступил в 1815 году 31 мая. В 1816 году ему было 13 лет, следовательно он 1803 года рождения (а, м.б., 1802). Он значился сыном диакона села Нейского5 Успенской церкви Петра Георгиева [А2];

В списках священнослужителей Солигаличского духовного правления за 1813 год в этой церкви значится только один диакон по имени Петр – Петр Егоров 38 лет, а в списках за 1821 и 1822 гг. – еще и Петр Гаврилов, т.е. было даже два дьякона. Стало быть прадедом профессора А–дра П. Голубцова был диакон церкви Успения Нейского Петр Георгиев (он же Егоров?), вероятно, 1775 года рождения. Но носил ли он фамилию «Голубцов»? Если носил, то почему она не упомянута? – Может быть, потому, что сослуживцы хорошо знали его отца, Георгия, и величали его этим именем и внесли отчество вместо фамилии в клировую ведомость, запамятовав его фамилию, и она проявилась, лишь когда он сам оформлял своего сына в приходское училище.

Либо он, действительно, не имел фамилии, и тогда при оформлении сына записал его «Голубцовым», м.б., потому, что происходил из деревни Толубцово»6 (или из д. «Голубцы»?)7, т.к. сомнительно, чтобы в приходском училище сами «переименовали» мальчика. Конечно, «Егоровых» могло быть несколько.

Низкая успеваемость в семинарии первого Голубцова, большая – второго (Петра Ал–дровича) и отличная третьего, как бы говорят о нарастающем интеллектуальном росте поколений Голубцовых, и о вероятном происхождении первого из них от малограмотного диакона Петра Георгиева, чей отец Георгий, возможно, был только псаломщик. К сожалению, в брошюре «150–летие Костромской Духовной семинарии, 1747–1897 гг.», (Кострома, 1897 г.), списки выпускников даны лишь с 1814 года; пожар, случившийся в гор. архиве в 1982(?) году, уничтожил или повредил документы первой половины прошлого века и более древние. Поэтому разыскивать семейные корни трудно. И поэтому нет сведений и о времени смерти Петра Георгиева [А2], нет перечня всех детей Ал–дра Петровича [А1], а семья его «была очень многочисленная и состояла почти исключительно из сыновей»8.

Из его детей известны имена только 4–х: Петра, Александра, Николая и Геннадия. Судя по архивным документам, помимо Петра в семинарии учились и Николай, и Александр, а именно:

Николай [БЗ] в возрасте 11лет 1 сент. 1847 года поступил в Галичское уездное дух. училище, а в 1852 г. в семинарию. Закончил 20–м в 1858 г.

Александр [Б2] в 10 лет поступил в Галичское приходское училище 1 сент. 1849 г., а в 1851 г. переведен в уездное духовное училище. Он стал учиться в семинарии в 1856 году (когда его старший брат Петр ее закончил), а ее закончил в 1862 году.

Какова судьба этих двух братьев – Николая и Александра и их потомства – ничего неизвестно.

Геннадий [Б4] был священником в Успенье Нейском, возможно, уже по смерти своего многодетного отца. Он, вероятно, был самым младшим ребенком, «почти ровесником» своему племяннику проф. А.П. Голубцову [В2]. Год его рождения на ген. схеме тот же – 1860. Но нет данных об его образовании.

В 1856 году Петр закончил семинарию с аттестатом II–го разряда, в списке он шел под 31–м номером.

Как часто было принято, кандидат на священническую должность брал в супруги дочь умершего священника и занимал его место в храме. Так, видимо, было и здесь. Петр женился на Анне, дочери священника церкви на Ильинском погосте на р. Шаче, что в Шарике, – Елисея Захаровича Лебедева, если верить наброску генеалогической схемы, составленной на основе рассказов родственников, вероятно, Павлом Александровичем Голубцовым в 1929–1930 гг. – судя по ее содержанию.

23 февраля 1858 года он был рукоположен в сан священника к этому храму. Отец Петр «был человек очень умный, честный, до самоотвержения заботливый о семье, на редкость трудолюбивый9, гостеприимный, отличный хозяин, но обладал очень строгим нравом и горячим темпераментом», скончался от инфаркта на 55–м году жизни в июне 1887 года. Анна Елисеевна была простая, неграмотная женщина, отличавшаяся веселым характером, несмотря на свои болезни. Внезапно скончалась в августе 1907 г. в возрасте 67–ми лет.

В семье о. Петра были дети:

Екатерина (1887–1922), бывшая дважды замужем и жившая в с. Атово,

Александр [В2], о котором речь впереди,

Анатолий [ВЗ] 1863 г.р., окончивший семинарию в 1888 г. 50–м по списку, женившийся тогда на 19–летней Марии Владимир. Голубевой (но на генеалог, схеме – Калинникова!) и занявший место своего умершего отца,

Николай [В4] 1865 г.р., окончивший только Галичское дух. училище. В 1888 г. он значился псаломщиком в с. Башкино Юрьевецкого уезда, а женившись на Клаве Лазаревой, дочери прот. Петра из с. Палкино, служил диаконом в с. Черная Заводь.

Алексей 1870 г.р. [В5], по окончании Галичск. дух. училища и Костром, семинарии в 1892 г. 27-м по списку, стал священником в с. Никола–Порга.

Рано умершие братья (двое в 1898, а Алексий в 1907 г.) оставили 12 сирот, о которых пришлось заботиться Александру Петровичу.

Жила семья о. Петра, где в 1860 году10 родился будущий профессор, очень бедно – на 150 руб. доходу в год. Приходилось отцу семейства самому обрабатывать землю и держать скот для ее удобрения.

Питание было крайне скудное. Мясо за столом видели очень редко, гречневую кашу и чай – по праздникам. Для обучения детей в училищах и для отправки их в дорогу о. Петру приходилось занимать в долг у более состоятельных односельчан. Александр, уезжая в Галичское духовное училище или Костромскую духовную семинарию, получал от отца не более 20 копеек, тяжело сознавая, что оставляет родителей вообще без денег.

Первоначально грамоте обучал детей о. Петр, затем некоторое время сельская учительница, а потом мальчиков отдавали в ближайшее Галичское духовное училище, где царили дикие нравы бурсы, воспоминание о которых впоследствии приводило Александра Петровича в содрогание, хотя там были и неплохие педагоги.

В Костромской духовной семинарии обучение и воспитание были гораздо лучше. С благодарностью вспоминал он инспектора семинарии, который строгим выговором и двухдневным голодным столом отбил у него всякое стремление подражать в курении старшим товарищам. Способности Александра были вначале весьма средние, но постепенно они развились благодаря его трудолюбию, так что он успешно окончил в 1882 г. семинарию и был послан на казенный счет в Московскую Духовную Академию еще с одним своим товарищем11 для продолжения богословского образования.

«Со страхом и благоговением ехал деревенский юноша в Академию, представляя ее себе чем-то необыкновенным и недосягаемым, а профессоров – людьми особенными... Он был очень удивлен, когда на академическом крыльце его вежливо встретил служитель, взял чемодан, который он всегда носил сам, и отнес в номер...» [БВ 1911, 11, 66].

В Академии Александр начал было усердно посещать все лекции, но потом сократил эти посещения до минимума, сосредоточив все внимание на семестровых сочинениях, вставал очень рано и непрерывно работал в течение целого дня. Учился он очень успешно, но усиленные занятия в совокупности с заботами о домашних, тяжело болевших, и волнениями по поводу разных студенческих неурядиц, подорвали и без того слабое здоровье, и на IV–м курсе Александр Петрович серьезно заболел и довольно долго пробыл в больнице, где лечился от истощения и болезни горла.

Время его обучения (1882–1886) пришлось на последние годы ректорства протоиерея Сергея Константиновича Смирнова12 – сподвижника и продолжателя научных и нравственных традиций Александра Васильевича Горского (†1875 г.). Это было еще время наивысшего расцвета Академии, в которой в его время преподавали выдающиеся историки Вас. Осип. Ключевский, Евг. Евсигн. Голубинский, Ал-й Петр. Лебедев, Ник. Фед. Каптерев и др. Александр Голубцовбыл увлечен исторической наукой. Темой своей курсовой работы взял разработку периода русской церковной истории во время правления патриарха Иосифа, которая оказалась весьма сложной и, по согласованию со своим руководителем, профессором Е. Голубинским, он все внимание сосредоточил на одном лишь эпизоде правления патриарха Иосифа – на прениях о вере между русскими протоиереями, окружавшими царский двор, и лютеранским пастором Фельгабером, прибывшим в январе 1644 года в Москву с датским принцем Вальдемаром. Последний был приглашен царем Михаилом Федоровичем, желавшим выдать за него свою дочь Ирину. Прения возникли из–за нежелания принца перекрещиваться в православную веру, на чем безуспешно настаивал царский двор. Стороны не пришли к соглашению.

Проф. Е. Голубинский, очень скупой на хорошие отзывы, оценил труд А.П. Голубцова наивысшим баллом (5+), что свидетельствовало о незаурядности работы и ее автора. О работе Евгений Евсигнеевич писал, что «вся полемика с относящейся к ней историей изложена им полно и обстоятельно и подвергнута им собственному обсуждению или разбору основательно, что весь материал, подлежавший обработке находится в рукописях… С особенной и нарочитой похвалой я должен отозваться, – продолжал рецензент, – о тех новых остроумных и, как мне кажется, основательных соображениях, которые автор высказывает относительно значения нашей полемики для своего времени. До патриарха Иосифа русские с предубеждением смотрели на малороссиян, видя в них, подобно тому как и в греках, людей, утративших чистоту истинного православия. Но их приготовления к тому, чтобы убедить Вальдемара присоединиться к православию и именно посредством перекрещивания, заставили их обратиться за научными средствами убеждения, которых они не имели у себя дома, к малороссийским ученым. С другой стороны, полемика с ученым пастором убедила московских русских в том, что, не обладая научными средствами, они не в состоянии заграждать уста врагов православия. То и другое вместе, по мнению автора, содействовало пробуждению мысли у московских русских о необходимости введения у себя настоящего образования и о заимствовании его из Малороссии через вызов тамошних ученых»13.

Окончив в 1886 г. Академию 1–м магистрантом14 (из 10815 обучавшихся вместе с ним), А.П. Голубцов был оставлен проф. стипендиатом для замещения кафедры Церковной археологии и литургики, оставшейся вакантной из–за смерти в декабре 1885 г. ее профессора И.Д. Мансветова. И хотя большая часть времени, особенно в первые три года, поглощалась подготовкой курса по указанной кафедре16, лечением от легочной болезни17 и устройством личной жизни – женитьбой18, Александр Петрович. продолжал работу над темой своего кандидатского сочинения, перерабатывая его в магистерское.

Эта работа осложнялась тем обстоятельством, что эпизод неудачного сватовства был не раз изучаем русскими и зарубежными историками (С.М. Соловьевым, Н.И. Костомаровым, преосвященным Евгением Болховитиновым,И.И. Соколовым и др.), но на основе неполного изучения сохранившихся в архивах памятников, и потому получал неполное или искаженное освещение, и, как писал А.П. Голубцов в предисловии к своей магистерской диссертации: «Работы, посвященные прениям о вере, не обнимают собой и трети памятников данной полемики, носят разрозненный характер, не свободны от крупных недостатков и вообще оставляют желать многого. Цельной ...работы до сих пор нет...» А. Голубцову пришлось много и упорно работать в многочисленных архивах.

«Магистрант, – писал в отзыве В.О. Ключевский, – не только впервые в одной работе охватил все стороны этого исторического эпизода, но и тщательно проанализировал все материалы, имевшиеся в различных Российских книгохранилищах ».

Критическое сличение различных и многочисленных списков дало ему возможность создать ценный критический аппарат, который по словам проф. В. Ключевского, «послужит полезным пособием для дальнейшего изучения русской церковно–полемической литературы XVII века. С помощью такой критико–библиографической подготовки г. Голубцов обстоятельно и живо воспроизвел как ход устной, так и письменной полемики московских богословов с датскими. Здесь он с особенным вниманием исследовал уровень богословских познаний и приемы полемической аргументации московских богословов. С этой целью ...в особой главе автор разобрал «Изложение на лютеры» о. Иоанна Наседки и другие полемические сборники... Таким образом, он обработал целый отдел русской духовной литературы XVII в. Эти результаты достигнуты благодаря серьезному отношению автора к своей задаче и правильной постановке вопроса. Все это дает основание признать диссертацию г. Голубцова вполне заслуживающей искомой автором степени», – заключил В.Ключевский.

С не меньшим одобрением отозвался об этой работе и другой рецензент – ординарный профессор Е.Е. Голубинский: «...О сочинении г. Голубцова я должен отозваться с решительной похвалой, – заявил он. – Обширный материал изучен им крайне старательно. Изложение дела очень удовлетворительное во всех отношениях. ... Вообще, сочинение г. Голубцова представляет собой такую монографию по взятому им вопросу, по отношению к которой может быть выражено только полное удовлетворение» [Ж. 1891, с. 394–398].

Сочинение получило высокую оценку не только со стороны Совета Академии, но и Священного Синода, удостоившего А.П. Голубцова за это сочинение с приложением «Памятников прений о вере...» (1892 г.) премии митр. Макария в 1000 рублей19.

Успешно защитив магистерскую работу 25 ноября 1891 г. и получив знание доцента Академии (с 15 февраля 1892 года), он продолжал свою научно–педагогическую работу, к которой присоединилась и забота о научной организации и размещении Церковно–археологического музея, формально открытого в 1880 году и лишь в 1891 году в лице А.П. Голубцова получившего своего первого официально назначенного заведующего. Голубцов прежде всего добился перевода музея из помещений библиотеки в северо–восточное отделение актового зала Академии, где лично устраивал витрины, развешивал иконы, инвентаризировал поступления, классифицировал нумизматические коллекции и т.п., эта активная и к тому же безвозмездная деятельность А. Голубцовазаслужила в феврале 1893 года особую благодарность Совета. В 1895 году он же издал специальную брошюру «Церковно–археологический музей при Московской Духовной Академии», посвященную истории развития и составу этого музея, забота о котором занимала его до самой смерти.

Кроме того, с мая 1893 года до сентября 1896 г., А.П. Голубцов занимал должность лектора французского языка, что диктовалось финансовыми заботами об увеличивающейся семье. 24 января 1896 г. он был возведен в звание экстраординарного профессора, что было связано с существенным повышением оклада (с 1200 руб. в год до 2400 руб.) и поэтому надобность в указанной лекторской нагрузке отпала.

Но семья продолжала увеличиваться20 и с 1 октября 1898 г. по рекомендации В.О. Ключевского Александр Петрович был зачислен внештатным преподавателем церковной археологии в Московское Училище Живописи, Ваяния и Зодчества, где он трудился также до своей смерти. Совместная работа в этом учебном заведении сблизила обоих ученых, и Василий Осипович стал часто заходить в дом А.П. Голубцова, которого «высоко ценил за ясный и трезвый ум, прямоту и откровенность, растворенную глубокой искренностью и задушевностью. В последние годы Василий Осипович всегда с исключительным вниманием выслушивал мнения и замечания Александра Петровича и всегда говорил о нем с особенным уважением»21.

С 1899 года Александр Петрович приступает к печатанию материалов, вошедших в состав его будущей докторской работы о соборных чиновниках, т.е. о записанных особенностях в чинопоследованиях соборных служб, в которых сказались влияния не только Студийского и Иерусалимского уставов, но и храма Софии Константинопольской и другие исторические наслоения. Им были подготовлены и опубликованы в «Чтениях Об–ва Истории и Древностей Российских» и в отдельных изданиях «Чиновники» Новгородского Софийского собора (1899 г., 270 с), Холмогорского Преображенского Собора (1903, 286 с), Нижегородского Преображенского (1905, 68 с.) и Московского Успенского соборов (1908, 312† 53 с.)22 и в 1907 году – первая половина исследования этих материалов под названием «Соборные чиновники и особенности службы по ним» (262 с), за которые решением Совета Академии от 8 июня 1907 года был удостоен степени доктора церковной истории. Работа заслужила похвалу не только от академических рецензентов профессоров Ник. Ал–др. Заозерского и Серг. Ив. Смирнова, отметивших тщательное изучение рукописных источников, обильный запас исторических и литургических сведений, тщательность и добросовестность исследований, лаконичность языка, соединяемую временами с художественной выразительностью, но и внеакадемических рецензентов, в частности, профф. СПБ ДА Н.В. Покровского и Н. Пальмова, прот. М. Лисицына23.

Как ученый А.П. Голубцов сформировался под непосредственным влиянием, как уже упоминали, В.О. Ключевского, Е.Е. Голубинского, И. Каптерева, выпестованных в свою очередь Александром Васильевичем Горским, перед памятью которого благоговел и А.П. Голубцов и научными предметами, принципами и трудами которого он руководился и пользовался. Главным научным принципом Горского было – обращаться непосредственно к первоисточникам. И поэтому исследования А.П. Голубцова были вполне оригинальны, новы и чрезвычайно плодотворны, т.к. он умел в первоисточниках найти много нового, другими незамеченного. Но именно «Е.Е. Голубинский, по словам Н.В–кого, внедрил в его сознание мысль, что историк, это – тряпичник, роющийся в «лоскутках» дошедших до нас исторических сведений, отрывочных, лишенных, по-видимому, внутренней органической связи, и, чтобы понять их, вскрыть их действительный смысл и определить их место и их значимость в исторической науке, для этого необходимо «перерыть» их, как перерывает жалкие лоскутки тряпичник, всесторонне и внимательно всмотреться в них, изучить их с исчерпывающей полнотой, и уже затем строить выводы.

От В.О. Ключевского же покойный воспринял другую мысль, – что историк не только тряпичник, но он должен быть еще художником и психологом, силою своего творческого воображения устанавливающим внутреннюю органическую связь между отдельными событиями, вскрывающими психологию отдельных личностей и целых исторических событий. Прежде чем сделать оценку исторического явления, В.О. Ключевский и А.П. Голубцов направляли свои усилия к тому, чтобы понять это событие»24.

С Н.Ф. Каптеревым, как и с Е.Е. Голубинским, и особенно с А.П. Лебедевым, его сближает мужественное отстаивание права не только писать то, что является объективной научно–доказанной истиной25, но и выступать открыто в защиту попираемой правды. Так было и неоднократно в Совете Академии, где он был всегда лидером, боровшимся за интересы академический науки, против политики, проводившейся ректорами Академии еп. Евдокимом, и особенно еп. Феодором, в угоду реакционным веяниям, идущим сверху и направленным на удаление из Академии прогрессивно настроенных профессоров. А.П. Голубцовактивно боролся за продление пребывания в академии В.О. Ключевского, за право проф. И.М. Громогласова перейти на кафедру Церковного права вместо уходившего на пенсию Н.А. Заозерского, против позиции еп. Феодора, стремившегося и сумевшего в конце концов уволить Громогласова из Академии за свободолюбивые выступления (см. также прим. 35) и в других случаях, так что он вынужден был писать в октябре 1909 года: «...Служить в Академии становится все тяжелее при всей нашей привычке к унижениям и оскорблениям...»26. Но несмотря на это Александр Петрович неутомимо работал, изучая архивы и многочисленную литературу, особенно иностранную, какую выписывал для академической библиотеки27. Такое отношение к научным исследованиям требовало постоянного напряжения труда. Для Александра Петровича не было ни каникул, ни праздников. Дома он постоянно работал, с книгой выходил и к столу и не любил, когда прерывали работу его мысли. Ольга Сергеевна, оправдываясь, говаривала ему: «Что же мне делать, если у тебя никогда не добьешься аудиенции? В кабинет не ходи, за чаем ты с книгой – не мешай, за обедом – тоже, вечером опять в кабинете» [4а, с. 26].

Только исключительной трудоспособностью можно объяснить то, что к 50 годам А.П. Голубцов, обремененный большой семьей, завершил две диссертации, при этом в разных областях наук, написал около полусотни статей в трех областях: церковной истории, литургике и церковной археологии, заведывал церковно–археологическим музеем, будучи единственным его работником, представлял Духовную Академию научными, им подготовленными докладами, на всех областных и всероссийских археологических съездах, начиная с Всероссийского 8–го (в 1890 г.) и кончая областным, бывшем на его родине в Костроме в 1909 году, не говоря уже о профессорских обязанностях по двум учебным заведениям, для которых он составлял курсы лекций. Академический курс лекций был издан лишь по смерти А.Голубцова старшим сыном, Иваном Александровичем, в 1918 г. под названием «Из чтений по церковной археологии и литургике» в двух частях (464+286 стр.). Он представляет очень ценный, систематизированный свод достижений исторической отечественной и зарубежной науки по указанным дисциплинам. К сожалению, по тяжелым условиям издания, к тому же посмертного, он остался не иллюстрированным, в то время как все свои лекции, тщательно им подготовлявшиеся, А.Голубцов сопровождал большим количеством иллюстраций либо из огромных фолиантов, приносимых им из библиотеки, либо диапозитивами с помощью «волшебного фонаря»28. Кроме того он часто проводил лекции для студентов в соборах Лавры, в своем музее, а для студентов Московского Училища – в Историческом музее, в Оружейной Палате, в Кремлевских соборах. Поэтому к его лекциям студенты относились с большим интересом, тем более, что они переходили часто в беседы по наиболее увлекательным вопросам лекционной тематики29.

Интересен отзыв о лекциях выпускника Академии 1906 г. свящ. Павла Салагора:30 «...Не торопясь, опустивши голову и согнувши несколько спину, поднимался он (Александр Петрович), бывало, в аудиторию № 5 для своих лекций. Глаза всегда, или почти всегда, были опущены, и особая какая–то тайная дума отражалась в них...

На его лекциях по археологии живой вставала седая старина. Все облекалось в плоть и кровь. В аудитории как–то непроизвольно устанавливалась атмосфера того исторического периода, памятник которого был в данную минуту предметом объяснения профессора. Благодаря тому, что в Академии была своя электрическая станция, Александр Петрович сопровождал свои лекции световыми картинами. Много помогал ему при этом студент Павел Александрович Флоренский, ныне доцент,., он весьма интересовался церковной археологией и, т.к. по московскому университету его специальностью была физика и математика, он лично помогал Александру Петровичу и в установке аппарата и в показывании картин. Быстро проходило лекционное время. ...Какие чудные объяснения картин давал Александр Петрович. Никогда не забуду его прекрасных объяснений катакомб, св. Софии... и собора св. Петра в Риме...»31.

С другой стороны, к выбору тем для курсовых и семестровых работ Александр Петрович относился с научной ответственностью и давал такие, которые требовали самостоятельной работы по первоисточникам и вносили бы ощутимый вклад в науку. Поэтому за 10 лет А.П. Голубцову написано всего 10 курсовых работ, таких как: «Богослужение Иерусалимской Церкви в IV веке» (Добромысловым в 1901 г.) «Обиходники Тр.Серг. Лавры и их значение для истории богослужения» (Соловьевым И. в 1901 г.), «История нашего печатного служебника» (Никольским А. в 1902 г.), «Происхождение и состав греческого рукописного Евхология» (Буравцевым в 1904 г.) и т.д.32

Как наставник и как педагог Александр Петрович пользовался непререкаемым авторитетом в студенческой среде. Многие студенты преподносили по окончании Академии ему свои фотографии с благодарными надписями33. «К нему обращались за советами люди не только бывшие одного мнения с ним, но и считавшие себя его противниками. Он обладал редкой способностью подойти близко к каждому человеку, независимо от его взглядов и убеждений. Ему, как духовнику, поверяли свои сокровенные мысли и его сослуживцы, и многочисленные узники» – писал некто Н.В–кий34.

Один из бывших студентов Академии, прот. Александр Петрович Введенский35вспоминал, как в 1907 году во время экзаменов появился сыпной тиф и, всех напугав, заставил сидеть по комнатам и кельям безвыходно. В один из моментов всеобщей растерянности и страха в комнату, где с другими обитал   А. Введенский, пришел проф. А.П. Голубцов, ободрил их, сказав, что болезнь пристает только к тем, кто слаб духом, что и он сперва испугался, но потом пошел в Лавру к преп. Сергию, «который мею Русь спас от страха перед татарами, ...и такую бодрость почувствовал, что пошел в больницу к больному сыпняком поддержать его дух, а потом пошел и к студентам». По его увещанию эти студенты последовали его примеру, а через день приехала врачебная комиссия из Москвы и не обнаружила никакого сыпняка36.

«Правдивая и честная душа!, – говорил над гробом безвременно почившего профессора его младший коллега С.П. Знаменский [4а, с. 30], – ты была удивительно чуткой и отзывчивой на чужое горе, на чужие неудачи... Ты жил их интересами, волновался из–за их неудач и переживал их радость так, как будто это были твои собственные... В тебе всегда и неугасимо горело чувство правды и справедливости... У тебя именно надо было учиться, как говорить правду и говорить ее до конца, не смущаясь ничем...».

По словам сослуживца проф. И.Д. Андреева [6в, с. 69–70], А.П. Голубцов – «ученик и любимец вождей Академии Е.Е. Голубинского, В.O. Ключевского иА.П. Лебедева, первоклассный ученый, ...выдающийся лектор... вместе с тем, занимал в Академии исключительное место, как могучая моральная величина. Человек идеальной чистоты, пламенный защитник правды37, друг всех обиженных, стойкий консерватор Александр Голубцов по взглядам, но недруг всех реакционеров и враг всех представителей мракобесия и насилия... Когда начался разгром Академии в 1906–1907 годах, Голубцов вел себя с редким мужеством. История расскажет о его выступлениях. За непосильную борьбу против вытеснения из Академии В.О. Ключевского Голубцов получил вместе с единомышленниками порицание от Священного Синода... Он был одним из тех, при взгляде на которых верилось в человека»38. Строгий в отношении к другим, он еще строже был к себе. Осторожный в выводах, прекрасный знаток рукописного материала, он брал для изучения и освещения скромные темы, но доводил работу по ним до исчерпывающих пределов. При этом его заключения часто поражали блеском и глубиной. В самый день смерти он формулировал оригинальный, замечательно тонкий взгляд на происхождение иконостасов в наших храмах. Но эти находки Голубцова часто становились в разрез с идиллическими господствующими объяснениями нашей обрядности и вызывали сверху недружелюбную оценку. А.П. умер в расцвете лет и таланта. Не подлежит сомнению, что неурядицы в Академии39 сократили жизнь этого редкого ученого и человека» [6в, с. 69–70].

Политические взгляды А.П. Голубцова весьма далеко расходились с официальными, насаждавшимися сверху. В ниже приводимом фрагменте одного из немногих дошедших до нас его писем (к Н.А. Титову от 18.08.1907 г.) звучит острое недовольство ухудшающимся экономическим положением трудящихся в результате поражения России в войне с Японией: «...Мне только думается, что у матушки России карманы надолго поопустели... Я сужу по налогам, вновь измышляемым и без зазрения совести увеличиваемым. Впрочем я плохой финансист: могу жестоко ошибаться, но чувствовать могу глубоко, когда вижу, что государственная рента, за которую приходилось пять–шесть лет назад платить выше номинальной стоимости, падает и падает, точно «свободная женщина». За что, подумаешь, приходится терять треть потом и нервами нажитого добра, с какой радости взносишь 36 р. ежегодно на восстановление погибшего флота из своего, не Бог весть какого жалованья ? Войны с Японией не начинал, в потоплении флота не участвовал... Несешь непосильную жертву на алтарь отечества за едкий, удушливый дым его, подгоняемый веяниями, откуда–то свыше исходящими. Это кажется именуется исстари «верною службою престолу»... Забыл, что я археолог, должен стоять за старину, почтительно–бережно обращаться с нею... Но семейный очаг куда как древнее царствующих Тронов и интересами его, мне сдается, не должно тоже поступаться во имя человеческой глупости, национальной спеси, правящего высокомерия и т.д. и т.д.» И далее: «Я не знаю, как бы я себя почувствовал, если бы у меня на бесцельной войне убили или изувечили сына, брата и т.п. Это вызвало бы, наверное, страшное озлобление...»

«В семейной жизни, – по словам автора некролога, – Александр Петрович был любящий супруг, чадолюбивый, заботливый и самоотверженный отец, хотя горячий и строгий... От природы горячий, вспыльчивый, он, бывало, в гневе наговорит лишнего, но затем всегда сам первый шел мириться не только с супругой, но и с детьми40... [4а, с.27–28].

Один из сыновей его, будущий известный моск, священник о. Николай († 20 сент. 1963 г.) (см. о нем в одной из глав), оставивший весьма подробные впечатления о детстве, пишет с какой бдительностью и даже, может быть, дотошностью А.П. Голубцов следил не только за воспитанием детей, за их поведением, но и за внешностью, одеждой и т.д., весьма строго и даже жестоко, но «по силам», наказывая их за проделки, за небрежное выполнение уроков, за низкие отметки, за неряшливость, за упрямство, неуступчивость и грубость, прививая им привычки «к чистоплотности, опрятности, труду, аккуратности..: Но главное, что заложил папа – любовь к справедливости, серьезное отношение к труду, сострадательность к убогим, нищим, нуждающимся. Не раз, помню, собирались посылки нашим деревенским родственникам, нищим – никогда не было отказа. Особенно запомнился один странник, «папин землячок» – некий придурковатый Сидоров. Он иногда у нас ночевал, принося всегда охапку всякого хлама... Папа всегда его принимал и поил чаем...» [из рукописных воспоминаний].

...В обращении со всеми людьми вообще Александр Петрович был крайне прост, общителен, радушен и в высшей степени гостеприимен. В людях не выносил только лжи, виляния и двоедушия. Напротив, местные люди, но заброшенные, от которых почему–либо все отворачивались, привлекали его особенное внимание...» Это подчеркивает и архиепископ Антоний (Храповицкий)в очень кратком некрологе: «...Последнее его письмо было ходатайством о пенсии или пособии одному из бывших сослуживцев, помимо ведома последнего...» [46].

Крайнее радушие ко всем к нему приходившим при огромной семье сноси и осиротелых семьях братьев заставила профессора экономить на себе, напрягаться сверх своих сил. Крайне деликатный, чтобы попросить помочь студентов, он сам для работы на дому таскал тяжелые кипы книг и разных периодических изданий из библиотеки на своих плечах, несмотря па давно уже больное и измученное сердце41. Непомерная моральная и физическая нагрузка вызвала в июле 1917 года его внезапную смерть, последовавшую после напряженного, хотя и воскресного дня, когда он, задержанный непогодой и тяжелыми вестями с родины, поспев лишь к концу службы в Успенском соборе и затем проведя часа полтора в Археологическом музее, около двух часов пополудни бледный и крайне утомленный принес домой огромную связку изданий для срочного написания реферата об иконостасе и, передохнув, сел за работу. Около 6 часов вечера (3 июля) приехал профессор А.П. Шостьин, инспектор, исполнявший обязанности уехавшего ректора, о чем–то посовещаться с профессором Голубцовым (исполнявшим обязанности инспектора), и 9–м часу пришел монах о. С, только что закончивший Академию42. «Радушно встретив гостя, Александр Петрович предложил ему обычное угощение и в оживленной беседе с ним и старшими членами семьи провел весь вечер до 11 ночи» [4а, с. 30]. А через час с небольшим Александр Петрович, еще не заснув, в присутствии супруги скоропостижно скончался от инфаркта, происшедшего на почве стенокардии и склероза венечных сосудов43.

Утром, 4 июля скорбная весть дошла до Академии и Лавры, куда приехал по случаю Сергиева дня моск, митрополит Владимир (Богомиленский), который к полудню прибыл на квартиру усопшего и отслужил панихиду совместно с архим. Товией, священниками о.   Е. Воронцовым и

о. П. Флоренским и другими лицами. Весь этот и следующий день служили заупокойные службы друзья, знакомые и ученики покойного. Отпевание было совершено в Академическом храме 6 июля при огромном стечении молящихся знакомых и духовенства в составе почти 30 человек, а затем гроб с телом Александра Петровича в сопровождении длинной траурной процессии мимо Троицкого собора, где отслужена была лития, вынесли через ворота Лавры и отнесли на Всехсвятское Кокуевское кладбище, где покойный завещал себя похоронить рядом с умершими во младенчестве двумя его детьми.

Тяжело пережили эту внезапную потерю все знавшие профессора, а об осиротевшей семье и говорить нечего.

«...Не верится, не верится, что такой на вид здоровый, без единого седого волоса человек погиб так рано, – писала супруга проф. М.    М.Богословского. –...Он (Мих. Мих. Богословский) очень сочувствует Вашему горю и горю тех академических, вожаком которых был Александр Петрович. Кто так смело теперь будет поднимать голос на Советах, отстаивая Академию, как научное учреждение? Пусто стало там. Одних удалили, а других уносит судьба...»44.

Ольге Сергеевне Голубцовой, на руках которой осталось 8 несовершеннолетних детей (четверо из них обучались в местных гимназиях), Священным Синодом была назначена пенсия в размере 2400 руб/год и пособие в 300 руб/год, хотя Правление Академии просило, в порядке исключения, о назначении повышенной пенсии (в размере полного оклада, полагающегося ординарному профессору за 30 лет службы, т.е. в 3000 руб.)45.

Когда несчастная вдова пришла к ректору с прошением о предоставлении ей увеличенной пенсии за мужа, у которого до выслуги в 25 лет не хватало всего нескольких месяцев, что существенно влияло на размер пенсии, то ректор сухо ответил, что «будет поступлено по закону».

В голодные годы Ольга Сергеевна с младшими детьми выехала в Тамбовскую губернию в с. Чашино, станция Мучкап, где она, ухаживая за больными, сама заразилась черной оспой и скончалась 10 мая 1920 года.

Большую моральную и духовную поддержку вдове покойного оказывал старец о. Алексий (Соловьев) из Зосимовой пустыни (близ станции Арсаки, Северной ж.д.), куда Ольга Сергеевна стала часто ездить, впервые там побывав на 9–й день после смерти мужа и приехавшая от него несколько успокоенная. Духовную силу ей придавало еженедельное хождение в храм и причащение св. Тайн, чтение Св. Писания и сочинений епископа Феофана, посещение вместе с детьми могилы своего супруга.

Как говорилось выше, А.П. Голубцов на последних курсах специализировался по русской церковной истории, по каковой дисциплине и было написано им кандидатское сочинение, переработанное вскоре в магистерское на тему «Прения о вере, вызванные делом королевича Вальдемара и царевны Ирины Михайловны», заслужившее наивысшую оценку у В. Ключевского и Е. Голубинского. В связи с этой работой и вообще с интересом к русской церковной истории и, в частности, к личности Преподобного Сергия профессором было написано несколько небольших работ. Вынужденный, однако, занять по окончании обучения вакантную кафедру «Церковной археологи и литургики» Александр Петрович основную долю своего времени стал уделять этой новой для него дисциплине, особенно по завершении своего магистерского сочинения.

Предмет Церковной Археологии, выделенный в 1844 году из кафедры Общей Церковной Истории и к которому по Уставу 1869 года была присоединена еще и «Литургика», долгое время, чуть ли не сорок лет, влачил в Академии довольно жалкое существование.

До 1868 года здесь перебывало шесть довольно «кратковременных» преподавателей46, из которых ни один не воспринимал церковную археологию как предмет для исследования, как науку, и не написал в этой области ни одной, насколько известно, статьи. Иван Данилович Мансветов, занимавший эту кафедру с 1868 года целых 17 лет, предметом довольно тщательного и плодотворного изучения (как, впрочем, и А.Л. Катанский) избрал литургику, а церковной археологии посвящал лишь отдельные статьи и заметки довольно случайного, можно сказать, содержания, навеянные теми или иными наблюдениями или событиями, например, раскопками в Херсонесе, либо при знакомстве с тем или иным церковно–архитектурным комплексом.

Преждевременно от чахотки скончавшийся в декабре 1885 года в возрасте всего 42 лет, он оставил кафедру без подготовленного воспреемника. Совет Академии предложил временно занять это место профессору А.П. Лебедеву, а первого выпускника 1886 года А.П. Голубцова оставить проф. стипендиатом для подготовки к лекциям по вакантной кафедре, несмотря на то, что Голубцов специализировался по русской церковной истории.

Выбор, как показали последующие годы, оказался весьма удачным. А.П. Голубцов уже в период стипендиатской подготовки осознал печальное состояние церковной археологии и литургики как наук, особенно в сравнении с их состоянием на Западе, а также принципиальные их основы, пути и средства для быстрого подъема их в Академии. Надо сказать, что он не был, в полном смысле, пионером в этой области в России.

Таковым можно назвать профессора Петербургской Духовной Академии но кафедре Церковной Археологии Николая Васильевича Покровского, окончившего Академию в 1874 году и получившего возможность усовершенствоваться в этой области и за границей. Уже в 1885 году в Петербурге литографским способом был издан объемистый, более чем в 800 страниц, весьма подробный курс лекций по церковной археологии, читанный им в 1884/85 гг.

Вполне возможно, что А.П. Голубцов был информирован об этом и руководствовался этим курсом, но, тем не менее, он по всем вопросам своих лекций прорабатывал зарубежные публикации, углубляясь часто более значительно в историю той или иной темы, чем это делал Н. Покровский. Последний, конечно, превосходил А.П. Голубцова и по широте охвата памятников церковного искусства, и по публикациям их для ознакомления с ними специалистов и широкого круга интересующихся церковным прошлым.

Кроме того, А.П. Голубцов считал своим долгом разрабатывать и вопросы литургики и сделал в этом плане немало.

Но значение А.П. Голубцова в истории Академии не ограничивалось научно–педагогическим трудом. Выходец из бедных церковных слоев сельского духовенства, получивший и воспитавший в себе высокие моральные принципы на религиозной почве, он был мужественным борцом за правду, сострадательным человеком и товарищем всем к нему обращавшихся за помощью, авторитетным судьей по спорным вопросам.

Ограниченный объем книги и ее биографическая направленность не позволяют осветить научные достижения профессора, преждевременно скончавшегося в 50 лет в расцвете своей ученой деятельности, когда из области Церковной Археологии им были изданы лишь отдельные статьи – «основательные этюды, которые отличаются большой тщательностью» – по словам историка русской богословской науки Глубоковского, составившего свой труд еще до появления посмертного издания трудов Л. Голубцова – «Из чтений по Церковной Археологии и Литургики».

Мы ограничимся лишь сводкой и систематизацией его трудов.47

Все научные труды профессора А.П. Голубцова можно разделить на три группы: церковно–исторические («И»)48, церковно–археологические («А») и литургические («Л»)49.

И–1. Образец для подражания. Поучение в день памяти преп. Сергия Радонежского. – ДЧт, 1888, № 9, 95–106 (Студенч. пропов. на день 25 сент. 1885 г.).

И–2. К вопросу об авторе, времени написания, цели и составе «Изложения на лютеры». – ПрТСО, 1888, ч. 42–я, 152–176 (Библиогр. заметка).

И–3. Вступление на патриаршество и поучение к пастве Иосифа, патриарха Московского. –ПрТСО, 1888, ч. 42–я, 327–381.

И–4. Судьба «Евангелия учительного Кирилла Транквиллиона Ставровецкого». – ЧОЛДПр, 1890, № IV, 535–575.

И–5. Его отзыв на исследование иеромонаха Ионы «Учительное Евангелие Кирилла Транквиллиона», представ-ленное в Общество Истории и Древностей Российских – и возвращенное по отзыву автору обратно. – см. Про-токолы ЧОИДР, 1898, кн. 2 (185) от 12 дек. (где отзыв только упомянут – С.Г.).

И–6. Прения о вере, вызванные делом королевича Вальдемара и царевны Ирины Михайловны. – ЧОЛДПр, 1891, №1–11, 110–141, № III, 270–312, № V–V1, 521–620, № VII 79–174, № VIII, 275–388. Отд.: М., 1891, V+384 с. (Маг. соч.).

Отзывы: Е.Е. Голубинского и В.О. Ключевского в Ж., 1891, с. 392–398 и БВ, 1892, № 1, 143–4; Н.Г-го в «Страннике», 1892, Т. I, с. 404–408; Н.Н Глубоковского в «Русск. Обозр.», 1892, т. I, 953–959; Дм. Цветаева в Хр. Чт., 1896, № 1, 202–223.

И–7. К характеристике состояния просвещения на Руси. – БВ, 1892, № 1, 97–106 (Речь, произн. пред защитой маг. дисс. 25 ноября 1891 г.).

И–8. Памятники прений о вере, возникших по делу королевича Вальдемара и царевны Ирины Михайловны. – ЧОИДР, 1892, кн. II, Отд.: М., 1892, XXVI+349 стр.

И–9. О значении преп. Сергия Радонежского в истории русского монашества. – ЧОЛДПр, 1892, № 9, Отд.: М., 1892, с. 45.

И–10. Пятидесятилетие епископства папы Льва XIII – БВ, 1893, № 7, 123–138.

И–11. О путешествиях древних христиан и наших старинных паломников в Святую Землю, Рим и Царьград. –БВ, 1894, № 3, 446–462, № 4, 63–88.

И–12. «Флорищева Пустынь. Историко–археологическое описание В. Георгиевского. – БВ, 1897, № 2, 362–367. (Библиографическая заметка).

И–13. Из истории празднования нового года. – Д. Чт., 1898, № 1, 165–174.

И–14. Надписание гробное преп. отцу нашему Сергию, Радонежскому чудотворцу. – Д. Чт., 1901, № 9, с. 3.

И–15. О начале, первых деятелях (1744–1759) и направлении иконописной школы Троице-Сергиевой Лавры. – БВ, 1903, № 6, 237–258. (Рефер. чит. на Рижском археологическом съезде 1896 г.).

И–16. Автор древней повести о Феодоровской иконе Божией Матери. – БВ. 1911, 10, 364–371. (Рефер. на ист.-археол. съезде в Костроме в 1909 г.).

А–1. О греческом иконописном подлиннике. – ПрТСО, 1888, часть 42 я, 131– 151. (Пробн. лекц., чит. 7 сент. 1887 г.).

А–2. Из истории изображений креста. – ПрТСО, 1889, ч. 43–я, 236–299.

Рец.: Никанор, архиеп. Херсонский. Беседы о перстосложении для крестного знамения и благословения. – Странник, 1889, I, 4, 620–628; и отд. СПБ. 1890.

А–3. Бронзовое изображение св. ап. Петра в Риме (объяснение рисунка) –Р. Хр. 1893, VII (29 июня), 30–33.

А–4. Спаситель на троне и молящийся император. – Мозаика в храме св. Софии (V век). Объяснение рисунка. – Р. Хр., 1893? XI (17 окт.), 25–29.

А–4а. Объяснение рисунка «Агнец Божий» в журнале Р. Хр. 1894, кн. 2.

А–5. Церковно–археологический музей при Московской Духовной Академии – БВ, 1895, № 4, 120–140, № 5, 297–317. Отд.: Сер. Посад, 1895, с. 41

А–6. О молитвенных храминах и открытых христианских храмах первых трех веков. – БВ, 1896, № 3, 351–369.

А–7. Древнехристианская символика Воскресения. – Р. Хр., 1896, кн. V, 25–36. <

А–8. О древнейших изображениях Божией Матери. – БВ, 1897, № 1, 25–48.

Рец.: «Евангелист Лука – художник» – ж–л «Баптист», Ростов н/Д, 1909, 2 (15 января), 10–12.

А–9. Происхождение, назначение и устройство римских катакомб. – БВ, 18971 № 4, 68–91.

А–10. Места молитвенных собраний христиан I–III вв. 48 – СП, 1898, с. 43.

А–11. Из истории древнерусской иконописи. – Д.Чт., 1897, № 5, 4–13, № 8, 552–570; № 9, 8–24, № 10, 175–181, № 11, 360–374, Отд.: М., 1897, С. 56.

А–12. Об отношении христиан II–III стол, к искусству – БВ, 1903, № 10. 173–196. (Реферат, чит. на Моск. археологическом съезде, 1890).

А–13. О мере среди церкви в связи с вопросом о происхождении орлеца. – БВ 1903, № 5, 46–64.

А–14. Из христианской иконографии 49 – ТСЛ; 1903, 82 с.

Рец.: Е.К. Редин – Виз. Врем., 1905, т. XII и отд. Искусство и Археология. Библиография, II, СПБ. 1906.

А–15. О старом архиерейском месте в храме. – БВ, 1905, № 7–8, 570–583.

А–16. О наружном виде и изображениях Иисуса Христа. – Правосл. Богосл. Энциклопед., т. VI, 665–676. СПб, 1905.

А–17. О происхождении, символическом значении и устройстве архиерейского посоха. – БВ, 1909, № 6, 260–279. (Рефер., чит. на Черниговском археологич. пл ще 1908 г.).

А–18. Материалы для истории древнерусской иконописи (начало статьи). – БВ 1410, № 5, 182–195.

А–19. Введение в церковную археологию (из лекций). – БВ, 1912, 1, 192–215 – 2 236–268.

А–20. О древнехристианской живописи (из лекций). – БВ, 1912, №№ 4–5, 7–8. t

A–21. Символика в древнехристианской живописи (выдержки из его работ) – Истор. летопись, 1916, 10, 993–998.

А–22. Из чтений по церковной археологии и литургике, ч. 1. Археология, 464 стр. + ч. 2, Литургика, 286 стр. – СП, 1918 (издал Ив. Ал. Голубцов).

А–23. К вопросу о старых академических тезисах и их значении для археологии. БВ, 1903, № 7–8, 414–430. (Рефер., чит. на Киевск. археолог, съезде 1899 г., под оглавием: «К вопросу о Братской иконе богоматери, Богоявленской церкви и старом корпусе Киевской Академии»).

А–24. Н.В. Покровского «Евангелие в памятниках иконографии, преимущество византийских и русских» (Рецензия). – БВ, 1892, № 4, 184–196.

Л–1. Об обрядовой стороне таинства елеосвещения. – ПрТСО, 1888, ч. 42-я, 113–130 (Пробн. лекц., чит. 9 сент. 1887 г.).

Л–2. О перемене темных облачений на светлые на литургии в Великую Субботу Р. Хр., 1893, кн. IV, 32–39.

Л–3. Смысл припева: «Ангел вопияше Благодатней...» – Р. Хр., 1894, кн. V, 40–46.

4Н Nv Л- И) иключпет HiHt А-6 и Л 9.

44 Сборник отшей под NvNu A-I2, А-13, А-23, И-13.

Л–4. Молитва к Святой Троице от преп. отца Сергия, Радонежского чудотворца.– Р. Хр., 1894, кн. VI, 135–139.

Л–5. Чиновник Новгородского Софийского собора, с предисловием, примечаниями и указателем. – ЧОИДР, 1899, кн. 2, Отд: М., 1899, ХХ+270.

Л–6. Чиновники Холмогорского Преображенского собора, с предисловием и указателем. – ЧОИДР, 1903, кн. IV, Отд.: М., 1903, XLII+286.

Рец.: 1) Ар. Л–в – Ц. В–к, 1904, 29, 920; 2) Н.–Стран., 1903, II, ч. 2, 12, 3) Ц. Вед., Приб., 1903, 41, 1601–1603.

Л–7. Об особенностях архиерейского служения литургии с точки зрения древне–церковного обряда. – БВ, 1903, № 3, 499–515. (Речь, произнесенная на акте в МДА 1 окт. 1899 г.).

Л–8. Чиновник Нижегородского Преображенского собора, с предисловием и указателем. – ЧОИДР, 1905, кн. 1, Отд.: М., 1905, XIV+68. Рец.: Н.П–в – БЕЛ, 1905, 1, 14.

Л–9. О выходах на воскресных вечерне и утрене в древней Руси и их происхождение. – БВ, 1905, № 1, 1–26. >л

Л–10. О предносной архиерейской лампаде. – БВ, 1905, № 7–8, 560–569.

Л–11. О причинах и времени замены гласного чтения литургийных молитв тайным. – БВ, 1905, № 9, 68–75.^

Л–12. Соборные чиновники и особенности службы по ним (Докт. соч.). Первая половина исследования. – ЧОИДР. 1907, кн. III и IV. Отд.: М., 1907, V+262.

Отзывы: СИ. Смирнова и Н.А. Заозерского – Ж., 1907, 73–96.

Реп.: 1) Н.В. Покровский – Ц. Вед. Приб., 1908, 4, 193–197.

2) Н. Пальмов – ББЛ, 1908, вып. 12 (дек.), 375–382.

3) Ц. Вед., 1910, 31, 314 (извлеч. из представл. на премию).

Л–13. Чиновники Московского Успенского собора и выходы патриарха Никона, с предислов, и указат. – ЧОИДР, 1907, кн. IV и 1908, кн. II. Отд.: М., 1908, LIII+312. Рец.: Н.Заозерский, Ж., 1909, с. 17–19.

Л–14. Литургия в первые века христианства (из лекций) – БВ, 1913, 7–8, 621–643; 10, 332–356, 12, 779–802. J1–15. Историческое объяснение обрядов литургии (из лекций). – БВ, 1915, 7–8, 563–601.

Л–16. Из чтений по церковной археологии и литургике, ч. И. Литургика, 286 с. – СП, 1918 (издал И.А. Голубцов).

В 1911 г. вышел также «Сборник статей по литургике и церковной археологии» (СП, 144 стр.), включающий статьи: Л–7, –9, –10, –И, А–13, –15, –17, –18; И–16, (изданный также И.А. Голубцовым).

Остались ненапечатанными:

– К истории праздничного убранства города Владимира во второй половине XII века, (реферат, приготовленный к докладу на Владимирском областном археологическом съезде 1906 г., но не доложенный за преждевременным закрытием съезда).

– дополнительные замечания к статье «Из истории изображения креста»50.

– Письмо моек, м–ту по поводу реставрации Троицкого собора Лавры51.

Остался недописанным:

– К истории древнерусского иконостаса – реферат, предположенный к прочтению на Новгородском археологическом съезде в 1911 г.

В центре исторической группы работ проф. Голубцова стоит его магистерская работа «Прения о вере...» (И–6), с которой тематически связан еще ряд публикаций (№№ И–2, И–3, И–7, И–8) из той же эпохи, и работа (И–4) «О судьбе Учительного Евангелия Транквиллиона», которое было предано в Москве сожжению52.

Четыре небольших статьи посвящены памяти им особенно чтившегося преп. Сергия (И–1,–9, –14) и еще одна – из истории Лавры – о живописной при ней школе (И–15).

Работой над церковно–археологическими памятниками и их датировкой вызваны статьи исторического характера: «О путешествиях во Святую Землю, Рим И Царьград» (И–11), об «Истории празднования Нового года"(И–13).

Интересом к церковной истории «семинарского» города Костромы продиктована неоконченная статья о Феодоровской иконе Божией Матери –(И–16).

И, возможно, знакомству с французской периодикой по линии преподавания того языка обязана своим появлением юбилейная статья о папе Льве XIII (И–10).

Церковно–археологические статьи проф. Голубцова составляют самую многочисленную группу работ, над которыми он систематически и целенаправленно грудился, составляя из них стройное и целое здание науки церковной археологии, которое он, однако, не успел завершить. Лишь через 7 лет после его смерти его сыном Иваном Александровичем, историком по профессии, было опубликована итоговая работа «Из чтений по церковной Археологии и Литургике», в 1–й части которой («Археологии») было помещено большинство статей А.П. Голубцова, им опубликованных.

Не вошли в указанную книгу статьи из списка «А» под №№ 13, 15, 17, 18, относящиеся к теме по археологии храма и его утвари, не освещенной в книге. Также две статьи (№№ 5, 23), связанные с академическим Церковно–археологическим музеем и его экспонатами, где заведывал А.П. Голубцов, и рецензия (А–24) на книгу проф. Н.В. Покровского.

Автором настоящего очерка составлены довольно подробные обзоры двух указанных групп работ проф. Голубцова.

3–ю группу в 16 названий составляют исследования А.П. Голубцова по литургике, к которой относятся его докторская работа «Соборные чиновники и особенности службы по ним» 1907 г., 1–ая половина исследования (Л–12) (2–я половина не была написана). К ней приложены изданные им чиновники ряда крупных соборов (Л–5, –6, –8, –13), а по тематике примыкают еще три статьи (Л–7, –9, –10). Hо эти работы посвящены особенностям архиерейского служения. Кратко они иннотированы в нашей статье [11].

Остальные работы этой группы освещают генезис и смысл тех или иных моментов в богослужении или обрядах (Л–1, –2, –3, –9, –11, –14, –15). Они частично пошли во 2–ую часть посмертного издания 1918 г. «Из чтений по Ц. Археологии и Литургике», которая включает и много другого материала и состоит из следующих разделов:

Введение

История литургии:

Гл. I. – Установление и состав литургии первых веков

Гл. II. – Развитие и обособление литургий во II–IV веках, практика поминовении живых и умерших.

Особенности египетских и сирийских литургий.

Гл. III. – Литургии Малой Азии; деятельность Василия Вел., Иоанна Златоуста, патр. Филофея.

Замечания по истории литургии и служебников в России.

Толкование литургии.

Глава I. – История толкования на Востоке и Руси.

Гл. II. – Объяснение обрядов литургии –

Из истории песнопений, поучений и обрядов.

Гл. I. – Песнопения древнехристианской Церкви.

Гл. II. – Основные формы песнопений и их творцы.

Гл. III. – О церковном пении и музыке, об осьмогласии, о пении в Зап. Церкви.

Гл. IV. – История поучений, в т.ч. на Западе и у протестантов.

Гл. V. – Драматический элемент в христианском богослужении. И, наконец, к этой группе относится и небольшая, уже упоминавшаяся статья (Л–4).

Обзору основных литургических работ А.П. Голубцова была посвящена курсовая работа игумена Серафима Кожокаря «Жизнь и литургические труды профессора Александра Петровича Голубцова», МДА, 1971/72 гг. 165 стр.53

Таблица соотношений нумераций трудов здесь и в библиографическ. указателе54

Церковно–исторические

И–1(1) И–2(4) И–3 (5) И–4 (7) И–5 (52р) И–6 (8) И–7 (9) И–8 (11) И–-9 (12) И–10 (14) И–11 (15) И–12 (22р) И–13 (25) И–14 (27) И–15 (31) И–16(45)

Церковно–археологические

А–1 (3) А–2 (6) А–3 (14а) А–4 (14б) А–4а (14в) А–5 (18) А–6 (19) А–7 (20) А–8 (21) А–9 (23) А–10 (23а) А–11 (24) А–12 (30) А–13 (33) А–14(ЗЗа) А–15 (37) A–16Q9) А–17 (42) А–18 (43) А–19 (46) А–-20 (47) V А-21 (50) А–22 (51) (ч. I) А–23 (32) А–24(10р) –]\

Литургические

Л–К2) «, Л–2(13) Л–3(16) Л–4 (17) Л–5 (26) Л–6 (28) Л–7 (29) Л–8 (34) Л–9 (35) Л–10 (36) Л–11 (38) Л–12 (40) Л–13 (41) Л–14(48) Л–15 (49) Л–16 (51) (ч. И)

(Мария Александровна Голубцова)

«Папа для меня не имеет возраста. Я запомнила ярче всего его последние годы, когда ему было за 40. Он был высокого роста, хотя не казался высоким, так как не был худ; ходил большей частью опустив голову и несколько на бок и всегда о чем–то думал. Густая грива темных мягких волос до половины закрывала высокий лоб и мешала ему; после бани, старательно их причесавши, он повязывался белым сложенным платком и становился тогда ужасно похожим на пожилую деревенскую бабу. Из–под нависших бровей смотрели живые голубые глаза; когда он смеялся, они смеялись и искрились, но когда сердился – страшными они становились.

Губ его я никогда не видала, а также подбородка; они едва угадывались в его густой, окладистой бороде. Все мы, а особенно мама, так привыкли к его волосатому виду, что терпеть не могли, когда он сильно постригался, а он любил иногда подразнить маму. Нос у папы был крупный, мясистый, но не бросался в глаза, потому что все черты лица были крупные, как и вся вообще его представительная фигура. Мама вспоминала, что в юности, худой, со своей непослушной шевелюрой, он был весь какой–то особенный; это подтверждают его студенческие карточки.

Папа одевался до крайности скромно; он принципиально не хотел тратить на себя и донашивал свои вещи до последнего.

Летом неизменно носил старый чесучевый пиджак, а другой, новый, был для выходов. Под него полагалась чесучевая рубашка фантазия, непременно с отложным воротничком, подвязанная вместо галстука шнурком витым с помпонами на концах. Крахмальных воротничков, особенно стоячих, и манжет терпеть не мог и надевал их только в официальных случаях – на лекции, вцерковь, в гости. Папина чесуча стиралась и гладилась всегда отдельно; и это лежало на моей обязанности. Бывало, папа, как–то особенно мягко и даже виновато улыбаясь, скажет: Маруська, выстирай и почини мне! «Папа, да ведь тут уж и чинить–то нечего, видишь, какая труха. Правда, на локтях и на полах спереди одни дыры». «Ну, ничего, последний раз, уж как–нибудь затяни». Новую чесучу было гладить очень трудно, особенно если не уследишь, и она пересохнет; спрыскивать ее нельзя, а то выйдут пятна темные, и папа рассердится. С лица гладить нельзя – ласы получатся, и с изнанки – никак не прогладишь. Вот, бывало, летом жарко-жарко, и пыхтишь с ней, потом придешь в прохладный кабинет, где сидит папа, повесишь вещь и получишь в награду его ласковый благодарный взгляд. Да, кажется, это была единственная услуга, которую ему я оказывала...

Зимой папа часто дома ходил в теплом своем халате. Сперва он был серый, строченный черным сутажем, с шелковым лиловым поясом, кисти его тяжелые и нарядные доставляли всем ребятам годовым и моложе немало удовольствия. Потом тот халат перевернули на изнанку и он стал пестрый в зеленую с красным клетку, и папа уже стал стесняться выходить в нем к посторонним. Раньше он иногда принимал даже в халате студентов, заходивших по делу ненадолго. Папины брюки ;для меня кажутся все одинаковыми, он носил большей частью черные в мелкую полоску английского образца, и носил их, как и все, очень подолгу, так, например, лет 10 они назывались новыми, а потом переходили в разряд старых, перевертывались, чинились, пока не поступали в распоряжение какого-нибудь мужичка или ходивших к нам нищих. Татар или старьевщиков у нас никогда не водилось. Все ношенное или почему–либо непригодное, иногда совершенно новое, но не нужное, с папиной точки зрения, немедленно отсылалось «на родину» – в Ильинское или на Черную Заводь, на Поргу, где жили сироты, оставшиеся после полных папиных братьев: дяди Толи, дяди Коли и дяди Алеши. В торжественные случаи папа надевал фрак. Вероятно, за всю свою жизнь он носил только один, а в другом лег в могилу. Во фраке всегда ходил на лекции, : полагалось тогда в Академии. Бывало, в среду и в четверг, часов в одиннадцать чинал одеваться, брал свои книжки, надевал пальто и, хмурясь, выходил через парадное – он единственно и ходил через него, а мы – все ребята – через кухню шли, и мама тоже. На улице зимой папа не разговаривал, боясь, чтобы не захворали его больные бронхи, или говорил осторожно, подняв воротник. Ходил он емном ватном пальто, непременно с барашковым воротником и в высокой барашковой же шапке. Всегда очень аккуратный; однако и шапку донашивал до дыр, желая на себя тратиться. Очень редко, и то, когда был моложе, и в сильные морозы, надевал свой енот, как это было тогда в моде, и тогда казался большим и важным барином.

Летом было у него пальтецо, большей частью коротенькое и жило всегда не меньше 10 годов. Шляпы носил соломенные, одного и того же фасона и хорошей соломки.

Да, Александр Петрович одевался скромно и держался скромно. И нам заведал: не лезь вперед, дожидайся, когда тебя отметят. В церкви ли, в гостях, всегда старался он встать и сесть где–нибудь в уголку, говорить тихо. Даже на лекциях своих держался так, как будто он и не профессор вовсе. Генеральского тона я нигде не наблюдала; наоборот, мне даже иногда становилось обидно за него, зачем он так скромно и тихо вел себя. Наши швейцары в Историческом Музее, где читал ; лекции для Училища Живописи, Ваяния и Зодчества, и те куда были важнее, чем профессор Голубцов.

День папы

Папа вставал зимой и летом рано, часов в 6–7, это была сперва деревенская привычка, а потом уже необходимость. Без чаю, тотчас он садился за работу в кабинете, бывало, зимой еще темно, а он уже тихонько крадется мимо, чтобы не разбудить нас. Иной раз ищет какой–нибудь нашей тетради с письменной домашней работой, которую надо подавать в этот день. Найдет, прочитает, легонько подчистит на нескладных местах и почти всегда сделает выговор, что плохо написано. Во избежание этого я частенько с вечера прятала свои сочинения; он придет, поищет, не найдет и, видя, что я проснулась, спросит: «А где сочинение? Дай–ка мне почитать». «Папа, да ведь все равно подавать надо». «Я только посмотрю знаки...» встанешь, а папа торопится читать, волнуется, задерживает меня и торопливо говорит: «Вот здесь надо две точки, зачем тире? А здесь в скобках что? Не нужно – так надо зачеркнуть: так не пишут» – «У нас пишут. Ну давай, полчаса девятого». – Сейчас, ты пей чай». Наконец, одеваешься, бежишь за тетрадкой; а папа все еще что–то скоблит своим маленьким вовсе сточенным коричневым ножичком. Пока выйдешь, смотришь, папа уже гуляет по нашей аллее, березовой, от мостика к дону, остановит, строго осмотрит нас, все ли в порядке – калоши, чулки и шубки – и, сохрани Бог, если нет – вернет домой. Свободно вздохнешь, когда оставишь далеко позади и папу, и дом.

Да, я и забыла сказать, что обычно папа готовил нам и утренний чай; всем полагалась утром или чашка молока с белым хлебом или яйцо, а потом чай. Папа редко пил с нами, а больше потом, проводивши нас в гимназию; этого момента, когда он засядет за книги, нее мы нетерпеливо ждали, вначале, бывало, еще выйдет по каким–нибудь хозяйстненным делам, ну а потом уж плотно – можно не бояться, шалить и заводить шумные игры. Разве уж только что случится: кто–нибудь упадет, ушибется, или очень раскапризничает маленький грудной, какой–нибудь Лелька или Павлик, что папа быстрыми шагами, испуганный выскочит из кабинета: «Что, что такое?». Так он сидит до завтрака. В 12 часов полагалось у нас чаепитие, хоть маме оно и не нравилось, и сколько раз хотели его отменить, ничего не выходило. Всегда папа виновато говорил: «Олечка, а не поставить ли нам самоварчик, я что–то озяб». Да как было не озябнуть, сидя неподвижно 2–3 часа в холодном и сыром кабинете. С полу дуло, от окон – того больше. Потом, когда я подросши, занималась в кабинете летом, я хорошо поняла, отчего папа никак не мог обойтись зимой без чаю в 12 часов. Умственная работа истощает быстро и мозг требует отдыха и возбуждения. Вот почему папа, придя в столовую, где всегда из кухни тянуло теплом, пахло мягким хлебом, и весело кипел самовар – вот почему папа довольно улыбался и потирал руки, садился на свое обычное место, слева от самовара. За завтраком бывали всегда только младшие дети, старшие учились. Подавалась всегда жареная картошка, иногда просто огурцы с хлебом или сливочное масло. Папе наливали стакан крепкого чаю с лимоном, он брал себе на колени последнего малыша, шутил с остальными и так сидел за 2–3 стаканами, пока не остывал совершенно самовар. Все, бывало, уйдут по своим делам, а папа сидит, греясь и отдыхая от своей работы. После завтрака опять затворится он до обеда. Что он делал? Писал в это время, т.е. до 1908 года, свою докторскую: «Соборные чиновники и особенности службы по ним». Материал приходилось выбирать из старых текстов и освещать его исторически. На столе у папы всегда лежали тома полного собрания русских летописей, с обычными его заметками красным или синим карандашом. Рядом можно было видеть тексты греческие и латинские и груды на новых иностранных языках. А среди них отдельные листочки мелкомелко и черным-черно исписанные папиным почерком, тоже не размашистым, 4– 5 страниц. Но вот около 3–х часов начинают появляться учащиеся. Сперва прибегают из гимназии женской девочки, потом мальчики. В столовой собирают обед, папа встречает детей и по глазам, а то даже по походке на дворе знает, у кого не ладно. Идет понурый, боязливо смотрит и не шалит – дела не важны. Если бежит весело и уверенно раздевается – значит, принес пятерку. «Ну что, спрашивал тебя? По какому предмету? Что? А поднимали? Кого же Тихон Павлович спрашивал? Наташу Цветкову? Так. Ну, а классную по математике выдали? – 4-. А почему не 5; ну–ка, покажи». И это у каждого так выспросит. Потом позовут обедать, за папой посылался обычно кто–нибудь из младших. «Папа, иди обедать». «Хорошо», – скажет он, не поднимая головы. Пройдет минут 10, мы съели первое, – папы нет. Опять пойдут. «Папа, идите обедать!». Придет и осердится: «Что не ждете?» – «Да ведь дважды за тобой посылали!» – «А я и не видал».

За обедом почти всегда разговор о том, что нового в гимназии. Что учителя делили в классе, что спрашивали, какие темы письменные. Если папа был в духе, все сидели вольно и весело. Если же не в духе, за столом было скучно, тихо, иногда пугающе тихо. Младшие часто не любили кислой капусты и придвигали ее к стенкам глубоких тарелок. «Вы что там чиричите! Все есть!» Капризничать или вовсе не есть у нас не полагалось. «Что!» – только скажет папа, да посмотрит – и все обойдется. После обеда папа дожился на часок другой спать и если был малыш 2–х лет, то зазывал и его всякими гостинцами и хитростями. Дети терпеть не могли того отдыха и как, бывало, скажешь после обеда: «Папа зовет», так – в плач. Если уж очень разревется, папа положит на кровать, пришлепнет сверху рукой и скажет сердито: «Ну, спать, молчать!» – тот поплачет тихонько и уснет. Старших ребят во всякую погоду отправлял гулять, строить гору или просто пройтись пред чаем. В тот же промежуток от 4 до 6 ходили к нам заниматься студенты, готовившие кого нибудь к гимназии (Ник Ив. – Ваню и меня, Ник. Ник. [Раввинов?] – Серегу, Наташу, Нарбеков – Петю; с остальными занимались мы сами, и если брали кого, то ненадолго). В таком случае часто чай пили в зале, вместе со студентами, и тут уж велись разговоры ученые.

Обычно же, даже если были гости, для детей ставился другой самовар, они пили всегда в столовой. Часов в 6 все садились по своим местам. Папа последний уходил из–за чая; он любил вечером поговорить за самоваром. Бывало, трешь чашки и обсуждаешь с ним разные дела. И мама иной раз тут сидит, а то – в детской комнате. Зимой везде зажгут лампы и сядут заниматься, каждый на строго определенном месте: Ваня в зале за круглым столом, за другим – Сережа и Петя. В занятной – я и Наташа, в детской – мама с младшими. Папа в кабинете. Там тихо в передних комнатах. Шумно только в столовой и в детской. Мама шьет или учит кого–нибудь, вроде Нюрки, читать по кубикам. Наташа с Петкой то и дело приходят туда же с разными недоразумениями, а через часик, другой – отвечать уроки. Мама сквозь сон плохо их слышит, он устала, бедная, за день, и их монотонное чтение вовсе ее усыпляет. Папа сидит в кабинете, и к нему без особой нужды никто не суется – страшно. Начнет спрашивать и то и се, не отделаешься. Разве уж понадобится бумага или перышки, тогда пойдешь. Он полезет в левый верхний ящик, вытащит несколько листов и спросит: – «А тебе на что? Сдвинет на лоб, свой зеленый колпачок, который носил всегда, предохраняя свои глаза от света, посмотрит и снова уйдет с головой в свои книги. Только маленькие 3–4-летние ребята не боялись ходить в кабинет; у папы в конторке или в шкафу всегда бывало что–нибудь сладкое, оно–то и притягивало к себе. Подойдет, бывало, такой малыш к двери, просунет голову и посмотрит, в каком папа настроении. Если улыбнется, влезет весь и прямо к шкафу; если сердит, дверь снова затворяется. Некоторые были храбрее и не обращали особого внимания на папино настроение, и если что было вкусное, ходили очень усердно и мешали заниматься. В таком случае устраивали всякие заграждения: в зале на столе ставили сову (такая у нас была лампа) или вешали на папину дверь на ручку обезьянку или просто мочалку, но это не всегда помогало, и папе приходилось отбояриваться печением или пастилой. Часов в 10 подавали ужин. Младшие уже иногда засыпали, их будили. Старшие, не кончивши какого–нибудь изложения, были угрюмы и усталы. Мама тоже клевала. «После ужина, Маруська, мы с тобой пойдем гулять». «Хорошо!» Поужинали. «Папа, пойдем. – Да, знаешь, тяжело, как–то после каши». «Ну, пойдем, папа, ты обещал». Папа нехотя надевает шубу, и мы отправляемся вдоль заснувших улиц. Ходили всегда по Вифанке, по направлению к Черниговской... Темно. Огоньки в низеньких домиках едва мелькают. Вдали лают, перекликаясь, собаки, да стучат сторожа. Мы идем молча: папе нельзя говорить на морозе, а я так что–нибудь скажу и тоже молчу. Хорошо так, тихо, морозно, безлюдно. Ворочаемся домой. Все почти полегли. Папа ложится, берет газету и скоро засыпает...»

(Написано 4 июля 1921 г., село Атово в десятилетнюю годовщину смерти отца).

(Иван Александрович Голубцов)

(Письмо братьям от 4 июля 1920 г., Москва)

«Дорогие ребята! Поздравляю вас всех с нашим великим родным праздником и с именинниками, а Нюру и Сережу со днем Ангела. Как хотелось бы мне, чтобы праздник у вас был настоящий – с обедней в Троицком соборе и со звоном в «Царя».

... Помните ли, как, прийдя ото всенощной, все были уже в предпраздничном настроении, за ужином папа делился впечатлениями от службы, говорил, что хорошо спели, или что вышло неудачное, после ужина как собирались в залу и рассаживались чинно на запретных в прочее время диване и креслах, мама садилась за рояль, папа понукал нас петь под музыку, а большей частью, не добившись от нас толку, сам начинал в полголоса или какую–нибудь песнь канона или богородичен, вроде и сегодняшнего «Приидите празднолюбцы»... А на утро снова чистка и новый смотр и новая служба... Помните, как приходили мы от обедни большей частью врозь, – мы поскорее, папа попозже, а мама всегда дома встречала нас» побывав сама «у Красюка»56 или у ранней, встречала с накрытым уже столом, с поданным самоваром и пирогом. А когда ходила она в собор и заходила потом куда–нибудь в лавку, помните, как усталая поднималась она по кухонной лесенке и кто–нибудь из маленьких, а последнее время – Сима, всегда бежал к ней навстречу и, не дав взойти на последнюю ступеньку, висел у нее на шее. Помните, как потом приходил с парадного папа, и мы все в большие праздники шли его поздравлять, а затем, уже и кончив чай пить и пирога наевшись, все–таки садились за стол снова и слушали, что начинал рассказывать папа... А он, глядя на нас, обычно говорил маме: «Ну, уж дай им еще пирожка» или «Ну уж, налей им еще с вареньицем»... А там в зале начинался разговор о какой–нибудь прогулке после обеда... Разве эти праздничные чаи не были нашими домашними вечерями любви? Так много ее было тогда за столом, и так непосредственно выражалась она, и так проникала все мгновения праздника... А этот самый праздник разве не налагал каждый раз своего особого отпечатка на все наше настроение? Помните этот Петров день со службой в Успенском соборе? Разве не вставали в этот день как–то особенно пред сознанием эти мощные фигуры первоверховных апостолов; такими же большими представлялись они, как их изображения на стенах и сводах Успенского собора. А помните, как искренно начинал в такие дни говорить папа о их апостольском величии, о торжественности праздника этого в Риме, и помните, как хотелось, чтобы сбылись папины мечты о путешествии в Рим, разве не чувствовалась его любовь к нам в эти минуты с особой силой?! Вся ученая его профессия ушла его в Вечный Город с его катакомбами, в которых, казалось, папа жил сам, шал их наиболее тихие и наиболее жуткие уголки... И мы держали его на Красюконке, мы заставляли его любить эту Красюковку... больше катакомб. – Разве не другое настроение, не другие разговоры и мечты царили у нас в день Сергиев или день Ильин? Тут праздновали две родины – 1–я и 2–я, и снова воображению рисовались или медведь преп. Сергия, его келья в темном лесу, или огненные кони пророка Илии, засухи и грозы, далекое Ильинское на Шаче с дедушкиной могилой И снова папа дополнял наши настроения рассказом о житии преп. Сергия или о прошлом Лавры или о храмах ее и ризнице или своими воспоминаниями об отце–покойнике и бабушке, об их буднях и праздниках, их трудах и бедности, и мотом запевал вдруг тропарь Илии славному... И ярко казалось, что эта невиданным где–то одиноко на холме среди лесов приютившаяся церковь Ильинского погоста умеет праздновать свой праздник не хуже нашей всероссийской богатой Лавры А разве не наполнялись дни другим своим содержанием в дни Преображения, Успенья, Покрова и т.д...»

(прот. А.П. Введенского)

Я окончил Академию в 1908 г. Следовательно, в июне сего года я простился с любимым всеми студентами профессором Александром Петровичем Голубцовым. С того времени прошло 58 лет. За это время, скажу словами А.С. Пушкина: Немного лиц мне память сохранила. Немного слов доходит до меня, А прочее погибло безвозвратно. Но наша память подобна догорающей лампе. Вот–вот она погаснет. И действительно – погасла, а через минуту она ярким пламенем вспыхивает, освещает тьму комнаты и вы все видите, как на ладони.

Вот эти вспышки света, появляющиеся в нашем сознании при нажиме памяти, я и хочу предложить вниманию Вашего Высокопреосвященства57.

Я окончил Черниговскую Духовную Семинарию первым учеником и как таковой был послан на казенный счет в Московскую Духовную Академию.

Получив прогонные (10 руб.), я 16 августа со страхом и трепетом выехал в Москву. Приехав на Киевский вокзал, а взял извозчика и переехал на Ярославский вокзал. Там уже стоял поезд на Сергиево. Но публики было столько, что нечего было и думать о получении 1–го, места. Но попался носильщик, которого я и до сих пор с благодарностью вспоминаю. Он схватил мои вещи и, протолкав публику, вошел в вагон и я за ним. Мне попалось место возле окна. Напротив меня сидел солидный человек, внушающий к себе доверие по одному своему виду. Я снял с себя плащ и остался в семинарской тужурке с погонами на плечах, на которых было вышито серебром три больших буквы ЧДС.

– Это что за форма? – спросил приятным баритоном мой сосед.

Я ответил, и между нами завязался приятный разговор, который помню и до сего дне [так в письме].

– Едете в Академию поступать? -Да.

– Думаю, что едете во всеоружии?

– Готовился добросовестно, но что толку от моей подготовки.

– Ничего не понимаю.

– Видите в чем дело. В детстве я долго болел. И меня пичкали бромом, который совсем отнял у меня память. Поэтому я урок [твержу],58 но через день забываю его. Так что я едва–едва донесу свои знания до экзамена.

– Ничего, ничего. Господь поможет Вам. Не теряйте только надежды на Него. Теперь по случаю знакомства нашего закусим. Я угощу Вас своими любимыми копчушками. Эта рыбка мягкая, нежная и притом очень вкусная.

Я стал было по своей застенчивости отказываться, хотя страшно хотел есть. Но мой знакомый похлопал меня по плечу и сказал:

– Довольно! Довольно!

Я, помню, оторвал хвостик от положенной на бумагу рыбки, а мой знакомый рассмеялся, положил еще другую и сказал:

– Вот ваша порция. Все поешьте и не отказывайтесь, а то заставлю еще больше есть. Сказано народом: «Гость подневольный человек»!

Закусили, а тем временем поезд подходил к Сергиево.

– Ну, давайте познакомимся. Я – профессор Академии – Александр Петрович Голубцов. А Вас как величают, молодой человек?

– Александр Петрович Введенский.

– Так вы, значит, тезка мой! Очень приятно. Отныне я Ваш помощник и покровитель. Чувствую, что Сам Господь вручил Вас моему попечению. Вашу руку

Мы подали и пожали друг другу руки. Я был на верху счастья, надежд и очарования.

В Сергиево профессор взял извозчика, усадил меня и сам сел рядом со мною.

Поехали. Но едва доехали до первого домика, стоявшего на косогоре, как извозчик остановился. Громадная толпа народа перерезала нам путь. Извозчик начал кричать.

– Дорогу, а то всех вас подавлю. Разойдись!

Толпа шарахнулась в сторону и нашему взору предстала необыкновенная картина. А именно. Возле дома стоял совершенно раздетый, но в кальсонах и рубахе человек и кричал:

– Пустите, я хочу приложиться к мощам Преподобного Сергия. А жена его держала за руки и молила:

– Сережа, вернись, оденься, и я вместе с тобой пойду до Преподобного.

– Ах, Боже мой, – вполголоса пробурчал мой тезка. – Да ведь это профессор Академии и домовладелец сего дома лишнюю рюмку хватил и потому куролесит.

Александр Петрович слез с дрожек, подошел к раздетому товарищу и говорил громко, так что и я был свидетелем сего инцидента.

– Сережа, друг мой! В таком виде идти к Преподобному грешно. Ты этак оскорбишь память Преподобного и опозоришь себя. Вернись! Оденься, и мы вдвоем пойдем. Но только сперва протрезвись.

Виновник скандала повиновался и вернулся домой. А Александр Петрович сел па дрожки, довез меня до Академии, поручил швейцару отвести меня до инспектора, а сам вернулся на место происшествия.

«Какой добрый, примерный друг и сослужитель!» – подумал я.

Инспектор повелел швейцару отвести меня в комнату №1, которая была внизу сии квартиры. И там я познакомился со своими новыми товарищами, приехавшими держать экзамены из Полтавы, Курска, Витебска и Пензы.

Отдохнувши, я принялся повторять предметы, по которым предстоял экзамен. Экзамены начинались 21 августа. В моем распоряжении еще было 2 дня.

Первым экзаменом был письменный. Накануне его Александр Петрович вычнал меня и предложил пройтись по прекрасному саду, расположенному перед Академией. Как только мы вошли во внутрь сада, профессор предложил посидеть и отдохнуть.

Я любовался зданием Академии. Профессор неожиданно задает вопрос:

– А помните, какой писатель назвал русский народ Богоносцем? и почему?

Я ответил: – Ф.М. Достоевский, который знал идеалы русского народа, его пастырей и учителей, воспитавших его на Евангелии и Библии.

– Прекрасно. Вы еще на досуге продумайте эту тему.

Я два дня думал по этому вопросу, а через два дня Инспектор Академии давал ним экзаменационную тему по русскому письменному: «Воспитательное значение библии». Я написал благодаря А.П. – на 5.

Сердечное спасибо тебе, мой добрый учитель! За эту помощь я ежедневно утром и вечером молюсь Творцу Вселенной о упокоении твоей доброй души.

Поступив в Академию, я первым долгом счел познакомиться с ее библиотекой. Мне передавали прямо таки басни о всезнающем библиотекаре Попове. Говорили о нем, что он знает так хорошо библиотеку, что назови ему любую книгу, и он скажет – в каком шкафу, на какой полке стоит она.

Нахожу кабинет библиотекаря, вижу – сидит Ал–др Петрович и возле него куча книг. То библиотекарь подобрал Нашему папе нужные ему книги. И я заметил, что Ваш папа никогда не обременил служителей доставлять ему на дом книги. Иногда сам приносил домой и журналы и книги. С библиотекарем он дружил всегда благодарил сии его услуги.

В первое воскресение после начала занятий я пошел в Академическую церковь. И там сразу заметил Ал–дра Петровича. Стоял он и молился. Крестное знамение полагал истово, благоговейно и кланялся в пояс. Сначала я думал, что он старообрядец, но оказалось – настоящий православный христианин.

Приятно было видеть чистоту православия в его лице.

Замечу кстати, что его примеру следовали и студенты всех курсов Академии, а также посещавшие храм из Сергиева Посада.

Как–то раз мой товарищ Щетинин, живший в одной комнате со мной, пришел поздно вечером и говорит:

– Товарищи! Я только что из гостей, был у проф. Голубцова».

– Как же ты попал к нему? – все чуть не разом спросили его.

– А сам профессор позвал меня к себе и попросил меня переписать красивым, четким почерком для печати его рукописи. Сначала я с трудом разбирал его рукописания, а после привык и без труда разбирал его археогогические сочинения. Платит он с листа. И платит очень для меня сходно. Зато супруга его, Ольга Сергеевна, потчует дивными пирогами. Я согласен отказаться от гонорара, но от пирогов – никогда. Такие они вкусные. Куда нашим кондитерам.

Профессор в присутствии Щетинина рассказывал все академические новости. И мы, студенты, завидя Щетинина, спрашивали его, а ну–ка расскажи, что там в сферах слышал. А Щетинин, бывало, отвечал: «Новости не так вкусны, как подовые пироги». И тут в сотый раз описывал их. А раз принес и с собой для пробы. И я пробовал и находил, что таковых действительно не едал на своем веку.

Начались беспорядки. Они порождены были группой наших братушек – Болгар, Сербов, Черногорцев, Румын, Греков, которых в Академии было достаточно, которые не учились, а только играли в карты, пьянствовали, развратничали. Они и подняли шумиху, звали к забастовке. Русские студенты, прежде чем дать свое согласие, порешили узнать мнение проф. Св. Писания Нового Завета Муретова, задав ему такой вопрос: не противоречит ли Св. Писанию забастовка?

Профессор явился на сходку и в присутствии Ректора Еп. Евдокима и др. профессоров дал такой ответ: если вы добиваетесь хорошего, то можно, а если плохого, то нельзя.

Но тут поднялся Александр Петрович и сказал:

– Дорогие студенты! Я очень рад, что вы хотите согласовать свое поведение со словом Божиим. Позвольте в таком случае напомнить слова Ап. Павла: «Всяка душа властем предержащим да повинуется. Несть бо власти, аще не от Бога. Тем же, противляяйся власти – Божьему поведению противляется». Так и вы, дорогие студенты, поступайте, и Бог благословит ваше доброе намерение.

Забастовка была сорвана. Ректор Академии, благословляя Александра Петровича, сердечно благодарил его за спасение.

Но после братушки привели патентованных агитаторов, и они повернули дело по–другому.

Церковная археология читалась в Академии на 3 курсе. Но я, не дожидаясь пошел к Александру Петровичу еще на 1–м курсе.

Читал он в 4–й аудитории. Я пришел, уселся на последней парте и стал ожидать.

После звонка он через одну минуту тихонько открыл дверь, вошел в аудиторию и остановился. Высокий, представительный, с небольшой бородкой, он выслушал молитву и, поклонившись направо и налево, взошел на кафедру и стал говорить о стилях древних и новых храмов. Подробно остановился на византийском стиле и стал художественно описывать константинопольский храм Св. Софии.

Во время описания я заметил, что румянец появился на его щеках, глаза горели и он был один восторг, одно очарование.

Вот все крохи, которые сохранила мне память о Вашем папе. Общее мнение

Самый тихий,

Самый кроткий,

Самый благородный,

глубоко верующий –

самый трудолюбивый

и к студентам относился

как брат, более – как родной отец.

Мир праху его!

А.П.Голубцов с выпускниками МДА 1906 г. в июне 1905 г.: Н.А. Титовым(Курская ДС.) s А. 11. Крутиковым (Костромская ДС) и А.А. Успенским(Костромская ДС).

В семейном альбоме Голубцовых–Смирновых сохранилось несколько фотографий выпускников Академии с их дарственными надписями А.П. Голубцову в тч. от Ал–ара Гр. Халанского (МДА1891), проходившего по делу Самарина–Кузнецова, и И Ф. Полянского (МДА 1892), будущего московского святителя и священномученика митрополита Петра Крутицкого59. На следующей странице даются их фотокопии.

11/24.07.1867 – 20.05.1920

Наше описание жизни А.П. Голубцова будет неполным, если мы не посвятим несколько страниц незаурядной личности Ольги Сергеевны Смирновой, ставшей подругой жизни Александра Петровича и матерью его детей. Ольга Сергеевна Голубцова (1867 – 1920) была дочерью ректора Московской Духовной Академии протоиерея Сергия Смирнова, у которого было 8 детей.60 Ольга Сергеевна получила хорошее воспитание и образование в одном из частных московских пансионов, о чем будет сказано далее.

В традиционно церковной семье Голубцовых было 12 детей, из них двое умерло младенцами. Четверо затем посвятили себя служению Церкви – протоиереи Николай и Серафим, Наталия (монахиня Сергия) и Павел (архиепископ Сергий). Потеряв в 1911 году мужа и кормильца семьи, Ольга Сергеевна очень тяжело переживала свое раннее вдовство. Опору она нашла в духовнике Смоленской Зосимовой пустыни схииеромонахе Алексии (Соловьев; ск. 2 октября 1928), который был родственником Смирновых61. По словам отца Алексия, О.С. Голубцова «была самой преданной его дочерью, отличавшейся смирением и кротостью». Все силы она отдавала воспитанию своих детей, посильней заботе об осиротевших племянниках со стороны мужа, а в Тамбовской губернии62 еще и уходу за больными крестьянскими детьми.

Образ Ольги Сергеевны ярко встает перед нами, когда знакомимся с «Воспоминаниями о маме» ее сына Павлика, написанными вскоре после ее смерти, и с трудом архиеп. Сергия Голубцова (того же «Павлика»), составленным на основе дневников и писем его матери63. Вместе с тем перед нами вырисовывается эпоха 60–70-х годов, отмеченная высокими нравственно-социальными устремлениями молодежи. Приведем некоторые выдержки.

Как сейчас передо мною стоит образ моей мамы. Она была среднего роста, худая, с лицом загорелым от солнца и покрытым морщинами. Несмотря на свои 53 года, она была совершенно седая. Преждевременная старость была вследствие того, что ей пришлось перенести на своем веку много забот и волнений.

Моя мама была очень религиозная. Она никогда не пропускала праздника, чтобы не сходить в церковь, а придя оттуда, читала божественные книги.

Кроме того, она была очень смиренная и добрая. Кто бы на нее ни сердился, она всегда молчала и кто бы к ней не приходил с какой–нибудь просьбой, всегда уходил удовлетворенный. Мама была очень вежливая и за всякое сделанное ей одолжение благодарила.

Всем этим она служила нам, детям, хорошим примером для жизни.

Она очень не любила, когда кто–нибудь из них ссорился, и всегда спешила примирить ссорившихся. Если мы не хотели мириться, мама очень огорчалась и заставляла это делать насильно, говоря, что, если мы сейчас не будем жить в мире и согласии, то что же будет потом, когда мы будем большими.

Каждый праздник она водила нас в церковь и заставляла там стоять, не зевая по сторонам, а молиться Богу. Если же кто–нибудь из нас заболевал, она ходила за ним со всем усердием любящей матери. Мы же, маленькие и глупые дети, а порой и грубые, всего этого не понимали и часто огорчали горячо нас любящую маму.

В 1918 году мы (по случаю голода) поселились в селе Чашине, Тамбовской губернии. Первый год нам там жилось хорошо, но зато последние полгода для мамы были очень тяжелые. Причиною этого тяжелого времени были: отъезд Коли и его тяжелая жизнь в тыловом ополчении, Ванина командировка и его болезни в Уфе и, наконец, арест Наташи. Кроме того, ей пришлось перенести за это время и много неприятностей с квартирной хозяйкой. Самое неприятное время дня было для мамы утро, когда приходилось топить печку. В это время она очень волновалась. Как сейчас помню: мама зачем–нибудь придет в нашу комнату и только начнет здесь делать, что ей нужно, как из кухни раздается голос матушки (хозяйки): «Ольга Сергевна, идите чугунки ставить! Услышав это, мама бежит поспешно в кухню ставить чугунки. Очень часто матушка, когда бывала не в духе, пилила маму за всякие пустяки. Все эти нападки мама переносила очень терпеливо, так что даже крестьяне удивлялись, видя ее терпение.

Да! Много терпения надо было для того, чтобы все это переносить. Для того, чтобы переносить все эти несчастия, надо иметь твердое упование на Бога и его милосердие. Не будь этого у мамы, едва ли бы она смогла перенести все несчастия, выпавшие на ее долю. Особенно тяжелым временем были для мамы месяцы февраль и март. В феврале стояли заносы, и поэтому она очень долгое время не получала писем от своих детей. Кроме того, она очень беспокоилась за Ванину болезнь. Тоже очень много беспокойств ей пришлось перенести за Наташу. Только на Пасхе ей доставил большую радость Ванин приезд. Ваня, приехав, предложил нам всем возвратиться на родину, тем более, что нам было отказано в квартире. Мама, конечно, согласилась, и мы начали спешно приготовляться к отъезду. Целую неделю мы сушили картошку, так что под конец она нам очень надоела. Кроме того, мы все время отправляли посылки. В пятницу 10–го апреля Леля, Ваня и я пошли с посылками в Мучкап и с нами пошла мама. В этот день было очень ветрено, а так как мама была легко одета, то ее сильно продуло. Еще за два дня до этого ей нездоровилось, но она никому про это не говорила, а тут как ее еще раз продуло, она совсем заболела и слегла в воскресение в постель. Вечером у нее сделался сильный жар и ее лихорадило. Сперва мы думали, что у нее тиф, но, как потом оказалось, у нее открылась оспа. С начала болезни ей было очень тяжко, только несколько дней спустя температура спала. Сыпь высыпала очень сильная, так что не оставалось живого места на теле. Изо рта выделялось много (мокроты) слизи и поэтому приходилось менять по нескольку платков в день. Неделю спустя, а то и больше, Ваня решил везти ее больницу, потому что он боялся как бы мы не заразились, так как мы жили в одной комнате. Мама согласилась ехать в больницу и, по ее желанию, перед отъездом ее причастили и пособоровали. Но везти в больницу маму не пришлось, потому что не могли найти лошади (все были заняты на полевых работах). После того Ваня хотел отнести маму в больницу на носилках, но ей в это время сделалось лучше и это предложение было отменено. К концу мая сыпь на лбу превратилась в сплошную рану, от которой шел очень тяжелый запах. Кроме того, эти язвы совсем закрыли глаза, так что в последнее время она не могла видеть. За все время болезни она говорила очень тихо, а в последнее время могла только еле слышно шептать. За день до смерти из ее шепота можно было расслышать слова: «Батюшка, прости!», «Господи, помилуй!». Эти слова были произносимы с таким страданием, что я не мог их переносить без слез. На другой день, в девятом часу утра, она скончалась (27 апр. ст. стиля).

Всю ночь она провела спокойно и ни разу не звала Ваню, хотя он несколько раз к ней вставал. Ваня рассказывал, что она как будто бы хотела утром его благословить, может быть, это была и правда. (Когда выносили из дома ее гроб, я нес крышку ее гроба и всю дорогу горько плакал.)

В среду ее похоронили, по нашей просьбе, в церковной ограде. Народу было очень мало, так как вообще знакомых крестьян у мамы было немного...

С одной стороны, лучше, что она умерла, так как ей не придется больше страдать, а с другой – она оставила нас круглыми сиротами, у которых всегда была надежда когда–нибудь опять соединиться в одну целую неразлучную семью, центром утешения которой была наша дорогая мама. Но, как видно – «человек предполагает, а Бог располагает», так случилось и с нами и мы, по примеру нашей мамы скажем: «Господи, да будет воля Твоя!»...

Спасибо тебе, дорогая и бесценная мама, за то, что ты всегда направляла нас на тот путь, который нам указал Господь! и да упокоит Он твою душу там, где царит вечный покой и блаженство!

Июнь 1920 г.

Павлик Голубцов.

«...В своих дневниковых записях,64 – пишет ар-хиеп. Сергий, – О. Смирнова выступает перед нами как человек, интересующийся современной ей литературой, преимущественно иностранной. Ее, в частности, занимают английские моралисты, она подчастую цитирует выдержки из их сочинений, иногда их критически осваивая, делает свои выводы и замечания, этим самым обнаруживая самостоятельность своих суждений. Тем не менее усматривается и несомненное влияние на нее прочитанных произведений.

Круг ее интересов, судя по приводимым авторам, очень обширен. О. Смирнова про себя говорит: «Чтение для меня необходимо: как пища, питие и воздух для жизни тела, так чтение и размышление Ольга в 12 лет для души» (24 с.)

Здесь мы встречаемся с английским писателем Самуилом Смайльсом (†1816 г.), который составил себе имя популярно–моральными сочинениями, имевшими близкую связь с его практической деятельностью. Он редко поучает отвлеченными рассуждениями; свои мысли он доказывает примерами из жизни и биографии выдающихся деятелей.

О. Смирнова использует его произведения, переведенные на русский язык в 1867 и 1881 гг. под названием: «Самодеятельность» и «Бережливость». Она, например, цитирует его мысли о самоуправлении человека над самим собой: «Способ внешнего человека, – пишет он, – имеет сравнительную важность: все зависит от умения человека управлять самим собой». Она на это возражает, говоря: «как–то странно, мне кажется, что тут все приписывается силе человеческой, забывая, что «без Бога ни до порога», сила человека состоит в силе непреклонного его желания сделать что–нибудь, во власти, в умении владеть самим собой, но самое действие всегда требует Божией помощи, – в этом одного человека недостаточно» (1 с.)

О. Смирнову все время занимают мысли о выковывании в человеке характера, целеустремленности. Она пишет: «Нужно прочесть книги Овена «Об образовании человеческого характера», «Книгу нового нравственного мира», потом о религии, о браке, о личной собственности, о народном воспитании, о занятиях работников, социологию Спенсера» (27 с). Она снова обращается с вопросами становления характера к иностранным писателям и с этой целью цитирует Гуго Миллера, который говорит, что единственной школой, которой его учили, была та обширная школа жизни, где «труды и лишения были суровыми, но лучшими наставниками», далее она приводит слова Ламенье, который говорил одному веселому юноше: «Вы теперь в таком возрасте, в котором должна сформироваться решительность характера» (4 с). Умением вы – Девушка с виноградной лозой ковывать свой характер ее наставляет (из рисунков О.  С. Смирновой) Бекстен, который был твердо убежден, «что молодой человек очень легко может сделаться тем, чем захочет» (5 с).

Она делает выписки из книги Шелгунова о нравственности и его критикует (31 с); соглашается с мнением Франклина, который говорит: «Я жил долго, и опыт заставлял меня часто изменять свое мнение по вопросам серьезной важности, я считал себя правым, но лучшие сведения и более глубокое изучение вопросов показывали мне, что я ошибался. Вот почему, чем становлюсь я старше, тем более я начинаю сомневаться в верности своего суждения и получаю большее уважение к мнению других». При этом О. Смирнова от себя добавляет в скобках: «Я тоже самое скажу про себя» (33 с). Ее в не меньшей степени интересует русская публицистическая литература. На нее сильное впечатление произвела книга Н.Г. Чернышевского «Что делать», которую она читает вместе со своим женихом А.П. Голубцовым. Она пишет ему также о своем впечатлении, которое произвела на нее книга Добролюбова: «Я теперь читаю Добролюбова, все о забитых личностях, о темном царстве: нечего тебе и говорить, что это все имеет для меня неподражаемую прелесть и большой интерес, сколько затрагивает самых близких вопросов и заставляет постоянно задумываться над их разрешением» (10 с). О. Смирнова цитирует отрывок из книги Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» (49 с).

Цель, которую ставит О.Смирнова перед собой: «Найти идеалы не только в личной христианской жизни, но и в общественной». Поэтому ей не чужды социальные проблемы устройства человеческого общества.

Так, она высказывает мнение, что в идеале могло бы быть общество, построенное на трудовом основании, не исключая людей умственного труда. Она по этому поводу пишет: «По–моему, надо–бы переменить совершенно весь строй общественной жизни, чтобы искоренить множество недостатков. Необходимо, чтобы каждый человек имел какую–нибудь физическую работу, которой он мог бы существовать. Наука и искусство не должны быть продажными, не должны приносить ни гроша денег самому производителю за его труд; ими человек должен заниматься в минуты отдыха от физической работы, которой он зарабатывает себе на кусок хлеба» (27 с). О себе самой она говорит следующее: «Труд физический, умственный и нравственный – вот, что должно наполнять мою жизнь, труд не цель жизни, а дорога, путь, который меня приведет к цели, к исполнению моего назначения» (18 с).

О. Смирнову также интересует вопрос о роли женщины в человеческом обществе. Она утверждает, что женщина, хотя физически и слабее мужчины, но есть дела, которые она может исполнять лучше мужчины, и дела эти по важности не уступят мужским. Женщина может служить в конторе, на телеграфе, быть учительницей, сестрой милосердия, врачом, портнихой и т.п. (19 с). В том и заключается эмансипация женщин, говорит она, «чтобы открыть им должности, которые они способны занимать. Поэтому общее образование они должны получать наравне с мужчиной, интересоваться политикой, законами и т.п.» Самое важное назначение женщины, заключает она – «это быть женой, матерью. Тут она имеет большое значение для человечества, т.к. в детском возрасте кладет прочный фундамент, от которого зависит прочность последующего воспитания – влияния школы и жизни» (19 с).

Больше всего О. Смирнову волнуют вопросы социального неравенства, материальных излишеств у богатых и недостаток таковых у бедных; она даже хочет подвести под это нравственный закон, что так судил Бог, чтобы богатые могли делать добро.

Она мечтает дожить до того времени, когда «не будет ни чинов, ни сословий и классов, когда все равно будут граждане и все будут равноправны, когда войны будут явлением ненормальным» (24 с).

Из всего вышеизложенного65 заключаем, что Ольга Смирнова была девицей обширного ума, глубоких возвышенных душевных и нравственных качеств, исполнена углубленного самоанализа.

Оканчиваются ее дневниковые записи вопросом, ее также особо волнующим, неотвязчивым, казалось, по ее словам пустяшным; но... затрагивающим слишком не пустяшнее – цель жизни, «без чего моя жизнь, – пишет она, – невозможна, немыслима» (62 с). Это вопрос об открытом и небоязненном исповедании своейрелигии пред всеми людьми. Ему посвящено 8–9 страниц. К чему же она пришла?

О.Смирнова хочет строить свою жизнь на твердом основании, что только Божия воля истинна и справедлива, что только ее нужно исполнять, отвергнувши всякую другую волю: «Я должна в жизнь мою воплотить слова: «возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею мыслию твоею, а ближнего твоего, яко сам себе». Жизнью я должна исповедывать Господа, так чтобы, судя по ней, можно было прямо назвать меня истинною слугою Господа» (63 с). В чем же она видит помеху в этом стремлении?

Находит ее – в трусости, боязни открытого исповедания истинного Бога в среде, заедающей человека, и находит выход в самопожертвовании всей своей жизнью, если того потребует истина и служение Богу.

В этом твердом убеждении она находит ободрение и верит, что Господь мало помалу довоспитает ее. «Или люби Бога, или не люби Его, середины не существует» (68 с). Истинная любовь предполагает полнейшую отдачу себя любимому Существу, полнейшего самопожертвования, самоотречения»...

Поступив после предварительной домашней подготовки66 в 3–й класс Пансиона и проучившись в нем 5 лет, она вскоре же, в начале 1885 г., сдает экзамен на звание Домашней учительницы, блестяще его выдерживает, о чем свидетельствует соответствующий документ.

Остающееся время до замужества Ольга Смирнова посвящает приготовлению к предстоящей ей новой поре семейной жизни, но, в то же время, ее не оставляют мысли: выходить ли ей замуж, или остаться одинокой в качестве сельской учительницы, или поступить в монастырь, отчего ее удержал жених А.П. Голубцов. Об этой мучительной борьбе она пишет в дневнике следующее: «Сколько раз во время этой мучительной борьбы у меня мелькает мысль, что невозможно спастись в миру, замужем, занимая определенное, не последнее место в обществе; сколько раз я думала уйти в монастырь или в сельские учительницы, но Сашечка меня всегда удерживает» (48 с). -–Останавливает ее от этого шага мысль, что она полюбила его, сама еще того не сознавая. Об этом она пишет следующее: «Ведь не даром же Бог послал мне его, так что я сильно полюбила его сердцем, не узнав хорошенько рассудком, предалась ему почти бессознательно, разве могло это быть без воли Божией?» И вот опять является в результате окончательное решение примирить все идеалы и стремления: «и жить с Сашечкой в обществе и исполнять все заповеди Божий».

Ее дневниковые записи, полные пространных и кратких рассуждений по многим религиозным и нравственным вопросам, свидетельствуют не только об обширной начитанности и знакомстве с разными авторами по социальной и нравственно–моральной тематике и даже с вопросами религиозной догматики, но и о способности вести рассуждения и дискуссии на эти темы. Это говорит о том, что в лице 19–летней Ольги Смирновой выпускник Академии Алексей Петрович обрел достойного товарища, верного друга и единомышленника.

Приведем, в заключение, черновой набросок ее письма своему жениху,67подтверждающий это.

«Мне что–то так весело, легко, хорошо. Я не скучаю по тебе, но не от того, что охладела к тебе, не думаю о тебе, нет, напротив, нынче ты весь день у меня в голове, но я знаю, что мы расстались ненадолго, что вся жизнь перед нами впереди, ты, главное, Сашечка, набирай себе здоровья в продолжение этого месяца, гуляй больше, ешь, пей, спи, как следует, приезжай бодрым, свежим, здоровым. Я пишу тебе у открытого окна, из которого так и дышит все свежестью, здоровьем: только сейчас пролил сильный дождь, была гроза, и все освежилось, и так пахнет березками и так хорошо после засухи, как будто после долгого примирения. Знаешь, Сашечка, когда ты возвратишься к нам, мы пойдем как–нибудь в Торбеево, конечно отдельно, как мы уговаривались, я туда принесу Чернышевского, и мы вместе, где–нибудь в чаще, чтобы нас никто не нашел, прочтем его статью «Что делать»; она близко нас касается. Я чувствую, что для тебя я должна быть так же необходима, как ты должен быть необходим для меня, ты для меня – и брат, и товарищ, и друг – а вообще человек, во всем гармонирующий со мной. В то же самое время я повторяю свое: ни я для тебя, ни ты для (меня – А.С.) не должны быть целью жизни; мы заключаем братский союз, даем друг другу руку, чтобы легче было исполнять обязанности, как от нас требует общество, цель нашей жизни прежде всего общественное благо, а как мы сами члены этого общества, то и на нашу долю перепадет часть общественного блага и мы сами для себя незаметно, работая для общественной пользы, будем способствовать в то же время и нашему взаимному счастью.

Дорогой мой Сашечка! Я читаю Чернышевского статью: «Что делать» и она меня ставит в приятнейшее расположение духа: мне так весело, легко, хорошо, свободно, я так довольна своей судьбой, конечно, идеальной, как рисуется в моем представлении; я так довольна, что мы сошлись с тобой. Знаешь, мне недавно пришлось слышать такой отзыв: а ведь Казанский68 лучше Голубцова. Я сейчас приняла это к сведению, конечно не затем, чтобы самой склониться на это мнение, а чтобы определить решительно, как я сама лично должна смотреть на это, шить беспристрастно, кто для меня лучше, ты или Мишель. Я и раньше, конечно, сравнивала вас, но не серьезно, не доискиваясь окончательного решения. Теперь я думала долго, смотрела на вас с разных точек зрения и конечно было, что какой–нибудь из них Мишель оказывался лучше тебя; но с других точек зрения, имеющих для меня наиболее значения, ты выигрывал перед Мишелем. Да, я очень, очень рада, что соединяю судьбу свою именно с тобой; мы с тобой заключаем братский союз и мы подаем друг другу руку, чтобы идти дружно всю жизнь, годы жить единодушно, принимая полнейшее участие в жизни друг друга. Помнишь, ты говорил, что понимаешь брак, как постоянные уступки с той и другой стороны, я тогда поддакнула тебе, хотя совершенно несознательно, просто по необходимости ответить что–нибудь, потому что этот вопрос раньше никогда не подымался в моем уме. Теперь я выяснила себе взгляд на брак благодаря Добролюбову. Он говорит, что брак – это постоянная гармония воли, убеждений, взглядов, понятий с той и другой стороны, и я признаю это вполне верным. Мне теперь: как–то странно сказать: ты мой и я твоя, мне странно сказать, что я принадлежу тебе и ты мне; мне гораздо более подходит выражение: дадим друг другу руку и так рука об руку пройдем всю жизнь, мне нынче пришла в голову мысль, как и раньше мне часто приходила, – это мысль – нам с тобой стараться попасть на место в Москву; в настоящую минуту мне ужасно хочется жить с тобой в Москве; но про это мы, конечно, поговорим с тобой подробнее, при личном свидании. Вообще же, я не могу преследовать личные мои цели, не принимая во внимание твоих стремлений: у нас во всем должна быть взаимность, гармония по возможности: я тебе буду высказывать свои цели, стремления, желания, ты совершенно свободно и самостоятельно – свои и тогда с общего согласия примем наилучшие и наиболее , подходящие; мы не должны угождать друг другу; если мы подходим друг другу, то незаметно сами для себя во всем будем удовлетворять себя взаимно, – не подходим – нечего и угождать, все равно ничего не выйдет; всегда во всем поступать друг пред другом честно, прямодушно, откровенно, самостоятельно, независимо, свободно, непринужденно, уважая в каждом достоинство человека...

Я теперь читаю Добролюбова, все о забитых личностях, о темном царстве: нечего тебе и говорить, что это все имеет для меня неподражаемую прелесть и большой интерес, столько затрагивает самых близких вопросов и заставляет постоянно задумываться над их разрешением. Меня по поводу этого чтения долго занимал вопрос: как надо относиться к людям и в чем состоит законное самоунижение, смирение? Мне кажется, что мы должны решительно всех людей любить одинаково, как совершенно равных с нами существ, независимо от их достоинств и недостатков: это не должно ни прибавлять ничего к нашей любви, ни убавлять; за доброе дело, за хорошие стремления мы должны благодарить не самого человека, а Бога, Ему воздавать хвалу и молиться пред Ним за этого человека, за каждое злое дело и за злое желание опять не должны осуждать человека, а молить Бога, чтобы Он помиловал этого человека, направил его на путь истинный, и сами должны стараться содействовать этому. Далее, из равноправности всех людей следует, что никто из нас не должен смирять себя, унижать себя перед другим, какие бы недостатки у него ни были. Каждый человек должен сознать свое ничтожество перед Господом, смирять и унизить себя только перед Ним; точно также человек может чувствовать свое недостоинство перед каким–нибудь хорошим человеком, но не непосредственно перед личностью, перед существом человеческим, а перед превосходством души этого человека, совершенно в том же смысле, как он унижает себя перед Богом, перед Его Божественными свойствами, так и перед свойствами души, которые тоже божественны, так (как) заключают в себе те же качества, что и Божественного свойства». , , , ,

Дано cиe деви РБ Ольге Сергеевне Смирновой в том, что она, как из представленных документов видно, подданная Российской Империи, дочь Протоиерея, родилась 11–го июля 1867 года и крещена в веру Христианскую. Православного исповедания; образование получила в Москве в частном учебном заведении г-жи Дюмушель, от которого есть одобрительное свидетельство об успехах в науках и о поведении. Вследствие поданного ею прошения о желании вступить в домашние учительницы и по рассмотрении представленных ею удостоверительных свидетельств которые найдены удовлетворительными, допущена была к испытанно в Испытательном Комитете Московского Учебного Округа и показала в русском языке отличными математике (арифметике и геометрии) отличные сведения и, сверх сего, в присутствии испытателей с успехом дала пробные уроки: из русского языка: «Разбор Остромирова Евангелия»; из математики: 1) «Умножение простых чисел», 2) «Сумма углов треугольника и многоугольника». А потому ей, Смирновой, дозволено принять на себя звание ДОМАШНЕЙ УЧИТЕЛЬНИЦЫ с правом преподавать вышеупомянутые предметы со всеми выгодами и преимуществами, присвоенными означенному званию, покилику оные к оной относиться могут. В удостоверение сего дано cиe свидетельство за надлелгащим подписанием и с приложением печати Канцелярии Попечителя Московского Учебного Округа. ^^^.,,л ^ дня 1885 года.

Попечитель Московского Учебного Округа Действительный, Статский Советник у ^»

Правитель Канцелярии

Свидетельство на звание домашней учительницы

(1907–1920 гг.)

1. 1907 г. 14 февр.

/Дорогая Манюша!

Мы с папой надумали предложить тебе приехать домой раньше масленицы, именно 16–го или 17–го февраля, вследствие таких соображений. В понед. – 19–го праздник, 20–го учения не будет, в субботу у тебя и без того занятий не бывает, а на масленице трудно и предположить, чтоб у вас были лекции; так что из-за каких-нибудь трех дней тебе не стоит сидеть в Москве, а мы будем очень рады видеть тебя поскорей. К тому же папа не на шутку все собирается на родину на масленой поехать, так что ваш приезд быть может скорей его к этому подвигнет. Желаем, чтоб и Ваня приехал вместе с тобой, – заниматься вы можете и дома. Сходи к нему и выскажи все наши соображения....

Приписка отца: 18 февраля студенты наши устрояют в клубе в честь Шевченко концерт малороссийский с какою–то труппой. Вы можете сходить. А.Г.

NB. Сочинением можно заняться и дома. Немного поможете нам и с детьми заняться. Я не знаю, будут-ли у меня лекции в Училище. Можете подождать меня, можете приехать и меня не дожидаясь. ^

2. 1909 г., м–ц не обозначен. Дорогая Манюша!

Ты говорила, что тебе нужны туфли и перчатки, лента и цветочек для свадьбы. Постарайся сама все купить....Папа не поехал сегодня на урок, потому что чувствует себя не совсем хорошо, все боли у сердца; вероятно, и в воскресенье просидит дома, так как боится и детей оставить одних, да и лекции на другой день – очень тяжело... Пока досвиданья, крепко все тебя целуем.

Люб. тебя п[апа]. и м[ама]. А. и О.Г. [Ал-др и Ольга Голубцовы].

Приписка отца:

На свадьбах–то не увлекайся до самозабвения. Твой отец А.Г.

3. 1911 г., 26 нояб.

...Крепко целую тебя и Сержика и благословляю. Будьте здоровы и во всем благополучны. Храните свои сердца от чуждых учений, вроде Толстого; молитвыи Церкви не оставляйте, а пуще к ним прилежите в годину скорби нашей. Остаюсь любящая вас м.в. О.Г. [= мать ваша, Ольга Голубцова].

4. 1911 г.,? (и число не обозначено, вероятно, осень) Милые и дорогие мои детки Маруся и Сержик!

Спасибо вам за ваши письмеца. Рада, что вы, слава Богу, здоровы, но жалею, что работы утомляют вас. Будьте, пожалуйста, осторожны и умеренны, берегите свое здоровье, через–чур то не зар...[?] Мы все, по милости Божией, здоровы. Девочки учатся по–прежнему, без сюрпризов, а Коля уже имел три таковых; эту неделю, кажется, не приносил их. Петя по–прежнему пасется на лугу, т.е., или ничего не делает, гуляет в саду или занимается сам с собой. Возила его к доктору, чтобы взять кстати свидетельство от него для подачи прошения об освобождения от платы; доктор нашел улучшение со стороны цвета лица и с правой стороны сердца, но расширение еще не прошло, и он снова подтвердил, что ему этот год учиться не следует, а надо лечиться. Леля похаживает к Петру Ивановичу, но все за ним приходится смотреть – и как урок приготовил, и что задано... .»

Посылаю тебе, Маруся, по твоей просьбе три простых экз. некролога и 1 [один] веленевый. Говорят, что на месте папы [в МДА] будет Протасов, не знаю, насколько это верно... Тетя Катя прислала письмо на счет дома бабушкиного, советует продать Марье Владимировне за 100 или за 125 р. и 100 р. положить на помин души, а 25 р. употребить на памятник бабушке. Еще ничего об этом не надумали. Скажи Сереже, чтобы он старался попроще преподавать и заставил бы ученика себя полюбить добрым обхождением...

5. 13 окт. 1911 г.

Милая и дорогая Маруся!

Ты, наверно, ждала меня 10–го; я сама тоже думала поехать, да потом и раздумала: серьезной причины ехать не было, а детей оставлять опасаюсь и была бы душой не покойна. Из–за этого колебания и Евл[ампия] Ив. с тетей Соней не поздравила, просила Ваню хоть по телефону поздравить, но он успокоил меня тем, что вы с Сережей наверно будете там и поздравите. А вот от Вити70 узнала, что вы и не были, и вышло неловко.

Вам бы надо сходить, хоть не надолго, особенно тебе, не забывай, что он крестный более половины числа детей наших, и что мы ему должны воздавать должное. Тетя Соня к тому же прислала с Витей узел старых вещей, все хороших, для наших родных. Буду ей сегодня писать и благодарить. Сегодня же пошлю Александру Елисеевичу71 – дедушке, а часть оставила для Нины72, которая что–то не отвечает мне, есть ли у нее шуба; пока подожду отсылать до ее письма... Я в прошлую субботу, 8–го окт. ездила в Зосимову пустынь и исповедывалась у о. Алексия, а причащалась в воскресение за ранней обедней в Лавре. Всегда у него много народу и не приходится все сказать, что хочется. Он говорит, что он свободнее бывает в ночь с пятницы на субботу, но мне неудобно приезжать и ночевать и не с кем, а одна я боюсь. Думаю выписать тетю Катю к 23–му ноября, тогда, вероятно, опять с ней съездим к нему. Отнесла ли ты некролог Марье Влад.?73 Насчет папиного портрета еще ничего не предпринимали; Ваня к Платонову74 не идет, мне тоже что–то не хочется, а все жду Сашу.75 Узнай, не приехал ли он; тогда сходи к нему, и поговори.... О. Иоанафан76 прислал для креста образок Спасителя в терновом венце, писанный масляными красками на цинке; я уж отдала его врезать, а о. Иоанафану послала в благодарность некролог и баночку землян, варенья......За последнее время часто приходится читать, а иногда и слышать о том, что не далеко всему конец и близко пришествие антихриста, а также о грядущих страшных переворотах в жизни. Как это серьезно примешь, так очень на сердце тревожно становится. Держись, Маруся, за Христа крепко и за Церковь и не открывай ушей и очей и сердца на враждебное им, ибо много всего этого теперь развелось в мире и трудно блюсти себя. Крепко тебя целую и благословляю. Любящая тебя м. О. Голубцова.

6. 11 ноября 1911 г.

Дорогие мои детки Маруся и Сержик!

Все собиралась вам написать, да время не изловлю никак, все куда–то улетает. У меня постоянно, как на товарной станции, залежи грузов – целые узлы починки и масса всякого другого дела, которое никак не дождется своей очереди... Насчет папинаго портрета я тебя убедительно прошу поговорить сперва с Сашей все подробно, и если он возьмется как–нибудь нам сделать портрет – фотографический или живописный на основании тех фотографий, какие у нас есть, то напиши поскорее мне, и я пришлю нужные карточки. Сергей Иванович [Смирнов, проф. МДА] все еще не печатает группы с Ключевским, говорит, что у него бумаги нет. О частных уроках, по-моему, тебе нечего и мечтать, и так дела не мало. Та неделя была очень трудная: четверо лежали с кашлем и в жару, хотя не все дни, именно: Петя, Леля, Павлик и Симочка, а потом свалилась Аннушка, да так сильно, что я испугалась; теперь и дети, и она встали, но еще кашляют, а у Симы что–то желудок расстроился. Два дня сама стряпала, а чугуны втаскивал и вытаскивал Ваня; потом уж я взяла Таню, дня на три. Наташе Ал. Емел.77 задал нынче сочинение: «Характеристика протоп. Аввакума по русской литературе; велел читать его произведение. Как тебе кажется, что–то очень это ладно. Про смутное время она подала; мне показалось, написано порядочно, сколько ей поставят за него: она очень уж старалась и много читала. Все учатся пока без сюрпризов... Завтра Ключевскому полгода, пойду к обедне вероятно. Кажется, писать больше нечего... Пока до свиданья, крепко вас обоих целую и благословляю и желаю здоровья. Все дети вам кланяются. Кланяйтесь от нас тете Варе и Константину Ивановичу.78 Остаюсь люб. вас м[атъ]. в[аша]. О. Голуб.

7. 4 дек. 1911 г.

Дорогие Маруся и Сержик! Не печальтесь, что я не приехала – тетя Варя вам скажет почему. На душе непокойно, тяжело мне ехать и вам я буду не в радость. Трудно оставлять детей, точно от живого мяса приходится отдирать. И хоть бы они вели себя дружелюбнее, а то все дерутся, да ссорятся, да шалости разные глупые затевают. Вот об этом все и будет думаться, да и глаз Лелин безпокоит, как бы хорошо–то все прошло, без следа. Папин портрет, если можно, пришлите мне с тетей Верой, а я обратно перешлю с кем-нибудь. Писать больше некогда, а то не поспею. Крепко вас обоих целую и благословляю. Будьте здоровы. Пишите. Остаюсь любящая вас мать ОТ.

8. 1912 (?)п, 14 марта79

Милая и дорогая Марусечка! Очень я все безпокоюсь из–за книжки тети Сони. Прошу тебя усердно с Сережей ее везде поискать и, если найдется, тотчас же отнести; в противном случае надо узнать, как возместить потерю – другой ли какой книгой или деньгами и в каком количестве и заплатить. Мне эта история в высшей степени неприятна, да и стыдно перед родными за твою неаккуратность. Постарайся, сколько можешь, реабилитироваться и впредь таких вещей не допускай...

14 марта, день Феодоровской Костромской ик. Бож. Мат[ери].

Приписка на конверте карандашом: Милый Сережа, советую тебе уроки твои оставить и все время употреблять на собственные занятия, как и папа всегда желал.

9. 27 июня 1912 г.

Моя милая и дорогая Марусечка! Ты, наверное уж заждалась письма, а нам все хотелось сперва получить от тебя, ибо и писать то особенно было нечего на первых днях. В воскресенье вечером, когда мы все были у бабушки (Софьи Мартыновны Смирновой. А. С.Г.), туда пришла от тети Вари телеграмма, что тетя Анна Мартыновна скончалась и похороны во вторник. Бабушке сказали в успокоительном тоне об этом и она очень, сравнительно, благодушно приняла это известие, без всякой истерики, только все крестилась. Во вторник мы с тетей Верой ездили (а бабушка не ездила) на похороны; отпевали ее в приюте, а похоронили в Дорогомиловском кладбище, рядом с ее мужем80. Служил [ее брат] Феодор Мартынович [Ловцов, свящ–к ц. Успения на Могильцах]... Тетя так в гробу изменилась – узнать нельзя, лицо маленькое и точно не ее. Ее причастили и соборовали; без сознания была только 2 часа и скончалась от разрыва сердца, от старости; болезни определенной, кажется, не было... Тетя Катя сегодня прислала письмо, тебя целует, пишет, что все болит у нее голова и слабость какая–то, да и нога что–то болит. На 4–е [июля] пойдет в Ильинское служить по папе обедню, как я просила ее. К нам на этот день все собираются, многие накануне; Евлампий Ив [Троицкий, муж Софьи, сестры Ольги Серг.] и дядя Сережа81 хотят служить на кладбище; а в Академии новый инспектор архим. Анатолий [Грисюк] уже распорядился отслужить всенощную и обедню... Пиши почаще, хоть этим горечь разлуки услаждай; хотелось бы всех видеть около себя и здоровыми, и возможно счастливыми, и спасающимися. Будь во всем умница; в школу хорошую попала, внимательно ко всему присматривайся, хорошему подражай, а дурное пропускай мимо. Учись держать себя тактично, скромно, сдержанно, приветливо ко всем и вежливо и услужливо; воли языку не давай и необдуманно не болтай. Старайся поправиться за лето, не увлекайся работой во вред здоровью.... Пиши все откровенно, это для меня всего дороже, знаешь, мы не болтливы и на сторону от нас мало перепадает. Ну, будь здорова, не сетуй на нравоучения, они от материнского любящего тебя сердца. Крепко тебя целую и благословляю и желаю всего лучшего. Дети все тебя целуют.

Любящая тебя м. т[воя]. О. Голубцова.

10. 10 июля 1912 г.

Милая и дорогая Марусечка! Как–то ты поживаешь? Здорова ли, весела ли? Что–то мне все о тебе тоскуется и думается. Все ли у тебя благополучно? Пиши пожалуйста, все откровенно, ведь я никому никогда ничего не скажу о детях своих, чего другим знать не полагается, да и самим детям друг о друге не скажу, чего не следует говорить. Меня часто мучает мысль о вашем (разумею вас троих старших) отношении к религии, хочется чтобы она у вас была на первом плане и в чистом виде, без примеси модных учений, в роде толстовства; чтобы не было неверия, равнодушия к вере, холодности, чтобы не считали христианствоотжившей свой век стариной, ибо это несправедливо в отношении к религии вечной жизни; хочется чтобы вы интересовались Тем, в Кого уверовали и старались ближе и глубже вникнуть в Его простое и высокое учение, ведущее к вечной жизни, чтобы не стыдились исповедовать Распятого, пролившего на кресте Свою кровь за вас, чтобы избавить вас от вечной смерти. Конечно, ваша жизнь только еще начинается, и о вашей религии еще ничего нельзя говорить, ибо она не испытана жизнию, но мне хочется, чтобы она с самого начала вам освещала жизненный путь, как мрак в темноте океана, чтобы вам благополучно проплыть житейское море и пристать к тихой пристани вечного спасения. Об этом больше всего молюсь и об этом больше всего болит сердце и горько бывает всякое уклонение в сторону с вашей стороны. Дай Бог, чтобы вы все трое радовали меня в этом отношении; ничего так сильно не желаю я, и все остальное для меня не имеет такой важности и бледно в сравнении с этим. Прошу тебя, не пренебрегай изучением твоей религии, уделяй ей место среди других занятий, хотя бы по праздникам; начни хоть с крупиц – немного евангелия, немного углубленного размышления о прочитанном и о том, что интересует в делах веры, и почаще молитвенное воззвание к Богу за папу – и это будет очень хорошо. А главное – «сыне, даждь Ми сердце! II– старайся всем сердцем любить Бога и Господа нашего Иисуса Христа больше всего на свете, ибо Он больше всех достоин такой любви в сравнении со всем миром. Прости, если докучаю тебе наставлениями, но к этому побуждает меня сильное желание вам жизни не кончающейся в этом мире, а вечной связи с радостию. Если найдешь нужным и возможным, дай и Ване с Сережей прочитать эти строки, ибо я только на письме могу изъяснять свои желания и мысли, а на словах не речиста и не находчива. Еще раз прошу тебя и всех вас быть со мной откровенной, ибо ваши откровения дальше меня никуда не пойдут, а я все–таки жизни уж много прожила, и при случае могу помолиться, когда буду знать, о чем молиться, могу и помочь иногда каким–нибудь словом.

Мы все, слава Богу, здоровы. Ваня вчера ездил в Москву; купил себе кастору черного на брюки и жилет, хочет перешить себе папин сюртук... Завтра придется праздновать [свои] именины дома и кой–чего постряпать, конечно, для родных. Тетя Катя сегодня уж прислала поздравительное письмо, пишет, что деньги, кот[оторые] я послала еще 2–го июня, она не получила и только 1–го июля ей дали повестку, а 9–го поедет за ними. А я посылала ей как раз на заупокойные обедни 13–го июня и 4–го июля, и она служила уж на свои деньги. Дела очень много накопилось, шить надо и одежду и белье к учебному сезону. Учиться с детьми и не знаю как угораздиться... Ну, пока до свиданья, моя дорогая доченька, крепко тебя целую и обнимаю и желаю здоровья. Дети все целуют. Пиши почаще. Остаюсь любящая тебя твоя мать О. Голубцова.

11.18 июля 1912 г.

Дорогое дитя!

Ты уж наверно заждалась письма, а мы с делами–то все никак не присядем за писание: то кройка и шитье, то варенье, то гулянье – все и некогда. А к вечеру так устанешь, что мотаешься. Жара днем порядочная, а ночью такая духота, что не спится от жары; дети все раскидаются, Сима весь потный, так что и рубашка и наволочка сырые. Привез Паня82 от тебя весточку – спасибо за письмо; он очень доволен поездкой к вам и все нам обо всем рассказывал, помешал мне кроить гимназические пары для Пети и Коли, и я, выслушавши все главное, попросила их перейти из моей комнаты в залу доканчивать рассказы, чтобы продолжать прерванную работу (кройку)...

12. 19–го июля.

Дописываю в Серафимов день – именинник у нас Сима и причастник... Письмо твое, присланное по почте еще до Паши я получила и очень была рада, прочитав его: ты мой дух успокоила. Молю Бога, чтобы любовь твоя к Господу Иисусу Христу и к Пречистой Его Матери с годами делалась все крепче и сознательнее и проходила бы в жизнь и приносила бы плод во славу Божию и мне на утешение и ближним на пользу. На счет изучения веры ты меня не поняла, вероятно, я не точно выразилась. Я бы желала, чтобы вы интересовались с сердечным сочувствием всем, что касается Бога и религии, чтобы изучали историю внешней и внутренней жизни Церкви, старались узнать, чего от нас требует звание христианина (христианки), как надо понимать то или другое требование христианской религии, как прежде и до нашего времени и теперь проявляется христианская жизнь в людях и т.п. С познанием своей веры не может в важности и жизненности сравниться никакая наука, ибо всякая наука останавливается и становится не нужна перед могилой, и все ею добытое, оставляется в этом мире; а познание веры и тут освещает жизненный путь и утешает и ободряет и указывает единую истину и смысл жизни, и в потустороннем мире проливает свет на потемки будущего и много приносит утешения скорби и утверждает душу. Конечно, я разумею не одно голое познание, но непременно соединенное с верой и любовью к Богу, которые и должны к нему человека двигать, утверждая в нем добрую надежду. А вера без дел мертва есть. Вот как все друг с другом связано!.. Ну, до свиданья, моя дорогая, деточка, пора нести письмо, а то опоздаю к обедне, в Ильин день, в который приходится кончать письмо... Крепко тебя целую и благословляю и желаю всяких благ небесных и земных. Любящая мать твоя О. Голубцова.

13. 2 августа 1912 г. Милое мое, дорогое дитя!

Очень мы все сочувствуем тебе в твоих тесных обстоятельствах и неприятностях, но в то же время просим тебя не расстраиваться всем этим, а думать так, как ты и пишешь, что, м.б., это все к лучшему. Уходить из училища, нам кажется, не следует, пока у тебя нет другой штатной службы, да и ничего еще не видя, чего подниматься? надо сперва посмотреть, что за люди новые–то, и какие теперь настроения; все это выясниться может только со временем. В Москву тоже ехать пока незачем; прозанимайся до приезда графини, а потом приезжай к нам; пропустить в Музее дня два, хотя бы и с начала занятий, я думаю, нисколько не предосудительно в виду уважительной причины. Нам так хотелось помочь тебе в твоих занятиях и ободрить тебя в неожиданно затянувшемся одиночестве, что мы было решили с Ваней и Сережей, что они сегодня же в ночь отправятся к тебе в Поречье и, погостивши у тебя денька два, помогут тебе окончить все к сроку. Но вдруг приехал Н.Н. Раввинов83 и испортил все дело. Уедет он, вероятно, завтра. Навез по обыкновению горы конфект – ирис, карамельки и т.п. Соберутся ли уж теперь братцы к тебе – не знаю. Ваня колеблется из–за недосуга. Я все никак не кончу гимназические пары, мало приходится шить. Отправляя к тебе Ваню и Сережу, я отчасти имела в виду, что они помогут тебе пособить и советом или каким указания особенно Ваня, а также была и цель – чтобы они проехались с приятностью и пользой. Положение сиротства все более и более начинает пониматься и иногда бывает очень тяжело. Но Господь человеколюбно все строит глубиною мудрости и полезное всем подает – и надо скреплять сердце и покоряться: видно так надо!

Ну, пока до свиданья, моя дорогая Марусечка, будь здорова и спокойна, понапрасну не расстраивайся, а больше надейся на милость Божию: ведь Бог – Отец сирот и не даст вас в обиду, только вы за Него крепче держитесь и будьте Ему верны. Крепко тебя целую и обнимаю и благословляю и желаю всего лучшего. Любящая тебя м. твоя О. Голубцова.

Братья и сестры тебя целуют и давно уж ждут. Петя что–то очень похудел, а Леля опять закашлял. Все это меня сокрушает.

14. 18 сент. 1912 г.

Дорогая Марусечка!

Ты уж наверно заждалась от нас письма, а я все никак не собралась раньше тебе написать. Эти дни – 17–е и 18–е все была с родными и мало сидела дома. Приезжали Люба [сестра], Соня Уварова и Лиза [племянницы Ольги Серг.]. Время провели хорошо вместе, ходили к Черниговской и вместе с Верой, которая подоспела из Москвы. Дети все здоровы, кроме Павлика и Лели, которые кашляют и потому сидят дома. А Павлик еще ногу испортил – налетел на крюк у своей постели и вырвал клочек мяса, теперь ходит с забинтованной голенью. Но это ни мешает ему шалить и везде лазать. С Лелей занимаюсь пока сама... Жаль мне тебя; наверно очень тебе досталось за это время. Устроилась ли с расписанием в Училище? Перешла ли к Щепкину? Как Сержик подвизается? Пишите все. Ты на меня, наверно, разобиделась, что я тебе в открытке попеняла, что уходишь не сказавшись; хотела зачеркнуть, да жаль было открытку пачкать, да отчасти подумала: «Дай испытаю ее смирение!»

Нового у нас ничего нет. Писем от родных ни от кого не получали. Дети учатся пока без сюрпризов; Петя едет на тройках, иногда с двумя возжами, боюсь, что до пары очень близко, а мне будет его жаль – он очень старается и долго сидит по вечерам... В ближайшей перспективе – стирка, затыкание окон, уборка летней одежды и рубка капусты, а также безконечное хождение по портнихам, красильням и т.п... А теперь пока до свиданья, крепко вас обоих целую и благословляю и желаю всего лучшего. Кланяйся тете Варе и Константину Ив–чу [Богоявленким]84. Остаюсь любящая вас мать ваша О. Голубцова.

15.– 1912 г.

Милая и дорогая Марусенька!

Поздравляю тебя со днем рождения твоего и желаю тебе всяческих благ, небесных и земных. Крепко, крепко целую тебя при этом. Много воспоминаний бегает в голове. В трудное для нас обоих время родилась ты; впечатления от твоего младенчества у меня связаны с впечатлениями болезни папы, холода, сырости, материальной скудости и т.п. Дай Бог, чтобы ты до конца была нашей радостью рожденной в скорбных обстояниях, нашим утешением во всех отношениях. Будь всегда здоровой и умницей во всем... Я было хотела эту неделю поговеть и съездить в Зосимову пустынь, но сегодня что–то прихворнула, – все знобило, так что пришлось принять хины и отложить всякие мысли ехать куда–нибудь. Повышение небольшое, 37,6 вечером, но из осторожности придется посидеть дома... Еще прислал письмо мой крестник Петя Ильинский85 из села; лишен вместе с прочими 100 учениками казенного содержания и получает на квартиру 4 р. в месяц из семинарии, а стол свой, рубля на три. Это, конечно, не особенно приятно... Сержику, наверно, досталось в морозы–то, в легкой–то шинели? Вперед будет слушать добрых советов. Теперь пока до свидания, дай Бог, скорого; крепко вас обоих целую и обнимаю. Остаюсь любящая вас мать ваша О. Голубцова.

Приписка: Скажи Сереже, чтобы он сдержаннее выражался в открытках о своих профессорах: «удрал и остался с носом» – это не очень ладно. Спасибо за освобождение от платы.

16. 13 дек. 1912 г.

Милая моя Марусенька!

Очень меня беспокоит твое ухо, как бы чего не было. Компресс едва ли удобно ставить, ведь ты каждый день должна выходить и легко можешь хуже еще простудиться. Давно бы тебе сходить к доктору; запускать эти вещи не следует. Мне помогало теплое масло деревянное или камфарное или теплый глицерин (капли в ухо), причем после надо затыкать ухо ватой, когда выходишь на улицу... Боюсь, не за субботние ли концерты тебя Бог наказывает. Очень мне было неприятно, что ты на них записалась, не почтила воскресения Христова; они совсем не идут к церковному празднику. Зашла бы из музея в Пантелеймоновскую часовню на Никольской и взяла бы на 5 к. маслица из лампадки св. угодника и ватки, да и мазала бы в ухе, а концерт твой перед Святками пусть пропадает и приезжай скорее домой. Рядом с часовней Афонская книжная лавка – купи там себе хоть листочков, какие понравятся, чтобы хоть немного дать душе пищу, а то в суете Бога и вспомнить некогда, и душа томится... Как поживает Сержик? Поцелуй его от меня. Приезжали бы вы оба поскорее. За твое здоровье я особенно всегда опасаюсь, а ты к нему спустя рукава относишься... Ну, пока до свиданья, дорогая Марусенька, крепко целую тебя и Сержика и обоих вас обнимаю и благословляю, будьте оба здоровы и во всем благополучны.

Остаюсь любящая вас мать ваша О. Голубцова.

Приписка карандашом: Помни, что будущность (конечно, не земная) принадлежит истинным последователям Христа и держись крепко за Церковьизбегай гордости и всяких обольщений ума и сердца.

17. 15 янв. 1913 г.,

открытка, в которой О.С. Голубцова просит дочь Марию купить для нее чего–нибудь из музыкальных церковных произведений Турчанинова: «Догматик» или «Задостойник». – «Буду очень благодарна» – пишет она.

18. 7 марта 1913 г.

Дорогая Марусечка!

Спасибо тебе за письмецо. Беспокоит меня несколько твой стол: как бы тебе получше устроить? Посылаю тебе пока маленькое подспорье – сливочного масла; могу, если хочешь, и лепешек напечь... Посылаю тебе платье зеленое (а лучше бы ты на концерт–то не ходила)... Среди маленьких книжек попалась мне случайно одна с рассказом о твоей святой, которой имя ты носишь. Посылаю ее тебе по праву. Прими ее от меня, как материнское благословение, и прижми ее к сердцу, ибо благодатная она. Если тебе в духовной твоей нищете эти Троицкие копеечки [книжечки ?] полюбятся, я буду тебе их иногда присылать, но с тем, чтобы непременно их прочитать, хотя бы с неменьшим вниманием, как мое к тебе письмо; мне приятно будет думать, что ты хоть изредка будешь питаться духовной пищей, хотя бы ради того, чтобы сделать мне удовольствие, а лучше, из собственного влечения к духовному. Ну, до свиданья, дорогая моя дочурка, крепко тебя целую и обнимаю. Дай Бог тебе счастья! Помнишь –сказала я тебе? и теперь от души повторяю это желание. Поцелуй Сержика за меня. Кланяйся тете Варе и Конст. Ив. Мир на Израиля! Остаюсь любящая тебя твоя мать О. Голубцова.

19. 18 марта 1913 г. Милая и дорогая Марусечка!

Очень мне не хотелось бы, чтобы ты на Крестопоклонной неделе ела мясо, нельзя ли тебе как–нибудь эту неделю устроиться на постной пище? Или походить опять к тете Варе, или покупать белуги, судака или наваги и просить Машу тебе варить и жарить, а также варить рис и есть с миндальным молоком, которое можно купить в аптеке в порошке и разводить – это и сытно, и приятно, и здорово; конечно с сахаром. Денег я тебе на рыбу могу дать, а за стол уж эти деньги не платить. Если уладишься так и понравится, может и остальные недели так просуществуешь? Я бы этого очень желала. Жаль прежнего доброго порядка и полезного не только душе, но и телу, ибо перемена необходима. Если послушаешь меня, то будешь доброй дочкой. Поговори с хозяйкой – может, она согласится тебе устроить постный стол, хотя бы за более дорогую плату. У нас в пятницу чуть было не случилось ужасное несчастье. Сима упал в речку, которая вскрылась уже и быстро довольно текла, и если бы не Наташа, которая была близко, он бы мог быть снесен течением и утонуть. К великому моему счастью, Бог помиловал нас. Симочка по пояс ушел в воду, холоднейшую, весь взмог, но не упал, не захлебнулся; Наташа на крик его прибежала и насилу вытащила, сама чуть с ним назад не упала, так он был тяжел в намокшей зимней одежде. Мы с Ваней скорей его раздели, закутали в байковое одеяло, растерли водкой, дали горячего чаю с вином и приставили к ногам горячую бутылку, навалили всяких одеял и шуб – он согрелся и вспотел и все, слава Богу, прошло благополучно. Уж не знаю как Бога благодарить за избавление от такой опасности Симочки и меня от такой ужасной скорби! И удивительно, что и я, и Ваня вспоминали об этом несчастном проломе [в заборе, отгораживавшем садовый участок от ручья – Корбухи], что надо его заколотить, но я как вспомнила тотчас же забыла, а Ваня только хотел надеть пальто и идти, а он в это время и упал, бросавши комки снега в речку вместе с другими ребятами. Теперь уж, спустя пору, забили накрепко проход; сам Симочка все просил, чтобы Ваня забил его. Зайди как–нибудь к Иверской Божьей Матери, поблагодари за Симочку и поставь свечечку. У Пети вышла «2–ка» по физике, 18–й ученик; а Коля – вторым при двух тройках. Сига86Каптерев принес девочкам вчера издание Каллаша о Смутном времени; там есть статья Ник. Фед–ча Каптерева, вероятно, потому и книга эта у них... Милая Марусечка, мне было очень прискорбно слышать от Вани, что вы с ним ходили в театр. Это в великий то пост, посвященный страданиям Христа, Которого вы оба любите. Как же это одно с другим вяжется? Любите и оскорбляете? Дай Бог, чтобы это было как бы недомыслие, о котором бы вы пожалели в душе и не пожелали бы уже его повторения... Желаю, вас видеть христианами истинными, а не по имени только. Любящая вас мать ваша О. Голубцова.

20. 30 апр. 1913 г.

Милая и дорогая Марусечка! Спасибо за письмецо; почаще подавай о себе весточку, и хорошо бы –каждый раз добрую, особенно в отношении твоего здоровья и сил, за которые я очень беспокоюсь, а ты, словно нарочно, о них и не заикнулась; прошу на будущий раз удовлетворять мое, быть может, надоедающее тебе любопытство. У нас все бы, кажется, ничего, пока благополучно: сочинения пишутся, задачи решаются; только Петя, кажется, сел на русском сочинении. Тема была о высших классах общества по произведениям Державина; а он и не повторил их, т.е. оду, по которым надо было писать, и написал очень мало и наверно очень плохо, так что учитель ему велел основательнее готовиться к устному... Приносили подписной лист для заявления желания смотреть Царя в Лавре. Мы подписались и вас записали... Сегодня ночью на Нижней улице был пожар, сгорело 5 домов и много сараев; сгорели, между прочими, дома Кафтанникова и Кубышкина; только один дом оставался до домов Сафонова. А мы проспали. Ну, пока до свиданья, дорогая моя деточка, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю, также и Сережу, и желаю вам обоим доброго успеха во всех ваших занятиях и благополучной сдачи всех экзаменов и пребывании в добром здоровье. Остаюсь любящая вас мать ваша О. Голубцова.

21. 14 июля 1913 г.

Милая и дорогая Марусечка!

Получила твои три письма и сразу на все отвечаю. Спасибо за поздравления и пожелания; мне пришлось их прочесть только 13–го вечером, ибо 11–го с утра я со всеми детьми, кроме Вани, конечно, и с двумя прислугами уехала в Зосимову пустынь, и там мы оставались до 13–го вечера; все, кроме Симы, поговели и причащались. Погода была все время чудная, народу не очень много, время провели хорошо, – все гуляли, собирали грибы и ягоды, которых там очень много; брали один номер в 5 кроватей и спали по две и заплатили за двое суток с пищей 3 р. Дети были очень все довольны... В тот же день по нашем приезде, Ваня в 12–м часу ночи уехал с компанией: Ал. Емел. Захаров и Тонин муж и еще, кажется, кто–то – в Ростов и далее, хотел проехать в Кострому. У нас теперь еще стало теснее; залу и кабинет оклеили газетами, завтра будут оклеивать обоями, а мы ютимся в занятной и на террасе, и еще в моей спальне кровати поставлены. Линолеум привезли, лежит еще не распакованный в ящике. Печку в кухне без нас прожгли без всякой пожарной трубы, теперь не дымит. Мы и уехали–то отчасти потому, что к печке нельзя было подойти, пола не было и три–четыре дня не стряпали. Ваня без нас ходил обедать к тете Вере... Что–то уж очень много нанесли без нас просфор и прислали писем; не знаю уж, как мне и отплачивать... Уж как ты устроишься с дачей – не знаю; пожалуй, мудрено это будет сделать по добровольному соглашению... Действуй как подсказывает совесть. На счет Сережиной квартиры я думать пока не буду, подожду решения тети Вари, а то она может обидиться, если Ник. Ник. получит место с квартирой и Сережа уйдет, а мне всячески хочется ее беречь, ибо она много мне добра сделала, и я вам советую не косотыриться и не ставить ей всяко лыко в строку, а пропускать все мелочи сквозь пальцев и помнить главное ея добро, да и своих недостатков не забывать и других не осуждать. Жду не дождусь, скоро ли мы приведем квартиру в порядок: столько везде пыли, и грязи, все скучено, разборки не оберешься... Писала ли я тебе, что Цветковы открыли женскую прогимназию – Приготовительный и 1–й классы, так что мальчиков теперь по неволе придется дома готовить. Может быть, это к лучшему. Ну, пока до свиданья, дорогая моя Марусечка, крепко тебя целую, больше всего желаю, чтобы ты отдохнула и окрепла нервами, буду ждать от тебя письма насчет твоего житья-бытья. Дети все тебя целуют. Остаюсь люб. тебя м.т. О.Г.

22. 28окт. 1913 г. Дорогая Марусечка!

Поздравляю тебя со днем твоего Ангела [29 окт.] и от души желаю всего лучшего для души и тела – спасения и здоровья и во всем благопоспешения. Дети тоже тебя поздравляют, а Леля с Павликом даже сами взялись писать и все спрашивают – что писать. Симочка теперь с тетей Катей играет в карты и гуляет, так что реже уж подходит ко мне с вопросом: «мама, что мне делать?». Вчера нам была большая неприятность: Коля принес бальник с поведением 5 – и там же написано, что этот балл ему поставлен за безпокойное поведение в классе и на переменах. Я очень расстроилась и просила Ваню наказать его, и теперь не знаю, что мне с ним делать, как заставить его вести себя хорошо, какие меры принять. Он и учиться стал хуже: 4 тройки в четверти –по Закону Божию, по латыни, по математике и по французски – седьмым учеником. У Наташи по всем 4. У Нюры по русскому 3... Крепко все тебя целуем и обнимаем; нашу дорогую именинницу – будь во всем благополучна. Остаюсь любящая тебя мать твоя О. Голубцова.

23. 1914–й год. 19 апреля.

Дорогая Марусенька!

Меня очень обеспокоило твое неожиданное отбытие в Петербург без предварительного отпуска из Музея. Я боюсь, как бы из этого не вышло для тебя какой неприятности. Мне кажется, ты слишком вольничаешь, так сказать, поступаешь попросту, без затей, как тебе понадобится, а со службой так нельзя обходиться, не все на это обхождение посмотрят твоими глазами, а многие – своими. Прошу тебя написать мне, как все это у тебя обошлось... Тетя Аня прислала очень приличное пальто, но Нюре узко, а Наташе очень хорошо впору, так что я напрасно поторопилась покупкой... Большую часть вещей отослала сегодня дяде Геннадию, прибавив кой–что своего. Себе оставила немного... Я все–таки испортила себя своим путешествием в Москву и к Черниговской на другой день в один конец пешком, сердце опять вышло из берегов и весь день 17 и 18 ч. все было непокойно, пришлось больше лежать, вздыхать и зевать. Сегодня был у нас пр. Савва Сторожевский – носили его икону по домам, и мне весь день лучше, уже не лежу и сердце успокоилось. Тетя Варя приезжала 17ч., приходила к нам с тетей Верой, а к ним я по нездоровью не могла прийти ни в тот день, ни на другой и безпокоилась, что тетя Варя обидится... Крепко целую вас с Сержиком и желаю обоим здоровья и всего лучшего. Остаюсь люб. вас м. О.Г.

24. 19 мая 1914 г.

Дорогая Марусечка!

По поводу предложения тебе должности инспектриссы я думаю то же, что и ты и молода ты, и не по тебе такая должность; тут нужна Елеонская, насколько я ее себе представляю, а нам с тобой нечего и соваться туда. Ваня говорит, что у тебя обеспеченности сейчас никакой нет, придется с будущего года искать штатной должности, уроков... Ну, там, что Бог даст; конечно, забывать этого не надо и заранее об этом хлопотать. Только я всегда против должности не по себе: – ни себе, ни месту не принесешь пользы, а только вред, и иногда непоправимый. Выбирай епанчу по плечу – чай, помнишь диктовки у Красногорскаго.

Мое здоровье точно барометр, то ясно, то переменно, то вовсе к дождю; сейчас чувствуется что–то не очень, а вчера было очень хорошо. Начала шить чехлы на мебель в зале – радуйся... Хотелось бы купить нот Пасхальных песнопений – «Плотию уснув», «Да воскреснет Бог» и т.п. простых обычных напевов, не удастся ли тебе как это сделать? только непременно наших напевов, а незнакомых лучше совсем не надо. Еще «Разбойника Благоразумного» хотелось бы. Наташа все еще кашляет. Ребята несколько кисли с повышением температуры, теперь ничего. Я начала лечить зубы, два раза уже ездила к Быковской. Поцелуй за меня Сержика. А тебя крепко целую и обнимаю и желаю здоровья и всего лучшего. Остаюсь любящая тебя мать твоя О. Голубцова. Всем родным и твоим хозяевам от меня кланяйся.

25. 9 сент. 1914 г.

Милая и дорогая Маруся!

Не балую я тебя письмами – никак что–то времени не выберу написать, уж на меня не сердись за такую редкую корреспонденцию... Очень грустно мне нынче отпускать Ваню из нашего семейного круга в обстановку, сказала бы безнравственную, холостого человека, живущего с кем–то. Не знаю, насколько это чувствует сам Ваня. А мне было бы гораздо приятнее отправлять его в такую же нормальную семейную обстановку – собственную, т.е. хотелось бы, чтобы он сам уже выбрал себе хорошую невесту и женился бы – уж 27 лет исполнилось, папа в эту пору уж , был отцом. Боюсь, как бы та обстановка, в которой ему теперь приходится жить, не повлияла бы на него незаметно в дурную сторону; б. может, лучше бы перейти куда на другую квартиру. Что–то мне очень жаль Ваню. Он был какой–то скучный, хотелось бы видеть его веселым и довольным. – Как ты себя теперь чувствуешь, как твое здоровье? Мне не нравится, что вы со мной очень не откровенны, все скрываете от меня, что с вами делается, чего вам хочется, и т.п., как будто я кому разболтаю ваши тайны, а между тем сколько бы, может быть, ошибок можно было избежать, если бы вы матери высказывали свои скорби, неудачи и т.п., да и легче гораздо высказаться, чем таить про себя; я, ведь, никогда никому про своих детей ничего не скажу, так что меня стесняться нечего и удивить меня трудно, всего приходилось видеть и слышать. Так, пожалуйста, прошу тебя и Ваню и Сержика быть со мной совершенно откровенными в ваших обстоятельствах, каковы бы они ни были; быть может, и я иногда на что–нибудь могу быть годной, хотя бы ради пожилых своих лет. Я подозреваю, что ты в сердце скорбишь, а ничего не выскаживаешь и ужасно вредно для твоего некрепкого здоровья. И мне вас очень жалко, а я не знаю что делать, что подумать. Отчего вам просто по–детски не выложить, что на сердце: ведь я не враг, а мать, которая любит и жалеет вас, как может. Как Ване желаю найти добрую подругу жизни, так и тебе желала окрепнуть здоровьем и вдвоем построить тепленькое гнездышко; я бы тогда спокойнее могла бы думать о смерти, которая неизвестно, когда подойдет. Но да будет во всем воля Божия, которой предаю и вас всех и себя – в ней покой моей душе: как Господь устроит, так, значит, и хорошо.

Мое здоровье сейчас ничего себе – учусь с ребятами, немного шью, гуляю. Дети учатся. Наташа шьет на раненых и Вера Николаевна тоже. Сегодня получила второе письмо от Голубцовых семинаристов87 – просят денег на одежду для непринятого на казну брата. Думаю завтра послать 8 рублей, тете Кате подожду посылать до того месяца. Милая Маруся, напиши пожалуйста, Николаю Ивановичу чай, уж забыла? Какие отношения у Вани с Милей и у тебя с Никол. Ник. Приоровым88 или никаких? Меня все это безпокоит. Скажи Сержику спасибо за письмецо. Желаю ему успешно заниматься в Архиве. Экземпляр издания «У Троицы в Академии» предназначенное тебе, остался пока у нас – приедешь, возьмешь, а я пока почитаю; Аббас–Туман89 то в Швейцарии ты поместила. Напрасно нам не дала предварительно прочесть, избегла бы таких ошибок. Ну, прости за все, что я тебе наговорила, не сердись, а будь простой откровенной дочкой избегай отчуждающей скрытности и вредного деликатничанья с матерью; попроще, попроще, пооткрытее, подоверчивее, поближе к матери – от этого нам всем будет лучше. Я сама очень страдаю какой–то глупой стеснительностью; иногда чувствую, что надо бы сказать, спросить, ан язык прилипнет к гортани и добрый порыв так и останется порывом; это мойгрех, – молчу, когда надо говорить, и иногда говорю, когда надо молчать. Ну, будь здорова, приезжай с Сержиком на Воздвиженье, поменьше занимайся, дай лошадке–то отдохнуть, не заганивай. Крепко вас обоих целую, обнимаю и благословляю и желаю всего лучшего. Остаюсь любящая вас мать ваша О.Голубц. Дети все вас целуют. Поклон всем Пономаревым.

Приписка: Милая Маруся, пожалуйста, ничего не позволяй вольнодумного против всякой святыни, царя и начальства, всячески учись держать язык за зубами, в сердце крепко храни православную чистую веру без всяких примесей толстовства, протестантизма, неохристианства и т.п. Очень прошу серьезно к этому относиться и бегать легкомыслия.

26. 6 окт. 1914 г.

Милая Марусечка!

Сейчас только получила письмо от тебя и от Вани. Очень беспокоюсь за Ваню, что так много ему занятий и всяких волнений, очень он устает, как бы не захворал нервным расстройством. Уж хоть бы он в Архиве повольготнее работал и отдыхал. Сима выздоровел, дети учатся ничего, Павлик ходит к учительнице, – кажется, строгая. Сегодня собираемся рубить капусту, а завтра ждем прачку. Что–то никак не войдем в мирную колею и не наведем какой–нибудь относительный порядок – все суета и какое–то нагромождение дел и забот, и страшно плывут деньги из рук. Ну, пока до свиданья. Наташа торопится застать Паню, чтобы отправить тебе платье и книжку. Целуй Ваню и Сережу – напиши еще.

Остаюсь люб. тебя мать твоя ОТ.

Целую, обнимаю благословляю. Сегодня служили обедню заупокойную – вчера [5/18 окт. – святителей московских] были именины деда и брата.90 Здоровье мое ничего, вчера ходила сама за капустой и захромала, а нынче отошло.

27. 27 окт. 1914 г. Дорогая Марусечка!

Поздравляю тебя со днем твоего ангела91 и желаю тебе от всего сердца доброго здоровья, спокойствия, счастья и всех благ душевных и телесных. Сегодня прочла в газетах скорбную новость о Косте Смирнове,92 и у меня как–то пропала совсем охота ехать в Москву на именины; лучше как–нибудь после приеду, а буду вас всех ждать в субботу 1–го ноября... Я уже ездила в Зосимову Пустынь и внесла 60 р. на вечное поминовение за нас с папой, и заняла их у Аннушки. Денег своих нет сейчас ни гроша, придется сколько–нибудь призанять у Аннушки пока до 1–го числа. Ничего поэтому не покупаю – ни шапки Нюре, ни шерсти и т.п., а сижу у моря и жду погоды. Коля 3–м учеником II разр., а Леля 1–м тоже II разр. Пете еще не выдали бальника. Скажи Ване, что я слышала, будто у вдов старших сыновей не берут в военную службу, и что надо ему подать прошение и его перечислят во II разряд по случаю перемены в семейном положении... Павлик что–то неважно учится, больше все на тройках едет; особенно меня беспокоит арифметика... Ну, пока до свиданья, не дают ребята писать, все осаждают с уроками, и голова у меня путается. Крепко тебя целую и Ваню, и Сержика, и всех вас обнимаю и благословляю. Остаюсь любящая вас мать ваша О. Голубцова.

28. 15–го ноября 1914 г. Дорогая Марусечка!

Спасибо тебе за письмецо. Ты писала и ничего не знала, что мы и Ваня безпокоились об его участи, как бы его не забрали на днях и теперь еще не успокоились потому что ничего не знаем, зачислили ли его в штат; скажи ему, что у нас объявления о призыве еще не расклеены, думают, что получат указ к 20–му числу, а извозчик Павел Благовещенский сказал, что в народе говорят, будто 98 и 97 гг. не возьмут почему–то. Я так себя стараюсь настроить, что «пусть во всем будет св. воля Божия» и чтобы мне ей предать совершенно и себя и детей; это доставляет мне необходимое для сердца моего спокойствие. Желаю и вам всем также предаться в волю Божию, иначе невозможно успокоиться хоть сколько–нибудь при теперешних условиях жизни. Сегодня была в Ильинском приходе на отпевании матери Серг Ив Смирнова, умершей еще 11 ноября. Отпевал брат ее, еписк. Муромский Митрофан [Загорский]. Сестре его (СИ.), слышала я, стало лучше, а то она 11 ноября тоже была почти при смерти, дышала кислородом. Я от них посылала на молебен пред иконой Божией Матери «Умиление» в Ростов. Себя я что–то неважно чувствовала в церкви, голова кружилась и сердце билось, должно быть, было душно Леля все просит купить ему ножик перочинный, а Сима сказку с крупными буквами. Ну, пока до свиданья, дорогая Марусечка, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю. Остаюсь любящая мать твоя О. Голубцова.

29. 1915–й год, 9 янв. Память свят. Филиппа митр. Дорогая Марусечка!

Посылаю вам всем троицкую книжку, которую примите, как мое письмо к вам и прочтите всю от начала до конца; если даже и не все вам будет по вкусу, не бросайте чтения до конца и серьезно обо всем размыслите, усердно вас всех троих оо этом прошу и Милю также, если она не против очень. Если послушаетесь меня и примете к сердцу назидание, хорошо вам будет... Я себя чувствую хорошо. Все три дня праздновала милость ко мне Божию. Теперь надо приниматься за дело. Вам всем желаю всяких успехов в делах и доброго здоровья душевного и телесного. Крепко вас всех целую и обнимаю и благословляю. Остаюсь любящая вас...

30. 15 янв. 15 г. Дорогая Марусечка!

Спасибо за письмецо, пришедшее ко мне вместе с Ваниным и Сережиным. Долгонько не было, а тут сразу три. Я думала – очень велик вам кусок послала (книжку–то), все жуете, никак не разжуете, оттого и не пишете, а должно быть кроме тебя, никто и не прочел; но я не теряю надежды, что когда–нибудь прочтут. Да Ване и донельзя некогда. Дай Бог ему крепости душевной и телесной! Жаль мне его но кроме молитвы за него, ничем больше не могу ему помочь. А тебе спасибо что не презрела моей просьбы, дай Бог тебе это прочтение на пользу душевную Сержик недоумевает, держать ли ему экзамен госуд. или нет по случаю взятия его на исполнение воинской обязанности 1–го июня. Конечно, хороший духовник и хороший бы дал совет, а что я знаю? Сердце клонится больше к старому порядку ибо грядущее не в наших руках, а можем распорядиться только настоящим Ответила ему в этом роде. – Неприятно, конечно, тебе дутье на тебя музеиских барышень, да ты, ведь, в этом неповинна. У нас дела идут по–старому, поучиваемся по–немножку. С Симою начали уж по книжке читать и писать элементы букв карандашом. Он, как будто, эти дни выглядит лучше обычного. Девочки теперь уроки музыки до лета не будут брать, Наташа играет одна, разбирает. Вяжет все твою фуфайку и шарфы. Сегодня с Аннушкой мы ходили в лавку и купили сковород на масленицу, одну – тройную, сразу на три блина. Вероятно, на той неделе придется мне ехать в Москву, тогда, б.м. зайду к тебе в Музей или на квартиру, смотря по времени. А теперь пока до свиданья, пишу сразу три письма вам всем и потому запас истощился и я должна кончить письмо. Крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю благ душевных и телесных. Дети все целуют. Остаюсь любящая тебя мать твоя О.Голубцова.

31. 24 янв. 15 г.

Здравствуй, дорогая Марусенька!

Насилу собралась тебе писнуть малую толику – все некогда: бабушка у нас болеет. Собственно ничего у нее не болит, но довольно сильный кашель, слабость, потеря аппетита и очень плохая работа головы, иногда и язык коснеет, еле поймешь, что говорит, на ногах небольшие отеки, с постели мало встает, почти все время лежит. Постоянно кто–нибудь приезжает из Москвы, и мне часто приходится уходить из дому, отчего и ученье ребят и белье находятся в плохом состоянии. Хотелось мне навестить вас в Москве, но, вероятно, не придется – боязно бабушку оставить. В пятницу вечером ее соборовали – наш Красюковский батюшка с рождественским причтом, она соборование хорошо провела, молилась и просила батюшку за нее молиться и на другой день очень была благодушна, пела священные песнопения. Рождественский батюшка Ал–др Петр. [Константиновский] не был потому на соборовании, что сломал себе ребро сзади со стороны спины – его извозчик наехал с размаху на тумбу и вывалил и сам вылетел. Теперь ему полегче, как забинтовали и посадили, а то была сильная боль, не давала пошевелиться. Дней 5 будет и спать сидя, а потом хотят спустить на пол. У тети Веры что–то очень болит спина, и она часто ложится. Были тетя Варя и тетя Соня, а тетя Маша еще не приезжала. Тетя Варя недовольна, что Сережа у нея еще не был после праздников, и мне это совсем не нравится, скажи ему, чтобы съездил. Она что–то очень плохо выглядит, опять жалуется на нос, говорит, точно и операции не было, и очень хандрит. Поздравляю тебя с медалью; дай Бог и впредь являть усердие к службе, только не в ущерб здоровью. Как оно теперь у тебя? в порядке ли?... Про доктора Приорова тетя Вера от тети Вари слышала, что он женится на какой–то сестре милосердия... Ну, будет с тебя пока, да, кажется, и нечего больше писать. Не забудь – Дивеевская часовня на 2–й Мещанской. Ну, до свиданья, дай Бог, скорого. Что–то очень душа безпокоится о Ване и Сереже. Храни их Господь от всякого зла! Все время о них у меня сердце болит. Крепко тебя целую, благословляю и обнимаю, также и их. Дети целуют. Остаюсь любящая тебя м. твоя О.Голубцова.

32. 10 февр. 15 г. Милая Марусечка!

Спасибо за письмо и поздравление. Съездили мы ничего, благополучно, только много было народу и очень мало пришлось видеть о. Алексия, а Наташа свой билет уступила больной женщине, которая никак не могла достать билета, и осталась со знакомыми на воскресенье... Сереже батюшка советует так поступить, как он и сам писал мне ранее, т.е. не держать экзаменов, а писать кандидатское, а с 1–го июня поступить в военное училище, взявши из Унив. выпускное свидетельство, и всячески не хитрить и не отлынивать, а то, говорит он, после совесть замучит,

лучше отдаться в волю Божию. В таком духе я ему и написала. Пусть будет во всем воля Божия! И вы его уж не разговаривайте. Все собиралась написать тебе, да забывала, хотя Ване и Сереже говорила передать тебе... Сейчас получила сразу два письма – открытку от Сережи и письмо от Вани. Что пишет Сережа об отбывании воинской повинности, то совершенно совпадает с тем, как хотел сделать ранее Сережа и как благословил о. Алексий – экзамены с 1–го апр., подготовиться он не успеет, а выпускное свидетельство сами пришлют, если не возьмет. У Вани очень «тяжелая обстановка жизни и соответствующее ей настроение. Дай Бог, чтобы просветлел ему горизонт и солнышко радости разогнало пасмурные тучи. Жаль, что он не чувствует интереса к делу, которым занимается; это очень отягощает труд, тогда как увлечение делом значительно облегчает и всегда умеет находить светлые стороны в нем... Пришлось прервать письмо – Наташа заболела – 39,6 и очень болит голова, очень я расстроилась. Если лучше не будет, позову доктора. Сейчас поставила ей горчичник. Поэтому пока до свиданья; крепко тебя целую, обнимаю и благословляю, также Ваню и Сережу. Ване напишу после. Дети все целуют. Будьте здоровы. Остаюсь любящая Вас мать Ваша О. Голубцова.

33. И марта 1915 г., (открытка). Дорогая Марусечка!

Спасибо за письма мне и Нюре. Ты спрашиваешь, не нужно ли нам чего к празднику? Кажется, все есть; но если милость будет, купи нам пожалуйста «Всенощное бдение» Рахманинова, если есть для рояля, будем за это тебе очень благодарны... Наташа, Нюра и Петя с батюшкиными двумя старшими уезжают в 3[осимову] пустынь в субботу, чтобы на Страстной готовиться к экзаменам... собирают на подарки солдатам, послала сейчас девочек купить разной мелочи. Мое здоровье ничего себе, сижу все дома, потому–что сильный насморк. Дети, слава Богу, все здоровы. Пока до свиданья, крепко тебя целуем, также и Ваню и Сержи-ка. Остаюсь в ожидании вас всех. Люб. в. м. в. О. Голубцова.

34. 27 апр. 15 г. Христос Воскресе! Дорогая Марусенька!

Сегодня уж отмечаю на полученное мною вчера письмо твое, ты удивишься такой борзости... У Петра завтра французский, а после завтра немецкий и конец. Наташа все возится с цветами, сделала в палисаднике две клумбы, насажала в разных коробках и картонах цветочных семян, устраивает разные заграждения от кур, и ребята ей деятельно помогают. Аннушка возится по обычаю с огурцами и с разными семенами. Хотела было я всерьез заняться прислужьим вопросом, рассчитать Настю, как лишнюю (Аннушка тогда бы одна, вероятно, не осталась), и взять одну Секлетею [Синклетикию]; но оказалось не так легко и просто, как я думала; привычка к ним и к известному порядку и налаженности дела пустила во мне такие глубокие корни, что я в большой тяготе провела несколько дней раздумья вследствие такого намерения, и, кажется, если бы дольше и дальше мои раздумывания продолжались, я бы могла заболеть: как–то у меня вся душа этому противится и язык не поворотится (разве только во гневе) отказать им. И решила я лучше иногда и потерпеть на пользу своей же души, чем поднимать такую гибельную для меня ломку домашнего устроения. И как решилась на это, так сразу и повеселела, и от сердца отлегло, и на радостях тебе пишу с легким сердцем. И вот еще что хочу сказать тебе, милая Марусенька. Когда Нюра кончит, не тащите, пожалуйста, ее на курсы и ничего ей о них не говорите, потому что я уже решила на курсы не пускать, они могут принести ей вред вместо пользы, развеять ее доброе и чистое настроение, потому что всякого там есть направления подруги; а потом, я уверена, что самая учеба ей не полезна, она более подходит для семейной жизни и мне бы хотелось, чтобы Господь послал ей доброго человека, и вы все мне не препятствуйте в этом моем желании и Нюру ничем не смущайте, прошу и молю об этом, если вы ее любите и жалеете и желаете ей здоровья и счастья. Конечно, чтобы об этих моих вам словах Нюра ничего не знала,– я думаю, что вы будете настолько благоразумны. Любя Нюрочку и желая ей всяческого добра, я так поступаю и вы примите это всем сердцем с любовью.

Напиши мне, пожалуйста, какие отношения у Вани с Милей, почему они, как жених с невестой, сидят одни в комнате; как это понимать? Я очень этим смущаюсь. Если что–нибудь между ними договорено, то сказали бы мне на ушко, только одной мне (конечно же, я ни единой душе не скажу) и я тогда буду покойна, а то очень меня это безпокоит; ведь, ответственность на мне перед родителями Мили; подумали бы они об этом серьезно – Ваня с Милей. Прости, что я такие вещи затрагиваю, но это мой материнский долг. И как бы я желала, чтобы в этих вещах вы бы от меня ничего не таили, ведь я одного вам добра всегда желаю и ваши тайны все для меня святы, не стала бы я их на ветер в народ пускать; а меня чего вам стесняться, когда вы все из утробы моей вышли с помощью Божиею? Это просто какое–то недоразумение, и, дай Бог, чтобы оно рассеялось, как дым. Скажи все это Ване, Миле и Сереже. Я думаю, тебе не стоит обращаться к Чумилович, а шей в Москве, я и посылать не стану. К столяру Наташа завтра сходит. В субботу Наташа с Петей и Маня батюшкина с женихом и с Лидой идут в Зосимову П. говеть; б. м., я пущу с ними Настю, Колю и Павлика. Погода стоит чудная... Немцы то противные! Уж Любаву у нас отняли, что–то будет, что–то будет! Как бы Сережу то раньше не потянули. Пожар то все разгорается. Ну, пока до свидания, крепко тебя целую и Ваню и Сержика и всех вас обнимаю и благословляю. Дети все целуют. Будьте здоровы и благополучны. Остаюсь люб. вас мать ваша О. Голубцова.

35. 4 мая 15 г.

Дорогая Марусечка!

Так тяжело и прискорбно мне стало, когда вы уехали, что я решила сегодня же и черкнуть тебе несколько слов, чтобы высказаться. Ты, наверно, заметила, что я только тебя перекрестила, а с ними только поцеловалась и мне самой от этого стало очень тяжело. А почему так вышло, я и сама хорошенько не могу дать себе отчета. Милю я просто постеснялась перекрестить, так как еще никаких особенных оснований не имею проявлять к ней материнские чувства, как это видно из твоего письма; а Ваня и Сережа стояли один в шляпе, а другой в картузе и у меня как–то рука не поднялась перекрестить их: сколько раз я просила их не быть в шляпах в комнатах, тем более при прощании даже сама всегда стаскивала, хотя они и сердились, а на этот раз стащить постеснялась и перекрестить не решилась за их непослушание и непочтение и перед крестным знамением и перед лицом матери. Ведь я не лично себе почтения требую, я, может быть, ничтожнейшая и недостейнейшая изо всех; но мне хочется, чтобы вы свято соблюдали пятую Божию заповедь и чтили во мне мать, ведь со всякой знакомой дамой считается невежливо здороваться или прощаться со шляпой на голове; отчего же к матери, хотя простой вежливости не соблюдать? Не в обиду, и не с обидой совсем это говорю, а как чада моя возлюбленная наказую – поступайте во всем по Божьи, по христианскому православному закону, не смотря на современные от него отступления. И мне всегда, не знаю, верно ли, кажется, что Ване и Сереже очень неприятно, что я осеняю их крестным знамением, и они так только терпят, чтобы меня не обидеть. Напиши мне, как ты на это смотришь и как поступать бы надо по–вашему? Я боюсь, что если мне от этого так стало тяжело, то и им, наверно, было неприятно, и прошу простить, что я им причинила огорчение. Пошла с тугой сердечной в собор и опоздала служить обедню по папе – было без четверти десять; пришлось отложить до завтра.

5–го мая. Вчера не успела дописать письмо, кончаю сегодня... Наташа с Петей приехали очень веселые и довольные. Боюсь, не пришел бы к нам Раввинов, будто его затылок в соборе видела, но лица не видала хорошенько, но наверно он. Вот еще неприятность–то! Милая Марусечка, вот вы, особенно Ваня и Сережа, все думаете, что я на мелочи обращаю внимание, на внешнее, на обряд, а не на суть дела, не на внутреннее содержание души, когда желаю, чтобы вы постились, носили на шее крест, снимали шапку в доме и т.п. Но ведь это потому, что во 1–х, человек состоит из души и из тела и должен прославлять Бога душей и телом, а во 2–х, заставить телесно проявлять Богопочтение для меня гораздо доступнее, а в области духовной я никак не могу подействовать, как только молитвой, увещанием и своим примером. Молиться о вашем спасении и добром христианском поведении и настроении я всегда молюсь, но увещать и беседовать устно очень не горазда, легче гораздо изъясняюсь на бумаге, что делаю иногда, хотя, м.б. вам и надоедаю своими наставлениями, прося вас соблюдать христианские обычаи. Я вовсе не хочу, чтобы вы останавливались на них, а сердце свое не исправляли, напротив, желаю, чтобы вы хотя легчайшее сперва исполнили, стараясь в то же время достигнуть и труднейшего и молясь о помощи в этом к Богу. Уж одно ваше послушание св. Церкви есть добродетель, которая неминуемо за собой приведет и другие, из которых главная есть отвращение от гордости и прилепление к смирению, которое одно без других добродетелей, сильно спасти человека от вечной смерти. И я ведь что вам говорю, говорю не свое лично, а церковное – за этими словами сонмы отцов и учителей церковных, с которыми я во всем всей душой согласна, а вы во многом не соглашаетесь, считая устарелым, несовременным и т.п. Но разве истина может стареть? Апостол велит не сообразоваться с духом времени; Господь говорит, что на суде Он постыдится того, кто Его теперь постыдится в роде сем прелюбодейном и грешном. И вот вы так все мои верования и взгляды унижаете, а свои считаете верными, а вдруг на суде у Господа вы и сами увидите, что вы были не правы. Как ведь вам тогда станет стыдно и страшно! Избавь вас Господи, от такого положения! А вот если крепко за Церковь будете держаться и все ее вероучение целиком принимать, ничего не считая пустяком или устарелым, или выдумкой, тогда застрахованы будете от возможности такого положения. Вы как будто стараетесь во всем подражать папе, но папа – человек и мог ошибаться, этого не надо забывать, проверить у вас есть по чему, учение христианское вы должны знать. Итак, желала бы я, чтобы вы прозрели своими духовными очами, а не паче ослепли от гордой учености. Ваня не верит, кажется, в существование диавола, а он как раз и старает(ся) его убедить в этом, ибо ему выгодно в мутной воде рыбу ловить. Пожалуйста, будьте осторожны в своих взглядах и всячески смотрите, не ошибаетесь ли. Изучайте основание христианской веры, а то не зная путем Св. Писания и творений св. отцев, вероучения Св. Церкви, нельзя ничего отвергать: надо основательно сперва изучить, да на опыте испытать, тогда и говорить. Ну, прости меня Христа–ради и ты, и Ваня, и Сережа, и Миля за все, чем я вас когда либо огорчила. Дай это письмо прочитать Ване и Сереже, да чтоб они на меня не сердились. Крепко всех целую и благословляю. Люб. вас мать О.Г.

36. 19 мая 15 г.

Милая Марусенька?

Вы, наверно, все на меня сердитесь и потому прошу простить мне все, чем я вас огорчила или обидела. Сегодня у нас радость. Петю признали негодным на военную службу по случаю плохого сердца и отпустили совсем, без всякой отсрочки. Странно, приходится как будто радоваться ненормальному здоровью сына. До 4–х часов пополудни промучились и он, и мы от ожидания всяких страхов, потому что военный доктор, по слухам, очень сердитый и всех забирает, – и с грыжей, и с ревматизмом, и т.п. В субботу утром к нам приехал Петя Голубцов93 – мой крестник, который хочет поступать волонтером в Академию. Гостит сейчас и уедет на днях. Собираемся с ним идти к Черниговской. Он приехал из Больших Солей, где его дожидаются мать и сестра, чтобы ехать домой. Собирает справки об экзаменах и учебниках, ходил за программой в канцелярию академическую... Пришлось за Сережу мне платить 5 р. штрафу за безбилетный тогда проезд. Я никак не ожидала, думала, все прошло... Все думаю, как бы разсчитать Настю, все–таки была бы экономия, да и ребята бы меньше болтались, да боюсь тронуть Аннушку, мне ее жаль и не хотелось бы отпускать; и не знаю, на что решаться. Как ты думаешь на этот счет? Напиши пожалуйста. Секлетея [Синклитикия] согласна бы поступить, только насколько она прочна – не знаю. Ну, пока до свиданья, дорогая Марусенька, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю, также Ваню и Сережу и Милю. Будьте здоровы и пишите нам. Остаюсь любящая вас мать ваша О. Голубцова. Дети все целуют и Петя также. Москву ему думаю показать, когда выдержит, Бог даст, экзамен.

37. 4–го сент. 1915 г. Милая и дорогая Марусечка!

Пожалуйста на меня не сердись, что так долго тебе не пишу: напали на меня дела и никак за письмо не присяду... Скажи Ване, что взнос уж сделан в гимназию, и за квартиру нам платить будет нечем, также и за Нюру внести 50 р. на курсы не из чего. Последним не надо торопиться – как бы Нюрка не раздумала: она очень обескуражена, что обе ея подруги – Солопова и Тихомирова не попали на курсы и чуть ли не жалеет, что и она не осталась за бортом. Видела Успенского94 просила его как–нибудь принять Нюру, чтобы мне успокоиться, что она ничем особенно не болеет; он, хотя с трудом – по недостатку времени сейчас совсем не принимает –велел зайти утром в воскресенье. Наташа с 1–го числа хворает жабой с жаром до 39,1, так что еще не вступала в исполнение своих обязанностей в качестве классной дамы у Цветковых, а только была на молебне. Сегодня встала уж с постели и завтра собирается выйти. Оба Петра сегодня в первый раз ушли на лекции, вчера почему-то не было лекций... Все ужасно становится дорого, уж как и жить будем!.. Целуй за меня Ваню, скажи, чтобы не сердился на меня, что я тогда уехала говеть, оставивши его: мне не хотелось очень откладывать, так как уж я неделю говела нарочно. Ну пока до свиданья, дорогая Марусечка, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю успехов в делах. Дети все тебя целуют, а девочки благодарят. Остаюсь любящая вас мать ваша О. Голубцова.

38. 8–го ноября 15 г.

Милая и дорогая Марусенька!

Спасибо тебе за письмецо; очень уж во–время пришло: только мы с храмового праздника из церкви от обедни – и твое письмо подают: спасибо тебе.

Только вот безпокоит меня твое лечение ушей и твое легкомысленное заявление: «хуже не будет». Сохрани тебя Бог так говорить; возьми, пожалуйста, эти слова назад. А потом, уши ведь твои были в порядочном состоянии, – какая нужда была тебе их лечить? Такая это нежная вещь, что малейшая ошибка иногда влечет к потере слуха. Сохрани тебя Господи от всякого вреда; прошу тебя всячески быть осторожной и не легкомысленничать, чтобы не каяться, когда уж будет поздно... Мое финансовое положение меня приводит чуть не в отчаяние: давно ли получила пенсию, а знаешь ли, сколько у меня на первых же днях осталось? 27 р. 77 к. А сто рублей отложила за долг, ибо все ресурсы были истрачены – 30 р. + 35 р. Петиных, 25 р. Наташиных и 10 моих орденских... Что–то за октябрь несметно много вышло – на 150 р. больше против пенсии! И не знаю, как вести дела, как съежиться! И добро бы большой запас сделала вперед! А то 2 мешка муки стоят (на 26 р, почти), да пуд сахару (7 р. 60 к), да пуд муки крупчатой (3 р. 80) и больше ничего. Меховых вещей на 22 р. 50 к., да шинель Петке 15р., валенок на 10 р. слишком – итого на 75 р. Так стала дорога жизнь, что, чувствую, малости завести чего–нибудь на пенсию не могу, сейчас дефицит. А Аннушка все ахает, что мы очень много есть стали, что никак на нас не напасется хлеба, картошки, каши – все мигом истребляется без остатка. Сколько раз папу добром помянешь! Чтобы я стала, без процентов делать теперь? А бывало, как не по мысли была его бережливость и выговоры за лишние траты! Да и мало еще в чем приходится каяться! И ты смотри, не финти деньгами то, даром на пустяки не трать, от роскоши, как можно, дальше держись, и не обезьянничай у окружающих, которых приходится встречать, не забывай нашей посадской простоты и скромности и не презри их в своем обиходе. Чем меньше избалованности, изнеженности, чем больше к себе строгости, тем потом лучше будет при всех обстоятельствах жизни. – Дети все собираются тебе коллективное послание писать, да еще не собрались... Поцелуй от меня Ваню и Сержика: желаю им здоровья и успеха в занятиях. Тебя также крепко целую, обнимаю и благословляю; будь здорова и во всем благополучна. Дети всех вас целуют, Петя кланяется. Остаюсь любящая тебя мать твоя О. Голубцова.

Приписка: Завтра Колю Всехсвятского95 отправляют на войну. М.Н. плачет, в соборе ее Наташа видела. В Академии больше 20 человек подали в монахи.

39. 1916–й год, 16 февр. [открытка] Дорогая Марусечка!

Прошу тебя купить для Павлика транспарант с косыми линейками: учительница хочет его приучать писать в одну линейку для экзамена, а здесь у нас нет... Бабушке [† 10.02.1916] на могилку повесили лампадочку и образочки, как у нас, и два венка. Сегодня поминали дедушку [С.К.Смирнова, † 16.02.1889]. Тетя Маша [сестра Ольги Серг., Богданова, вдова] распродает мебель. Я купила божницу себе в спальню и маленький столик о 4–х ножках за 10 р. Круглый большой стол из залы еще не продан: не купить ли нам? Как ты думаешь? Он раздвигается и доска вставляется. Дети целуют. Ост. люб. т. м. т. О. Голубцова.

40. 17–го марта

Милая и дорогая моя Марусечка!

Мое бедное дорогое дитятко!

Крепко–крепко целую тебя и обнимаю сердечно за твои дочерние ко мне чувства, которых я совершенно не стою, за твою откровенность, к прискорбью действительно очень редкую, и болезную сердцем вместе с тобой о твоем печальном одиночестве. Чем бы я тебя могла в этом утешить? Мне бы хотелось при личном свидании хорошенько обо всем переговорить. Я так это время вся расстроена из–за Вани и Сережи и из–за Павлика, что просто измучилась душой, и теперь на меня напала какая–то апатия, какое то душевное расслабление. Я просто не знаю, что делать, что будет с нами? «Вси согрешихом, вси неключими быхом». Так горько, так горько все это! А Павлику все нет настоящего улучшения, и не знаю, что за болезнь. Обещал завтра Успенский зайти. Дела все у меня встали, ничего не делается, масса белья и всякого шитья. Из–за Нюрки тоже расстраиваюсь – как я ее отпущу на Курсы, где возьму денег на ее содержание, когда и без этого уж все проценты уходят? М.б., вы ее как–нибудь на себя возьмете, ведь надо рублей 500, если не больше, а где я возьму? Съежиться не знаю в чем, ничего, кажется, лишнего себе не позволяем; квартира у нас против других очень дешевая, прислуга одна, стол вполовину постный, белье чиним до последней крайности, гостей почти не бывает, а деньги плывут и плывут. И дождемся ли мы когда–нибудь окончания такой ужасной дороговизны? И зачем это Сережа вздумал строить свое счастье на несчастье брата своего? Ох, это счастье на глиняных ногах! О, как это все тяжело, как скорбно, как постыжусь я перед родными, когда все это откроется! Оскудел в нас страх Божий, в(озгор) дели мы – и пали! Господи, помилуй нас всех и устрой нас во спасение! Я думаю, что я меньше бы скорбела, если бы Сережа прошлый год ушел на войну, чем скорблю теперь? Тогда было бы утешение в сознании приносимой жертвы за родину, – а теперь какое утешение? Расстройство всей семьи, камень на сердце, большое сомнение к будущему. Царица Небесная, Матушка Благодетельница, покрой нас честным Своим Покровом и избави нас от всякого зла! Вот какие чувства наполняли это время мою душу и не идет у меня из сердца никакого утешения. Но я не теряю надежды на милость Божию, что Он все устроит к лучшему. Надо терпеть, ждать, верить, надеяться. Это и к тебе приложимо. Прости за все Христа–ради. Крепко–крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю всего лучшего. Остаюсь любящая тебя мать твоя О. Голубцова.

41. 9–го июня 1916 г.

Дорогие детки Маня, Сережа и Нюра!

Сегодня получили ваши оба письма, одно утром, другое – вечером, и очень благодарны за весточку. Жаль, что погода стоит все холодноватая и сырая, погулять то вам будет мешать. Дай Бог, вам погостить везде и другим и себе в радость и удовольствие. Не забудьте отслужить везде на родных могилах панихиды – и в Ильинском, и в Атове96, и побывать за церковной службой. Хорошо бы дать чего–нибудь дьячихам и слепому сторожу Федору, по старой памяти от папы. От меня низко кланяйтесь: и усопшим, и живым всем, а Соню, Лизу, Петю и ребятишек перецелуйте, также и тетю Катю. Наши болящие еще болеют, у Павлика только немного спустилась температура – до 38 вечером, а утром 37,5. Доктор через день хотел придти, думает мушку поставить. Глаза значительно отошли, уж немного синевы, но белки еще залиты кровью. Кашляет гораздо реже и рвет меньше. Серафим уж не лежит, понос прошел, температура утром 36,6, а вечером все 37,2. Один глаз чистый, другой затек. Наташа все плачет по батюшке о. Алексие. Он 7–го июня, в половине второго в понедельник совсем ушел в затвор и мирян никого не будет принимать, а только братию три раза в неделю, и академических монахов, которых воспринимал при постриге, напр. о. Игнатия Садковскаго. Будет только в 1–й день Пасхи служить, а то никогда не выйдет. Наташа мне в 12 ч. ночи прислала телеграмму, и я поехала в Зосимову П. в 4 ч. утра, а в 9 час. утра уж вернулась, успевши проститься с батюшкой. Наташа и Петя оставались до конца, слышали, как один батюшка из Москвы говорил о. Алексию прощальную речь, и как отвечал батюшка ему, и как все ужасно плакали; подносили, сложившись между собою, ему икону Смоленской Божьей Матери и служили молебен напутственный ему. Очень все были расстроены, батюшка кланялся им в ноги, прося прощения, а они все ему; и пока шел в келью по дорожке, все благословлял, а Наташа тут близко была, – ей сказал: «Наташа, деточка моя!» и прислал всем детям благословение свое и заочно осенил их иконочками Федоровской Божией Матери, которые Наташа там купила. А меня благословил книгой – «Свет незримый». Так расстались мы навсегда с батюшкой. Уж и говорить нечего, как нам горько это сиротство. Наташа часто о нем плачет. Барановы тоже ужасно расстроены. Хорошо, что письма ему будет можно писать, только без ответа, как и прежде. Новенького у нас ничего нет, все больше дома сидим с больными. Колюнька нынче все возится с умывальником бабушкиным, замазывает, хочет красить; а я убирала кой–какую одежу, и свою шубу меховую, которой немножко коснулась моль. Ну, пока до свиданья, крепко, крепко вас всех целую, обнимаю и благословляю, дорогие мои деточки, поправляйтесь, гуляйте, отдыхайте, будьте живеньки, здоровеньки. Все ребята вас целуют. Остаюсь любящая вас мать ваша О.Г. Не забудьте, справьтесь о Насте, письма от нее все нет.

42. 26 и 27–го окт. 16 г. Милая и дорогая Марусечка!

Поздравляю тебя со днем твоего Ангела [29 окт.] и от души желаю тебе всего доброго на свете, особенно хорошего душевного устроения и хорошего здоровья, желаю тебе быть богатой всеми христианскими добродетелями, которые на воде не тонут и на огне не горят. Из них, по апостолу, всех больше любовь, а она без смирения не истинная, а смирения без терпения не добудешь – и пойдет звено за звено цепляться. Ничего так не желаю в отношении к тебе, как видеть тебя богатеющую этими добродетелями. При этом тебя крепко, крепко обнимаю и горячо, горячо целую, как мою старшую дочку и главную мою помощницу с малых лет. Спасибо тебе за все, большое, большое спасибо. Пожалуйста не оставь Нюрку, потерпи ее, иногда, м.б., тебе и изрядно надоедающую. Распушила я вчера Сержика под горячую руку за Сигу Каптерева, которого позвал к себе, а сам ушел к тебе. Скажи ему, чтобы не сердился на меня, а главное, чтобы виду недовольства не показать Каптеревым. Пусть будет, яко бы ничего не бысть. Тетя Вера собирается 6–го ноября в Москву. Сегодня неожиданно получаю из Вологды от протоиерея Рукина 10 р. ребятам на гостинцы за присланные дедушкины книги. Я, конечно, не взяла, а с тетей Верой мы решили эти деньги отдать в Убежище препп. Сергия и Никона за упокой дедушки от Н... Ну, пока до свидания, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю, моя умница; также Нюру, Сержика и Милю. Желаю всем веселого доброго настроения. Остаюсь люб. вас мать ваша О. Голубцова. Дети все поздравляют и целуют. ?

43. 18 ноября 1916 г. [Открытка]. Дорогая Маруся!

К нам приехала вчера рано утром тетя Катя, пробудет до 2–го декабря. Предлагаю на ваше общее обсуждение вопрос о поминовении: не лучше ли вам всем приехать на 20 и 21 и справить день рождения папы 20–го на кладбище, а 23–го уже не приезжать, мы одни можем справить, а вы в Москве помяните, а то мне жаль, что Вани не будет, и большой праздник вы будете с нами. Как надумаете и как вам удобно, так и сделайте. Тетя Катя привезла лепешек и кор. масла и малины. Подсолнечного масла [не] привезли. Надеюсь достать. Муки мало крупич. Очень рада за Нюру, что нашлась ей хорошая подруга. Крепко целую. Дети тоже. Люб. в. м. в. О. Голубцова.

44. 1917–й год. 17 января. Дорогая Марусечка!

Спасибо тебе, что хлопочешь о нашем продовольствии... Павлик все без перемены к лучшему, температура гуляет от 37,5 до 39,2 без всяких правил, а как ей вздумается, то утром понизится, то вечером. При вздохе чувствует боль в левом подреберьи, но небольшую; говорит, что эта боль была у него всю осень, пока ходил в класс. Придется ли Павлику учиться в этом году – для меня вопрос большой; по–видимому, болезнь затяжная; вот уже 3–я неделя, как он почти не выходит из 38 с хвостиком – до 39 часто.

Еще одна вещь меня очень смущает: зачем Милина бабушка с Олей должны уходить на квартиру из–за того, что Сережа с Милей будут жить у родителей? Разве всем–то места не хватит? Мне очень жалко бабушку и Олю; нельзя ли их не тревожить? Не знаешь ли ты, как бы это устроить? Напиши мне. Конечно не мое дело вмешиваться в это, но мне хотелось бы, чтобы из–за молодых никто бы не пострадал... Финансы мои очень плохи этот месяц. Сейчас пока существую на Наташино жалованье, да долгу имею 56 р., да взнос еще не сделала за гимназистов... От молодых, кроме одной открытки из Питера еще ничего не получала. Писали ли они тебе? Ну, пока до свиданья, дорогая Марусечка, крепко тебя целую, также и Нюрочку; обеих обнимаю и благословляю. Остаюсь любящая вас м. ваша О.Голубцова.

45. 15–е марта 1917 г.

Милая моя, дорогая Марусенька!

Вчера получила твое письмо, но не звонила тебе, потому что раздумала насчет Сережи и Мили, чтобы с ними видеться в Посаде. Думаю, отложить все до Пасхи, когда будут петь «и ненавидящим нас простим» и «друг друга обымем», «рцем, братие?», и тогда как–нибудь постараемся примирить Ваню с Сережей и Милей, чтобы все прощено было и забыто с обеих сторон, якоже не бысть, ради распятаго за нас и воскресшаго Господа. Если бы дело касалось язычников, то нельзя было бы, пожалуй, так на этом настаивать и надеяться на возможность совершенного забвения и примирения, вследствие немощи человеческой и преобладания страстей, но так как дело идет о православных христианах, которые во св. таинствах церкви получили и получают силу преодолевать человеческую немощь и господствовать над страстями, то я и дерзаю надеяться на их полное примирение силою благодати Божией, Которою мы можем прощать кровные обиды и оскорбления и даже любить врагов и делать им добро. Все это, конечно, возможно при условии доброй воли; а кто не захочет быть христианином в такие светлые дни или не поверит в силу божественной благодати или в действительную сообщаемость этой благодати всякому православному христианину, приемлющему св. Таинства, тот пусть поступает по своей воле, но пусть знает, что это воля богопротивная и ведет не ко спасению. Мне в высшей степени хочется видеть семью всю сплоченной, не расколотой, связанной братскою любовью. Я смотрю на дело так: Сережа с Милей чисты в этом деле, оба поступили честно; Сережа давал во–время Ване дорогу, сам отстранялся, как младший, хотя и имел чувство к Миле с самого начала, и хотел незаметно уйти в военную службу. Миля не могла идти, не имея чувства. Если она и была в чем виновна, то в невольном доставлении Ване скорби, но это невольный, ненарочный поступок, который уже наверно давно исповедан и разрешен батюшкой. На что же и на кого Ване сердиться и за что? Насильно мил не будешь – разве за это можно сердиться? Разве мир клином сошелся, и для него у Бога не найдется хорошей подруги жизни! Надо только не давать воли своему самолюбию, трезвее взглянуть на дело, строже отнестись к себе и стараться не поддаваться различным худым мыслям и чувствам. Так вот как ты думаешь, дорогая Марусечка, дождусь я светлого этого праздника – примирения братьев, – после целого слишком года скорби, очень подавляющей? А ты пишешь, что я, наверно, больна, что мне надо лечиться. Не больна я, а давят меня скорби. Не хочешь ли, перечислю главнейшие из них? 1) вот этот разлад братьев, о котором сейчас писала, 2) болезнь Павлика (я ужасно всегда тяжело переношу детские болезни), 3) переворот государственный сокрушил мое сердце и терзает душу мрачными ожиданиями, 4) мысль о Нюрочке, что она на курсах не очень на месте, лучше бы ей замуж выйти, жить бы в семье, 5) батюшка ушел в затвор, 6) Ваню вот–вот возьмут на фронт,., а там масса повседневных забот и огорчений. Насчет Павлика скажу тебе откровенно – я не и хочу его отправлять в Крым, летом ему и у нас будет хорошо, а на осень – там видно будет. Ему, по моему, стало значительно лучше, температура 37–37,5 и даже 37,3 веч. бывает. Чего же нам еще? На ногу не жалуется, привык к гипсу. Уколы скоро кончатся – через неделю. Нюра со мной что сделала: «рецепт на мышьяк взяла, а мышьяка не шлет; у нас завтра последний истратится и взять негде, если она сегодня или завтра не пришлет. ...Хотя я тебе это письмо написала, но мне бы хотелось, чтобы ты его дала прочесть и Сереже с Милей и Ване. Спроси Ник. Ник., привозить ли Павлика на осмотр в Москву и когда, или не надо? Лепешки фосфорлактин он обе коробки съел. Очень хорошо ел Сережину ветчину; теперь пополнел и порозовел; только вчера был флюс со свищом и температура поднялась до 38,2... Целуй Сережу с Милей и Нюрочку. Тебя крепко целую, обнимаю и благословляю и желаю всего наилучшего. Стало очень тепло, 8– 9 гр. в тени. Павлик качается в гамаке. Записали его в библиотеку. [Профессора Митрофана] Дмитр. Муретова вчера похоронили рядом со Спасским [на академич. кладбище]. Все время лежал очень хорош в гробу, точно спал, только в церкви уже стало расплываться лицо. Ну, будь здорова и благополучна. Остаюсь люб. т. м. т. О. Голубцова. Дети все целуют.

46. 16 марта (год не указан). Дорогая Марусечка!

Очень хотелось прислать тебе к Благовещению письмецо и все что–то не собралась во–время. Хоть поздно, поздравляю тебя и Сержика с этим Светлым и дорогим сердцу праздником. Да сохранит вас Матерь Божия под Своим Покровом! Мое здоровье ничего, даже один раз дошла до рынка. Дети тоже здоровы, только Наташа все еще покашливает. От тети Кати получила письмо; жалуется на ноги, все пухнут и болят. Хочет в мае прислать нам груздей и меду на тетю Варю и спрашивает ее адрес. Радуюсь твоим успехам, только не хвались и не возносись, помни, что все это Божие дарование, а не твоя собственность; желаю тебе и Сержику во всем всякого благополучия и доброго здоровья. Крепко вас обоих целую и обнимаю. Дети все целуют вас. Миле привет от всех нас. Остаюсь любящая вас мать ваша О. Голубцова.

Приписка. Ждем вас в субботу. Может быть, купишь чего–нибудь из духовной то музыки? Только непременно знакомого, обычного, хорошего.

47. 24 апр. 17 г.

Милая и дорогая Марусечка!

Спасибо тебе за твое письмецо и за твое обо мне опасливое попечение, за твое безпокойство о моем здоровье и силах. Я все это принимаю в расчет, и не думай, что решение остаться без прислуги мне далось очень легко: я с этой думой носилась не одну неделю, и также, как ты, страшилась и опасалась, и все–таки в конце концов решила расстаться с Аннушкой ради блага детей своих, для обучения их хозяйству, насколько я могу: это мой прямой долг, которого я при прислуге никак не могу выполнить, и который летом не должен мне доставить таких трудностей, как зимой. Решаюсь на это, призывая Господа на помощь. А там, что вперед загадывать? что Бог даст, то и будет, христианам грех так нежничать и слабодушничать, тем более в теперешнее трудное время. Аннушка, к моей радости, приняла известие о моим решении очень спокойно, так что и я успокоилась. Говорят, она перетаскивает – к Ашиткову. Доживет ли она до 1–го мая, как ей сказала, не знаю...

Мне кажется, Сереже с Милей надо же ему визит–то сделать (К.В. Вознесенскому) – скажи им. Да и к родным–то, которые были на свадьбе, надо сходить, а то невежливо будет. Назначили какой–нибудь день, да и (сходили) везде бы и побывали, чем тянуть. Скажи им, что мое положение без кухарки нисколько не будет им мешать приехать к нам на лето, а Миле и полезно будет стать ближе к хозяйству, чему никто не будет препятствовать. А ты устраивайся, как тебе лучше: хочешь к тете Кате уезжай – она зовет, хочешь у нас оставайся, мы можем тебя совсем не привлекать к хозяйству, – и без тебя много помощников... Коля и Леля перешли с наградой II ст. У Коли 3 пятерки, кроме поведения, а у Лели все четверки – в годовом выводе... Ну, пока до свиданья, дорогая Марусенька, крепко целую тебя, Сережу и Милю и всех вкупе обнимаю и благословляю и желаю всяческого благополучия. Марии Аре. и Ал. Никан. низко кланяюсь, также и Вас. Конст. со всей семьей. Что, Александра] Никанор. [вероятно, мать Мили] была именинница в воскресенье? Поздравили ли ее от меня? Дети все вас целуют. Нюрочка зубрит. Остаюсь люб. вас м. в. О. Голубцова.

48. 28 сент. 1917 г. Дорогая Марусечка!

Спасибо тебе за масло, кот. нам принес Воронков, а главное за добрую весточку о Нюрочке, от которой встрепенулось мое сердце радостью и ободрилось благою надеждою на ее выздоровление. Думаю, в этот ваш приезд послать ей жареного цыпленка (одного из наших петухов), а другого отдать тебе, чтобы не кормить их даром больше, а то корму нет... Собираюсь завтра идти на исповедь, потому прошу у тебя Христа–ради прощения, также у Сережи с Милей и у Нюрочки... Купи Нюрочке яблоков–то на Покров. Крепко ее за меня поцелуй и перекрести. Тебя тоже крепко целую, обнимаю и благословляю, а так же и Сережу с Милей. Будем вас ждать ко всенощной, если успеете. Дети целуют. Любящая вас м. в. О. Голубцова.

49. 1918-й г. 26–го сент.

Милая и дорогая Марусечка!

Вот уже три дня сегодня, как мы приехали на место нового нашего жительства97 и как раз Ванины именины, которые празднуем после обедни и молебна ржаным пирогом с картофельной начинкой. После дороги и по случаю перемены и обилия пищи все еще не все хорошо себя чувствуем: дорогою Павлик страдал расстройством желудка с болями, потом здесь уже Серафим, а сегодня Леля все лежит со вчерашнего дня – жар, слабость, кашель и боль в горле, думаю, что настудился в вагоне. Я и Коля и Ваня здоровы. Погода стоит чудная, теплая и сухая; уже с месяц дождей не было и все хорошо успели убрать. Картофелю собрали массу и очень хорошего качества, пожалуй, даже лучше ростовского... Главное наше безпокойство в том, что нас еще не приняли в состав населения и хотя дали позволение на покупку 2–х пудов муки, но совсем еще не выписывают, велят чего то обождать; а между тем в уездном городе Борисоглебске на днях было волнение, а в Кирсановском уезде выселяют всех приезжих, и боюсь, как бы это движение не проникло в наш край, тогда и нас выгонят. Нам хочется для закрепления своего поскорее пристроить Колю к какому–нибудь месту; кстати же есть теперь три места в роде письмоводительских. Если он будет тут служить, то и мы, как его семья, находящаяся на его иждивении, будем приняты в состав населения и получим продовольственные карточки. Вот это несколько нам связывает руки и не дает устраиваться попрочнее на месте... Здесь беженцев гродненских живет до 400 человек с начала войны, а теперешних, вроде нас, 2–3 семьи. Матушка нам сдала только 2 комнаты, а третью занимает ее жиличка девушка, а сегодня в ночь приехал ее сын Павел и м. б. пробудет здесь с месяц, так что нам будет не мало сожителей, матушка нам очень нравится и относится к нам хорошо, кормит нас своими молочными продуктами; ребята просто объедаются с голоду и страдают животами; грызут с утра до вечера подсолнухи, возятся с собаками и кошками, с поросятами, и телятами и очень боятся, как бы нас отсюда не выселили; хлеба даем им досыта, около 1–1.5 ф. на каждого; стряпает больше матушка сама одна или с приходящей прислугой, иногда и я помогаю. Она встает очень рано, иногда часа в 4 утра. Ложимся мы очень рано, раньше 9–ти часов, так что я сплю более чем достаточно. В школу еще не хлопотали определять детей. Учение начинается здесь после Покрова, а в Мучкапе уже учатся. Думаю, Симу с Павликом посылать в сельскую школу, а Лелю устроить в Мучкап в гимназию, чтобы его возили, если это будет недорого; в противном случае пусть учится дома под руководством Коли. Напиши мне, поступила ли Наташа на место, желает ли она к нам приехать или жить в Посаде? Какие желания у Аннушки и как она себя ведет по отношению к Наташе и к хозяйству. Целуй Милю с Сережей и кланяйся Крестовым. Крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю всего лучшего. Остаюсь люб. тебя мать твоя О. Голубцова. Всех родных крепко целую, тетю Варю, тетю Любу и Соню и Маню.

50. 1919 год. 3–го февр. Милая и дорогая Марусечка!

Как ты поживаешь? Письма от тебя давно не получала, уж не пропало ли? Пишу тебе пока на Посад, в надежде, что ты еще дома. Мы все, слава Богу, здоровы, только у Павлика больная нога что–то не в порядке сделалась и притом как–то сразу, думаем, что тяжело поднял, а главная причина, я думаю, узок стал гипс, нога потолстела и сделался застой крови от этого: вверху, тотчас после паху, какая–то припухлость мягкая, точно жила припухла, а внизу, под гипсом точно золотуха раскидалась – краснота и болячки с гноем, так что мы это место обвязали содовым компрессом, по совету матушки; а вверху делали массаж и тоже стало лучше. Видя такие явления на ноге, я решила снять ему гипс, не дожидаясь разрешения врача, и когда сняли, то еще под гипсом две болячки оказалось, чего прежде я никогда не замечала. Компресс опять положила и всю ногу забинтовала фланелевым бинтом и велела пока ему лежать, а завтра, думаю, ему сделать легкий массаж всей ноги. Очень мало он гуляет, все везде снегу целые сугробы, выйти некуда и ни за что их не выгонишь гулять, сидят все дома за книжками или за рисунками... Пока до свидания, Коля уходит и забирает письма.

Крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю всякого благополучия. Целую всех ребят. Любящая тебя м. т. О. Голубцова.

51. 20 марта 1919 г. Милая и дорогая Марусечка!

Долго что–то нет от тебя письма. Вчера сокрушило мое сердце известие о смерти тети Сони,98 полученное мною от Нюрочки (в самый день ее рождения – 11 марта). Этого я уж никак не ожидала, и никогда и не думала. С нетерпением жду подробностей об ее болезни и кончине. Сделайте милость – поскорее мне пришлите. Слава Богу, что она получила напутствие св. Тайн. Видно, так для нее лучше, что Бог ей послал кончину в это время и в этот месяц, вдали от родных и от семьи. Дай ей, Господи, вечный покой! Она была добрая и смиренная сердцем, а таких Господь не отвергает. Будем надеяться, что примет ее Господь в Царствие Свое... Пишу – тороплюсь; сейчас уходят на почту. Крепко, крепко всех вас целую и благословляю. Пиши про все и всех. Люб. вас м. ваша О. Голубцова.

52. 31–го марта 19 г.

Милые и дорогие моему сердцу чадца мои! Христос Вескресе! Поздравляю вас всех с светлым праздником праздников – со днем Христова Воскресения [7 апр], заочно христосуюсь с каждым из вас и крепко каждого обнимаю и желаю всем радостного и мирного душевного настроения и сердечной благодарности Богу за все – и за то, что нам нравится, и за то, что не нравится, потому что все Господь к нашему же благу устрояет Своею премудростию и человеколюбием. Дай Бог нам всем сподобиться воскресения в жизнь вечную, святую. Этого больше всего желаю каждому из вас, равно как и себе. «Воскреснут мертвии и восстанут сущий во гробех, и вси земнороднии возрадуются!» Эта песнь меня всегда очень трогает, когда я ее играю на рояле и пою. Теперь я не могу этим пользоваться; так вы за меня поиграйте и попойте: это великое духовное наслаждение. (Это в ирмосах «Волною морскою»). Кто тогда выразит радость восстающих из гробов в жизнь вечную и их благодарность Богу? Да сподобит нас всех Господь этой неизреченной радости! Молитвами Пресвятой Богородицы и всех святых. «Мне же зело честни быша друзи твои, Боже!» «К святым, которые на земле, и к дивным Твоим – к ним все желание мое.» Второй текст по–славянски, слыхала я, в церкви поется так: «Святии, иже суть на земли, сотвори Бог в них вся хотении своя.» Совсем другой смысл. Отчего такая разница в переводах – хотелось бы мне знать. Но мысли обе верные. Итак, славьте Бога во святых Его!.. Погода сегодня чудная, совсем летняя. Жаворонки и скворцы утешают нас своим пением, а в доме уж пищит цыпленок, высунувший головку из скорлупы, но еще не вылезший совсем, мычит теленок, на дворе лает щенок, крякают утки, кудахчут куры. Петух петуху глаз выклевал – так дрались. Пишите про себя. Очень уж приятно от вас получать письма! На праздниках то нас почаще балуйте. Крепко вас всех целую, обнимаю и благословляю и желаю всего лучшего. Христосуюсь с Аннушкой и с тетей Верой. Остаюсь любящая вас м. в. О. Голубцова. Дети христосуются со всеми вами.

53. И мая 19 г.

Милая и дорогая Марусечка!

Спасибо тебе за письмецо, которое на днях получила. Вчера мы вечером ездили в Мучкап и отправили вам 3 посылки: 1 с сухарями (17 1/2 ф.) на имя Вани на Мясницкую от меня; 2 картофельные по пуду...

Целуй за меня Ваню, Сережу с Милей и Натащу...

Пожалуйста, ты не считайся с Сережей и Милей из–за стола – ведь Сережа нам постоянно деньги дает на содержание. Сохрани тебя Бог с них что–нибудь спрашивать. Вообще всем вам моя просьба: всеми мерами храните взаимный мир – он дороже всего в семье. Братолюбие между вами да пребывает – по Апостолу. Ну, еще раз крепко целую и остаюсь люб. т. м. т. О. Голубцова.

54. 27–го дек. 19 г. Милая и дорогая моя Наточка!

С праздником! Большое спасибо тебе за твое утешительное ко мне письмецо. Утешь тебя Господь всяким утешением! Меня разобрало до слез, тем более, что я с утра была очень расстроена: матушка выселила меня из моей комнатки в общую проходную, а мою комнату отдала новой жиличке, кт. приехала в тот же день (сочельник). Так мне не хотелось уходить из моей темной комнатки, кт. была нашим убежищем и утешением. Теперь ни переодеться, ни помолиться наедине –везде народ и всегда на виду; захочется полежать – как при всех растянешься? И если кто из вас приедет, где вас успокою с дороги? И цена осталась та же – 300 рубл., а за две комнаты заплати 1000 р.; да вообще матушка нашла, что слишком жирно для нас 2 комнаты, будет и одной для 4–х человек. Теперь я примирилась, да и куда пойдешь зимой в метель и вьюгу, как нынче?... Очень утешно мне было читать, что ты видела батюшку и говорила с ним; только хотелось бы больше слышать, что он тебе говорил... Как теперь Нюра и Аннушка? Очень жду известий от вас. Спаси Господи Нюру! Вчера читала письма о. Амвросия: он находит сумашествие из зол и бедствий самым легчайшим и лучшим и советует такого больного сводить к Черниговской, отслужить там молебен пред чудотворной иконой Божией Матери и найти хорошего духовника, чтобы после молебна исповедаться этому больному, а потом и приобщиться. Говорит, что у Черниговской много было случаев исцеления от сумашествия. Если Нюра поправится настолько, что можно будет ее взять домой, то не сводить ли ее к Черниговской и отслужить там молебен и м. б. и не один раз сходить? А на счет исповеди и приобщения – как надумаете. Очень жалко мне Николушку: бедный, бедный мой мальчик, дорогой работник! Дай Бог ему хорошенько устроиться. Сколько ему пришлось пережить!.. Ну, Господь с тобой! Крепко, крепко тебя целую и благословляю!

55. 1920 год. 7–го янв.

Милые и дорогие мои детки!

Посылаю вам две посылки с сухарями, одну на Наташу в Посад от меня, другую на Маню от Настинаго имени. Идут Леля с Павликом, и матушка хотела ехать на могилу мужа. Василий Ив. (Колин начальник) освобожден от службы на 2 месяца, и я надеюсь через него еще посылки вам прислать. Мы пока все, слава Богу, здоровы. Телеграмму об Аннушкиной болезни (роже) Настя получила. Ехать, конечно, и думать нечего, да и помощи она ведь никакой оказать не может, будет только лишним голодным ртом в Посаде. С нетерпением ждем еще от вас известий, кроме Аннушки, и о Нюрочке и о Коле, да и о Ване ничего не знаем, как он в Уфе поживает: последнюю открытку от него получили из Самары. В телеграмме мы немножко не поняли конец: приезжай Настя велела Голубцову? (последнее слово на месте подписи). Мы решили, что Аннушка просила Ваню за ней заехать, а впрочем не знаем. Вчера я причащалась и матушка тоже – в самое Крещение. Ходили на реку, еще темно было (служба началась в 2 ч. ночи) и все попадали в сугроб и падали, дороги совсем не видно. Живем пока все в мире. Жиличка хорошая, матушка ее на «ты» называет и относится к ней хорошо. Она не стряпает ничего, матушка вместе готовит с собой; один раз она пол в кухне вымыла, метет комнаты. Александра Ивановна часто у нас привитает и помогает матушке. Настя вяжет второй платок за 400 р. Одну спицу мы ей сделали из толстой печной проволоки, другую матушка привезла из Богадеевки – прут от старого зонтика. Нового у нас ничего нет, все старое. Отношения с матушкой пока хорошие. Привезли еще сажень дров из леса. Свою печку (в зале) топим уж не лузгою (скорлупой от подсолнухов), как прошлый год, потому что ее уже нет, а сучками и дровами, а русскую печь сучками и мелким навозом. Сучки приходится сушить в печке, кладем их на под, как только загребем, и все стены стали мокрые от сырости. Очень хотелось бы поскорей услышать от вас о получении вами посылок через красноармейца на тетю Машу, а потом на Потапова Ал. Ник. Пишите почаще о Нюрочке и о Коле, нам их очень жалко. Как то Аннушка перенесет вторичную болезнь! Письма от вас очень долго идут. Зима нынче у нас теплая, метели и морозы (очень) редки, не так как прошлый год. Очень рада, что вам из Костромы пошли посылки. Хорошо бы Мане устроиться в Посаде, очень я была бы рада. Очень болею сердцем о Коле. Дай Бог, ему хорошенько устроиться в тылу. А Нюра как? Что говорят доктора? Замечается ли прочное улучшение? Писал ли вам Ваня из Уфы? Жду от вас писем. А пока до свиданья, крепко целую вас, обнимаю и благословляю и желаю всего лучшего. Ребята всех вас целуют. Остаюсь люб. в. м. в. О. Голубцова.

56. 12–го янв. 20 г.

Милые и дорогие мои детки!

10–го янв. получили от вас скорбную весть о кончине Аннушки, которая нас поразила неожиданностью: мы почему–то думали, что она перенесет и рожу, кг. уже у нее была однажды, а так как после той телеграммы, кг. извещала нас об ее вторичной болезни (роже) долго не было никаких известий, то мы и успокоились совсем. О приезде в Посад Насти (кт. очень плакала), конечно, и думать нечего. Будем по–прежнему пока с ней здесь жить и поминать Аннушку по мере сил. Здесь сорокоуст стоит 1500 р.; для Насти это очень дорого, особенно потому, что деньги нельзя из рук выпускать, чтобы не впасть совсем в безденежье. Мы решили с ней так сделать: Дать 40 р. на просфоры (каждый день по просфоре, кт. теперь у нас по рублю), за нее ежедневно будут выниматься частицы, и Настя будет ходить каждый день за обедню. А потом дадим 100 р. в год за поминовение. А Наташу просим заказать сорокоуст здесь, где она найдет сходнее и удобнее (в счет долга нашего Аннушке), очень Настя об этом просит; ей хочется помянуть мать, как следует, не жалея средств, кт. она же сама наживала. Удивительно, что она за день до ее кончины видела мать во сне, будто она ее угощает блинами, а Настя все отказывается; а Аннушка ей и говорит: «Да ешь, глупая, ведь тебя больше некому будет кормить». Она пришла к нам и рассказала. Я тогда же подумала, что это что–то неладно, а потом и вылетело из головы. Мы с нетерпением будем ждать от вас известий подробных об ее кончине: причащали ли ее, был ли кто из вас у нее, или к ней не пускали, наказывала ли она что–либо Насте и т.п.; как умерла – в сознании или без сознания, очень ли страдала? Где похоронили? Поставили ли крест над ее могилой? – Как вы теперь с прислугой устроитесь? Согласится ли Таня все время прислуживать и на каких условиях? Стоит ли у нее кто либо на квартире? Очень рада была узнать, что Нюре лучше: дай Бог ей совсем поправиться! Так хочется все поскорей о вас узнать – а писем все нет и нет... Где Ваня? Приехал ли из Уфы? Ни одного письма из Уфы от него не получили. Что это значит? И о Коле вы ничего не поминаете: где он теперь? Назначен ли куда? и как себя чувствует? У меня просто кровью сердце обливается, как о нем подумаю! вот как мне его жаль просто ужас. И ничем ему помочь не могу, кроме молитв за него. Неужели и Лелю также у меня возьмут? Не дай то, Господи! Пощади, Господи! Пишите мне все, все, до последней мелочи, хоть письмами душу отвести. Как Маруся, Сержик с Милей, Наточка?

Приписка: Мы не получали от вас извещения о 9–ти посылках: 4 – через красноармейцев (пшено и чечевица), 2 – хлеб с сушкой – Ваня послал, 30 ф. сушки, 2–е сухарями по 20 ф. Ждем с нетерпением о них. Сушится 2–й пуд сушки. Мы все, слава Богу, здоровы, живем по старому. Купила 11 мер картофеля по 45 р. очень грязный и несколько пророс; еще мыло 2 1/2 ф. по 85 р. очень порядочное. Леля делает санки сам. Мечтаю сама заниматься с Серафимом и чинить белье. Эти два дня страшная вьюга, совсем засыпало. Крепко, крепко вас всех целую, обнимаю и благословляю. Люб. в. м. в. О. Голубцова.

57. 20–е янв. 20 г. (продолжение)

Целую неделю пролежало письмо – не было случая и возможности послать: метели и страшные холода совсем отрезали нас от мира. Павлик немного прихворнул, д.б., простудился, теперь здоров; матушка тоже немного похворала. Завтра Леле 16 лет исполняется и сердце мое сжимается от страха, чтобы его не взяли в военную службу: уж где брали 16–летних. Только надежда, что из–за его сердца его не возьмут так рано. Так давно от вас не имеем никаких известий и очень беспокоюсь о Ване, Коле и Нюре, и посылаю вам о них телеграмму, не надеясь на письма. Мы все пока здоровы, живем по прежнему. Занятия идут плохо. Леля совсем для себя не занимается, все отрываться приходится на разные дела, только читает книги из библиотеки. Павлик один занимается, иногда Лелю или меня спросит что–нибудь. А с Симой я все хочу как следует заняться, и все не дойду до этого, а только кой–что спрошу или немного задачами займемся, а правильных занятий нет. Нынешний год у нас холоднее в квартире, потому что топки меньше. Купили пшена меру за 500 р. у Наумыча, хотим еще меру взять. За стирку просят уже 200 р. Деньги советские почти все, скоро останутся только керенки, кт. хотим тратить иногда на соль. Картофеля придется еще мер 10 взять, а то и больше. Все сильно дорожает. Ну, будьте здоровы и пишите почаще. Люб. в. м. в. ОТ.

Приписка: Милая Наточка! Напиши батюшке о. Алексию, чтобы помолился за Аннушку и за моих Ваню, Колю и Нюру и за всех нас. Запиши Аннушку в Зосимовой на сколько–нибудь! Записан ли Петя где–нибудь на поминовение? Напиши об этом пожалуйста.

58 8–го февр. 20 г.

Милая и дорогая моя Марусечка!

Давно, давно не писала я вам писем, потому что почта не ходила вследствие заносов и недостатка топлива. Большое тебе спасибо за телеграмму обо всех, но почему ты просишь писать тебе на Москву? разве ты редко бываешь в Посаде? Я, не получив еще в руки телеграммы и не зная хорошенько ее содержания (она странствовала 6 дней в Мучкапе и Коростелеве и мне ее содержание передали вперед на словах, но не дословно), послала вам телеграмму на Наташу в Посад о присылке мне денег. Вы, наверно, удивляетесь такой просьбе: давно ли был Ваня, всего купил и еще 7000 р. оставил. Но происходит это оттого, что продукты очень дорожают и приходится их запасать во избежание еще большей дороговизны, когда еще прежние запасы не вышли. Керенки мы уже почти истратили, хотя Ваня велел их беречь: казаку теперь не придется ими платить – его давно угнали, а здесь всякие деньги берутся. У нас на руках только Николаевские и немного Керенских: Мука стала 700 р., пшено едва найдешь по 500 р., просят 600. Взяли пока 2 п. муки (1 1/2 п. в долг) себе и 1 п. Насте, кт. заплатила своими деньгами, купили мыла по 120 р. 7 ф. не очень важного, да матушка своего дала 2 1/2 ф. по 100 р. – это очень хорошее. Пшена 2 меры по 500 р. За стирку (1 п. 7 ф.) отдала 235р. За сушку картофеля просят уже 150 р. на пуд. Валенки Симе починила за 150 р. Деньги летят все сотнями. В церкви на тарелку и на панихиды все стали рубли класть, марок почти не видно. Заупокойная обедня 50 р. Сегодня справила память по бабушке и дедушке (вм. 10 и 16 февр.) и 40–й день Аннушке (тоже вм. 10 ф.) и все ходили к обедне. Заказали ли вы по ней сорокоуст? Настя все об этом беспокоится. Напишите об этом. Деньги Настины есть на нас – мы должны сколько–то Аннушке, Ваня знает; из них и надо заплатить за сорокоуст. Видел ли кто Аннушку во сне? Наказывала ли она чего Насте сказать? Расспросите нянек обо всем подробнее и нам напишите. У нас вчера схоронили Ник. Григ. Кобозева – умер от тифа; скажите Коле. Ездил за солью и простудился. Жена только год, как умерла, тоже от тифа. Осталось 7 круглых сирот, есть и маленькие; бабушка с дедушкой живут с ними. Матушка все не с нами: то в Коростелеве была у сирот по случаю болезни их стряпухи, то ушла в Мучкап прощаться со всеми перед постом. Агния Николаевна почти никогда не бывает. Мы хозяйничаем с Александрой] Ив[анов–ной]. Настя тоже у нас пока живет, ее старухи совсем бедствуют от недостатка топки. Жиличка пока еще живет, все ссорятся они с Ал. Ив. На днях должна отелиться корова. Блины уже три дня пекли из пшеничной муки, очень порядочные выходят и печет все Ал. Ив. А пока до свиданья. Крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю, также Сережу с Милей, Колю, Наташу и Нюрочку; кланяюсь Тане и благодарю ее за службу. Целую тетю Веру и ребят ее. Кланяюсь всем знакомым и родным. Пишите по мере возможности. Остаюсь люб. тебя мать твоя О. Голубцова. Ребята всех вас целуют.

59. Продолж. письма от 8–го февр.99 1920 г.

...Очень беспокоюсь о посылках; их уже 9 накопилось и все еще от вас нет известий об их получении; а до тех пор нам посылать новые рискованно – уж не пропали ли они? Если получите сколько–нибудь, известите телеграммой. Ване в Уфу посылала 2 или 3 письма, а от него из Уфы ни одного не получила, и очень беспокоюсь об его здоровье и как он там поживает. О Коле тоже очень хочется узнать все подробно, давно от него ничего не получала. О Нюре тоже жду подробных известий; что говорят врачи об ее болезни? Надеются ли они на ее выздоровление? Где она сейчас? Все ли в клинике? На каких условиях она там? Про Наташу и про Сережу с Милей тоже давно ничего не имею известий. На Сережин приезд мало надеюсь: трудно очень проехать и холода стоят лютые. Хоть и страсть как хочется кого–либо из вас увидеть и обо всем поговорить, но так страшит дорога, что уж лучше бы он сидел дома: очень много привозят замерших и отмороженных. Все сердце изболело от ожидания от вас известий. И как получила телеграмму – жди Сережу – все к окошку лезется и смотрится, никак не отстану, хотя и чувствую всю несбыточность такого нетерпеливаго ожидания. Здорова ли Наташа? и Таня? все ли она у нас? и как управляются они с делами? Есть ли дрова? Чай, в Москве страшно все мерзнут? Все ли мои родные живы–здоровы? Наведайтесь у тети Маши и у Потаповых о наших посылках для вас – не пришли ли они? Получили ли вы наши письма, писанные после Вани? Настя связала и 2–й платок и получила за него 30 ф. пшена; теперь принесли вязать варежки, обещали еще за небольшой платок 1/2 п. пшена и чулки шерстяные. У нас и у матушки она чинит белье, и Лидия Ник. снабжает худыми чулками (для починки). Пиши про свое здоровье, как ты себя чувствуешь и как кормишься. Ты хворала на Рождестве, а мы и не знали. Зачем все скрываешь свои злоключения? Разве не хочешь, чтобы за тебя поусерднее помолились? А скорби так полно сердце, что никакой скорбью не удивишь: Ваня, Коля, Пюра – эти трое в особенности из сердца не выходят и жаждешь постоянно о них что–нибудь узнать. Что Коля делает на вокзале? Мерзнет на часах? Часто ли имеете известия от Вани? Что он там делает и когда вернется домой? Удалось ли тебе устроиться в Посаде на службе или в отпуске? Как здоровье Мили и ее родителей? Кланяйся им и по возможности с ними ради Мили и Сережи. Мы живем в тепле и сыты. Хлеб стали меньше есть. Хватает пуда муки на две недели. В родительскую субботу столько надавали блинов, что мы ели их три дня; блинчики так съели, а из блинов 2 дня ели караваи с начинкой из капусты и каши. Завтра прощальное воскресение и мы все у вас у всех просим прощения Христа–ради, и вас да простит Бог. Я бы очень хотела поговеть на 1–й недели. В церкви у нас очень холодно, руки коченеют и очень зябнут ноги и в валенках. В Камышине дают пуд соли на две катушки, мы с матушкой послали 4 катушки в обмен на соль; надеемся получить по 20 ф. каждая, а пуд тому, кто поедет, за труд. Не знаю, удастся ли нам наше предприятие. Думаю шить белье детям в пост. А пока до свиданья. Крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю (конца письма не сохранилось).

60. 21 февраля 1920 г. (ст.ст.)

Милая и дорогая моя Наточка, драгоценная ты моя дочка!

Что ж это за несчастье100 с тобой случилось? Или нельзя и грешно это называть несчастьем? Может быть, это великая милость Божия, великая честь? Или, вернее, это испытание и горькое лекарство для нас грешных. А так как истина в смирении, то я и склоняюсь к последнему: это горькое лекарство для пользы и тебя, и меня, и всех нас. А как дети от горечи отвращаются и плачут, плачем и терзаемся и мы, кричим от терзания сердца. Дорогая ты моя! Да что ж я буду теперь делать, чем помогу тебе за 600 верст. Молюсь, молюсь с сердечным болезнованием Господу и Пречистой Его Матери, преп. Сергию и всем святым. Жаждет душа моя читать «Плач Богородицы при кресте», кажется, так бы все дни и читала, и читала. Очень боюсь, чего бы с тобой не сделали враги, не затянули бы дело, сохрани Господи! Ведь какое нелепое обвинение поставили! Очень бы хотелось мне от тебя подробное письмо обо всем получить и узнать, каково твое самочувствие, что переживаешь, как переносишь эту небывалую с нами скорбь. Подкрепи тебя, Царь небесный! Да будет над тобой Покров Божией Матери. Да умолит за тебя Господа преп. батюшка отец наш Сергий!

Приводи себе на память места из свящ. Писания, утешающия в скорби: «Сын мой! Не пренебрегай наказания Господня и не унывай! и т.д. «Вы еще не до крови сражались, подвизаясь против греха»; Послушлив был даже до смерти, смерти же крестной». Взирай на Начальника веры и Совершителя ИИСУА. Он не даст искуситися паче силы, но пошлет и облегчение, чтобы могли мы понести, ибо ищет не погибели нашей, но спасения; не мстит нам за грехи, а желает исправления и покаяния, наказует и милует, как любящий отец. «Наказанием наказа мя Господь, смерти же не предаде мя». «Не умру, но жив буду и повем дела Гоподня». «Благо ми есть, яко смирил мя еси». Смирение, смирение и смирение – на первом плане. Терпение, терпение и терпение – неразлучно от него. А затем крепкое упование на милость Божию и всецелое предание себя Его святой воле – вот покой, который никто не может разрушить. А драгоценная наша вера, сокровище наше! Как за нее Бога благодарить! Это как высокий и крепкий маяк, обуреваемый морскими волнами и в темноте светящий бедствующим в плавании. Цены нет этому нашему сокровищу в бедствиях наших и всегда за нее надо Бога благодарить: «Слава Тебе, показавшему нам свет! А святая Церковь? А св. таинства! Вот какими сокровищами снабдил нас Господь, чтобы нам благополучно проплыть море житейское. А молитвы церкви небесной и церкви земной? Не великое ли это всем нам утешение и поможение? Итак, нет нам дороги унывать! скажем вместе с преп. Серафимом, кг. при этом топал ногой. «Аще и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси. Жезл Твой (св. Крест, думаю) и палица твоя – Та мя утешиста и чаша Твоя упоявающа мя, яко державна. Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся!..»

Дают ли тебе читать, молиться? Как кормят? Холодно ли у вас? Грязно? Пиши откровенно. Посылаю о тебе и о злополучном моем Николушке письмо батюшке о. Алексию, чтобы помолился за вас. Ну, пока до свиданья, крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю поскорее избавиться от этого скорбного обстоятельства. Ребята все жалеют и целуют. Мы все, слава Богу, здоровы, живем по–прежнему. Нового у нас ничего нет. Павлик учится чинить калоши, а Леля сплел гнездо из соломы, как продают на рынке, сделал хорошие санки, плетет простые корзины. Мучаюсь неизвестностью о Ване, кт. совсем не пишет. А Нюра написала письмо почти нормальное – слава Богу, стала поправляться. Ну, будь здорова и благополучна; дай Бог, чтобы письмо мое застало тебя уже дома всем свободной и здоровой. Целую всех детей. Остаюсь любящая тебя крепко м. т. О. Голубцова.

6.03.20.?101 Село Чащино, Тамбовской губ. ж/д ст. Мучкап.

61. 14–го февр. 1920 г. [открытка, получена 18–го марта в Сергиевом Посаде] Дорогие Наташа и Марусечка! Узнала, что пришла нам от вас телеграмма и лежит у Лид. Ник. в Мучкапе. Посылаю за ней Павлика и кстати телеграмму вам, чтобы прислали денег: задолжала мельнику больше тысячи и керенки почти все истратила; соль стала дороже 200 р. Очень все время беспокоились за Ваню, Колю и Нюру; писем больше месяца не было от вас; вчера только получила Настя письмо от Мани от 4–го янв. Ждем с нетерпением от вас известий. На приезд Сережи мало надеемся. Настя очень просит заказать сорокоуст по Аннушке. Пишите о вашем здоровье все. Известите тотчас, как получите посылку от нас: очень за них беспокоимся и не решаемся пока больше посылать. Все пока здоровы. Всех крепко целуем. Люб. вас мать ваша О. Голубцова.

62. 2–го марта 20 г.

Моя милая и дорогая Марусечка!

Пишу тебе наспех несколько строк, потому что сейчас берут у меня письмо на почту. Передай Наташе и Нюрочке письмеца мои. Большое спасибо тебе и Сереже за присланные деньги, которые тотчас же пошли шибко в ход: 1850 р. отдала мельнику за муку, 3 меры картошки по 100 р. купила и еще ищу купить на 1000 р., матушке за квартиру и долг 360 р., за хлебы и сухари 140 р., за сушку картоф. 75 р., за посылку 58 р. и т.д. Все мы, слава Богу, здоровы. Учимся, как когда придется. Ничего особенного, кажется, нет у нас нового. Напиши мне, что думает Сережа делать – поедет ли к Ване, приедет ли к нам? Я что–то очень давно от него ничего не получала. Как вы устроились с топливом? Это меня очень беспокоит – напиши, пожалуйста, как твое здоровье теперь? Ты все еще кашляешь? Как управляешься с деньгами? Наверно у нас долгу пропасть? Сколько мы всего должны Аннушке? Нельзя ли сосчитать и написать мне; если что знаешь по этому вопросу. Есть ли какая надежда на освобождение Наташи? Постарайся, пожалуйста, что можешь сделать. От Вани все ничего нет. Что с ним делается? Послала на тебя 37 1/2 ф. сушеной картошки на Москву и еще скоро надеюсь прислать сухарей 20 ф. и м.б. хлеб с сухой картошкой. Пока до свиданья, крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю всего наилучшего. Ребята целуют. Спасибо тебе большое за все твои труды и хлопоты о нас. Остаюсь люб. т. м. т. О.Г.

63. 9–го марта 20 г.

Милая и дорогая моя Марусечка!

Спасибо тебе за все твои хлопоты о Наташе, Нюре и Коле. Дай Бог, чтобы Наташу поскорее освободили, чтоб не подверглась она какому насилию, обиде, притеснению; чтобы не послали ее еще куда дальше. Содрогается сердце мое, когда только подумаю об этом. Сохрани ее Господь от всякого зла! Верно ли все то, что она пишет? М.б. это только для виду пишется, ибо письма все прочитываются? А что между строками надо разуметь? Напиши мне, видишь ли ее, разговариваешь ли с нею без свидетелей? Как она выглядит? Есть ли какая надежда на ее освобождение? И как насчет Вани надо думать? Грозит ли ему то же самое? Напиши мне, что узнаешь. Как только отправила ему письмо с запросом, почему он так долго молчит, получила от тебя телеграмму (за кт, большое тебе спасибо), что он перенес сыпной тиф. Что это нашло нынче на нас? Поистине едет беда на беде, беда бедою погоняет. Страдает каждый член семьи так или иначе и даже дом не оставлен в покое. Видно, достойное еже делахом восприемлем: лучше здесь накажи, Господи! Очень опасаюсь за Ванино сердце – как бы оно не стало еще хуже после тифа. Очень хочется знать подробности об его болезни, и как он теперь себя чувствует. Денежный вопрос тоже меня ужасно беспокоит – как мы будем теперь жить при такой дороговизне? Как посылать вам посылки, когда каждая будет теперь стоить около 1000 р. Где набраться на все денег? А долгов то, наверно, масса! и как с ними расплатимся? Так все это тревожит: думаешь, думаешь и все ничего не придумаешь. И учение детей страдает, года уходят... А там Лелю гляди возьмут – еще нож в сердце воткнут... Хотелось бы хоть Сережу дождаться, обо всем поговорить. А то я не знаю, что принять (предпринять) и всякое дело у меня из рук валится, какая то растерянность, уныние одолевают. Нюрочку придется к нам переправить, как ее выпишут из клиники; но как это сделать и с кем ее послать – подумайте между собой. Если бы Наташу освободили, ее непременно надо будет тоже взять к нам. Напиши мне, как все это можно устроить. Мы все, слава Богу, здоровы. Сейчас послала Павлика в Мучкап отправить посылку на имя Александры Никан. Крестовой – сухари с сухой картошкой. А тебе прошлую неделю послала 21 ф. сухарей на Москву. Надо ли еще сушить картошку или свежей можно посылать? Очень все избегают сушить картошку, много с ней возьни и просят уж 150 р. за пуд сухой карт. Мешки все вышли, посылок не в чем посылать; пришлите скорей их обратно. Спичек у меня осталась только одна коробка и взять негде. Говорят, по 2 р. одна спичка стала. Соли тоже еще нет, обещали на две катушки привести. Мыло по 200 р., но денег на него нет, нужно картофель покупать. Он стал теперь 150–200 р. Спасибо тебе и Сереже за деньги...

Остаюсь любящая тебя м. т. О. Голубцова

Приписка: нельзя ли прислать вязальных спиц – чулочных и для платков длинные бабушкины и еще крючок для шерстяных вещей; толстых иголок нет. Катушки почти все вышли. Передай Наташе письмецо.

64. 9–го марта 20 г.

Милая и дорогая Нюрушка!

Поздравляю тебя со днем твоего рождения и желаю тебе быть здоровой и во всем благополучной. Посылаю письмо со случаем прямо в Тамбов и думаю, что ты скоро его получишь. Хочется знать, как теперь твое здоровье, пускают ли тебя гулять, что ты читаешь? Мы все, слава Богу, здоровы. Погода у нас сырая и снежная. У матушки сегодня набивают погреб; в этом деятельное участие принимают Леля и Сима с Герасимом; а Павлик уехал в Мучкап отправить посылку на имя Александры Никаноровны – сухари с сушеной картошкой. Еще он повез с собой кровать для Марусиной куклы, за кт. уже получил ведро чечевицы; делал ее перочинным ножичком (у кт. отломил кончик) в течение 4 1/2 дней. Симушка выучился вязать на спицах и вяжет теперь варежки себе из той шерсти, кт. мне прислали в посылке. Павлик выучился чинить калоши и несколько уже починил, еще пока не отстали заплаты. А Симушка сучит нитки на самопрялке, на кт. постоянно прядет Авдотья: она у нас теперь прислуживает и перебирается на другую квартиру, очень близко от нас. Леля плетет кошелки для матушки за картошку. Дрова они все по временам рубят (сучки). Таким образом дела постоянно у всех много. Павлик еще поминания делает за черный хлеб. Нам нужны для этой цели троицкие образочки–листки, за кт. я прежде платила по 1 к., а теперь почем они? Хорошо бы еще прислать акафист преп. Сергию – здесь нет: скажи об этом Мане. А пока до свиданья, крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю всего наилучшего.

Остаюсь люб. т. м. т. О. Голубцова.

65.9–го марта 20 г.

Мой милый и дорогой Николушка!

Большое спасибо тебе за твои письма, присланные Леле, Павлику и Симе и за твои братские им наставления. Дай Бог, чтобы они все их приняли к сердцу и усердно им следовали на деле. Такими письмами ты оказываешь мне большую нравственную поддержку в деле воспитания этих троих оставшихся на моих руках. Очень боюсь, что Лелю скоро выхватят у меня из рук и не знаю, как уберечь. Без него нам будет очень плохо, и матушке мы будем не нужны, так что всего придется ожидать, вплоть до выселения на другую квартиру. Этот вопрос меня очень беспокоит. Мне бы очень хотелось поскорее узнать, как и где ты устроился писарем и хорошо ли тебе теперь? Слава Богу, лютая зима проходит, и ты уж не будешь теперь от холода страдать. С нетерпением жду от тебя письма. Павлик сегодня уехал с Кобозевым в Мучкап – отправить посылку Крестовым (скажи им, чтобы ждали), сухари с сухой картошкой; также повез кровать для Марусиной куклы, за кг. ему уж дали ведро чечевицы... Сегодня у матушки набивают погреб, и Леля у нее ел блины, вместе с рабочими... Стирку к Пасхе мне будут стирать за 6 ниток бус и еще просят в прибавку 50 р. Просто обдирают меня все, кому не лень! Уж уговорились за 6 ниток, а теперь еще припрашивают. И ничего не поделаешь: придется отдать, а то сиди с грязным бельем на праздник, никого больше не найдешь. Не найдет ли Маня где соды – для мыла или для питья и не пришлет ли нам с мешками? Алекс. Ивановна постоянно просит соды и обещает дать картошки, а у меня очень мало осталось и не из чего дать. Спички тоже на исходе, одна коробка осталась. А на мыле я страшно налетела, купила 7 ф., а усохло чуть не до двух фнт., а платила по 120 р. за фунт. Пшена 2 меры выменяла на фунт чаю; очень грязное дали пшено, в 5–ти водах приходится мыть. Масла постного осталось на донышке – подонки, тратим его только по воскресениям, а то все без масла едим. Кашу не каждый день, а через 2 дня; а то чечевицу варим или тушеную картошку делаем. За картошку уж просят 200 р. за меру. Деньги, присланные Маней и Сережей, скоро уж все выйдут, если удастся купить картоф. мер 5–7. Соли заняли у матушки, ждем, что привезут в обмен на катушки. Пока до свиданья, крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю всего наилучшего. Пиши, как позволит служба; ваши письма ободряют меня и оживляют. Нельзя ли нам как–нибудь пристроиться к железной дороге, чтобы получать паек и жить вместе, чтобы можно было детям учиться? Если это угодно Богу, то это устроится, а не угодно Богу, значит, и не нужно к этому стремиться – не полезно это нам. Ну, будь здоров и благополучен. Целую всех здешних. Остаюсь люб. т. м. т. О.Г. Ребята целуют тебя и шлют тебе письма. Передай Нюрочке письмо.

66. 13. III. 20 г. [Открытка].

Дорогая Марусенька!

Пишу тебе в Мучкапе на почте. Получила по двум повесткам деньги: – на себя от тебя 1500 р., очень, очень благодарю и на Лелю от Сережи 3000 р. Послала сейчас и посылку на твое имя – сушеный картофель 37 1/2 ф. Очень рада что, наконец, одну посылку вы получили. Получила от Наташи, Коли и Барановых102письма. От Вани ничего нет. Спасибо за все. Здоровы. Твоя м. О. Г.

67. 15–гo марта 20 г.

Мой милый и дорогой Николушка!

Очень обрадовалась я, узнавши из телеграммы, что ты где–-то устраиваешься писарем. Дай Бог, чтобы тебе было хорошо на новом положении! Чтобы, наконец, утолились сколько–нибудь твои и мои скорби! Думаю, что письмо мое придет к тебе не раньше Святой, поэтому говорю тебе от души радостное Христос Воскресе!, поглощающее своей вечной радостью все временные наши земные печали и скорби. Дай Бог тебе в добром здоровье, в радостном и мирном настроении встретить и провести этот великий христианский праздников праздник. Жду с нетерпением от тебя письма с извещением о твоем устройстве. Но Наташа, моя бедная девочка!.. Что мне делать? Как мне ей помочь? Кажется, такой раны сердцу моему еще я не испытала и не знаю, как мне ее избыть. С нетерпением каждый день жду о ней известия, все в тайне надеясь, не услышу ли чего лучшего о ней. Это великая милость Божия, что она не одна, а с Наташей Верховцевой: дай Бог, чтобы их не разделили. Очень боюсь, не из–за Вани ли она сидит, вроде заложницы. Напишите мне об этом. От Вани получила письмо уже после болезни и удивляюсь, как Господь сохранил его среди массы неблагоприятных условий. Получили ли вы от него хотя одну посылку? Он их уже 4 отправил: 2 п. пшена и 2 п. муки. Цены там на все немного ниже наших. Удивляюсь, отчего Сережа не пишет ни строчки: я от него ужасно редко получаю письма, а теперь уж несколько месяцев он не писал, и не знаю, почему это? Боюсь, не хворает ли он там, в Рязанской губ. на подобие Вани? Мы все, слава Богу, здоровы. У меня всю зиму ужасный насморк, а теперь и кашель пристал, уж больше месяца, вроде бронхитного. Матушка говорит, что до Пасхи потопит, а потом, пожалуй, и на таган перейдет, и мы останемся при пиковом интересе.

Ну, да там увидим. Относится она пока ничего, Авдотья все время у нас находится, и ей не так трудно. А раньше была Алекс. Ив, У нее в столовой (около кухни) сидят теперь гусыня и утка на яйцах, в кухне телка и картошка из погреба, теснота ужасная, и бывает вонь изрядная.... Стоит ли сушить картошку, если будут принимать несушеную? Ну, пока до свидания, храни тебя Господь и Царица Небесная! Крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю тебе всего, всего лучшего. Ребята целуют. Остаюсь люб. тебя м. т. О. Голубцова.

Приписка: Пиши о себе все подробно. Удалось ли поговеть? Поздравь от нас с праздником всех Крестовых. Посылаю все письма на них, п. ч. не знаю, где вы будете на Пасхе.

68. 15–го марта 20 г. Христос Воскресе!

Милые и дорогие мои детушки! Марусенька, Нюрушка и Миля! Поздравляю вас всех с светлым праздником Воскресения Христова и желаю вам в радости и мирном настроении встретить и провести этот торжественный и радостный праздников праздник и торжество торжеств. Большое спасибо Марусе за телеграмму, что Коля устраивается. Ваня прислал письмо, уже перенесши болезнь. Я прямо в ужас пришла, в каких невозможных условиях он находился в такой болезни! Как Господь его сохранил! Пишу вам общее послание, потому что не успею порознь написать – скоро у меня возьмут письмо в Мучкап; Наташе и Коле посылаю отдельные письма по Крестовскому адресу. Надеюсь, что Нюрочка теперь уже дома и жду от нее письма об ее здоровье. Удивляюсь, что от Сережи который уже месяц ни строчки не получаю. Очень боюсь, не хворает ли он, как Ваня. Писать ему не знаю куда. Напишите, дорогая Миля, мне о нем все подробно, он, наверное, вам оттуда уже писал. Поедет ли он к Ване или к нам, что там он делает? Скоро ли думает вернуться домой? Очень рада я, что вы, наконец, стали получать наши посылки; ждем от вас обратно мешков, а то не в чем посылать. Нам обещали соли привезти за 2 катушки чуть не 13 ф., а дали только 4 и больше не дают, говорят, корма очень подорожали. Вероятно, придется скоро отставать от соли. Денег у нас останется уже совсем немного, р. 500. Купили картофелю 8 мер за 1100 р., а за 9–ю еще не отдавали. За 8 шт. содовых лепешек Алекс. Ив. дала сегодня меру. За калину сушеную дали 6 ф. пшена и еще обещали дать. Все мы пока, слава Богу, здоровы, только меня насморк и кашель одолевают, платков не напасешься, а ночью иногда беспокою других своим кашлем. Везде лужи, навоз, но снегу еще много... не знаю приедет ли к нам Ваня? Он в последнем письме обещал заехать и кой чего нам привезти. Очень бы хотелось мне найти отдельную квартиру, но из–за топки и обстановки невозможно и мечтать об этом. Да и здесь, матушка говорит, что потопит только до Пасхи, а потом стряпай как хочешь. Этот вопрос меня очень беспокоит. Топка здесь самое больное место – нигде ее и за деньги не достанешь. С нетерпением жду от вас писем обо всех ваших обстоятельствах. Спасибо большое Марусе за все ее труды и хлопоты. А пока до свиданья, крепко, крепко целую вас и обнимаю и благословляю и желаю всяческих благ. Ребята целуют. Остаюсь люб. вас м. в. О.Г.

69. 29–го марта 20 г.

Христос Воскресе!

Милая и дорогая моя дочка Марусечка!

Вот и Пасха наконец и от всей души приветствую тебя с этой неземной радостью – вечной жизни провозвестницей – и крепко, крепко тебя целую и обнимаю при этом, дорогая моя девочка, сердечная о всех нас печальница! Да воздаст тебе Господь сторицею за все твои труды и хлопоты о нас, и особенно за Наташу и Нюру. Крепко поблагодари за меня всех, кто принимал деятельное участие в Нюрочкиной болезни – и доктора, и фельдшерицу. Все у доктора расспроси, как обходиться с Нюрой и где ей лучше жить. Крепко жалко мне Наташу...[опущенный фрагмент см. на с. 90 !]

И потому блаженна тетя Люба,103 которую Господь взял из этого мира скорбей, болезней и всякой тяготы. Я пролила слезы утешения и умиления, читая в твоем письме об ее кончине, о просветлении лица ее по смерти. Нелегкая была ее жизнь, такая она была, по народному выражению, «потерпельница»! А была простая, бесхитростная и добрая душа; всех ближе из сестер она мне была и по сердцу и по возрасту. Дай Бог ей вечный покой в царствии Небесном! А тебе большое спасибо за то, что написала мне о ней. Но мне ужасно хочется подробно знать обо всем ее житье в Хотмыжске104 и о последних ее днях и речах. Если есть возможность, доставь мне это утешение, узнай все и напиши мне. А если Наташа живет все там же по старому адресу, как в прошлом году, то извести меня, и я ей сама напишу. Адрес ее у меня есть (кв. Поддубной). Очень утешилась, что Коля выздоровел и в слабосильной команде находится; здесь, наверно, ему полегче будет; а там, м.б., как–нибудь устроится мой страдалец–солдатик. Он очень утешает меня своими письмами ко мне и к братьям: спаси его, Господи! Все удивляюсь, отчего Сережа ничего мне очень давно мне не пишет. Боюсь, не обидела ли я его чем–нибудь. От Мили получила письмо и очень ее благодарю; скоро отвечу, надеюсь. Большое спасибо тебе за присланные тобою 2000 р., котор. еще лежат на почте, не успела сходить в конце Страстной, а сейчас почта заперта. Коле спасибо за телеграмму. За квартиру матушке пока должна. У нас опять неприятная новость: матушка нам отказывает от квартиры и после Святой недели нам надо уходить на другую, а мы еще не нашли, да путем еще и не искали. Она говорит, что ждет Павла Ник. (а он только в мае обещал приехать) и комната нужна. Надоели мы ей, думаю. Есть на примете отдельная хатка, но очень холодная зимой и неизвестно, дадут ли топку. С 3–го дня придется начать поиски квартиры. Матушка за последнее время все что–то нами недовольна и точно все сердится, не знаю за что. Отношения все были натянутые. Но на Пасху дала нам творогу, сметаны, 2 яичка – сделать пасху. И кулич мы испекли из разной смеси, ничего вышел, только крут, и пирог с сухими яблоками сделали из того же теста. А мясо еще Ваня нам купил, а Лидия Никол, дала бутылочку свиного рассола и оно сохранилось у нас хорошо. Сегодня оба батюшки были у нас с образами и взяли у меня Серафима и Павлика ходить по приходу – носить евангелие – все яичек дадут. Ждем от вас посылки – мешков; вероятно, только картошку будем присылать... Соли выдали по одному фунту – 4 ф. получили. Сахару дали сколько–то золотников105 на 2 ф 70 к. – положили в пасху. Очень беспокоюсь о квартире: хочется отдельную комнату с хозяйской топкой и в хорошей семье – найдется ли здесь таковая? Напиши мне, как думаете устраиваться на лето! Хорошо бы нам попала хорошая квартира, всем бы можно тогда приезжать и отдохнуть и покормиться от лютой холодной и голодной зимы. Пиши про Ваню, что узнаешь, также, если будет что нового с Наташей. Не скрывай от меня ничего – в этом нет ничего хорошего, и я очень этого не люблю. Говорят, проезд теперь довольно свободный. Два дня в конце Страстной недели ребята Леля и Павлик ходили к одному крестьянину вытаскивать картошку из погреба и выкачивать из него воду и резать резку, обещали заплатить пшеном. О. Иоанн дал 3 меры картошки за такую же работу. Жалко нам расставаться с своим отдельным погребом, кт. нам сделал Коля и кг. только что набили снегом и картофелем (мер 40 еще есть). Ну, пока до свиданья, дорогая моя деточка, крепко, крепко тебя целую, обнимаю и благословляю и желаю всего лучшего. Ребята целуют.

Остаюсь люб. т. м. т. О. Голубцова.

Приписка: Пиши к тете Кате, она все плачет о нас.

Его: о библиотеке Голубинского.

8.09.1887–04.11.1966 «депутат Красюковки» в 1917–1918 гг. и известный ученый–историк

Старший сын профессора А.П.Голубцова, Иван Александрович, стал крупным ученым, который оставил заметный след в отечественной историографии и архивоведении. Его научная деятельность и творческий путь как крупного картографа, историка, архиво– и источниковеда широко известны специалистам и по достоинству ими оценены.

И.А. Голубцов был не только известным московским историком по месту своей деятельности, но и одним из организаторов московских архивов и ряд его трудов имеет своим предметом историю Москвы и Московского государства.107

Большинство статей о нем и, главным образом о его научных заслугах108появилось в 60–70 годах в связи с его кончиной. Однако эти публикации обошли стороной раннюю эпоху жизни и деятельности Ивана Александровича, падающую на трагические 1920–е и 1930–е годы. Коллеги–историки, работавшие вместе с ним в Институте Истории Академии Наук в 40–60–е годы, видели в нем всегда преданного делу исследователя, целиком погруженного в научные занятия, неизменно доброжелательного, умудренного жизнью светлого человека.

Но только пристальное внимание к конкретным обстоятельствам формирования личности его как человека и историка, к обстоятельствам, ставшим известными автору этой статьи из ряда архивных источников, позволяют осветить неизвестный доселе тернистый, если не сказать более, путь, пройденный Иваном Александровичем в служении ближним, народу и Отечеству в целом, и понять истоки его мудрости, истинной российской интеллигентности и высочайшего профессионализма...

Иван Александрович родился осенью 1887 г., когда его отец после годичного профессорского стипендиатства по окончании Академии только начинал читать свои лекции студентам Академии по церковной археологии – был «исправляющим должность доцента», т.е. младшим преподавателем. Родившийся первенец наречен Ваней при крещении, которое было совершено 13 сентября в Христорождественской церкви ее священником о. Михаилом Багрецовым при восприемниках – библиотекаре МДА – Евлампии Ив. Троицком (женатом на Софье Сергеевне Смирновой и бывшем с 1889 г. священником в Москве) и бабушке – Софье Мартыновне, супруге проф. прот. Сергея Константиновича Смирнова.

Детство и отрочество Ивана Александровича прошло в семье, богатой духовными и научными интересами и бедной, даже нищенской, в отношении материальных удобств и запросов. Это сформировало уровень и характер запросов Ивана Александровича. В моральном же облике Ивана Александровича с его мужественным, честным и открытым характером в соединении с горячим, но сдержанным темпераментом многое было от отца, который, по словам коллег, был «могучей моральной величиной, человеком идеальной чистоты, пламенным защитником правды, другом всех обиженных, стойким консерватором по взглядам, но недругом всех реакционеров и врагом всех представителей мракобесия и насилия».

К 1897 году, когда 10–летнему Ване пришлось держать вступительный экзамен в первый класс Сергиево–Посадской мужской гимназии, он получил уже изрядное домашнее воспитание под руководством матери, имевшей диплом домашней учительницы и, видимо, студента Академии выпуска 1899 года Николая Ивановича Богоявленского, учителя низшей школы с 15–летним стажем, как об том говорит подпись на помещаемой здесь фотографии.109 В доме была введена система обучения младших детей старшими, так что Ваня, учась в гимназии, дома приобретал навыки педагогической работы, а обучаясь в последнем классе гимназии, подрабатывал репетитором уже где–то на стороне.

Окончив в 1905 году с золотой медалью110 все восемь классов Сергиево–Посадской гимназии, он поступил на историко–филологический факультет Московского университета. Выбор был сделан вопреки желанию отца очевидно, хотевшего видеть его преемником по своей дисциплине в Московской Духовной Академии. Еще учась в гимназии, под влиянием историков посещавших дом Голубцовых – Н. Ф. Каптерева, и особенно В. О. Ключевского, Иван Александрович склонялся к занятиям по истории, в частности, истории крестьянства и крепостного права [5 с 307] И в Университете, на семинарах Ю.В. Готье и М.     М. Богословского он выбирал темы по истории крестьян, а в 1909 году В. О. Ключевский предложил ему тему по истории помещичьего хозяйства в последний век крепостного права, в продолжение работы В. И. Семевского по этому вопросу. Серьезная выпускная работа «Повинности крепостных крестьян в великороссийских губерниях в первой половине XIX века» в совокупности с «весьма удовлетворительными»111 оценками, полученными на экзаменах по одиннадцати предметам,112 обеспечили ему диплом I степени по историческому отделу и приглашение остаться на кафедре на три года для подготовки к профессорскому званию. Следы такой подготовки сохранились в рукописях Ивана Александровича, как отметил Л. Черепнин.113 Это магистрантский отчет 1912 года под названием «О Русской Правде и к вопросу о колбягах» и «Заметки при чтении Ипатьевской летописи». Эти занятия велись в весьма скудных материальных условиях. Судя по личным документам,» И.А., будучи студентом, существовал сначала на небольшое пособие от родителей и на заработки от частных уроков и, вероятно, только на 4–ом курсе стал получать стипендию им. Хлудова, не оставляя впрочем, уроков.

Внезапная смерть отца в июле 1911 года ухудшила материальное положение семьи и побудила Ивана Александровича искать заработок. С сентября 1912 года он стал преподавать русскую историю на Высших женских юридических курсах Полторацкой в Москве, где трудился до 15 декабря И 9 года, за исключением периода с мая 1916 года по февраль 1918 года.

После завершения магистрантской подготовки и сдачи экзаменов, как можно предполагать, хотя документов об этом пока не найдено, он с 1914 да ведет занятия (до 1916 г.) и в Московской женской гимназии Припонской по русской и зарубежной истории,114 и в те же годы (1914–16 ?) аботает внештатным («вольноопределяющимся») сотрудником Московкого Главного Архива М.И.Д.115

В юношеские и более поздние годы формирование мировоззрения Ивана Александровича шло в сложных условиях противоборства, с одной стороны, различных философских, преимущественно, материалистических учений, усиленно насаждавшихся тогда в студенческой среде, и с другой – религиозных – в семье, особенно со стороны матери. Последняя после смерти своего супруга нашла себе духовную опору в старце о. Алексии – иеромонахе Зосимовой Пустыни, что находилась на станции Арсаки Северной ж.д., километрах в 25–ти от Сергиева Посада. В своих письмах к старшим детям Ивану, Марии и Сергию, жившим и учившимся в Москве, она постоянно проявляла беспокойство и заботу об их религиозно–нравственном состоянии, что свидетельствуется приводимыми ниже фрагментами из ее писем : дочери Марии. Процитируем те места из ее писем, собранных в машинописном труде архиеп. Сергия Голубцова, которые имеют отношение к Ивану Александровичу. Среди них и те, что связаны с упоминаемым в тексте увлечении со стороны обоих братьев (Ивана и Сергея) подругой их сестры Марии – «Милей» (Людмилой Крестовой) .

Из письма от 13 марта 1913 г.: «...Милая Марусечка, мне было очень прискорбно слышать от Вани, что вы с ним ходили в театр. Это в Великий то Пост, посвященный страданиям Христа, Которого вы оба любите. Как же одно с другим вяжется? Любите и оскорбляете? Дай Бог, чтобы это было сак бы недомыслие, о котором вы бы пожалели в душе и не пожелали бы уже его повторения...»

От 14 июля 1913 г.: «...11–го с утра я со всеми детьми, кроме Вани, конечно, и с двумя прислугами уехала в Зосимову Пустынь, и там мы оставались до 13–го вечера. Все, кроме Симы, поговели и причащались. Погода была все время чудная, народу не очень много, время провели хорошо, все гуляли, собирали грибы и ягоды, которых там очень много; брали один номер в 5 кроватей и спали по двое и заплатили за двое суток с пищей 3 рубля. Дети были все очень довольны...В тот же день по нашем приезде Ваня в 12–ом часу ночи уехал с компанией (Ал. Мих. Захаров и Тонин муж и еще, кажется, кто–то) в Ростов и далее, хотел проехать в Кострому...»

От 9–го сент. 1914 г.: «Очень грустно мне было сегодня отпускать Ваню из нашего семейного круга в обстановку, сказала бы, безнравственную, холостого человека, живущего с кем–то. Не знаю, насколько это чувствует сам Ваня. А мне было бы гораздо приятнее отправлять его в такую же нормальную семейную обстановку – собственную, т.е. хотелось бы, чтобы он сам уже выбрал бы себе хорошую невесту и женился бы – уже 27 лет исполнилось, папа уже был в ту пору отцом. Боюсь как бы эта обстановка ...не повлияла бы на него незаметно в дурную сторону...Мне не нравится, что вы со мной очень не откровенны, все скрываете от меня, что с вами делается, чего вам хочется... Как Ване желаю найти добрую подругу жизни, так и тебе желаю окрепнуть здоровьем и вдвоем построить теплое гнездышко; тогда бы я спокойно могла бы думать о смерти... Какие отношения у Вани с Милей и у тебя с Ник. Ник. (анор.). Приоровым или никаких? Меня все это беспокоит... Милая Маруся, пожалуйста, ничего не позволяй себе вольнодумного против всякой святыни, царя и начальства, всячески учись держать язык за зубами, а в сердце крепко храни веру православную чистую без всяких примесей толстовства, протестантизма, неохристианства и т.п....»

Открытая тревога о том, как бы Ваню не забрали в армию звучит в письмах от 27–го октября и от 15 ноября 1914 г. От 27 октября: «...Я уже ездила в Зосимову Пустынь и внесла 60 р. на вечное поминовение за нас с папой, и заняла их у Аннушки (прислуги. – С. Г.), пока до первого числа. Денег пока своих нет ни гроша... Ничего поэтому не покупаю – ни шапки Нюре, ни шерсти..., а сижу у моря и жду погоды. Коля кончил 3–им учеником II–го разряда, а Леля – 1–ым, тоже II–го разряда, а Пете еще не выдали бальника. Скажи Ване, что я слышала, что будто у вдовствующих матерей старших сыновей не берут на военную службу, и что ему надо подать прошение и его перечислят во II–ой разряд по случаю перемены в семейном положении...»

От 15–го ноября: «... Ты писала и ничего не знала, что мы и Ваня беспокоились об его (а м.б. Приорова – С.Г.) участи, как бы его не забрали на днях и теперь еще не успокоились потому, что ничего не знаем, зачислили в штат или нет ? Скажи ему, что у нас объявления о призыве еще не расклеены, думают, что получат указ к 20–му числу...»

От 10–го февр. 1915 г.: «...Напиши, пожалуйста, какие отношения у Вани с Милей, почему они, как жених с невестой, сидят одни в комнате, как это понимать?... Ведь ответственность на мне перед родителями Мили... Это просто какое–то недоразумение, и дай Бог, чтобы оно рассеялось как дым. Скажи все это Ване, Миле и Сереже...» (По–видимому, речь шла о какой–нибудь фотографии, м.б., и сделанной Сергеем. – С.Г.)

От 4–го сент. 1915 г.: «...Скажи Ване, что взнос уже сделан в гимназию, а за квартиру нам платить будет нечем, также и за Нюру внести 50 руб. за курсы не из чего... Наташа с первого числа хворает жабой с жаром до 39,1 градусов, так что еще не вступала в исполнение своих обязанностей в качестве классной дамы у Цветковых, а только была на молебне. Все ужасно становится дорого, уж как и жить будем!...»

От 17–го марта 1916 г.: «... И зачем Сережа вздумал строить свое счастье на несчастии брата своего? Ох! Это счастье на глиняных ногах... Я думаю, что и меньше бы скорбела, если бы Сережа прошлый год ушел на войну... Тогда было бы утешение в сознании приносимой жертвы за Родину, а теперь, какое утешение?...»

Однако 1 июня 1916 года не Сергей, а Иван ушел на военную службу: либо его призвали как «ратника 1–го разряда ополчения» (по вынутому еще в 1908 г. жребию), либо он добровольно пошел из–за тяжелой травмы «на личном фронте».116

Из других писем видно, что после Рождества (т.е. 25 дек. 1916 г.) Сергей и Миля поженились; взгляд Ольги Сергеевны на отношения трех изменился, вероятно, еще до этого события.

От 17 янв. 1917 г.: «...Зачем Милина бабушка с Олей должны будут уйти на квартиру из–за того, что Сережа с Милей будут жить у родителей? Разве всем места не хватит?..»

От 15 марта 1917 г.: «...Тогда (на Пасху – С.Г.) как–нибудь постараемся примирить Ваню с Сережей и Милей, чтобы все было прощено и забыто с их сторон... Все это, конечно, возможно при условии доброй воли, а кто не захочет быть христианином в такие светлые дни, или не поверит в силу божественной благодати, или в действительную сообщаемость этой благодати..., тот пусть поступает по своей воле...Я смотрю на дело так: Сережа с Милей чисты в этом деле, оба поступили честно; Сережа вовремя давал Ване дорогу, сам отстранился, как младший, хотя имел чувство к Миле с самого начала, и хотел незаметно уйти в военную службу. Миля не могла идти [за Ваню], не имея чувства. Если она и была в чем виновата, то в невольном доставлении Ване скорби, но это невольный, ненарочный поступок, который, наверное, давно исповедан и разрешен батюшкой. На что же и на кого Ване сердиться? Насильно мил не будешь – разве за это можно сердиться? ...Давят на меня скорби...Главнейшие из них: 1) вот этот разлад братьев, 2) болезнь Павлика (костный туберкулез ноги. – С.Г.), 3) переворот государственный сокрушил мое сердце и терзает душу мрачными ожиданиями, 4) мысль о Нюрочке, что она на курсах не очень на месте, 5) батюшка о. Алексий ушел в затвор, 6) Ваню вот-вот возьмут на фронт...».

В армии Иван за полгода прошел ускоренное, по военному времени, обучение в пехотном Московском Александровском военном училище и в звании прапорщика был включен в состав 29–го пехотного полка, расквартированного с середины 1916 года в родном Сергиевом Посаде.

Вскоре он стал членом Исполнительного Полкового Комитета, а затем, с апреля 1917 года, командиром 16–й роты. Принял активное участие в установлении в Посаде демократических порядков после падения царизма – стал членом городского Распорядительного Комитета в начале марта 1917 года,117 а с 20 апреля – товарищем его председателя, врача Н.А. Королева, социалиста по убеждениям, который был одновременно назначен и Комиссаром Сергиева Посада. 9 или 10 апреля Иван Александрович выбран жителями председателем Комитета своего Вифанско–Красюковского района.118

От своего же района 30 июля он прошел и в гласные Городской думы. Был соредактором, а потом редактором «Известий Распорядительного Комитета», с марта, по крайней мере, до июня 1917 г., когда было выпущено 10 номеров этой газеты. От полкового комитета по делам полка выезжал на фронт на два с половиной месяца в сентябре – ноябре 1916 г. (?) и во 2–й половине мая, очевидно, 1917 года, но в боях не участвовал.119

Совершенно неизвестна была до сих пор и другая деятельность Ивана Александровича, связанная с организацией защиты храмов, поскольку после провозглашения в январе 1918 года декрета об отделении Церкви от Государства ее приходы потеряли право на защиту со стороны государственных органов охраны, и потому резко возросло число разбойных нападений на храмы. В связи с организацией групп самозащиты120 в Посаде 9–11 февраля в Рождественской церкви, где служил Сергиево–Посадский Благочинный о. Александр Константиновский, проходило организационное собрание для выборов Совета121приходских Советов для организации охраны имущества Лавры и храмов от возможных грабежей, слухи о которых просачивались в Посад.122

Как отметил в своем дневнике заштатный профессор МДА А.Д. Беляев, председателем Совета 9 февраля 1918 г. был избран профессор МДА Николай Леонидович Туницкий, его заместителем – проф. МДА игум. Вассиан Пятницкий (от Лавры), секретарем – И.А. Голубцов, гласный городской Думы. Но 15–го числа Н. Д. Туницкий отказался от председательства, так как был недоволен тем, что среди членов Совета оказались избранными Дм. Ив. Введенский (проф. МДА) и некто Богуцкий. Тогда избрали в председатели И. А. Голубцова, проф.А.Д. Беляева – на должность старшего товарища председателя, а младшего – кокуевского священника о. Сергия Казанского (их храма Петра и Павла).

По должности председателя этой организации И. А. Голубцову приходилось принимать участие во встречах Святейшего Патриарха Тихона во время приездов его в Лавру и говорить приветственные речи, в частности, на четвертый день Пасхи в 1918 г. (25 апреля) и на Троицын день, 10 июня, когда Святейший Патриарх беседовал с И. А. Голубцовым, сообщившим ему, что пока ничего угрожающего для приходов в Посаде нет. Но реальнее была угроза для монастырей со стороны атеистических властей. Поэтому 8/21– 9/22 апреля 1918 года на квартире о. Сергия Казанского выработали текст обращения к Совету Рабочих и Солдатских Депутатов в защиту Лавры от расхищения. В этом совещании, кроме о. Сергия, участвовали И.А. Голубцов и А.Д. Беляев, но, как последний отметил 16/29 апреля, подачу обращения пока отложили до времени. Причина этого не указана. Как можно догадываться из последующего, они, очевидно, узнали, что местная Советская власть решила взять это в свои руки. Действительно, через несколько дней Голубцова, как Председателя Совета Объединенных церковных приходов, Сергиево–Посадский Совет Рабочих и Крестьянских депутатов официально пригласил на первое заседание учреждаемой Комиссии по охране памятников и художественных сокровищ Сергиева и его окрестностей, которое должно было состояться 10 мая 1918 года (н. ст., т. е. 27 апреля ст. ст.) в здании Женского Начального Училища на Вознесенской площади. Результаты этого совещания нам неизвестны. Вполне возможно, что там была создана «Комиссия по охране памятников старины и искусства Троице–Сергиевой Лавры». 1 ноября 1918 года Лавра была национализирована и все ее имущество и здания поступили в ведение этой Комиссии.

Угроза закрытия мощей преп. Сергия в марте–апреле 1919 г., а потом и их вскрытие, 11 апреля, вызвала волну протеста против этой акции, в чем принял участие (в составлении петиций в советские органы власти) и Союз приходских общин, в т.ч. И.А. Голубцов. 14/27 июля 1919 г. в члены Совета приходских Советов были переизбраны А.Д. Беляев, о. Николай Соколов из Вознесенской церкви, Елисеев и др. Хотя Голубцов не назван, но он, очевидно, оставался на своем посту, т.к. 18/31 августа состоялось почему–то вновь заседание «Союза», и на нем Голубцов читал «закулисно составленный, – как выразился Беляев, – список желательных кандидатов», в который Беляев не был уже включен, очевидно, из–за преклонного возраста и немощи.

В начале ноября 1919 года монахов выселили в Гефсиманский скит и «Параклит». Произошли массовые митинги на лаврской Красногорской площади (12 ?), 19 и 26 ноября с протестом против произвола советской власти. Вероятно, члены Союза приходских общин приняли участие в составлении протестов против закрытия Лавры, но никаких документов об этом пока не обнаружено, кроме Обращения в СНК со стороны профессора И.В. Попова. Но почему Попов? Быть может, он вошел в этот Союз, поскольку И. А. Голубцов, в это время уже работая в Москве в Центрархиве, вынужден был часто находиться в командировках, или, может быть, он только на время замещал Голубцова по просьбе последнего. В частности, известно, по личным документам, что в 20–х числах ноября 1919 года Иван Александрович уехал в командировку в Уфу и возвратился в Москву, очевидно, не раньше как только в первых числах марта следующего года.123

Надо полагать, что арест Комиссии (под руководством Мольвера), назначенной Совнаркомом «расследовать» деятельность Сергиево–Посадских органов Советской власти по жалобе на них Свят. Патриарха, арест в январе 1920 года трех девиц124 – инициаторов ноябрьских митингов на Лаврской площади, приказ арестовать активистов церковно–общественного движения – проф. И.В. Попова125, архимандрита Варфоломея, И.А. Голубцова и члена Поместного Собора П.Б. Мансурова, – все это означало полный разгром, по крайней мере, в Сергиевом Посаде, церковно–общественного движения. И если Ивану Александровичу удалось избежать ареста в январе 1920 года, уехав в Уфу по делам службы, то в мае 1920 года его ожидало гораздо большее несчастье. По словам м. Сергии (Наташи), во сне Ивану Александровичу является его отец и говорит, «что ты здесь сидишь? У тебя мать умирает». Встревоженный, он едет в Тамбовскую губернию, в село Чашино (близ ст. Мучкап), куда в 1918 г. уехала, спасаясь от голода, Ольга Сергеевна с младшими детьми, но находит ее в полном здравии, правда, крайне измученной от тяжелой жизни в чужих людях.126

Но вот проходит немного времени, и она, ухаживая за больными, заражается черной оспой и, тяжело страдая, умирает – к невыразимому горю своих детей. И Ивану Александровичу пришлось организовывать похороны и вывозить своих братьев на родину.

Возвратимся, однако, к официальной деятельности Ивана Александровича и хотя бы кратко проследим ее. В январе 1918 года он демобилизовался из армии (на правах преподавателя и тем более, что почти исключительно на нем, как гласила позднейшая справка из Гос. Архива от 5 ноября 1918 г., лежала забота о пропитании трех сестер, четырех братьев и матери–вдовы127 (вовсе лишившейся в январе 1918 года пенсии за мужа в результате указов Советской власти. – С.Г.). Иван Александрович возвратился на Высшие Женские курсы и в Главархив, где ввел также курс чтения древних рукописей. Преподавал русскую историю и на Факультете

общественных наук («ФОН» ) 1–го МГУ в 1919 – 21 гг., затем там же * дипломатику ( до 1925 г.); на архивных курсах Центроархива в 1922– 25 гг.– архивоведение и там же, в 1925–1930 гг., – чтение древних рукописей. С сентября 1925 до июня 1927 г. состоял на службе и в Архиве Красной Армии, поручения которого периодически выполнял с 1919 г.

Помимо штатной работы, в 1921–24 гг. и 1926–27 гг. Иван Александрович нес обязанности члена ревизионной Комиссии по домоуправлению. В 1921–22 гг. состоял казначеем в Правлении Русского Исторического Общества. В личном архивном фонде Голубцова сохранились документы о ряде его командировок по поручению Архивов, где он трудился. Так, 5–го ноября 1918 г. И.А. Голубцов – архивист 3–го отд. 1-ой секции ЕГАФ (сотрудник Гос. Архивного Фонда) Отделом (Коллегией) по делам музеев и охране памятников искусства и старины НарКомПроса РСФСР (возглавляемым Н. Троцкой) был командирован128 в Епи-фанский уезд Тульской губ. для осмотра Собрания художественно-исторических предметов в храме-памятнике на Куликовом поле и в бывшем имении Ю.А. Олсуфьева «Буйцы» для наложения печатей * и, в случае надобности, вывоза в хранилище Национального Музейного фонда. Как показывают документы, 14 (15?) ноября «представителем Троцкой» (как выразился о нем местный священник А. Страдинский) был произведен осмотр и последнему была вручена охранная грамота на храм и памятник и на все при нем хранящееся. В начале февраля 1919 года И.А. Голубцов был командирован в Лаврскую библиотеку для снятия копий с документов, относящихся к истории движения Степана Разина.129

22 ноября 1919 г. И.А. Голубцов, как сотрудник Военной Секции ЕГАФ, был командирован в Уфу (с остановкой на ст. Мучкап Рязанск.–Уральск, ж.д.) по делам архивов Красной Армии и эвакуации архивных материалов, подлежащих утилизации и для надобности Главбума. Ему была вручена крупная сумма денег на эти цели. Все правительственные учреждения приглашались к содействию и предоставлению ему штабного вагона130. Кроме того, он должен был закупить там продовольствие. В Уфе он задержался на 3–4 месяца, переболев, как мы уже упоминали, сыпным и возвратным тифом и перенеся, видимо, какую–то операцию, а м.б. и арест, (см. конец его следственного дела.)

Особо надо отметить большое участие Ивана Александровича в общественной работе, и не только тех учреждений, где ему приходилось работать. В частности, в марте 1918 г. он все еще состоял гласным Городской Думы Сергиева Посада (сохранилось приглашение ему явиться на заседание). Правда, эта Дума была вскоре же разогнана большевиками.

По Месткому Главархива он выполнял много общественных поручений, в том числе и по закупкам продовольствия в 1918–1920 годах. В частности, в августе 1920 г. Иван Александрович был выбран в Комиссию по улучшению продовольственного вопроса и был уполномочен на ведение переговоров с соответствующими организациями, в сентябре направлен в Гомельскую область на закупку яблок и одновременно для розыска военных архивов, оставленных частями старой армии.131

По Месткому Центрархива выполнял отдельные поручения, а в 1925– 26 гг. состоял членом экономической комиссии.

В начале 20–х годов происходит его знакомство, а затем и бракосочетание с сотрудницей Главархива Татьяной Алексеевной Смысловской, дочерью боевого генерала, попавшего в 1914 году в немецкий плен с армией Самсонова. В 1922 и 1924 гг. в их семье родились две девочки, Ольга и Елена. Материальные заботы Ивана Александровича увеличились, и потому приходилось подыскивать еще работу по совместительству.

С 1919 года Иван Александрович жил на Остоженке (д. 9, кв. 5) по удостоверению, выданному 3–им Московским отделением 1–й секции ЕГАФ (за N 473, от 24.11.1919). По–видимому, здесь же жила и его сестра Мария, по окончании Высших Женских Курсов работавшая научной сотрудницей в Историческом музее. Здесь же позднее поселился и брат Николай (священник с 1949 г.), окончивший Тимирязевскую Академию, и здесь он жил долго, чуть ли не до 1941–42 гг. с супругой Марией Францевной.

Примерно в 1924 году Иван Александрович получает от ЦеКУБУ (Центральная Комиссия по улучшению быта ученых) в доме N 15 по Зубовскому бульвару «голубятню» – большую однокомнатную квартиру в 40 квадратных метров. Под самой крышей в центре потолка был обширный застекленный проем – окно. Квартира (N 13) располагалась на седьмом этаже, рядом с машинным отделением лифта, работавшего только до шестого этажа. Но потолочный проем доставлял не свет, а много хлопот, так в как в дождливую погоду вода проникала через него, и потому этот проем сделал квартиру, даже чисто психологически, как бы открытой сверху, и правда, с балкона, выходившего на Садовое кольцо, поверх крыш виднелись вершины кремлевских башен. При входе в квартиру справа была миниатюрная кухонька (около 2 кв. м.) с туалетом, а пройдя ее, попадали в пространство, сужающееся под наклонным потолком по высоте почти до полуметра, где Иван Александрович расположил свой «рабочий кабинет» и койку – для отдохновения. Без окон и вентиляции, с одной дверью на кухню (тоже без окон). Таковы были условия, в которых долгие годы «корпел», по выражению супруги, над своими трудами этот незаурядный ученый. Шкафы с книгами и ширмы огораживали «женский будуар* в большой комнате слева. Правее, по центру комнаты, почти под верхним оконным проемом стоял довольно длинный обеденный стол. Правее стола, на некотором расстоянии, у наружной стены – солидный, очень высокий комод, а правее его был выход на упомянутый балкон. При выходе из прихожей в большую комнату, сразу же направо, было рабочее место тети Тани – стояла пишущая машинка, на которой печатались не только статьи Ивана Александровича, но и заказы со стороны, т.к. нужда в семье была большая.

Однако обстановка в стране с начала 20–х годов все больше обостряется, все больше отыскивают «врагов народа», подбираются и к ученым. Уже в 1921–1922 годах прошла волна крупных чисток научных учреждений. Они коснулись и Главархива, где И. А. Голубцов трудился до августа 1925 года. В письме от 1 февраля 1922 года на имя Федора Александровича Рязановского в Кострому (может быть, в связи с тем, что Костромское Научное общество по изучению местного края избрало И. Голубцова в свои почетные члены) Иван Александрович сообщал: «... К 1 января 1922 года (н.ст.) в Архиве Юстиции из 30 человек оставили только пятерых «стариков»: М. К. Любавского, А. И. Филиппова(?), Н. Н. Ардашева, В. В. Шереметевского и Н. Н. Чулкова, а в нашем б. Архиве М. И. Д. одного – С. К. Богоявленского...» Далее он писал, что «и сам уволен, несмотря на восьмилетнюю службу, что увольнялись наиболее квалифицированные работники, оставленные при университете, профессоры и др., имевшие высшее образование или продолжительный служебный стаж. В то же время во вновь создаваемые «революционные» отделы... продолжали принимать новых сотрудников, невзирая на общее сокращение штатов... и таких, которые не разумели, что такое архив, опись и т. д. ... Но, по–видимому, пьяные погромщики почувствовали, что хватили через край и кое в каких пунктах уже отступили, в том числе и по нашему архиву – отделению XVII века. – В прошлую субботу восстановили меня в моей должности».

В конце 20–х годов вновь стали «ломать позвонки» – теперь уже чаще инсценируя судебные процессы над «выявленными врагами». Иван Александрович в это время состоял на службе в Архиве Красной Армии, а с февраля 1926 года еще и в Архиве народного хозяйства, культуры и быта. В июне 1927 года он переходит из Архива Красной Армии на должность старшего архивиста–консультанта Управления Центрархива РСФСР. И вот весной 1929 года во время избирательной компании, направленной прежде всего на выявление «врагов народа» и «чуждых элементов», Избирком Центрархива РСФСР своим решением от 1 марта лишил его избирательных прав на основании п. 15 Инструкции по перевыборам Советов, как «служителя церковного культа» (!), инкриминируя ему участие в 1918– 1919 гг. в Президиуме Совета приходских общин Троице–Сергиевой Лавры132 и принадлежность к числу лиц, активно протестовавших под руководством Патриарха Тихона против вскрытия мощей Преподобного Сергия. В ответ И. Голубцов направил заявление в Избирком, в котором это обвинение «нашел неадекватным тому, что в действительности имело место», а именно, что Совет приходских общин был легальной организаней, существовавшей с ведома местной власти, а его [Голубцова] протест выразился лишь в подписи поданных в Совнарком и в местный Совет РК СД заявлений по поводу вскрытия мощей, за что он никаким взысканиям не подвергался. В результате этого заявления и приложенных характеристик на заседании Хамовнической избирательной комиссии он был исключен из списка лишенцев, как ошибочно туда включенный».

Однако в сентябре 1930 года он был (по словам его дочери Елены, со временем ставшей сотрудником Исторического Музея) все же арестован по сфабрикованному так называемому «Платоновскому» или «Историческому» делу, осужден на три года по 58–й статье и выслан на Урал, не смотря на то, что в его семье уже были две девочки 6 и 8 лет, причем одна из них, Ольга, была инвалидом I группы из–за перенесенного во младенчестве полиомелита. Судя по подписи на фото, семья отважилась навестить его в 1931 году, а это не близко – от Перми на сев.–сев.–-запад еще около 200 км автотранспортом.

Вероятно, до декабря 1933 года Иван Александрович находился в Кущмкарском леспромхозе «Уралзаплеса» Коми–Пермяцкого национального округа, работая сначала счетоводом лесоучастка, потом статистиком–экономистом и, наконец, управделами леспромхоза. 12 августа 1933 года, ввиду предстоявшего 15 сентября окончания срока ссылки, И. Голубцов просил ОГПУ освободить его и разрешить вернуться к семье в Москву, указав в заявлении, что «приговор ОГПУ, вынесенный ему в январе 1931 года по ст. 58, пункт 11 (участие в контрреволюционной организации), не имеет никакого основания, так как он ни к какой организации не принадлежал и не мог принадлежать и не знал о существовании таковой и совершенно не разделял монархических взглядов, что он в своих выступлениях и печатных работах (см. статьи в книгах IV и V «Научных Записок Института истории») вступил на путь пересмотра и критики распространенных и авторитетных в старое время воззрений академика Платонова на общественные движения т.н. «смутного» времени, что им подготовлен большой материал по истории одного из древнейших заводов Петровского времени, где будет отображена история пролетариата...».

Но освобождение пока не приходило. И, судя по обнаруженной в его архиве [ГИМ ОПИ, ф. 504] справке от 27 окт. 1933 г., выданной Кудымкарским леспромхозом, Иван Александрович был уволен «в очередной отпуск» в Москву с полученными им с коллективного огорода 15 ведрами картошки, месячной нормой муки и прочих нормированных продуктов за ноябрь месяц. Впрочем, может быть, термин «очередной отпуск» на языке НКВД означал для них освобождение из ссылки. Но через месяц, не получив права возвращаться в столицу по окончании срока высылки, он поселился в Кашире и устроился на сдельную работу при Бюро транскрипции НКВД, в Комиссии по истории техники и др. местах. В эти годы с риском повторной репрессии он тайно навещал семью в Москве.

Только в 1937 году он смог переехать в столицу и около 15 лет посвятил картографическим работам, проводившимся им в целом ряде организаций по договору. По словам Я.Н. Щапова, «с именем И.А. Голубцова связан определенный переломный этап в развитии советской исторической картографии. Ивану Александровичу принадлежит несколько сотен исторических карт, изданных отдельно, в составе атласов, школьных и вузовских учебников, монографий и статей, начиная с древнейшего археологического прошлого СССР и кончая со временностью....» [4].

В годы Отечественной войны Иван Александрович с семьей, как и его ближайшие родственники, оставался в Москве. Для него эти годы отмечены продолжением не только научной деятельности, но и общественной: он возглавлял пожарную команду от 42–го отделения милиции, предназначенную для тушения пожаров и зажигательных бомб, а также занимался распределением земельных участков под огороды сотрудникам Института истории, будучи председателем огородной комиссии с 1942 г. по 1953 год, сообщает Е.И. Самгина [8, с. 230].

Автор вспоминает с благодарностью, как дядя Ваня в тяжелые военные годы привозил в семью своего младшего брата Алексея, бывшего на фронте, сэкономленный его семьей хлеб, который давали по карточкам.133

После войны И. А. Голубцов – научный сотрудник Института истории АН СССР. Здесь он работал вплоть до ухода на пенсию, здесь же в 1963 году в возрасте 75 лет защитил свою кандидатскую диссертацию – плод многолетних трудов, за которую был удостоен докторской степени – «по совокупности научных работ».134 Этот последний период работы Ивана Александровича был связан в большой степени с подготовкой трехтомного издания «Актов Северо–Восточной Руси конца XIV – XVI века», капитального труда, которому он посвятил более 15 лет. Иван Александрович получил эту работу наследство от С. Б. Веселовского (подготовившего к печати собрание ак–ов Троице-Сергиева монастыря XV века) и целой группы исследователей. Первый том был переработан И. А. Голубцовым в сотрудничестве с Л. В. [ерепниным и А. А. Зиминым по тем правилам, которые были им выработаны для всего издания. Основная работа по подготовке второго и третьего томов издания принадлежит Ивану Алексадровичу.

«Акты» И.А. Голубцова – энциклопедия советской актовой археографии средневековья, они являются изданием, представляющим нашу страну в мировой науке на высоком уровне. Иваном Александровичем был написан, отмечает Я. Щапов, также целый ряд исторических, источниковедческих135 и историко–географических работ, им доставлен ценный, остающийся неопубликованным библиографический указатель источников и исследований по истории народов Поволжья.

И.А. Голубцов всегда с большой охотой оказывал помощь своим коллегам, различным учреждениям и организациям в качестве консультанта в области картографии и вспомогательных исторических дисциплин. Он часто помогал своими советами и делился знаниями с местными музеями при установлении времени возникновения или первого упоминания того или иного города; состоял членом Географического общества СССР и Археографической комиссии АН СССР, активно и безотказно, уже в преклонные годы, участвовал в их заседаниях или в рецензировании работ для «Археографического ежегодника».

Неутомимый труженик и заботливый семьянин, Иван Александрович не имел и материальной возможности куда–нибудь поехать отдохнуть. Лишь летом в 50 – 60-е годы он* с семьей выезжал на станцию Валентиновка, где снимал дачу. Здесь их нередко навещали ближайшие родственники и знакомые.

Семья дяди Вани и тети Тани была своего рода родовым гнездом, где два–три раза в году, за большим обеденным столом, стоявшим посредине комнаты, собирались их ближайшие родственники по тому или иному случаю136, а иногда молодежь приезжала посмотреть салют с балкона.

Предпоследние годы жизни и творчества Ивана Александровича кратко очерчены им в приводимом в Приложении письме к Зинаиде Александровне Россейкиной от 3 мая 1963 г., супруге покойного к тому времени византолога Федора Михайловича Россейкина, до революции – преподавателя Московской Духовной академии.

Обычно дядя Ваня, засидевшийся за своими работами, появлялся перед собравшимися гостями в скромном темном, военного образца френче, потирая озябшие руки, но всегда с радостной улыбкой и искрящимися глазами, – «хороший и пригожий, всех юношей моложе», по выражению одной из его племянниц. Вскоре появлялся на столе чай с домашним печением, а по большим праздникам и кое–какая закуска, и начиналась скромная трапеза, оживляемая каким-либо остроумным замечанием или рассказом хозяина или кого–нибудь из гостей. Особенно оживлялась обстановка с приходом Сергея Николаевича Каптерева – высокого, стройного, пожилого, но душой молодого человека, который мне представлялся воплощением благородства, остроумия и какого–то внутреннего изящества.

Незаметно подкралась старость и недуги. После непродолжительной болезни137 Иван Александрович тихо скончался в своей квартире на Зубовском бульваре 4 ноября 1966 г. – в день Казанской иконы Божией Матери. Был отпет в ближайшем храме Святителя Николая в Хамовниках и погребен на северной стороне Востряковского кладбища.138

Супруга, Татьяна Алексеевна, с дочерью Ольгой получили в 1977 или 8 г. квартиру в современном доме далеко на севере Москвы, но затем, а через два–три, им удалось переехать на юг столицы, на ул. Цурюпы, ближе к замужней дочери, Елене Ив. Самгиной, жившей со своей семьей на углу Севастопольского проспекта и ул. Наметкина. На этой квартире Татьяна Алексеевна и скончалась на 83–м году жизни 4 января 1982 г.139

Памяти маститого ученого было посвящено несколько торжественных заседаний Археографической Комиссии, Географического общества и Института истории, членом которых он был. Его личный архивный фонд был передан в Отдел научной картографии и в ОПИ ГИМ в 1968 г., а позднее его дочерью Е.И. Самгиной, научным сотрудником Исторического музея, было составлено описание части этого фонда [ф. N 504 в ОПИ], содержащего много интересного материала по разным историческим дисциплинам (в объеме 387 ед. хранения, охватывающих 36400 листов архивного материала). Научная библиотека И.А. Голубцова была передана Сибирскому отделению АН СССР и, по некоторым данным, находится в Новосибирской ГПНТБ.

1917 г. 1 окт.

Дорогой Николай Александрович! Сегодня – Покров, академический праздник; решил посвятить этот день своим старым академическим друзьям. Когда–то наша семья в этот день бывала настроена по–праздничному счастливо. Теперь дома совсем не то. В то время, как моя личная жизнь начинала за последний год принимать более мирные тона, складываться для меня до некоторой степени благоприятно, жизнь семьи становилась все скучнее, все разрозненней, а под конец нас постигло два больших несчастья: в июле захворал брат Петя, тот, что болел и раньше сердцем, и 16–го его не стало, а недавно я получил удручающее известие, что третья, самая младшая, сестра моя, курсистка Нюра захворала внезапно острым психическим расстройством и находится теперь в Москве в Университетской клинике.141 Поймите, как это тяжело маме: умирает сын 22–х лет, сходит с ума дочь 20 лет. Вот теперь сижу здесь и думаю, нет ли дома уже нового какого несчастья: ведь у мамы сил не Бог весть как много. Всего не хватает, все страшно дорого, да и половины семьи нет: нет мужа, нет меня, нет Пети, нет Нюры142; а остальные все в горе, усталые, полусытые. К тому же Павлик у нас уже более полгода ходит в гипсе и с костылями, – у него оказался туберкулез кости у колена левой ноги, развившийся на почве истощения организма от бывшего у него плеврита; теперь ему как будто лучше, и есть надежда, что гипс скоро снимут. Сережа (второй мой брат) женился в январе на учительнице Высш. Начального Уч–ща в Москве, окончившей курс и сдавшей экзамен за Университет – Людмиле Васильевне Крестовой («Миле». – С.Г.), и живет теперь в Москве на квартире у родителей жены, преподавая в том же училище, где и жена и где отец жены состоит инспектором. Приехал ли он с женой в Посад на праздник – не знаю. Маня, вероятно, дома. В ее жизни мало перемен, но зато и мало радости. С выходом своей подруги замуж за Сережу, она до некоторой степени лишилась любимого человека и, хотя и видится с ней постоянно, но уже не владеет настолько ее вниманием, а потому за последнее время особенно горько чувствует свое одиночество; до сих пор оно не давало себя так знать, смягчаемое постоянно чувством горячей привязанности к какой–либо из подруг: то Лизе, то Зине Зверевой, то Жене Воздвиженской, то Лизе Соколовой, то, наконец, к Миле Крестовой. Теперь, когда я уезжал, мне было более всех из братьев и сестер жаль Маню. Постоянная работа над сухой ученой книгой или старой бумагой страшно истощает нервную систему и без всяких побочных к тому причин; а это несносное одиночество, тяжесть которого я на себе испытал и сбросил лишь с поступлением на военную службу, кажется, способно окончательно подорвать ее нервы и психику. Несмотря на то, что эти последние два года она летом проводила по месяцу в деревне у папиной сестры в Костромской губернии,143 силы ее видимо расшатаны, она сильно похудела и постарела за последнее время. Ко всему этому, с уходом моим на военную службу, на ее плечи свалилось немало хозяйственных забот о семье, что теперь еще тяжелее, чем раньше: приходится прямо голову ломать, чтобы придумать какой–нибудь выход, чтобы не оставить семью наедине с голодным товарищеским пайком. Кроме того, и содержание ей самой обходится крайне не по средствам, – получает она теперь в Музее

(Историческом – С.Г.) 112 р., а комната и стол стоят ей в Москве 125 р. Ее здоровье наряду с маминым меня заботят теперь очень, особенно после того, как захворала Нюра. Наташа бросила службу у Цветковых и перешла в женское училище при Доме Призрения, где ей кроме жалования дают комнату и стол; она у нас по–прежнему религиозна до фанатизма, мечтает уйти в монастырь, очень сожалеет, что ее духовный отец о. Алексей (из Зосимовой Пустыни) ушел в затвор, и потому она лишена возможности его видеть; жалеет также, что новый ректор вымел из Академии ректора епископа Феодора (он переведен настоятелем в Данилов мон.). Остальные члены семьи живут и растут понемногу. Старший из остальных братьев, восьмиклассник Коля, теперь является основной хозяйственной силой дома: везде, где требуется сила или готовность делать какое угодно, хотя бы самое черное дело, везде, где надо принести что–либо, сходить куда–нибудь, везде работает Коля; я ему за это добросовестное служение семье очень признателем, тем более, что эта черная работа в том возрасте, в который вступает он, уже не совсем занимательна и способна опротиветь. Леля в 4–м, Павлик (больной) во 2–м классе. Последний братик Сима в следующем году весной будет держать вступительный экзамен в гимназию. Такова наша семейная жизнь. Будьте здоровы и благополучны! Ваш Ив. Гр (Голубцов).

«Глубокоуважаемая Зинаида Александровна! *

Здравствуйте! Да, давно мы с Вами не виделись, и состарились не только Вы, если верно Вы о себе пишете, но и я; и у меня есть доказательства этому: 1. Я перенес в прошлом году инфаркт миокарда, 2. У меня сильно снизилась работоспособность, 3. Я с октября прошлого года состою под наблюдением врача и принимаю всякие лекарства в поддержку сердечной деятельности, 4. Мне многое запрещено врачом и самим моим состоянием, а именно, запрещено: а) волноваться, б) много работать, в) быстро ходить, г) поднимать тяжести, д) подниматься по лестницам и проч. тому подобное. Но все это в жизни выглядит не совсем пописанному: запреты частично нарушаются и пока сравнительно безнаказанно, м. б., потому, что я инфаркт перенес и, значит, еще обладаю какими–то остатками здоровья, которые и позволили мне работать значительно больше, чем дозволяли врачи. Хронологически дело проходило так. К 1 января 1962 года должен был сдать в дирекцию Института подготовленный мной III том падания «Акты Северо–Восточной Руси с конца XIV по нач. XVI в.», с великим напряжением я над этим работал и том подготовил, он прошел утверждение Ученого Совета...»

Но нарушение отношений с жившим у них дома зятем «...постепенно ухудшило всю обстановку, стало причиной сильного напряжения нервной системы, образовалась бессонница, в тот момент, когда мне для доработки томa, перед представлением его в Издательство, надо было очень много работать. 31 мая (срок сдачи в Изд–во) я том сдал с некоторыми существенными дополнениями. А 7 июня начал болеть сердечными спазмами; июня меня с инфарктом отвезли в 1–й медицинский институт (клинику Б. Пироговке), где я пробыл на лечении все лето; 31 августа меня из д. Института выписали и переправили в филиал санаторного типа боьницы Ак. Наук на Москве–реке недалеко от анатомических дач на Колиной горе (верст 40 от Москвы). Здесь я заправился несколько и 18 октября вернулся в Москву, где меня уже ждал том с поправками и замечаниями издательского редактора. С октября месяца я начал заниматься чтением поправок издательско–редакторского типа и других, и так, поденно усиливая свои занятия под наблюдением врача, я проработал, дважды пересматривая том, до марта, снова внося ряд дополнений, которые мне частью предлагались молодежью, работавшей в архивах. В то же время с декабря по бедности финансов, с меня сняли треть моего персонального оклада, и я стал вместо 2000 р.145 получать и получаю до сих пор 50 р., свой старый оклад. Это вынудило меня и институтское начальство думать снова над получением степени; на ходатайство института присвоить мне степень кандидата ВАК (высшая аттестационная комиссия) разрешил мне защитить совокупность печатных работ. Я должен был отвлечься от занятий томом ( там еще остается большая работа над указателями) и заняться подготовкой к защите (здесь много всякой писанины частью биографической, частью научной. Я должен был написать автореферат о своих работах и речь перед защитой). Март ушел на это дело почти целиком. Защита состоялась 4 апреля при очень большой аудитории и в большой поддержке со стороны товарищей по работе и со стороны других кафедр и институтов исторических и частью географических и картографических. В двух последовательных голосованиях мне единогласно присуждены (20 голосов) и степень кандидата и степень доктора исторических наук; но это решение лишь секции Ученого совета; оно подлежит утверждению Большого ученого совета Института и утверждению ВАК, но очень часто затягивается. Дождусь ли этих утверждений или скончать, как было с Фед. Михайловичем, покажет будущее.146Я теперь пока считаюсь младшим научным сотрудником с окладом в 1350 р. Но моральное удовлетворение получил большое, и официальные оппоненты, два академика Тихомиров и Дружинин и один доктор исторических наук Яцунский, высказались за степень доктора, и до десяти отзывов и постановлений других кафедр и ученых Москвы и Ленинграда высказались за степень доктора и два голосования – за эти степени, все и настроение аудитории то единодушное. Меня и мои работы только хвалили, возражений никто не представлял, и я ограничился лишь благодарностью ко всем. Люди говорили, что такой защиты никогда не было...»

Иван Александрович был арестован 14 сентября 1930 года, в ночь на 15 сентября, по ордеру N° 5841 на своей квартире по Зубовскому бульвару, д. 15, кв. 13.

При обыске, на котором присутствовал зав. домом Коновалов Д.Г.,43 взята разная переписка, а в Бутырской тюрьме (с выдачей квитанции) отобраны: 15 руб., подушка, поясной ремень, кружка, ложка чайная, иконка и сетка (сумка) [лл. 2, 3, 10, 11].

В анкете № 103582, заполненной следователем со слов арестованного, между прочим, в соответствующих графах было указано: командир запаса, комвзвода стрелков со 2–го сентября 1930 г. – безработный

в графе: Соц. происхождение: сын профессора, потомственный почет, гражд.

в графе: Бывшее сословие: почетн. гражд.

В протоколе допроса, проведенного 18 сентября, указано, в частности: в графе: Последнее место службы и должность: Центроархив РСФСР – архивист–консультант.

В 7–ой графе («Близкие родственники, их имена, фамилии, адреса, род занятий до революции и в последнее время») сообщено о братьях:

1. Сергей... 35 л., живет Красноворот. пл. 2, кв. 2. безработный.

2. Николай 31 г., живет у г. Савеловск. и Остоженки 9/14, кв. 7. Инструктор Центр, -контр, семенной станции НКЗ.

3. Алексей, живет Серг. Посад. Березовый пер. 29, счетовод Стройобъединения, Москва, Петровка, 14.

4. Павел ...24 г. В ссылке в Сев. Крае.

5. Серафим 22 г., в ссылке в Сев. Крае (был ... послушником при Данилов, монастыре)

6. Наталья 33 г. ... прислуживает при ц. Петра и Павла в Серг. Посаде.

7. Анна ... Габрияник–Голубцова, 32 г., живет Берез, пер. 29, домохозяйка, муж ее в ссылке в Ср. Азии.

В 10–й графе (Партийность и полит, убеждения): Ни к каким партиям не принадлежал. Во время выборов в Учредительное собрание в 1917 г. в С. Посаде местным населением был выставлен в кандидаты в члены Учредительного Собрания. Проходил по списку «Беспартийных делегатов». В Учредительное Собрание избран не был. Во главе списка стояла моя фамилия, потом – генерала Брусилова, других не помню.

В 11–й графе (...чем занимается): До 1913 г. работал при Ун–те, готовясь к маг. экзаменам. В 1913 г. – преподаватель Высших жен. курсов им. Полторацкой до 1916 г. В 1916 г. был мобилизован (до начала ноября 1917). Возобновил преподавание на В.Ж.К. в марте 1918 г., и одновременно работал в б. Московском архиве Министерства иностранных дел (работал там с 1914 г.),.. до сентября 1930 г. 13 сентября ушел по чистке (2 категория],).

В 1914–1916 гг. преподавал русскую историю в гимназии им. Медведниковой (Ст. Конюшенский пер.) и гимназии Приклонской (Замоскворечье) на Пятницкой ул., около типографии бывш. Сытина.

В 1922–1924 гг. преподавал дипломатику и чтение рукописей на Археограф, секции Фак. Общ. Наук (МГУ).

В 12–ой графе (о прежней судимости): В 1920 г. 30 или 31 декабря был задержан по требованию 8 отд. НКЮ, под стражей не содержался. Подозревался в организации народных волнений в Серг. Посаде, в связи с закрытием Троице–Сергиевой Лавры. К делу не привлекался, кроме того, подоспела амнистия.

На текущем счету к 1917 г. было 2–3 тысячи рублей.

30 сентября 1930 г. «"""подследственный Голубцов Иван Ал-др.», содержавшийся в «74–ой камере по 16-му коридору Бутырской тюрьмы», обеспокоенный за свою семью, направил Уполномоченному ОГПУ [карандашом написанное]

заявление:

«... С моим арестом семья моя оказалась в исключительно тяжелом положении: на руках слабой здоровьем и силами жены остались две малолетние дочери, из которых старшая, 8–ми лет, уже в течение 6 лет лежит в гипсовой кровати вследствие туберкулеза позвоночника (spondilytis – почти разрушено уже 3 позвонка). Принужденная безотлучно ухаживать за больной, жена не может поступить на работу.

Я написал жене письмо от 30. IX с.г. с необходимыми для нее указаниями об использовании и обмене облигаций займов, которыми она не умеет пользоваться; очень прошу разрешить отправить ей это письмо.148 т.к. иначе она может не использовать облигаций в законом установленный срок и таким образом лишиться и тех скудных сбережений, которые у меня имелись. Прошу также разрешить прием на мое имя передач. Подследств. Ив. Голубцов. 30.IX. 1930».

В протоколе дополнительного допроса от 2 октября 1930 года, проведенного Садовским149, Голубцов, в частности, заявил:

«Категорически отрицаю свое участие в какой–либо к–р. организации в настоящее время. Также категорически заявляю, что я не знал и не знаю о существовании какой–либо к–р. организации или группировки среди лиц, мне так или иначе знакомых» [л. 7].

И, тем не менее, тогда же, 2 октября «мерой пресечения» в отношении И.А. Голубцова было избрано «содержание под стражей», поскольку, якобы, «пребывание его на свободе мешает ходу следствия».

В обширном заявлении150 от 30.XI на имя уполномоченного ОГПУ подследственный И.А.Голубцов отрицает свою и своих знакомых принадлежность к каким бы то ни было группировкам.

Из–за большого его объема мы ограничимся упоминанием некоторых, наиболее интересных мест этого заявления151.

В частности, он пишет: «...на заявление уполномоченного ОГПУ, что я оговорен ...Любавским и Готье... в к.–рев. организации, мечтавшей о реставрации и возвращении «белого коня», я ответил, что мне решительно ничего не известно о существовании какой бы то ни было к. р. организации среди моих знакомых, в т.ч. и ...историков: мне известны лишь сведения, ...из речей тов. Рыкова ...о ленингр. ученых – академике Платонове и др. Я лично знаком с акад. Платоновым лишь очень немного».

Далее он говорит о том, что познакомился с ним в 1922 г., когда предложил напечатать в «Историческом журнале», редактором коего был Платонов, свою статью из истории Смутного времени «Измена Нагих», в которой он подверг критике некоторые положения Платонова. Платонов, по словам Голубцова, согласился было, но, продержав статью около года, возвратил ее, сказав кое–кому, что Голубцов «порядочно там «понаплел», хотя он, Платонов, в целом согласен с автором статьи».

Затем И.А. Голубцов указывает на непричастность историков, часто собиравшихся на научные заседания, к каким–либо политическим вопросам, как во время заседаний, так и после некоторых из них, «когда Любавский приглашал их на чай и легкую закуску, проходивших в присутствии его жены и детей».

В отношении же обвинения в принадлежности к упомянутой монархической организации, утверждал, что он [Голубцов] «никогда монархистом не был, с гимназической поры будучи сторонником демократического государственного порядка; со времени Октябрьской революции [он] никогда не сходил с почвы лояльного отношения к Советской власти, считал ее выразительницей воли большинства...

Будучи выдвинут беспартийными интеллигентными кругами г. Сергиева в кандидаты в Учредительное Собрание и будучи в то время же на фронте в чине прапорщика... приехал домой лишь в самый день выборов и таким образом никакого участия в выборной борьбе не принимал.

...В 1918–1919 гг. принял участие в Совете церковных общин при Троицкой Лавре, при которой церковная община должна была быть организована согласно декрету 1918 г. ...и никаким репрессиям не подвергался до самого конца [этой своей] деятельности.

Выбыв с конца ноября 1919 г. в командировку в Уфу для закупки продовольствия для сослуживцев по Главар.архиву, я потратился в Москву лишь в мае 1920 г., т.к. перенес в то время сыпной и поворотный тиф и операцию грыжи.

За это время Троицкий монастырь был ликвидирован. Ввиду того, что в ноябре в связи [с этим] имели место выступления протеста со стороны нескольких групп базарных торговок, пало подозрение на Совет общин. Некоторые члены в январе 1920 г. были арестованы, но потом освобождены летом 1920 г.

...В декабре 1920 г. я был вызван в местную милицию и доставлен в Наркомюст (в Кремль), где меня допросил ... т. Галкин, заявив, что дело утратило значение и погашено амнистией... т. Галкин отпустил меня, взяв с меня подписку о невыезде и честное слово о неучастии в церковных делах (то и другое было соблюдено).

Когда в январе 1929 г. был вызван к следователю ОГПУ т. Ринкман, я ему подробно рассказал все по моему делу.

Несмотря на этот двойной контроль, участие мое в церковной деятельности послужило основной причиной удаления меня со службы в Центрархиве по настоянию рабочей бригады по прошествии 12 лет безупречной и старательной работы на пользу Советского архивного строительства, что не раз было засвидетельствовано» [идет перечисление этих свидетелей и тех участков работы, которые он проходил].

Далее И.А. Голубцов упоминает об охлаждении своих отношений с «М.    М. Богословским, а затем и С. К. Богоявленским в результате столкновений мнений по тем или иным научным или орг. вопросам архивного дела, о распылении историков по разным научным сферам своих интересов, об отсутствии какой–то ни было организации среди них, и о научных заседаниях, проходивших до 1929 г., как о своего рода праздниках науки, которыми их участники очень дорожили».

Затем он останавливается на своих трудоемких обязанностях в отношении к своей семье и больной дочери. «Этой борьбе (за здоровье и жизнь больного ребенка) было подчинено все в моей жизни за эти годы...

Оканчивая ... изложение данных моих показаний, отмечу, что на эпизодические вопросы т. Уполномоченного ОГПУ мной было заявлено: я не допускаю мысли о том, чтобы профессор Любавский и Готье могли утверждать мое участие в контрреволюционной организации, что из учеников Богоявленского, кроме меня и брата [Сергея. – С.Г.], мне известна Бакланова; близки ему были подруги Баклановой – Заозерская и Чекан – кажется, по службе в Историческом музее; склоняющийся к марксизму Полосин, скорее, кажется мне, ученик Яковлева, чем Богословского; кто еще является учениками его, мне в точности не известно.

На вопрос, является [ли] Богоявленский родственником А/м/г/о[кова?]152, я ответил утвердительно.

Среди гостей проф. Любавского бывали, кроме меня, проф. Егоров, Бахрушин, Богоявленский, Яковлев, Готье, Полосин, Дружинин, Бочкарев, Новосельский, Покровский (из Древнехранилища) и др. [л. 19 об.].

Исходя из заявления т. уполномоченного, что ОГПУ не производит аресты без достаточных оснований... и что моя деятельность в церковной общине в 1918–1919 гг. не могла послужить основой для ареста, я прошу ускорить предъявление мне конкретных данных, уличающих меня в выдвигаемых против меня обвинениях, так как я вполне уверен, что мог бы дать по всем конкретным вопросам исчерпывающие объяснения, которые доказали бы всю неосновательность подозрений и всю лживость показаний о моем якобы участии в контрреволюционной организации...» [л.л. 14–20].

В показаниях по существу дела [данных, видимо, в декабре 1930 г.] записано: «Я считаю себя учеником профессора Готье и академика Богословского, кроме того, я слушал лекции у профессора Ключевского и академика Любавского.

О существовании между названными лицами в Советское время какой–либо политической организации или группировки мне ничего не известно. Поскольку мне приходилось с некоторыми из них быть сослуживцем, я также не могу указать какой–либо выраженной политической линии... Проф. Любавский, в частности, представлялся мне в совет, учреждении столь же исполнительным службистом, каким мне приходилось его наблюдать в дореволюционное время на В.Ж. Курсах, учрежденных Полторац-и это несмотря на его правые убеждения.

Мне не раз приходилось также наблюдать очень горячее отношение к сов. архив. делу со стороны проф. Любавского и др. (Егорова, Готье)... Но]... близко в домашней жизни я названных лиц не знал и не наблюдал... Что касается моего политического кредо, то к сказанному мной в моем заявлении помоченному О ГПУ от 30 ноября 1930 г. я могу добавить следующее: ...происходя из религиозной семьи и не отрешившись от общей религиозности, я тем не менее считаю, что постепенно срастался в течение 13–летней работы в Советском учреждении с советской общественностью, имел всегда хорошие отношения со своими сослуживцами–партийцами, что засвидетельствовано их словами ...всегда старался помо-.... и партийцам ...К советской власти всегда относился вполне лояльно, не оста-иваясъ перед шагами, которые удаляли меня от среды, среди которой я вырос и ся (об этом свидетельствует моя борьба за советское архивоведение с краеведами I. полемику в «Архивном Деле » и ссоры с ближайшими учителями – Богословским . в ходе отстаивания полезных, по моим представлениям, мероприятий...). ? доказательство своей преданности советскому архивоведению я мог бы предста-ъ список своих научных работ в этой области и сослаться на характеристики, \ые [по] работе в 1928–м году Зам. Зав. Центрархива... и на отзывы, данные ей работе при чистке аппарата Центрархива....

Ни в какой противосоветской работе я не только не мыслил возможности участвовать, но не имею внутренних мотивов... и, в частности, в области своей специальности целиком разделяю проведенные при советской власти реформы. Как военнообязанный из среды комсостава в 1927 г. в течение августа–ноября по специальной мобилизации МосоАвиаХима [?] руководил групповыми занятиями по ному делу в кружках ... при Центрархиве, где большинство обучавшихся были пар–цы, в 1929–30 гг., с декабря по июнь, я проходил 5–е курсы переподготовки комсостава запаса и окончил их с положительной оценкой («отлично»). Ни в каких военных чеках, тем более с противосоветской установкой я не участвовал..» [л. 6 об.].

В « Заключении по делу № 103382 Голубцова Ивана Александровича, арестованного 6.09.1930 г. и обвиненного по ст. 58–11» говорится, что

11 января 1931 года ст[арший] уполномоченный 5 СО ОГПУ (некая Брауде) нашла: что Голубцов был арестован 5 СО ОГПУ по делу контр, монархической организации «Союз борьбы за возрождение Свободной России», возглавляемой академиком Платоновым, на основании показаний участников этой организации проф. Готье и Ларского [вместо Любавского], что Голубцов является по своим убеждениям монархистом, был тесно связан с членами московского центра организации (и предпола… к привлечению в организацию)153.

По показаниям Бахрушина. Голубцов группировал вокруг себя антисоветски настроенных бывших офицеров, имел б[ольш]ие связи среди реакционного духовенства. Голубцов был и ранее известен 5 отд. СО ОГПУ как убежденный монархист. Братья Голубцовы – Серафим (бывший псаломщик Данилова монастыря), Павел (без еделенных занятий) и муж сестры Габрияник в 1928 г. высланы ОГПУ в Сев. край и ср. Азию, как участники монархических группировок и за антисоветскую агитацию.

В антисоветской агитации был замечен и сам Голубцов.

В 1917 г. Голубцов в Сергиевом пасаде50 местной группой монархистов выставлялся в списке на выборы в Учредительное собрание...

На допросе Голубцов свое участие в контрреволюционной организации отрицал. Свои связи с руководителями московской группы ... объяснил тем, что был их учеником по истории и последователем их теорий по исторической науке [эти профессора были выразителями буржуазно-реакционных течений исторических наук].

Полагаю, что Голубцов И.А. является безусловно социально опасным элементом и предлагаю дело о нем передать на рассмотрение Особого совещания при Коллегии ОГПУ.

Ст. уполномоченный... Брауде

Согласен – [три неразборчивых подписи. – л.л. 22–23]. Далее следует окончательное решение:

«13 января 1931 г. Особое Совещание при Коллегии ОГПУ постановило: выслать Голубцова Ивана Александровича через ПП51 ОГПУ на Урал сроком на три года, считая срок с 16/9–30 г. Дело сдать в Архив», [л. 1 24].

Выписка из протокола

Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от « 13 января 1931 г

СЛУШАЛИ:

Дело N2 103582 по обв. гр. Голубцова Ивана Александровича по 58/11 ст. «Г,К.

ПОСТАНОВИЛИ:

ГОЛУБЦОВА Ивана Александровича ,#» выслать через НПО ГПУ на Урал, ш сроком на ТРИ года, считая срок с 16/9–30 года. »154

Дело сдать в архив.

Секретарь Коллегии ОГПУ J

Копия решения ОС О по делу И.А. Голубцова.

27 января 1931 г. ОЦР ОГПУ, где И.А. Голубцов был зарегистрирован, как можно понять, под № 364142, препровождал выписку (с фотокарточкой) из протокола Особого Совещания от 13 января по делу № 103582 начальнику Бутырской тюрьмы ОГПУ и ПП ОГПУ по Уралу – на РСО г. Свердловск с тем, чтобы:

отправить с первым отходящим этапом... в г. Свердловск,155 в распоряжение ПП ОГПУ по Уралу.

Свидание разрешается... на общих основаниях.

…. февраля 1931 г. начальник Адм. Канцелярии Бутырской тюрьмы ОГПУ извещение к № 364142 докладывал (своему руководству?), ...что 7 февраля 1931 г. осуж-[ый Голубцов И.А. отправлен в г. Свердловск [л. 1].

К делу подшита верхняя половина 2–й страницы какого–то машинописного очка, (непонятно, кому адресованного) и помеченного синим карандашом Х.ЗО г.»:

«Умер историк Серг. Ал-др. Голубцов156, бывший актариус «ОИДр усских», родной брат подследственного Ив. Ал–др. Голубцова.

В конце дела подшит документ о реабилитации И.А. Голубцова по материалам [вного дела № Н-7278 от 3 марта/11 мая 1989 г., который «подпал под действие I. Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 г. «О дополнительнык мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв ре–сий, имевших место в период 30–40-х и начала 50–х годов».

В письме Ольги Сергеевны Голубцовой своей дочери Марии от 29 марта 1920 есть фрагмент, ниже приводимый, который позволяет, вероятно, сделать вывод, что первый арест И.А. Голубцов пережил еще в Уфе, куда отправился в командировку, и где перенес и тиф и «какую–то операцию». Возможно, что по разным соображениям он скрывал сведения о своем аресте.

...Крепко жалко мне Наташу и Ваню – это два камня на моем сердце легли, и ; знаю, как мне избыть эту скорбь, как мне ее износить. Я уже так молюсь: чаю чад моих в руце Твои, Господи, но не предаждь их в руки врагов св. Твоей яви."». Я думаю, если Господу угодно, чтобы они страдали за церковное дело, то пошлет им и силу и хотенье страдать, и мужество, и терпение, и веру, вообще, снабдит их всем необходимым для этого; а если неугодно Ему это, то никакая сила тьмы не удержит их в тюрьме – они будут освобождены, ибо Господь есть распорядитель судеб наших, и без Его святой воли ни один волос не упадет с голов наших. Но скорбь по плоти, о которой говорил Апостол Павел, терзает меня, и не могу от нее освободиться, но должна терпеть и со всем усердием и трудолюбием молиться за них с упованием на милость Божию. Я не знаю, отчего так несносно сердцу моему это заключение; я бы гораздо легче отнеслась к их болезни (конечно, не мучительной) и даже смерти, а с тюрьмой и зависимостью от врагов их никак не могу примириться: так несносно мне больно это, так нестерпимо ко детей!.. Верно наступило то время, про которое в Апокалипсисе сказано: иши: отныне блаженни мертвии, умирающие о Господе. Ей, говорит Дух, они жоютсящ трудов своих...»

17/29.8.1896–19.8.1977

Наташа, 2–я дочь в семье Александра Петровича и Ольги Сергеевны, родилась на Красюковке 17/29 августа 1896 г. По словам ее брата Павла, она с юных лет любила посещать богослужения в Троице–Сергиевой Лавре. Бывало, ночью, тайком от родителей убегала на так называемый «братский молебен», посвященный Преп. Сергию, Радонежскому чудотворцу, который в те годы начинался в 3 ч. ночи, а впоследствии – в 5 ч. утра.

Окончила гимназию в 1914 году. Высокий настрой ее души, как и многих молодых людей того времени, отражен в стихотворении на обороте приводимой здесь ее фотографии.158

« Ты дитя... жизнь еще не успела

В этом девственном сердце убить

Жажду скромного, честного дела

И святую потребность любить.

Дела много – не складывай руки,

Это дело так громко зовёт!

Сколько жгучих страданий и муки,

Сколько слез облегчения ждёт!»

«Началась война, – вспоминала тетя Наташа, как ее продолжали называть мы, племянники. – Всех взяли в медсестры. Сшили всем костюмы. Нас водили по больницам, заставляли делать разные процедуры, а по вечерам нам читали лекции. Стали привозить раненых. Но как я только узнала, что надо ухаживать за мужиками, ставить им клизмы и прочее, я воспротивилась, операции страшные, я стала по ночам бредить, очень тяжело все это переносила. Мама меня оттуда вызволила: «Пойдешь по другой дороге.» Из нашего выпуска все же пятеро стали врачами. До весны 1915 г. я шила для раненых, а потом поступила надзирательницей в прогимназию Цветковой и сидела на уроках в конце класса. Когда же здесь обстановка стала революционной, стали снимать портреты царя [видимо, в марте 1917 года], то перешла в приют б. Кротковой (т.е. Дом Призрения), в приют для девочек–сирот. Их было около ста человек в возрасте от 6 до 16 лет, там было 5 учительниц, у них был свой хор, который пел в церкви Дома Призрения. Они проходили обучение в течение шести лет, многие из них выходили за студентов Академии. Приют давал им приданое на свадьбу. Свое первое жалование я получила от Лавры, но потом приют отделили от нее. Там я вела 1–й класс и преподавала естественную историю. В 1918 г. его закрыли и я перешла в земскую школу...»

Вся ее последующая жизнь была тесно связана с церковными монастырскими службами. Со временем ее мать, Ольга Сергеевна, ей говорила: «Я и моя мать (Софья Мартыновна Смирнова) в молодости хотели быть монахинями, но промысл Божий привел нас к семейной жизни, так будь же за нас монахиней» Будучи еще 14–ти лет она высказала это свое решение отцу, чем удивила своих родных. Дальнейшее ее духовное возрастание связано с посещением Смоленской Зосимовой мужской пустыни, находившейся в 30–ти км. к северу–востоку от Сергиева Посада, где в то время проживал почитаемый всеми иеросхимонахАлексий (Соловьев). Она сделалась его преданной духовной дочерью.

Вспоминая вскрытие мощей Преп. Сергия (11 апр. 1919 г.),159 она говорила также и о том, что перед ней к мощам (м.б., на другой день?) шла мать со слепой девочкой, и вдруг последняя как вскрикнет: «Мама, я вижу!» Это очень всех взбудоражило. Беспрерывно в течение двух недель Наташа пела вместе с другими молебны, а потом придя домой спала, почти не просыпаясь (только поесть), две недели, так что Ваня даже вызвал доктора домой.

Осенью 1919 года она с двумя подругами (Наташей Кайгородовой и Наташей Верховцевой) листовками призывала народ отстоять Лавру и участвовала в состоявшихся 19 и 26 ноября 1919 года митингах протеста на площади перед Лаврой. Это не прошло ей даром. 13 янв. 1920 г., когда она ночевала с одной монашенкой в своем доме, раздались непрерывные звонки, и вошло 5 человек с конвоирами во главе с б. свящ. Мих. Галкиным (Горевым). Они провели обыск, особенно в Ваниной комнате (бывший папин кабинет), которую Галкин потребовал показать. По окончании обыска Наташе было предложено на другой день явиться к нему в «учреждение». На следующий день, проводив в Москву рано утром внезапно приехавшего брата Сережу, она пошла в «учреждение», откуда после короткого допроса под конвоем двух человек ее отвели к месту заключения, позволив, правда, зайти к Преподобному. «Наташу ведут!» – воскликнул кто–то в толпе.

15 января туда же привели еще 7 человек, в т.ч. Наташу Верховцеву, С.П. Мансурова, Шишкина и др. Но 4 февраля началась малярия и всех в поезде за решеткой отправили на «Лубянку». В тюрьме были уже митр. Кирилл и духовенство. Через некоторое время под конвоем с обнаженными шпагами по улицам Москвы перевели ее в Бутырку, поместив в одиночку, потом – в общую камеру на 90 чел., где уже была и Верховцева.

Там в апреле 1920 г. она получила телеграмму о болезни мамы. В день же ее смерти (10.V.1920 г.), по ее словам, был сильный стук в раму окна (4–й этаж!) без какой–либо внешней причины. Она сказала сидевшей с нею рядом Наташе Верховцевой: «Это, верно, мама скончалась/», что потом и подтвердилось.

«13 или 14.VI.1920 г. после очередной передачи, – вспоминала она, –, вывели нас на прогулку в тюремный двор. Вдруг вызывают меня по фамилии. Затем и Верховцеву. Заходим в помещение, объявляют: «Одевайтесь, собирайте вещи/ На свободу?»

Ушам и глазам не верим от радости.

Приезжаем на Остоженку, входим в комнату. Ваня спит на Маниной кровати. Я бужу его, он не сразу приходит в себя, глядит на двоих Наташ и считает, что видит сон; я его трясу и говорю: «Ваня, да это же я, нас выпустили!»

Тут он приходит в себя, все еще не веря в возможность и реальность совершившегося.

Быстро собираемся и едем в Посад, где я направляюсь в милицию с просьбой снять печати с дома. Ваня же днями выехал в Чашино на 40–й день по маме, за детьми...»

После 5–месячного заключения она вновь работала учительницей, а потом в библиотеке (около Вознесенской церкви), чтобы пораньше приходить домой для ухода за младшими ребятами. После того, как Маня серьезно заболела туберкулезом легких, Наташа, по просьбе Вани, в 1923 г. переехала к ней в Москву.

В 1923–24 гг. Наташа ездила с ней в Крым для помещения ее в санаторий и последнее лето жила с ней в Аносиной пустыни (подле Крыма), где Зосимовский старец Досифей ее подготовил к смерти, происшедшей в Москве. Она умерла (1/14 янв. 1925 г.), напутствуемая о. Сергием Успенским из ц. «Неопалимой купины». После отпевания, совершенного епископом Варфоломеем (Ремовым), ее тело после заморозки в цинковом гробу отвезли в Посад и похоронили рядом с отцом на Кокуевском кладбище.

Наталья же после 40–го дня уехала вновь в Крым к иеромонаху о. Софронию, с которым, вероятно, познакомилась в свои предыдущие приезды вместе с Марией. Она в нем увидела настоящего монаха–подвижника и решила поступить под его руководство.

Как она рассказывала, со временем ей очень захотелось сделать себе отдельную пещеру и там спасаться. И вот, с 11 часов до двух, в самый той, когда все сидят по кельям и на дорогах можно встретить только шей,1603 она стала копать себе пещеру и выкладывать ее камнем. Однажды она обнаружила две кубышки (одну с золотыми, другую с серебряными монетами) и отнесла их о. Софронию, который распорядился отдать их на нужды монастыря.

Но батюшка как–то решил поинтересоваться, откуда доносится до него стук, и набрел на нее. «Ты что тут делаешь? Снимай сейчас же эти камни»

– «Я, конечно, ничего не стала разорять, ушла, поплакала, поплакала, пришла даже к батюшке и попросила вернуть ее кубышки. На следующий день нашла их на моей пещере...» (Далее не разборчиво.)

Пониже их монастыря, называвшегося Кизильташским (кизил таш – красный камень),161 находилось какое–то, по-видимому, татарское поселение, к которому ручей бежал через их монастырь. В этом поселке была больница, куда батюшка отправил как–то Наташу, когда у нее под коленом образовалась флегмона от какого–то поранения. Врач–татарин предложил ей лечь в больницу, но она отказалась, сославшись на то, что у них в монастыре есть медсестра, и та ей будет делать компрессы. Но они ей не помогли, вся нога стала красной. Батюшка ее по–соборовал и отправил на лошади в ту же больницу. Врач увидел и ужаснулся: «Ну что вы сделали с ногой?! Теперь я не ручаюсь...»

«Ночью я вижу маму, – рассказывала она.

– Она откуда–то идет. Увидела меня, обняла и говорит: «Ната, ты должна умереть». – «Я не хочу.» – «Не хочешь?» – и скрылась. А утром мне сделали операцию. Врач удивился ее удаче. Там было столько гною! Но меня перед операцией никак не могли усыпить эфиром. Наконец, дали столько, что глаза стали гореть. Я им сказала об этом. Они надавили на них и я заснула. Я пролежала две недели, а когда вернулась в монастырь, увидела, что моя «хата» вся от дождей разрушилась, все камни разъехались. Потом я стала уединяться для молитвы в какой–то сарай, где часто собирались собаки, но они мне не мешали. Батюшка видит такое дело и решил построить большой корпус с келиями для сестер – рядом с церковью. Тут он меня и постриг.162 Хотел на Рождество, но что–то не удалось, и постриг он меня на Крещение. Я перед этим так, видно, постилась, что около ручья потеряла сознание, он меня там и обнаружил. Строго так: «Кто тебе это позволил так поститься!» Постриг он меня одну и оставил при церкви. А у него келья – две комнаты и при ней церковь. Я была в ней – не помню сколько, а потом в келье. Обычно пять дней нужно быть и молиться, особенно ночью. Мне рассказывала старая монахиня, что она как–то прилегла после своего пострига отдохнуть и видит, как ангел–хранитель прошел в алтарь, сказав: « а монахи не спят».

А осенью того же года ко мне туда приехал брат Николай, как раз тогда, когда стали закрывать монастырь. Батюшку163 отослали в Чернигов. Остальным предложили остаться и работать на месте монастыря, где хотели открыть свиноводческий совхоз. Осталось только двое или трое...»

«...С Николаем мы поехали через Киев, с тем чтобы побывать у схиархиепископа Антония Абашидзе164, пользовавшегося авторитетом за свою подвижническую жизнь и прозорливость. Коля тоже захотел у него поисповедываться...»

Владыка Антоний сказал Наташе, что она нужна ее заболевшей сестре Нюре. Там же в Киеве ее застала телеграмма о смерти Зосимовского старца Алексия, и она поспешила в Посад. Здесь она вскоре устроилась псаломщицей в ц. Петра и Павла.

В 1930 году, 16 октября, умер ее брат Сережа, историк, от воспаления среднего уха, перешедшего на мозг. «Когда я приехала к нему, он просил позвать батюшку. Я позвала о. Сергия Успенского, который его причастил. Умиравший, видно, очень плакал. Потом его жена Людмила165 († 1978 г., 21 февраля) на меня напустилась: «Вот еще выдумала – соборование! Больше я тебя не пущу! Его отпели. А когда его хоронили, они стояли как каменные...»

После смерти Сергея она, видимо, уехала в Киев под руководство схиархиепископа Антония, затем в 1931–1933 гг., по ее словам, состояла псаломщицей в с. Волохово166 и в 1934–1937 гг. в с. Шексцово167 (или Шекшово?) под Гавриловым Посадом168.

В эти годы она принимает живейшее участие в судьбе своего младшего брата Серафима.

Серафим еще при жизни о. Алексия часто бывал в доме художника Михаила Боскина и дружил с его сыном Сергеем, у которого тогда была, как считали, невеста по имени Васса (кажется, медсестра). И Серафим в нее влюбился. Но, вероятно, видя безнадежность своего положения, решил с этим разом покончить, и еще до смерти старца Алексия ушел в Данилов монастырь, о чем сообщил Наташе, когда она была еще в Крыму.

«Приехала я в Данилов. Он в подряснике, волосы длинные. Я – к ар-хим. Симеону (Холмогорову, сподвижнику архиеп. Феодора, парализованному пулей семинариста в 1905 году).

Я ему: «Батюшка о. Алексий не благословлял его на монашество Г – «Ну, тогда мы немного погодим».

Не знаю, через какое время архиеп. Парфения16912 (видимо Серафим был при нем – С.Г.) забирают, а вслед за ним (одновременно – С.Г.) и Серафима. Он попадает в Архангельск (см. очерк о нем). Там (там ли? – С.Г.) ему очень помогло, то что он еще в Посаде у отца одного своего товарища научился шить сапоги.

Ко времени возвращения Серафима из ссылки, я работала в Волохове на приходе псаломщицей. Во главе был иеромонах из Николо–Уссурийского монастыря отец Аристарх, хороший, но очень малограмотный, которым я руководила в отношении службы.

Приезжает Серафим из ссылки, опять в подряснике, с длинными волосами.

«Ну, Серафим, если ты не хочешь попасть снова, снимай волосы... Он испугался, остригся. Каждый день приходит ко мне. – «Я от тебя далеко не уеду...» – « Ну, устраивайся в Струнино». Я ему нашла и квартиру...

А Сергей Боскин170 к этому времени так еще и не женился. Когда Серафим поехал в Загорск и повидал Вассу, она пожаловалась, что Сергей ее не берет. Тогда Серафим, не долго думая и ничего не сказав Наташе, взял Вассу с собою в Струнино, снял ей комнату, поехал к Ване (старшему своему брату) и сказал ему, что женится. Боскин же в это время был в отпуске. Вернувшись, он хватился Вассы. Приехал к Наташе: «Я ее заберу» – «Поезжай, забирай». Вскоре приезжает и Ваня, узнать, как идут дела, готов ли Серафим. «Какая свадьба?» – удивилась Наташа. Состоялся серьезный разговор Вани с Вассой, которая на вопрос Вани, за кого же она хочет идти, ответила: «не знаю», и с Серафимом, которого Ваня упрекнул: «То ты идешь в монастырь, то ты крадешь чужих невест». Наверно, через час после этого разговора С. Боскин увез Вассу в Загорск, и через какое–то время женился на ней.171

Серафим остался ни с чем и горько часто жаловался на свою судьбу Наташе (м. Сергии), которая его, как могла, утешала.

«...Тут как раз стали на нас наседать «красные», (т.е. обновленцы), т.к. у них в Александрове был свой архиерей. И наш архиерей (из Владимира, вероятно, – С.Г.) решил взять от нас малограмотного Аристарха, поскольку он не сможет противостоять «красным», и м. Сергия, как на подходящую замену, указала на о. Вениамина Воронцова, который после ссылки служил где–то неподалеку. Архиерей с этим согласился, и о. Вениамин с семьей переехал в Волохово. Его супруга Мария была когда–то довольно близкой подругой Наташи. Аристарха же переместили под Суздаль. Серафим стал часто бывать в этой семье и быстро подружился со старшей дочкой – Аней.

Еще когда был жив о. Алексий Зосимовский, то он, по словам м. Сергии, Серафима, просившего благословения на монашество, благословил иконой Гурия, Самона и Авива (покровителей супружества), чем несказанно тогда ошеломил Серафима, а затем еще и образом Марфы и Марии, сказав при этом слова Марфы к Марии: «Учитель здесь и зовет тебя» [Ио. 11. 28].

Когда Серафим стал ухаживать за Аней, то м. Сергия подумала: «Тут что–то есть, ведь он [отец Ани] из Марфо–Мариинской обители». И вот однажды при ней, когда Серафим и Аня пили у нее чай, Аня вынимает медальон, подаренный ей ее крестной, в. кн. Елизаветой Федоровной, на котором с одной стороны – портрет княгини, а с другой – надпись «Учитель здесь, зовет тебя». Серафим побледнел и ему даже сделалось дурно...

Правда, мать Ани долго противилась этому браку, Ане было сделано даже предложение со стороны какого–то инженера, но, как вскоре выяснилось, он оказался женатым человеком. Через какое–то время семья о. Вениамина переехала в Киржач, где вскоре умерла его супруга (в возрасте 41 года). Но перед своей смертью, когда ее навестила м. Сергия, та ей сказала: «Дочь моя должна быть за твоим Серафимом».172 Но на свадьбе Серафима и Ани м. Сергии побывать не пришлось...173

В 1937 году, 5 июля (а не 5 августа, как она рассказывала) ее арестовали, и она сидела, по ее словам, до осени в Гаврилове Посаде, в 1937–38 гг. – на о. Торос в Баренцевом море и в Мурманске; в 1939–1947 гг. – в Пуксе (Вологодской обл.)174«с вывозом в Архангельск по одному делу».

Лишь в 1947 году она возвращается в Москву (в сопровождении брата Николая). Согласно следственным документам, она 5 июля приехала в село Флорищи к племяннице Ирине Габрияник и стала работать при церкви. В январе 1948 года переехала в д. Бельково Владимирской области, затем, из–за невозможности там прописаться, переехала к брату Павлу в Загорск, затем – в Переславль и жила там в 2–3 местах, работая при храме уборщицей, пока 24 декабря 1948 года вновь не последовал арест, а затем и высылка в Сибирь через тюрьмы (в Ярославле, в Новосибирске, в Ачинске Красноярского края) и наконец, поселение в селе Большой Улуй на р. Чулым, где она переоборудовала под жилье то ли сарай, то ли баньку у местного священника. Там она служила псаломщицей и там же ее навестили братья – Павел (и–м. Сергий) и Алексей летом 1953 г.

В 1954 г. (или 1955 г.) она была освобождена и жила, в основном, в Загорске, некоторое время была в Лавре (келейницей? у наместника ар–хим. Пимена), пока брат Павел – иеромонах Сергий был там. Затем в 1956 году она поступила в Пюхтицкий монастырь, куда она приехала с ним же. Он был уже епископом Старорусским и представил свою сестру в монастыре как будущую игумению, то ли в шутку, то ли всерьез – трудно сказать, чем с первых дней и надолго поставил ее в неловкое, неудобное положение перед игуменьей монастыря м. Ангелиной.175 Игуменьей она так и не стала, да она этого и не желала, но была чтицей и одно время – уставщицей, неопустительно посещая вечерние и утренние богослужения...

Жила она первоначально «на горке» (за летним храмом Преподобного Сергия) в полуподвальном помещении, а последние годы – во втором или третьем домике направо от ворот, если смотреть на них изнутри монастыря.

По словам ее брата, архиеп. Сергия, монахиня Сергия «вела строгую монашескую жизнь, с юности любила молитву, не исключая даже ночной, была исполнена ревности к иноческим подвигам и говаривала родным: «телом я старею, но душа у меня молодая». Была от природы добрая, простая, общительная, нестяжательная. Смелая, решительная по своему характеру, она иногда обличала пороки людей прямо в глаза. Никогда в жизни не поддавалась унынию, малодушию. Отличалась цельностью, прямолинейностью своего жизненного пути. Не имела понятия о влечении к мужскому полу. Вероятно, ежегодно на Сергиевы дни приезжала она в Лавру и навещала тогда своих знакомых и родных братьев, а последних иногда и в их юбилейные дни.

На 82–м году жизни непродолжительная, но тяжелая болезнь (рак пищевода) в течение 3–х недель подорвала ее некрепкое здоровье. Предчувствуя приближение своей кончины, она просила ее пособоровать и , причастить св. Христовых Тайн. Накануне простившись с приходившими к ней сестрами св. обители, она в 4–м часу утра 19 августа 1977 года тихо скончалась, в самый праздник Преображения Господня. Похоронена на монастырском кладбище.

В своем молитвослове она сделала некогда выписку из творения преподобногоИсихия Иерусалимского: «Тот подлинно есть истинный монах, кто держит трезвение и тот есть истинный трезвенник, кто в сердце монах» (приписки в скобках: «у кого в сердце только и есть, что он да Бог»). Эта выписка как нельзя более характеризует жизненный путь покойной. И Упокой Господи душу усопшей рабы Твоей!»

По благословению Алексия, митрополита Таллинского и Эстонского, чин погребения и монашеского отпевания совершил ее родной брат архиепископ Сергий. Сбылись слова покойной: «Меня Владыка отпоет».

Аресту монахини Сергии предшествовало составление на нее в «органах» двух документов.

Первый – так называемая Справка на арест Голубцовой (от 19 июня 1937 г.), где о ней говорилось:

Проживает – с. Ратницкое...

...Является активной участницей антисоветской группы монашества и церковников, возглавляемой архим. Сергием (Озеровым Павлом Георгиевичем), иеромонахом Павлом (Балябиным) и иеромонахом Елисеевым, входившей в контрреволюционное «братство» послушников б. Уссурийского монастыря.

Как участница группы вела активную работу по обработке и втягиванию в антисоветскую деятельность крестьян, колхозников и единоличников.

Насаждала недовольство среди крестьян–колхозников, ...вела антиколхозную агитацию..., распространяла контрреволюционные провокационные слухи о предстоящей войне, голоде и неизбежном поражении Советской власти.

На основе изложенного полагал бы:

В целях пресечения дальнейшей контрреволюционной деятельности Голубцову Н.А. арестовать и привлечь к ответственности по ст. 58, по 10 и 11.

Нач. 3 отделения 4 Отдела Гос. Безопасности. Согласен: Нач. 4 отд. УГБ НКВД

Второй документ – Постановление об избрании меры пресечения и содержания под стражей, утвержденное 29 июня 1937 г. заместителем начальника Управления НКВД по Ивановской области, Майором Г.Б., которое и было предъявлено Голубцовой при обыске и аресте.

Арестована 5 июля 1937 г. в с. Ратницкое, где была и прописана, Бодолецкого177 сельсовета Гаврило–Посадского района Ивановской области.

При обыске присутствовали односельчане Семенов Иван Васильевич и Федосов Владимир Яковлевич.

При обыске оказало[сь] одна церковная книжка.

В Анкете арестованной, в частности, были указаны:

ее паспорт от 13/V-37 г. Гаврилово–Посадск. РК милиции, 694162. 9. Социальное происхождение: учитель

106. Занятия после революции: до 1920 г. учительствовала, с 1920 – без определенных занятий.

11. Образование: среднее

16. Каким репрессиям подвергалась: В 1920 г. арестовывалась б. ОГПУ г. Сергиева по ст. 58, п. 10 УК.

17. Состав семьи: брат Голубцов Иван, г. Москва, НКВД, науч. работник, брат Голубцов Николай, г. Москва, агроном,... Алексей – ст. Томилино Ленинской железной дороги, служащий, ... Павел – г. Москва, художник, ... Серафим, г. Киржач, чертежник, сестра Анна – г. Москва, больница.

Где содержится под стражей: Ивановская тюрьма.

13 августа 1937 г. было состряпано обвинительное заключение по групповому следственному делу № 6364 по обвинению в антисоветской деятельности следующих 6 человек178:

Озерова Павла Георгиевича (архиманд. Сергия), 1867 г.р. из д. Облучье Новгородской обл., жившего до ареста в Юрьеве Польском – бывшего настоятеля Уссурийского монастыря.

Елисеева Аристарха Елисеевича? (1886 г.р.), иеромонаха, Ратницкой церкви. Голубцовой Наталии Александровны, монахини, псаломщицы той же церкви. Балябина Павла Федоровича – игумена Андреевской церкви [одного из сел]. Левчук Григория Федоровича (игумена Герасима) – из Гарской церкви.179Рассказчиковой Марии Филипповны, монахини,... как входивших в контрреволюционную группу, которую они именовали «Братством».

«Братство» возглавлял бывший настоятель Уссурийского монастыря архимандрит Озеров... участвовавший в помощи интервентам, ...в 1921–22 гг. в Сибири [л. 48].

Озеров, Елисеев и Балябин производили тайные постриги в монашество, совершали крещения и перекрещивали взрослых детей (всего – взрослых детей были крещено 6 человек).

В феврале 1936 г. и последующие месяцы Голубцова высмеивала лозунг Сталина «о зажиточной жизни». Вела антиколхозную и пораженческую агитацию и распространяла контрреволюционную клевету о колхозах...

...Виновной себя «признала» [л. д. 61, 63].

В протоколе допроса от 7 июля, который проводил мл. лейтенант Гос. Безопасности, отмечено, что она...

1. Отрицала, что является участницей антисоветской группы монашества, ...заявив: «что же касается моей связи с иеромонахом Елисеевым и архимандритом Сергием Озеровым, то таковую не отрицаю».

2. Отрицала обвинение по вовлечению в нелегальную антисоветскую деятельность крестьян колхозников.

3. «Факт крещения взрослых детей не отрицаю. Дети крестились в возрасте от 2–х до 12–ти лет, но делалось ли это по указанию архимандрита Озерова, – мне не известно».

Но в протоколе допроса от 28 июля 1937 г., проведенном тем же мл. лейтенантом и лишь подписанном Н.А. Голубцовой, читаем уже другое:

Вопрос: На допросе 7/VII вы отрицали свою принадлежность к контрреволюционной группе монашества, входившей в контрреволюционное «Братство» послушников б. Уссурийского монастыря ...во главе... с архимандритом Озеровым... Вы продолжаете на этом настаивать?

Ответ: Нет, не настаиваю. Я действительно входила в состав членов контрреволюционного «Братства» послушников б. Уссурийского монастыря ...В названное выше «Братство» я вовлечена приблизительно в 1934 году иеромонахом Елисеевым...

Вопрос: Назовите участников.

Ответ: ...Архимандрит Озеров Сергий – руководитель; игумен Балябин Павел; иеромонах Елисеев Аристарх; игумен Герасим Левчук и послушник Сушко Николай.

Вопрос: Следствию известно, что вы среди своего окружения вели антисоветскую агитацию и распространяли контрреволюционные провокационные слухи...

Ответ: ...Я решила дать откровенные показания. Из тех многочисленных случаев... я остановлюсь на тех, которые сохранились в моей памяти.

В феврале 1936 г. в кругу своих знакомых, среди кого – персонально сейчас не помню, ...мной высмеивался лозунг вождя партии т. Сталина «О зажиточной жизни». По этому вопросу я заявляла: « Товарищи говорят о зажиточной жизни, а где эта жизнь, всюду слышишь только стоны, зажиточно живет только тот, кто стоит у власти, а таких мало»...

И т.д. и т.п. и потому далее не стоит цитировать, так как сама форма построения этих протоколов допросов и их формулировки говорят о том, что они составлялись в значительной части самим следователем (где ложь была перемешана с правдой). И потом нужно учесть, что измученным ночным допросом и сидением, как правило, в общей переполненной камере, заключенным часто ничего не оставалось, как только подписать эти протоколы.

На судебном заседании тройки НКВД Ивановской области от 9 сентября 1937 г. постановили:

Голубцову Наталью Александровну заключить в ИТЛ на 10 лет, считая срок с 5.07.1937 г [л. 125].

Последовали долгие годы мытарств по лагерям, о которых мать Сергия очень редко и мало говорила, и что, к сожалению, осталось не зафиксированным.

Возвратилась она только в 1947 г, но уже в 1948 году поднялась волна повторных арестов тех, кто ранее уже отсидел свои сроки, и в декабре 1948 года в недрах КГБ–МГБ на нее было сфабрикована так называемая «справка», приложенная к первому следственному делу 1937 года, в которой говорилось, что:

...30 сентября 1948 г. Голубцова, рассказывая180 о своем пребывании в лагерях, якобы заявила: «Не знаю какими судьбами я спаслась в 1937 г., это был жестокий год ...Не удивляйтесь, это же нас ждет и впереди. Скоро придет время и опять всех изолируют, ибо начинается открытая борьба с религией, я знаю, в высшие учебные заведения детей священников уже не принимают, а крестьян–единоличников высылают в Сибирь. Вот и нам скоро такая участь придет».

И следователь... «полагал бы:

Голубцову Наталью Александровну, 1896 г. рождения, проживающую в г. Переяславле, Ярославской области (по ул. Кардовского, 82) – арестовать.

Ст. уполномоченный по Ярославской области – капитан Волков »

[л. 136 1-го тома]

Далее идет дело 1948 года № 5422, согласно которому Голубцова Наталья Александровна, работавшая уборщицей в церкви, была арестована 24/ХП 1948 г. и брошена во внутреннюю тюрьму УМГБ.

На первом допросе, в частности, показала, что она ранее работала:

в 1915–20 гг. – школьной работницей;

в 1920–22 гг. – в городской библиотеке;

в 1925–28 гг. – в Троице-Казанском монастыре в Крыму;

В августе 1928 г. – вернулась в Загорск и была домохозяйкой по 1932 год, затем – псаломщицей при церкви в Струнино. В последующее время – в с. Ратницкое.

На вопрос – где вы отбывали наказание – был ответ:

Первое время в лагере на о. Торез181 в Баренцевом море, затем около года в лагере – гор. Мурманск, а в 1939–1947 гг. в Плисецких лагерях.

На вопрос о дальнейшей жизни, она ответила, что поехала в с. Флорищи [под Киржачом] к племяннице Габрияник Ирине Алексеевне и стала там работать при церкви.

В январе 1948 г. переехала на жительство в д. Бельково Владимирской обл. к знакомой – Осокиной Феодосии Васильевне, но т.к. и там не прописали, то переехала к брату в Загорск, оттуда – в Переяславль, где сменила два–три места жительства [у знакомых по храму Покрова, в основном, где она работала уборщицей]. На следующем допросе 7 января 1949 г. (с 22 часов до 2–х часов ночи) следователя интересовал, в основном, вопрос о монашках (по имени Стеша и Всеволода), у которых она жила, и которые работали с ней в Покровской церкви, и монахине Олимпиаде, что трудилась при церкви Петра – митрополита.

На допросе 9 января, длившемся более 4–х часов (с 21 часа до 1 ч. 20 мин.) ею по–прежнему отрицалась навязываемая следствием «контрреволюционная деятельность», которая вытекала лишь из приписываемого ей, а может быть, и высказанного пожелания о том, чтобы бывшие осужденные (за контрреволюционную деятельность) могли бы жить там, где хотели, в том числе и в больших городах.

На допросе 21 января (с 16 до 19 часов) среди прочего следователь поинтересовался: каким целям служил ей отобранный у нее при аресте план местности под Галичем. Она ответила, что в с. Погост Ильинское под Галичем проживает ее тетка Голубцова Мария Ивановна182.

Следователь далее перешел к ее старшему брату Ивану (может быть, потому, что его имя было затронуто и в следственном деле о. Алексия Габрияник), стал спрашивать об его политических убеждениях, на что она ответила незнанием их, т.к. на политические вопросы никогда с ним не говорила, а больше общалась с его женой и детьми, добавив вовремя, что «он меня не уважал за то, что я стала монашкой, да и с детства я была с ним не близка». И тем не менее, следователь довольно нахально заявил: «Ваши встречи с братом носили антисоветский характер. Вы это подтверждаете?»

– «Нет, не подтверждаю» – был ее ответ.

Это был последний допрос. На следующий день 22 января неким ст. лейтенантом ей был предъявлен Протокол об окончании следствия, в котором было сказано, что обвиняемая (по ст. 58. 10 и 11) «добавлений никаких не имеет, ходатайств не заявляет».

Насколько это соответствовало действительности – трудно сказать.

Ее дело было направлено на окончательное решение Особого Совещания.

В выписке из Протокола Особого Совещания МГБ (Ивановской области) от 16 февраля 1949 г. говорилось, что Голубцову Наталью Александровну (дело № 1256 УМГБ Ярославской области), «обвиняемую по ст.ст. 58–10, ч.1, и 58–11 УК РСФСР за принадлежность к антисоветской организации сослать на поселение» [т. И. л. 27].

При этом не указывались ни эта организация, которая, вероятно, не существовала и вообще не фигурировала в ее деле 1949 г., ни срок высылки.

Следующий документ в ее деле – от 30 июля 1954 г., когда «ссыльно–поселенка» Н.А. Голубцова из с. Б. Улуй, (Восточная ул. д. № 32), написала:

Заявление Генеральному прокурору т. Руденко

«...В августе 1937г. осуждена Особым Совещанием.

...Существо своего дела и содержание предъявленных мне обвинений я не знаю, хотя и подписала протоколы допросов.

Срок заключения отбывала в лагерях «Б–б–к»183 и «Онеглаге». В течение всего срока заключения я добросовестно работала в меру своих сил. Никаких взысканий не имела.

В декабре 1948 г. была вновь арестована органами МГБ в Переяславле и осуждена в марте 1949 г. бессрочной ссылке на поселение в Красноярском крае.

Я дочь профессора Духовной Академии, ...с 1925 по 1928 гг. была в монастыре. Это, видимо, и послужило поводом к моему аресту. В настоящее время... я больна туберкулезом, физически не трудоспособна, живу на иждивении родных. Совесть моя перед Советской властью совершенно чиста. Полагаю, что мои религиозные убеждения не заслужили 15 лет пережитых страданий.

Прошу пересмотреть мои дела, отменить ссылку и дать мне возможность умереть в среде родных» [л. 144].

Только 19 октября 1954 г. из МГБ Ивановской области последовало отрицательное заключение на ее ходатайство, мотивированное ссылкой на обвинительное заключение в отношении всей монашеской группы и самой Натальи Александровны и их «контрреволюционной деятельности», «справедливость» которого была подтверждена еще раз через пару лет – 11 декабря 1956 года Помощником прокурора по надзору за следствием в органах Госбезопасности, в то время как она уже около полутора лет была на свободе!

Заслуживают внимания некоторые интересные моменты из ее жизни.

I. Будучи грудным ребенком, Наташа захворала острой формой дизентерии; очень быстро дошла до полного истощения, не брала груди и была при смерти. Вдруг приезжает тетя Люба, крайне ее любившая и спрашивает: «А где Наташа?» Убитая горем мама отвечает: «Наточка умирает от поноса, вон она лежит! Ничего нельзя сделать: грудь не берет!»

Тетя Люба бросается к Наташе и дает ей свою грудь (она в это время имела своего грудного ребенка). К неописуемой радости обеих сестер, Наташа засосала грудь и постепенно пошла на поправку.

II. Вторично Наташа захворала дизентерией уже взрослой девушкой, учась в старших классах гимназии (7-м–8-м). Болезнь приняла угрожающий характер. Мама поехала в Зосимову пустынь к о. Алексию, просить его молитв за умирающую дочь. Старец встретил ее с любовью, утешая воскликнул: «Наташа умирает!/? Да Наташа всех ваших детей переживет! » И, благословив болящую заочно и напутствуя скорбящую Ольгу Сергеевну в обратный путь иконочкой, поторопил ее домой. Сидя в вагоне обратного поезда, мать мысленно была с умирающей дочкой и не могла удержаться от слез. Одна из сидевших рядом женщин участливо спросила о причине такой безутешной скорби. Когда мама ей рассказала, та, утешая и ободряя, сказала: « Сделайте вот что! Как только приедете, возьмите свежего сливочного масла и введите в задний проход наивозможное количество, говорю по опыту. Расстройство остановится.» Мама так и сделала. « Что ты хочешь делать?» – протестовала девушка. «Лежать и не разговаривать» – решительно действовала мама. Через два–три дня Наточка уже поправилась к великому счастью мамы, еще более утвердившейся в своей вере в благодатную силу молитв старца Алексия.

III. Однажды в горах, исполняя поручение о. Софрония, шла молодая монахиня Сергия по дороге и услыхала издали цокот конских подков местных горцев, по рассказам, не раз похищавших молодых девушек, увозя их в свои аулы. Испугалась она для себя такой возможности и обратилась мысленно с мольбой о помощи к свят. Николаю. Между тем наездники быстро приближались и вот уже остановились перед ней. В этот самый момент вдруг слышится звук еще невидимой, но приближающийся повозки, громыхающей железными ободьями по каменистой горной дороге. Всадники, явно раздосадованные, зло выругались, повернули коней (их было двое), пришпорили, хлестнули и вмиг исчезли с глаз.

Я, пораженная таким благоприятным для меня исходом неожиданной встречи, поспешила навстречу к спасительной телеге. Каково же было мое удивление, когда я никакой телеги не встретила. Я поняла, кому обязана благодарностью за молниеносную помощь.

IV. Живя в Киеве, снимала комнату у одной женщины, торговавший на рынке, сейчас уже не помню, чем. Сама она жила в отдельном домике, стоявшем во дворе, на задах. Время было голодное, я бедствовала с питанием. Поздний вечер. Стою на молитве. Слышу звук перекатываемого мышью под шкафом в углу предмета: «Так и есть – последняя малюсенькая оставленная на завтра корочка черного хлеба! – «Святитель Николай, есть хочу? – слезно прошу угодника. Время идет к полуночи. Слышу стук: «Наташа, oтвори» Входит хозяйка с подносом, уставленным хлебом и разными яствами.

– Ты, почему мне не говоришь, что голодаешь? – спрашивает меня.

– А ты откуда знаешь, что я голодаю?

– Я молилась на сон грядущий и услышала голос, идущий от иконы Св. Николая: «Наташа хочет кушать». Впредь, прошу тебя, так не делать, у меня есть все, чтобы тебя накормить. И пока живешь у меня, об еде не думай!»

С горячими слезами благодарности упала я перед иконой Св. и чуд. Николая за, спасение от голода, так быстро последовавшее в ответ на мое прошение.

б. Об отце, Александре Петровиче, и его семье

...Папа был веселый, но вместе с тем и очень строгий, очень хороший семьянин. Бывало, ляжет он после обеда, ... а мы, маленькие, сразу около него, расстегнем ему рубашку, а у него грудь вся в барашках... По фигуре он был плотный и представительный, но не толстый... Бывало ожидаем его с работы, ребята – кто на крыше, кто – на березе, кто – где, а показывается его барашковая шапка – сразу слазят... Он любил, чтобы при входе в дом все было в порядке, все было на месте, все было чисто. Если увидит, что кто–то из ребят поставил немытые галоши, то он мог и галошей угодить... Если где–нибудь встретишься с ним на улице, то осмотрит, как одета, чтобы перчатки были на руках. Один раз как-то иду на акт, тороплюсь, а он по другой стороне улицы шел, увидел меня, подозвал: «А почему ты так? А где перчатки?» – «Папа, я забыла... «– умоляешь, умоляешь, – все бесполезно. «Иди домой, одень!»

...У него характер был вспыльчивый, но мама как–то умела его успокаивать, если у него в Академии что–нибудь не так... В частности, он очень скорбел, если архиерей (= ректор) уговаривал студента идти в монахи. Студенты, как только становились монахами, сразу начинали отставать по учебе. У него же были самые прилежные учащиеся... вот впоследствии Святейший Алексий... И они к нам в дом приходили, и отец никого так, без чая, не отпускал... Как только звонок – значит, гости. А мы по всем комнатам сидим, занимаемся. Тогда уходим из гостиной. Отец снимает халат, надевает чесучовый пиджак, кричит: «Олечка, Олечка, самовар не забудь!» Появляется какая–нибудь закуска. Если приходит какой–нибудь профессор, то мама с ними сидит, а уж детям не разрешалось без позволения входить. Идут бесконечные разговоры. А уж когда уходят гости и отец идет их провожать, то ребята к столу, как галчата – все съедят что осталось (колбаса, сыр...) и винца попробуют (но это было не вино, а какая-нибудь домашняя наливка). Тогда все позволялось съесть.

А так он был строг, случалось, и наказывал, обычно ставили в угол. Придешь и видишь: один стоит в одном углу, другой – в другом, третий – в третьем. Полагалось стоять в углу, а потом просить прощения друг у друга.

А Николай был такой баловник, как у него кто–нибудь из ребят начинает просить прощения, он его еще языком оближет; опять крик: «Мама, Колька языком облизал!» Она шлепнет его и опять поставит в угол. Но папа больше всех (малышей) любил Николая. Хотя Николай чаще других бывал виноват, но кричал больше других, зная, что отец будет за него.

Отец подойдет, шлепнет одного, другого, а Николая возьмет на руки и унесет...

Николай рос довольно обособленно, довольно замкнуто. Очень любил читать; ляжет с книгой животом на диван или сундук и читает...

В Москве Коля жил у Мани, имевшей две комнаты (от Исторического музея, видимо, где она работала) на Остоженке, и учился в Тимирязевке, а младшие жили со мной ни Красюкоикс, и когда шболела (чахоткой) Маня, то я по просьбе Вани переехали к Мине, и младшие остались с Нюрой.

Петя (учившийся в Академии с 1915 г. – С.Г.), страдавший ревматизмом сердца, умер от брюшного тифа, которого поэтому не вынес. Мы с ним всюду вместе ходили... в Лавру, в Зосимову пустынь – меня мама одну не пускала. Неделю с тифом он дома пролежал, потом в больнице. Я к нему пришла, а ему очень плохо. Но все же он съел просфорочку, что я ему принесла. Он все меня увещевал: «Наташа, не слушай старших, т.е. братьев и сестер, живи, как мы с тобой жили...» Он простился со мной, поцеловал мои крестики, дал свой поцеловать. Потом, взглянув на икону Спасителя, сказал: «Наташа, смотри, смотри/» – должно быть, ему какое-нибудь видение было. Но тут вошел доктор и сказал: ... вернемся (?)... Петя (впал в беспамятство?)......

У приюта Кротковой, где я тогда работала, была дача Царь–град, и начальница настаивала, чтобы я туда, как учительница, поехала. Я тогда пошла к о. Порфирию (такой непростой был монах) и говорю ему, что брат умирает, а начальница требует моего отъезда. Он мне про Петю говорит: «Скончался вмале (скоро – С.Г.), исполни лета долги, угодна бе Господу душа его... Подожди денька два...» Но я все же уехала туда, а через день приезжает туда Сергей Каптерев на велосипеде с извещением, что Петя умер. (29.07.1917 – С.Г.) Я вернулась в Посад, застала его уже в мертвецкой.

Отпевали его в Академии, где в это время было много монашествующего духовенства, т.к. проходил его съезд, и на его отпевании духовенства было даже поэтому больше, чем при отпевании отца. Под утро, когда я читала псалтирь по Пете, сзади слышу знакомый бас, то отец Алексий выходил из ректорских покоев. Он сказал тогда, что путь Пети был монашеский, а он захотел стать священником, и Господь не дал ему (якобы) поэтому жизни. Я видела Петю после смерти в 40–й день, когда заснула, прочитав по нем псалтирь. Вижу его в постели и мы с ним прощаемся, вдруг он открывает глаза, манит меня к себе и говорит: «Скажи маме, что с Нюрой будет скоро большое несчастье!... «Я ему: «Я скучаю по тебе» – «И я по тебе». – «Я читаю по тебе псалтирь». – «Я знаю. Мне это очень приятно.» И вдруг он на моих глазах меняется, превращаясь в бесплотное существо, подлетает ко мне три раза, поцеловав меня, но я не почувствовала его прикосновения... Он был очень чистый мальчик, никуда не ходил, кроме Академии (а я – в Лавру).

3. Из книги «У Троицы окрыленные»

Из первых лет пребывания монахини Сергии в Пюхтицах вспоминается следующие событие, записанное архимандритом Тихоном Агриковым в его рукописной книге, озаглавленной «У Троицы окрыленные», событие, связанное с внезапной кончиной известного в те годы лаврского иеродиакона Даниила (в миру – Павла Ивановича Маланьина, 1926–1956):

«...Не заметить его было невозможно. Яркие, бросающиеся в глаза внешние данные – высокий рост, почти черные волосы, крупные и выразительные черты лица очень хорошо гармонировали с завидным голосом – могучим, очень приятного тембра басом, – пишет о. Тихон. – Он любил служить и служил собранно, серьезно, не мешая каждой душе выразить в молитве, соединить с ектеньями свое сокровенное прямо, непосредственно, просто.

Здесь надо еще добавить то, что о. Даниил был серьезно болен. Внешне он выглядел крепким, сильным солидным человеком. Но молодой организм его страдал каким–то непонятным недугом. В простонародье это называется «порчей», когда человека портят лихие (злые) люди, наводя на него какую-то падучую болезнь.

Пришлось лично видеть довольно страшный момент из жизни о. Даниила. Он служил праздничную литургию. Я тогда был еще иеродиаконом... Служба шла торжественно, благодатно. Предстоятельствовал о. наместник. Народу было – полный Успенский Собор.

Когда певчие (студенты духовной школы) пропели на клиросе «Блаженны», затем тропарь праздника, духовенство в алтаре перешло все на Горнее место. Вместе с другими перешел и иеродиакон Даниил. Когда хор замолчал и нужно было говорить одному из иеродиаконов «Вонмем»,.. неожиданно совершилось ужасное.

Раздался в алтаре страшной силы, нечеловеческий, душу раздирающий крик... Все вздрогнули и оцепенели.

В этот момент иеродиакон Даниил упал как срубленный столп, замертво, на пол церковный... он лежал ничком на полу, совершенно недвижим, в полном иеродиаконском облачении. Многие думали, что он мертв, но он был жив. Только глубокое обморочное состояние охватило его. Придя в себя от неожиданности, батюшки (двое молодых) взяли о. Даниила за руки и оттащили в придел. Служба шла своим чередом. Народ совершенно не заметил происшествия в алтаре, так как все были заняты службой. Лично на меня это событие произвело потрясающее впечатление. Я таких случаев ни разу в жизни не переживал, притом сам крик, вырвавшийся из самого сердца больного, был каким–то необыкновенным, страшным, трагичным. Этот крик целый месяц звучал в моих ушах, вновь и вновь ранил, терзал мою душу...

Пролежав около часа в приделе, о. Даниил встал, отряхнулся, как–то болезненно, виновато улыбнулся, затем тихонько разоблачился и... ушел в свою келию.

Вид его был явно болезненный, бледность лица и опущенность всего тела показывали, что он претерпел острый физический и душевный кризис и нуждается в полном покое.

На другой день он снова служил Божественную литургию, хотя уже за ним тихонечко наблюдали, охраняя его от возможных падений и ушибов.

... Отец Даниил умер рано утром, в 4 часа по нашему времени. Все это хорошо запомнили.

Спустя неделю из Пюхтицкого монастыря приезжает монахиня Сергия. Приезжает в Лавру Сергия Преподобного, не зная ничего о смерти о. Даниила. Она раньше жила около Лавры и была знакома с ним. Как старая монахиня, она давала юному иеродиакону много добрых советов. И вот, когда ей сказали о скоропостижной смерти о. Даниила, она побледнела... Потом, что–то соображая, тихо добавила:

– Да, я знала, что с ним что–то неладное... – И рассказала потрясающее...

В день смерти о. Даниила она была в своей келии, в Пюхтицах.

Рано утром, когда она спокойно спала, кто-то будто вошел в ее келию. Неизвестный, таинственный. Мужчина в келий монахини...

Она в страхе проснулась. Открыла глаза, замерла. У ее койки стояла высокая мужская тень... Ясное знакомое лицо смотрело на нее... Насмерть перепуганная м. Сергия зачитала Иисусову молитву, но призрак не уходил. Он стоял, колебался в воздухе, легкий, прозрачный, белый, как изваяние.

К великому своему удивлению, она узнала в пришедшем иеродиакона Даниила, находившегося в Троице–Сергиевой Лавре. Посмотревши на старую монахиню живыми добрыми глазами, он как бы немного улыбнулся. Трудно было понять, что это было за выражение. Тихая ли улыбка, или скорбная тень печали, сострадание ли какое... Видение длилось с минуту. Потом, как–то очень странно, не по–нашему, земному, телесному, призрак заколебался, будто задрожал, как дымок при дуновении ветра, не отрынаи теперь умоляющих глаз от монахини, стал удалиться... Дальше, дальше и... затем пропал в переднем углу, как бы растаял в тихих лучах мерцающей лампады,

Оправившись от страха, м. Сергия встала. Первым делом почему–то она бросилась к двери. – Бежать! Нет. Посмотреть, заперта ли дверь. Да, дверь была честь–честью заперта, как всегда. Задвижка была плотно задвинута в свое место. Обернувшись к святым иконам, мать Сергия перекрестилась. Очень уж все было реально и живо. Будто не видение, а живое посещение живым человеком.

Но ведь он же ее почти духовный сын, да и сейчас находится в Лавре. Как же он сейчас здесь, в ее келий... Ведь расстояние–то без малого тысяча (километров). Да еще таким ранним утром. Она посмотрела на часы: – четыре часа утра, т.е. в самый час смерти... Когда это все она рассказала монахам в Лавре, все ужаснулись. Ведь надо же, один миг, и в Пюхтицах. О, дивны Твои дела, Господи! Все премудро Ты сотворил!..»185

Игумен Андроник (Трубачев), Протод. Сергий Голубцов

* 16/29.04.1906–16.06.1982

В центре Лавры между Успенским, Свято–Духовским и Трапезным храмами находится огороженный участок, где внимание посетителей привлекают несколько гранитных памятников. Среди них, рядом с архиепископом Никоном Рождественским, покоится прах насельника Лавры, которого еще, вероятно, помнят ее прихожане и богомольцы, как монаха, с трудом, с палочкой ковылявшего по дорожке из Троицкого собора к себе в келию, что находилась между Успенскими и Святыми воротами Лавры...

Это был Высокопреосвященный Сергий (в миру – Павел Александрович), бывший архиепископ Новгородский и Старорусский, пребывавший на покое в Троице–Сергиевой Лавре.

Один из младших сыновей профессора А. Голубцова, он родился 16 /29 апреля 1906 года в Сергиевом Посаде на Красюковке.187

Детские и отроческие годы мальчика, в пять лет оставшегося без отца, протекали под благотворным влиянием матери, Ольги Сергеевны, – глубоко верующей христианки, преданной воле Божией. Она хорошо играла на фортепиано и рисовала карандашом188, а главное, прекрасно знала Священное Писание и многое из него помнила наизусть. Поставив себе еще в девическое годы задачу самоотверженного служения Богу и ближним, она старалась исполнять ее в своей личной жизни и привить свои познания и эти христианские качества своим детям. Но и Ольга Сергеевна, как уже было упомянуто, рано ушла из жизни.

После кончины матери от черной оспы в мае 1920 года на Тамбовщине, куда она уехала с малыми детьми от голода, воспитание детей легло на их старшую сестру Наталью189, которая вверила их духовному руководству иеросхимонаха Алексия. Она, как и мать, часто ездила в Зосимову пустынь и брала с собой младших братьев и сестер, приучая их к откровению на исповеди и продолжительным монастырским службам. Благодатная среда, царившая и в окружавших Сергиев Посад монастырях и скитах – Черниговском, Гефсиманском, Вифанском и Параклите – способствовала укреплению церковного самосознания оставшихся сиротами детей.190

Об иеросхимонахе Алексии, который оказал на него в юности большое влияние, Владыка Сергий отзывался как о «выдающемся благодатном старце»: «Отец Алексий был замечательным духовником: строгим, но в то же время и ласковым, духовным отцом в полном смысле этого слова... От него всегда выходил я с некоторым чувством благоговения, страха и внутренней радости. Отец Алексий был очень внимателен ко всем подробностям, интересовался всеми кажущимися «мелочами». Происходило это, по–видимому, от его большой внутренней собранности и понимания, что всякая мелочь может таить в себе большее, чем мы думаем «. Иеросхимонах Алексий советовал своему духовному сыну «учиться реставрации поглубже, не разбрасываться, чтобы потом быть серьезным специалистом». Сестре Павла, Наталье, отец Алексий предсказывал, что ее брат будет епископом и прибавлял: « Только бы он не возгордился». (О предсказании этом сестра рассказала Владыке Сергию лишь в 70–е годы, когда он пребывал на покое.)

В 20–е годы Павел был также духовно близок с лаврским духовником, игуменом Ипполитом (Яковлевым), и иеромонахом Досифеем, который в Зосимовой пустыни исповедовал народ. Простота и смирение отца Досифея были необычайны. Укоряя себя в лености, отец Досифей говорил:» что, брат Павел, хорошо говорить лежа: помилуй мя, Боже»191.