Период Смуты и патриаршество Филарета (Романова)

Создание русского патриархата, поднявшего авторитет русской церкви и, казалось, подтвердившее учение об особом избрании Руси для хранения православия, всего лишь на несколько десятилетий предшествовало трагическим событиям Смуты. Этот тяжелый кризис русского государства начался сейчас же после кончины царя Федора, которого патриарх Константинопольский Иеремия назвал в своем письме «единственным христианским царем во всей вселенной». Со смертью царя Федора прервалась династия Рюриковичей, которая возглавляла русское государство около семи веков. Наступило время полузаконных и совсем незаконных царей и иностранной интервенции. На несколько лет не только прекратилось легитимное возглавление русского государства, но и сама столица Руси вместе с другими многочисленными городами попала в руки иностранных захватчиков. После дней ве­личайшего прославления Руси наступили дни величайшего унижения и горьких оскорблений национального достоинства и православной веры. Методы западной религиозной борьбы переносились польскими и литовскими кальвинистами, католиками и униатами на русскую почву. Католики к тому же применили на Руси уже давно испытанные в Речи Посполитой методы борьбы с православием. Патриарх Гермоген скончался от голода в Москве, в польской тюрьме, а величайшая русская святыня, Троице-Сергиева лавра, осаждалась литовско-польскими бандами, в которых католики и протестанты объединялись как своей ненавистью к православию, так и жадностью к церковным богатствам. Казалось, что Русь, лишь совсем недавно провозглашенная самой благочестивой землей мира, последует примеру первого и второго Рима и погибнет, оставив безо всякой человеческой защиты православную веру и церковь.^[1]

Девять лет политической и идеологической трагедии Руси не могли не внести в умы и души русских людей самых тяжелых недоумений и сомнений. Какие причины привели «это самое благочестивое царство» на край гибели и угрожали его дальнейшему существованию? В уме последовательного православного человека создавался внутренний конфликт между его верой в избрание Руси для величайшего служения православию и сомнениями о будущем его страны, между теориями, созданными идеологами Московской Руси и реальностями русской жизни, которые так жестоко вскрывала и обнажала разыгравшаяся Смута. Если бы и ответственными за Смуту были бы только иностранцы, то внутренний конфликт в душах русских людей был бы менее острым. Но они ясно видели, что Смута разнилась из-за династических распрей сильнейших и знатнейших русских семей, что самые видные представители русской аристократии, лишь недавно с патриархом Иеремией провозглашавшие богоизбранность русского народа, теперь шли на службу к полякам, шведам или безвестным проходимцам вроде второго Лжедмитрия. Благочестивый московский народ, хранитель православия, казалось, не выдерживал испытаний династического кризиса – первого трудного экзамена истории, посланного ему Богом.^[2]

Преодоление Смуты и польско-католической интервенции в России было единственным радостным явлением в жизни православного Востока начала XVII века. Борьба между Римом и протестантизмом не ограничивалась в это время только сферой традиционного латино-католического мира Средних веков. И католики, и протестанты вовлекли в свои внутренние распри значительные группы как православного населения Польско-Литовского государства, так и православных бывшей Византийской империи, попавших в XV веке под власть оттоманских турок. Кроме того, польско-католическая интервенция в православной Московской Руси была не случайным явлением, не изолированным фактом в истории воинствующего и возрождающегося католицизма. Волны реформационного и затем контрреформационного движения, казалось, окончательно прерывали демаркационную линию между восточным и западным христианством и делали православный мир частью арены их братоубийственной борьбы.

В восприятии действительности в культуре XVII века можно выделить две взаимодополняющие ценностные системы: религиозный эгоцентризм и секулярный абсолютизм. Назовем последний по аналогии с утвердившейся в это время в Московии абсолютной монархией, которая поддерживалась и восхвалялась культурой, основанной именно на этой ценностной ориентации. Было бы ошибкой думать, будто последняя свойственна исключительно придворной культуре. Та же самая ценностная система определяет направление культуры не только прямо противоположной, но даже и враждебно настроенной по отношению к названной – культуры демократической, революционной по своему характеру, культуры народных низов, поднявшихся за Стенькой Разиным воевать за доброго царя. Это вызвано тем, что в XVII веке произошло разделение идеи государства и государя, подобно тому, как немного ранее в культурном сознании русичей разделилась идея государства и Церкви. Если в средневековье князь и его отчизна, царь и Московское царство мыслились как нераздельное целое, то события Смуты пошатнули веру в обязательность и освященность этой связи: и идея Русской земли как высшей ценности отделилась от ее правителя – временного владельца. Разделение это, кстати, вскоре было «санкционировано сверху» Петром I, который объявил себя простым бомбардиром Петром Михайловым, служащим благу государства наравне со всеми остальными подданными.^[3]

В 1613 г Земский собор избрал на престол Михаила Романова, кандидатура которого устраивала разные слои общества. Новое московское правительство, первостепенную роль в кот. играл отец царя, патриарх Филарет, восстанавливая государство после смуты, руководствовалось принципом: все должно быть по старине. Назревшие в эпоху смуты идеи избирательной и ограниченной монархии не пустили глубоких корней. Для успокоения общества, преодоления разрухи консервативная политика была необходима, однако смута внесла в общественную жизнь много таких перемен, что, по сути, правительственная политика оказалась реформационной.^[4]

В первые годы царствования Михаила шайки воровских казаков и литовцев ходили по всем областям, производя опустошения. Монастыри и церкви подвергались разграблению и разорению. Церковный порядок пришел повсюду в расстройство, а от наплыва на Русь иноземных, католических и протестантских влияний ослабела и религиозная жизнь, особенно в высших классах. Между тем от самой смерти Гермогена до 1619 года Русская церковь оставалась без патриарха. После смерти Ефрема Казанского, венчавшего царя Михаила на царство, с конца 1613 года церковными делами управлял митрополит Иона Крутицкий, человек мало к тому способный как по своему недальнему образованию, так и по недостаткам своего мелочного, упрямого и мстительного характера. Главный кандидат на патриаршество митрополит Филарет был в плену и не желал, чтобы ради его освобождения была уступлена Польше хоть одна пядь земли Русской. Он воротился в Москву уже после заключения мира и по обоюдному (с обеих сторон) размену пленников. С ним возвратились и воевода Шеин с архиепископом Сергием; Шуйский и Голицын умерли в плену. Царь радостно встретил своего родителя и сделал его патриархом, воспользовавшись для его поставления (в июне 1619 г.) пребыванием в Москве патриарха Феофана иерусалимского.^[5]

22-го июня произошло торжество наречения в патриархи, а 24-го и самое поставление по тому же полному хиротонийному чину, как русские установили со времени патриаршества Иова. Сразу же в процедуре многих государственных дел и в форме их делопроизводства стало выявляться исключительное положение патр. Филарета, как соправителя государством вместе с царем-сыном. Так, напр., в циркуляре 3.VII.1619 г. к воеводам и правителям областей и городов об устранении злоупотреблений в области прямого обложения царь Михаил сообщает, что об этом деле с ним советовался и собор архиереев и сам «Великий Государь, святейший патриарх Филарет Никитич».^[6]

Патриаршество Филарета было временем полного развития патриаршей власти. Оставаясь главным, начальным человеком в России, русский первосвятитель еще во время междуцарствия успел возвратить себе высокое государственное значение, которое было подорвано при Грозном. Великий государь патриарх был постоянным пособником и руководителем великого государя царя во всех государственных делах. В смутное время ослабело даже предание самодержавной власти прежних царей – есть известие, что молодой Михаил был ограничен в своей власти боярами и земским собором. Филарет, как опытный боярин времен Грозного, снова восстановил это предание Рюриковичей и передал его дому Романовых. При дворе не стало при нем никаких других сильных лиц, кроме самих великих государей. Своими строгими мерами к восстановлению государственного порядка патриарх получил репутацию человека сурового, опальчивого и властительного; говорили, что его побаивался даже сам великий государь царь, как почтительный сын его. Таким же властительным являлся он и в своем церковном управлении. В делах церкви он мало был сведущ - не к ним он готовился смолоду; но он принес много пользы для внешнего возвышения церкви. Своей царственной обстановкой патриарх придал особенное величие и своему сану.^[7]

Интересно решался вопрос об общеправославном статусе Московского патриаршества при Филарете. Русские остались крайне недовольны окончательным решением на Востоке относительно Московского патриаршества и потому, не обращая внимания на соборное определение, продолжали смотреть на своего патриарха как на высшего и даже единственно действительного патриарха в ряду всех других. Этот взгляд русских на относительное достоинство своего патриарха нашел себе полное и очень определенное выражение в известном сказании "Известие о начале патриаршества в России и возведении на патриаршеский престол Ростовского митрополита Филарета Никитича и чин поставления его"^[8]. Здесь о побуждениях к учреждению патриаршества на Руси говорится, что на Русь с Востока много приходило иерархов за милостынею. Это сказание об учреждении в России патриаршества, составленное уже при Филарете Никитиче, показывает, что даже в русской официальной среде распространено было твердое убеждение, что на Русь перенесено было из Византии не только царское достоинство, но и патриаршее. По мнению русских, на Востоке патриархи существуют, собственно, только более по имени, нежели по действительной власти и чести, которыми владеют турки, так что настоящим действительным патриархом, в полном смысле этого слова, может быть назван только Московский, который и сделался патриархом именно потому, что без него другого настоящего, действительного патриарха более бы и не было. Эти воззрения русских на своего патриарха как на единственно действительного патриарха, обладающего всею полнотою власти и чести патриаршей, и на патриархов восточных как только на титулярных русские, в лице Арсения Суханова, торжественно заявили перед лицом Иерусалимского патриарха и других греческих иерархов. В своем прении с греками о вере Суханов прямо и открыто заявлял и доказывал грекам, что Московский патриарх есть единственно действительный патриарх.^[9] В своем тенденциозном "известии" об учреждении русского патриаршества патриарх Филарет проговаривается, что русскому патриарху назначено место после иерусалимского. Получается, фактическое положение (то есть 5-е место) в 20-х годах XVII века стало привычным, вопреки московской теории.^[10]