Понятие «μίμησις» в античной философской литературе.

Этимология слова «μίμησις».

Этимология слова «μίμησις» неясна, и параллелей в других индоевропейских языках оно, вероятно, не имеет.^[1] В пользу предположения, что это слово из языка догреческого населения, говорит тот факт, что в эпической поэзии оно не встречается. Учитывая, что все ранние места, где встречается данное слово, имеют отношение к танцу, высказывается предположение, что «mimoi», о которых говорит Эсхил («Страбон», X 3, 16), – это актеры дионисийского оргиастического культа. Такое предположение одним разом устраняет многие трудности. Ведь Дионис – не собственно греческий бог, это пережиток древнейшей догреческой религии. Таким образом, «μίμησις» есть первоначально танцевальное представление, в котором объединяются слово, ритм и гармония. О мимезисе в связи с танцем упоминается в следующих материалах: военный танец-пиррихий у Платона и Ксенофонта («Законы» VII 796 b; «Воспоминание о Сократе» VI 5)^[2], замечания о танце феаков у Афенея (I 15 de), о «танце журавля», исполненном Тесеем, у Плутарха («Тесей» 21)^[3]. Слово «μίμησις» в танцах-мистериях имеется в виду у Плутарха (293 с). Мистерию, изображающую брак Зевса и Геры у Диодора, можно толковать не как простое подражание, а как попытку участников мистерии стать на время самим Зевсом и Герой. Страбон прямо говорит о том, что мистерии по своей природе были «μίμησις»’ом, подражанием божеству, недоступному для обычного восприятия человека. Все эти приводимые соображения и тексты с полной очевидностью доказывают то, что художественная сущность древнегреческого подражания нерушимо связана с танцевальным искусством и что греческий глагол «подражать» первоначально значил «изображать в танцах».^[4]

Концепция подражания Платона.

Принцип подражания играет весьма существенную роль в платоновском учении об искусстве и во всей античной эстетике. Основным платоновским термином является здесь «μίμησις», что буквально и значит «подражание». У Платона имеется еще и другое существительное того же корня – mimëma, которое тоже обозначает «подражание», но только подчеркивает не процесс подражания, а, скорее, его результат или его следствие, более или менее устойчивое. Словари обычно рассчитывают на то, что всякому человеку сразу же ясно, как надо понимать это «подражание».^[5] Вероятно, теория мимезиса и терминология Платона заимствованы им у музыканта Дамона^[6], который в деталях разработал тоже перешедшее к Платону учение о музыкальных стилях – об этосе.

Текст о подражании в 3 книге «Государства».

Наиболее общим текстом о подражании у Платона, несомненно, является книга III «Государства». Здесь, правда, идет речь по преимуществу о поэзии, а не об искусстве вообще. Но для теории подражания вся эта III книга «Государства» имеет основополагающее значение. Уже с самого начала этой книги Платон подробно говорит о недопустимости для поэтов таких сюжетов, которые бы разрушали бодрость духа у граждан идеального государства и заставляли их вести себя так же недостойно, как ведут себя гомеровские герои с их постоянными неумеренными переживаниями, с их слезами и криками или неумеренным смехом. Платон в своем изображении недостойных сюжетов у Гомера имеет в виду как раз свою теорию подражания, хотя до этого текста термин «подражание» у него и не употреблялся. Подражание здесь трактуется как область субъективных и притом недостойных выдумок, не имеющая ничего общего с объективным бытием, которое у богов должно отличаться благородством и достоинством, чтобы не впадать в чисто человеческие слабости. Далее у Платона следует (392 d – 394 d)^[7] большое рассуждение о разделении всякого повествования на «простое» и «подражательное». Вся драматическая поэзия (трагедия, комедия, эпос) для Платона является сферой подражания, но такое подражание следует всякими способами отвергать, признавая один не подражательный вид художественного творчества. Не скрывать себя за изображением действующих лиц, а быть самим собою – это и значит для поэта быть вне всяких методов подражания (393 d)^[8]. Вопрос заостряется еще больше, когда оказывается, что подражание исключается не только из художественной области, но из жизни вообще (394 е – 396 b)^[9]. Стражи государства не могут быть подражателями. Всякий подражатель подражает не одному, а многому, что противоречит самой человеческой природе. Стражи государства должны быть «тщательнейшими художниками общественной свободы» (395 с)^[10]; все искусства, равно как и связанные с ними виды подражания, безусловно, исключаются и запрещаются для стражей государства. Последние если чему и могут подражать, то только возвышенному и сдержанному благородству.И, возвращаясь опять к поэзии, Платон с новой силой обрушивается на подражателей всему случайному, безнравственному, порочному и требует, чтобы подражатель, будучи сам человеком честным и свободным от текучей пестроты жизни, в этом же виде изображал и всю действительность. Необходимо принять в идеальный город только «несмешанного» подражателя (397 d)^[11], то есть такого, который подражает чистой истине, а не всяким ее случайным нарушениям (397 b)^[12]. Тут – знаменитый текст Платона о том, что поэта мудрого в своих многоразличных подражаниях нужно отблагодарить, увенчать овечьей шерстью и выслать его в другое государство, и вместо этого обратиться к поэту «более суровому и не столь приятному, который будет подражать речи человека честного» (398 ab)^[13].

Подражание здесь, по Платону, – это нечто максимально субъективное и оторванное от объективной действительности, а если и связанное с нею, то только случайными нитями. Подражание связано также с настоящим моральным разложением, внедряя в человека все дурное, что есть в жизни, мешая ему сосредоточиться в себе и быть сдержанным. Правда, признается некоторого рода художественное творчество и на основе полного отсутствия всякого подражания. Это неподражательное искусство формально является непосредственным излиянием души художника без употребления образности, а по содержанию своему оно всегда стоит на большой моральной высоте и вместо текучей пестроты вносит в человека внутреннее единство. Нельзя сказать, чтобы эта концепция Платона отличалась полной ясностью. Прежде всего, если подражание насквозь субъективно и в нем могут только случайно мелькать черты отражения объективной действительности, то спрашивается, в чем же заключается подлинное отличие подражательного и неподражательного искусства? Ведь сам же Платон допускает возможность проникновения объективно-направленных элементов в подражание. Казалось бы, с точки зрения теории подражания очень мало разницы между таким текстом, где изображаемый герой говорит и действует от себя, и таким поэтическим текстом, в котором собственные речи героев отсутствуют, а все речи и действия героев поэт излагает от своего лица. Эти и другие сомнения и недоговоренности заставили Платона много раз возвращаться к своей теории подражания, уточнять ее основной тезис и вносить разного рода дополнения.^[14] О том, какова логическая структура такого ниспровергаемого Платоном подражания, говорят «Кратил» и «Софист». А о том, какова логическая структура правильно понимаемого подражания, читаем в книге X «Государства».

Теория мимезиса в диалогах «Кратил», «Софист».

Основная концепция подражания, изложенная в «Кратиле», может быть выражена очень кратко. Прежде всего, подражание мыслится здесь исключительно физически. То же самое относится и к именам, хотя имя отнюдь не исчерпывается только одним физическим звучанием и подражанием каким-нибудь именуемым вещам (423 ab)^[15]. Если имена и можно рассматривать как подражания, то это – подражания не физическим сторонам вещей и предметов, но их сущности (423 е – «oysia»)^[16], и потому первыми наименователями вещей были сами боги (423 е – 425 е)^[17]. Здесь появляется у Платона та весьма ясная категория сущности, которая в III книге «Государства» не представлена. Категория сущности, по Платону, осмысливает пустые физические звуки, направляет их в сторону определенных предметов, и звуки действительно становятся не просто сотрясением воздуха, но осмысленным наименованием предметов. Если сущности вообще не принимаются во внимание, подражание перестает быть подражанием и превращается в смутный психический процесс, насквозь произвольный. Это, несомненно, вносит ясность в концепцию III книги «Государства». Несколько шире ставится вопрос о подражании в «Софисте». В данном случае подражание обладает, вопреки «Кратилу», определенной объективно направленной природой. Однако Платон отнюдь не удерживается на этой объективистической позиции. В целом и «Кратил» и «Софист» вносят существенное уточнение в концепцию III книги «Государства». «Кратил» отличает подражание от субъективного психического процесса тем, что признает возможность подражания идеальным сущностям. В «Софисте» же, наряду с актами субъективными, в подражании признаются и такие образы, которые и обладают творческой природой и могут соответствовать объективной действительности, по преимуществу в ее буквальном содержании. Концепция этих двух диалогов безусловно шире концепции III книги «Государства». Этим мы отвечаем на то сомнение, которое было высказано выше в связи с III книгой «Государства», именно – с вопросом о том, чем же отличается, по Платону, подражательное искусство от неподражательного. Оно отличается либо определенным наличием в нем образа, отражающего действительность, либо направленностью на сущность предметов, на их смысл, так что подражание предметам есть подражание их сущности, их смыслу. При этом «Кратил» рассуждает строже «Софиста», потому что он прямо говорит о «сущности», а не просто о буквальном содержании материальной действительности.^[18]

Мимезис в 10 книге «Государства».

Гораздо шире критика подражания, которая содержится в X книге «Государства». Достаточно начать уже с того, что подражательная поэзия целиком изгоняется здесь из государства (595 а)^[19]. Художник (живописец), согласно выраженному здесь взгляду Платона, имеет дело с «явлениями», но не с «действительно существующими вещами» (596 е)^[20]. Платон проповедует, что бог создает только идею скамьи, плотник – отдельную скамью, живописец же только изображает сделанную плотником скамью. Таким образом, живописец, трагические поэты и прочие художники суть подражатели третьего разряда. Поскольку подражание относится только к явлениям, а не к истинно сущему, постольку подражатель вещам был бы полезнее, если бы создавал самые вещи, а не только их изображения. Но Гомер не знает истинно сущего, и поэтому он не стал ни законодателем какого-нибудь государства, ни военачальником, ни воспитателем, вроде Пифагора. Гомер – подражатель образов добродетели, а не самой добродетели, и потому он не воспитатель в ней (598 а – 601 b)^[21]. Подражатель вещи не знает, как делается сама вещь и как она употребляется. И поэтому «подражание есть какая-то забава, а не серьезное упражнение» (602 d)^[22]. «Душа наша переполнена тысячами подобных, сталкивающихся вместе противоречий» (603 d)^[23]. «Ум и закон» противостоят страстям, и потому в случае несчастья человек должен сдерживать самого себя, повинуясь уму и закону, а не кричать и плакать, подобно младенцам, получившим ушиб и не знающим, что с этим ушибом делать. Чем больше страстей, тем больше материалов для подражания. Подражание приносит огромный моральный вред. Платон делает самые радикальные выводы относительно Гомера и всей подражательной поэзии вообще, хотя «мы сами сознаем себя в восторге от нее» (607 с)^[24]. Нужно считать очень важным текст о внутреннем управлении человека самим собой и об его «великом подвиге», когда он отказывается от разных благ, в том числе от поэзии, ради высшей морали.^[25]

X книга «Государства» отвечает на один вопрос, который остался не разобранным в III книге этого диалога, а именно здесь признается подражание не только в виде субъективного процесса, но и подражание, направленное на объективную действительность, правда слишком в буквальном виде. В X книге «Государства» формулируется тот объективный вид подражания, который содержится в самых обыкновенных ремеслах. Этим значительно расширяется концепция и III книги «Государства» и «Софиста». Подражание, следовательно, признается Платоном в X книге «Государства» совершенно безоговорочно, но только оно сводится здесь к чисто физическому производству. Настоящее искусство есть просто производство. Всякое другое искусство, если даже оно воспроизводит какой-нибудь предмет, все равно является ненужной забавой. Наконец, в X книге «Государства» еще больше, чем в III книге того же диалога, разоблачается полная безнравственность всякого подражания. Но этим еще не исчерпываются те сомнения, которые вызывает III книга «Государства». Ведь уже «Кратил» трактовал о каком-то подражании сущности. Это уже подражание и более высокое и более допустимое. Имеются ли у Платона суждения о такого рода правильном и безукоризненном подражании, которое бы не сводилось только ко «второй» и «третьей» степени подражания, то есть не сводилось бы к ремесленному производству и к субъективному произволу подражающих. К сожалению, в X книге «Государства» Платон очень мало говорит о том виде подражания, который он считает наиболее основным и принадлежащим только богу. Нам необходимо дать некоторый, хотя бы небольшой комментарий к этому наивысшему типу подражания, когда бог, подражая самому себе, создает идеи вещей. Прежде всего, тут не совсем понятен термин «Бог». Что здесь Платон вовсе не имеет в виду какое-нибудь древнегреческое божество, это совершенно ясно. Однако, безусловно, ошибается тот, кто найдет здесь намеки на позднейший иудейско-христианский монотеизм. Последний имеет в виду вполне определенное божество со своим собственным именем и со своей собственной подробно разработанной мифологемой, которая обычно называется «священной историей». Можно только сказать, что религиозное сознание эпохи Сократа, Платона и Аристотеля оставило далеко позади себя и древнегреческих – народных, национальных – богов. Возникла необходимость более абстрактного представления о принципе бесконечно становящегося единства мира. На этих путях и создавалось учение, пока еще абстрактное, но уже мифологическое учение о боге, вполне далекое и от язычества и от христианства.^[26]

Истинное подражание по Платону.

Итак, искусство Платон рассматривает, как подражание (μίμησις), но подражание не существу вещи, а лишь ее чувственному проявлению; и он упрекает искусство в том, что, порождаемое неясным вдохновением (μανία), оно одинаково требует нашего интереса к ложному и истинному, дурному и хорошему, что во многих своих созданиях, как особенно в комедии, оно льстит нашим низшим склонностям и своей пестрой игрой наносит ущерб простоте и принципиальности характера. Чтобы получить высшее оправдание, искусство должно подчиниться задачам философии; на него надлежит смотреть как на средство нравственного воспитания; высшая его задача должна состоять в том, чтобы внушать любовь к добродетели и отвращение к пороку. Этим мерилом должны руководиться государственное управление и надзор, которым Платон в своих двух больших политических трактатах хочет подчинить искусство и, главным образом, поэзию и музыку, вплоть до мельчайших подробностей; то же мерило применяет и он сам, изгоняя из своего государства не только все безнравственные и недостойные рассказы о богах и героях, но и всякую изысканную и изнеживающую музыку, а также всю подражательную поэзию, а, следовательно, также и Гомера. Точно так же Платон требует, чтобы ораторское искусство, обычное упражнение в котором он решительно отвергает было преобразовано во вспомогательное средство для философии.^[27]

Истинное подражание, по Платону, собственно говоря, даже и не есть подражание, так как оно есть творчество самих вещей, то есть их производство, а вовсе не творчество только одних образов вещей. Тот, кто знает и самый предмет подражания и его образ, конечно, будет заниматься первым, а не вторым. Творец прекрасного настолько устремлен в само прекрасное, что его даже и не интересует вопрос о том, прекрасно ли его подражание, хотя, например, правила гармонии и ритма ему знать необходимо («Законы» II 670 е)^[28]. И что с такой точки зрения подражание, собственно говоря, перестает быть подражанием, это прекрасно сознает и сам Платон, когда он утверждает, что «искусно действующие» пользуются уже не подражанием, но тем, что «максимально истинно», так что, выходит дело, только несведущие пользуются подражанием. Все же, однако, Платон не хочет расставаться с этим термином и даже охотно употребляет, его, но только в применении к самому бытию, когда одни его стороны подражают другим его сторонам, так что дело здесь вовсе не в подражании, а в реальном порождении одного факта другим фактом. В этом смысле и человек может быть подлинным подражателем, то есть, мы бы сказали, может активно и реально переделывать самого себя и все окружающее. Наиболее ясные тексты на эту тему мы находим в «Тимее». Прежде всего, бесформенная материя становится огнем, водой, воздухом и т.д. в силу того, что все это является подражанием сверхчувственным идеям и истинно сущему (49 а, 50 с, 51 b)^[29]. Здесь у Платона мыслится чисто бытийственный процесс и притом глубочайшим образом принципиальный. Другие тексты этого рода представляют собою только мысли о применении этого глубочайшего принципа. Платон утверждает, что в связи с изменением космического периода, вследствие подражания целому, изменились и все единичные вещи. Круговое движение подражает волчку и подобно всему кругообращению мирового разума («Законы» X 898 а)^[30]. Наилучшее идеальное государство является подражанием царству Кроноса («Законы» IV 713 b)^[31]. Музыкальные тоны есть подражание божественной гармонии («Тимей» 80 b)^[32]. Необходимо заботиться о частях тела, «подражая при этом образу вселенной».^[33] Оглядываясь на это здание мысли, с изумлением замечаешь, с какой полнотой Платон предвосхитил философию, теологию и организацию средневекового христианства. Платон не только предшествующий христианин, как называл его Ницше, но и дохристианский пуританин. Он не доверяет человеческой природе, считая ее порочной. Мы даже сказали бы, что Платон не был греком, если бы не его превосходная проза. Он остается самым привлекательным греческим мыслителем потому, что унаследовал все обворожительные недостатки своего народа. Он был столь чуток, что прозревал совершенную красоту за преходящей формой; он был аскетом потому, что ему постоянно приходилось обуздывать свой порывистый темперамент. Ему было предначертано быть самым блестящим диалектиком античности.^[34]

Три координаты платоновского подражания

В результате изучения платоновских текстов и их новейших интерпретаций необходимо сказать, что у Платона существует несколько разных тенденций в учении о подражании, которые различаются у него не всегда ясно и лишь иногда – отчетливо и резко. Эти тенденции – те координаты, которые позволяют внести порядок в пеструю картину платоновского «мимезиса». Первую такую координату можно назвать субъект-объектной. Здесь мы находим как вполне субъективистическое толкование подражания, так и черты его объективной направленности, доходящей до того, что подражание уже перестает быть только подражанием предмету, но делается подлинным и реальным его порождением, даже его производством – физическим, психологическим, общественным и космическим. Вторую координату различных пониманий подражания у Платона можно назвать становлением. Оказывается, что подражание может отличаться не только разными степенями субъективности или объективности. Но ступени эти непрерывно переходят одна в другую, так что часто бывает нелегко определить, в какой мере Платон заинтересован в подражании. У Платона можно найти как тексты, совершенно уничтожающие значимость подражания, так и тексты, где подражание играет у него первейшую роль, даже космическую. И, наконец, Платон несомненно воспринял из общегреческого искусства и общегреческой жизни подражание в смысле танцевального искусства, что необходимо считать третьей основной координатой его учения. В одних текстах никакой хореографии совершенно незаметно. В других текстах о ней можно догадываться. В-третьих, текстах подражание прямо объявляется подлинной и настоящей хореографической постановкой, причем настолько универсальной, что все идеальное государство, оказывается, только и знает, что петь и танцевать, воплощая тем самым в себе целый идеальный мир.^[35]

[1] См.: Бенвенист Э. «Словарь индоевропейских социальных терминов». Издательская группа «Прогресс», М., 1995.

[2] Ксенофонт. «Воспоминания о Сократе». Издательство «Наука», М., 1993.

[3] Плутарх. «Избранные жизнеописания». В 2-х томах. Издательство «Правда». М., 1987. Том 1-й. Стр. 41.

[4] В изложении вопроса о происхождения слова «мимезис» мы воспользовались наиболее достоверной гипотезой Г. Коллера.

[5] Лосев А. Ф. «История античной эстетики». «Высокая классика». Том 3-й. Издательство «АСТ-Фолио», М., 2000.

[6] Дамон – знаменитейший учитель музыки 5 века (был личным преподавателем музыки у Перикла).

[7] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 156-158.

[8] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 158.

[9] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 160-161.

[10] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 160.

[11] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 163.

[12] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 162.

[13] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 163.

[14] См.: Лосев А. Ф. «История античной эстетики». «Высокая классика». Том 3-й. Издательство «АСТ-Фолио», М., 2000; «Очерки античного символизма и мифологии». 2-е издание. М., 1993.

[15] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 1-й. Стр. 660.

[16] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 1-й. Стр. 661.

[17] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 1-й. Стр. 660-661.

[18] Лосев А. Ф. «История античной эстетики». «Высокая классика». Том 3-й. Издательство «АСТ-Фолио», М., 2000.

[19] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 389.

[20] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 390-391.

[21] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 392-396.

[22] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 398.

[23] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 400.

[24] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 405.

[25] Лосев А. Ф. «История античной эстетики». «Высокая классика». Том 3-й. Издательство «АСТ-Фолио», М., 2000.

[26] Лосев А. Ф. «История античной эстетики». «Высокая классика». Том 3-й. Издательство «АСТ-Фолио», М., 2000.

[27] Целлер Э. «Очерк истории греческой философии». Издательство «Канон», М., 1996. Стр. 143.

[28] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 4-й. Стр. 121.

[29] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 451-452, 453, 454.

[30] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 4-й. Стр. 358.

[31] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 4-й. Стр. 164-165.В целом «Законы» представляют собой отдельный и независимый от предыдущего творчества памятник. Выродившаяся ионийская распущенность афинской морали и политики, полагал Платон, может быть исцелена только с помощью дорийской дисциплины нравственного кодекса Спарты. Все размышления Платона проникнуты страхом перед злоупотреблением свободой и пониманием философии как надзирательницы над народом и законодательницы искусств. «Законы» представляют собой капитуляцию сполна поживших Афин перед мертвой со времен Ликурга Спартой. Если самый славный из афинских философов мог сказать о свободе так мало хорошего, значит, Греция уже созрела для монархии.

[32] Платон. «Полное собрание сочинений». РАН института Философии. Издательство «мысль», М., 1994. Том 3-й. Стр. 486.

[33] Лосев А. Ф. «История античной эстетики». «Высокая классика». Том 3-й. Издательство «АСТ-Фолио», М., 2000.

[34] См.: Дюрант В. «Жизнь Греции: история цивилизации». Издательство «Крон-Пресс», М., 1997. Стр. 526-527.

[35] Лосев А. Ф. «История античной эстетики». «Высокая классика». Том 3-й. Издательство «АСТ-Фолио», М., 2000.

Иерей Максим Мищенко