В мартовской книжке «Странника» появилась рецензия на моё сочинение: «Влияние церковного учения и древнерусской духовной письменности на миросозерцание русского народа и в частности на родную словесность в древний допетровский период». Рецензия г. Пономарёва сама по себе такого рода, что отвечать на неё нечего, так как учёные вопросы, затрагиваемые в моём сочинении, в ней рецензентом не освещаются и я считал бы это для себя пустой тратой времени, если бы автор, руководясь, по-видимому, единственно «игривой фантазией», не возвёл на меня таких обвинений, которых я никак не могу принять на себя.
На низкопробное остроумие рецензента на счёт моих занятий сочинением и употреблённых в моей книге слов: «предок», «теперь» и т. д. не нахожу нужным говорить что-нибудь. На обвинение меня в неумении писать «гладко и сладко», или точнее, в частом употреблении местоимения «мы», причастных форм и обобщений скажу коротко. Употребление «мы» – дело обычное в учёных работах. «Притязательное самонапоминание», которое мне приписывает почтенный рецензент заключается не в употреблении «я» или «мы», а в складе речи и в том высокомерном отношении к работам других, не новичков только, как я, а и таких знаменитых учёных, каковы митр. Филарет, митр. Макарий, проф. Голубинский, пример которого даёт в своей рецензии г. Пономарёв. Без всякого видимого повода он снисходительно признаёт за указанными трудами обширную эрудицию и авторитетно добавляет, что в них нет творческой самобытности как в общей постановке целого, так и в самобытно-оригинальном освещении частных сторон и вопросов. Насколько справедливо подобное суровое заключение, за то говорит единственно авторитет г. Пономарёва. Таким образом, притязательное самомнение и самонапоминание может быть и при безличном способе выражения мысли. А если употребление «мы» и причастных форм, лишая речь гладкости, напоминает семинарию, то… что же делать?! Я из семинаристов! Да, судя по рецензии, из семинаристов и мой рецензент: причастные формы и местоимение «мы» он употребляет нередко. Обобщения, которые ставятся мне в вину, действительно, в моём сочинении встречаются. Но в этом дурного ничего нет. Я не хотел, подобно рецензенту, в своём сочинении подойти к окончательному выводу вдруг, ex abrupto. В начале своего сочинения я заявил: «Что бы не навязывать народу того, чего он не имеет, мы постоянно будем иллюстрировать свою речь речью народной, выражаясь местами из того или другого народного произведения; а делать выводы будем настолько, насколько даст нам право народный словесный материал». По мере того, как я подвигался в сочинении к доказательству главной своей мысли, своими обобщениями я давал читателю возможность следить, насколько справедливы мои частные выводы, на которых должен был основываться общий. Я, как новичок в учёной работе, далеко от фактов отходить не решался. И это мне поставлено в великую вину.
Какой же делает разбор моей книги г. Пономарёв? Рецензент не находит нужным делать разбора всей книги, а считает достаточным остановиться только на первых страницах и потом обругать автора, обвинив его в рабском подражании, невежестве и т. п. Из обвинений г. Пономарёва я признаю собственно одно, хотя и через чур притязательное: почему я не показал в своём сочинении развитие народного миросозерцания последовательно, по эпохам, в связи с развитием народной жизни и мысли, почему не показал последовательных наслоений в народно-поэтическом творчестве? На обвинение отвечаю выдержкой из речи перед публичной защитой своего сочинения.
«Когда мы приступали к своему труду, нам хотелось проследить историю религиозно-нравственного просвещения народа по векам или, по крайней мере, по периодам; хотелось, затем показать, какие памятники древнерусской письменности оказали наибольшее влияние на народную словесность и народное миросозерцание. Но задача, как убедил опыт, оказалась настолько широкой, что мы не решились взяться за неё, отложив исследование поставленных вопросов до будущего времени, и занялись вопросом вообще о влиянии церковного учения и древнерусской письменности на миросозерцание русского народа и народную словесность в допетровский период, находя, что этот вопрос сам по себе имеет достаточную цену» (Прав. Собеседн. 1884 г. февр.).
Отвечаю на другие обвинения, взводимые на меня г. Пономарёвым. Рецензент мой соглашается с утверждаемой мной мыслью, что «народная словесность – склад, в котором заключено всё духовное богатство народа», что «в памятниках народного творчества заключены народная мудрость, приобретённая многовековым опытом, народные убеждения, верования, симпатии, чаяния, идеалы»; но он крайне не доволен, когда я на деле, при исследовании того или другого вопроса, пользуюсь пословицами, духовными стихами и другими памятниками народного творчества, как выразителями народных убеждений, верований, идеалов. «Пословицы больше всего дают материала не для характеристики народных теоретических понятий о Боге, о вере и пр., а, главным образом, для знакомства с религиозно-нравственными началами и воззрениями народа», – глубокомысленно заявляет г. Пономарёв. Да разве понятие о Боге и вере не принадлежит к религиозно-нравственным началам и воззрениям народа?! По мнению г. Пономарёва не принадлежит! Что касается замечаний о сделанных мной «выписках» из пословиц, то эти замечания говорят, что почтенный рецензент не прочитал моей книги внимательно, а слегка «пробежал» её, да и то, может быть, не всю… По словам рецензента, я так веду дело. Выскажу положение да и делаю ряд выписок из пословиц в доказательство его. Глубокомысленный рецензент удивляется: зачем это? Если бы он внимательно всмотрелся хоть в одну такую, как он выражается, «выписку из пословиц», то увидел бы, что пословицы набраны в сочинении не случайно, лишь бы подходили они к данному предмету, а находятся в живой и тесной связи между собой, представляют из себя стройное народное воззрение на известный предмет. «Положим, – характеризует рецензент способ моей работы, – берётся вопрос «о промыслительной деятельности Божией». И вот автор выбирает такие пословицы, в которых говорится, что «всё от Бога и все под Богом ходим», «всё в мире творится не нашим умом, а Божьим судом», «Бог даёт живот, даст и здоровье», «без Бога ни до порога» и пр. Чтож? Я предоставлял в своём сочинении народу право говорить самому за себя. И страница стройного и связного подбора пословиц об известном предмете (хотя бы промыслительной же деятельности Божией) в данной области конечно ценнее двух-трёх печатных листов таких словоизвержений, какие представляет из себя статья г. Пономарёва «Русское народно-религиозное миросозерцание в школьной характеристике академического богослова магистранта». Далее г. Пономарёв недоумевает: каким образом можно делать характеристику русского народного христианского мировоззрения на основании пословиц, когда, за немногими исключениями, почти все они в тех же самых выражениях, хотя в других словах, существуют на всех европейских языках и наречиях? Пусть у других народов будут общие пословицы с народом русским. Что из того? Когда в свои русские пословицы народ русский заключил свои убеждения и верования, и когда воззрения, выраженные в пословицах, служат правилами жизни в быту народном, значит каждый учёный имеет право делать на основании русских пословиц характеристику русского народного миросозерцания. Указанием общности русских пословиц с европейскими г. Пономарёв, повидимому, признаёт русские пословицы наследием старины. Но в то же время он находит возможным ставить мне возражение: как можно характеризовать прошлое народное миросозерцание по пословицам будто бы настоящего времени? Если бы г. Пономарёв сам мало-мальски просмотрел Сборник старинных народных пословиц, изданный Обществом любителей древней письменности, за невнимание к которому он меня упрекает, то увидел бы, что все пословицы этого сборника в книжных выражениях встречаются в Сборнике пословиц Снегирёва, а в народной форме – у Даля. Значит, пословицы якобы настоящего времени (в сборниках Снегирёва и Даля) в существе дела принадлежат не только настоящему времени, а и прошлому. Наконец, г. Пономарёв возражает против возможности характеристики народного мировоззрения по духовным стихам. Рецензент не допускает, чтобы своеобразные понятия и сведения, передаваемые духовными стихами, были общим достоянием народа; но в то же время признаёт, что «особенности усвоения христианских сюжетов в стихах «калик перехожих» есть нечто безусловно общее для всего народа и, тем самым, характерное для народного миросозерцания». Но можно ли говорить об особенностях усвоения христианских сюжетов в народных стихах не указавши своеобразных понятий, передаваемых духовными стихами? Своеобразные понятия, передаваемые духовными стихами, и составляют особенности усвоения христианских сюжетов в этих стихах. Допустим, что духовные стихи в пору их появления были достоянием только «калик перехожих». Но нужно согласиться, что через сотни лет, переходя от одних калик к другим, передаваясь и перерабатываясь, духовные стихи сделались уже народным достоянием.
Что касается научных моих рассуждений, то г. Пономарёв остановился только на моём исследовании о роке и промыслительной деятельности Божией по народному воззрению. Видно, что «взгляд» мой ему не нравится; но г. Пономарёв и ограничился тем, что заявил о своём неудовольствии, – ни моего взгляда по данному предмету не опровергнул, ни своего не высказал и дальше 30-й страницы из 480-и рецензент мой не пошёл. Касаясь общей мысли, проходящей по моему сочинению, рецензент нашёл возможным обвинить меня в полупрезрительном, аристократически-покровительственном отношении к народу и его просвещению, коренящемуся на началах, заложенных в допетровской Руси. Смешно было мне читать подобное обвинение. Не за презрительное, а скорее за слишком тёплое отношение к народу русскому в допетровский период ещё можно обвинять меня с точки зрения западников. Видно, что г. Пономарёв совершенно не понял главной мысли моего сочинения. Если рецензента ввело в соблазн моё заявление, что в допетровской Руси не было достаточного школьного образования, которое могло бы сравнительно быстро перевоспитывать народ русский, то г. Пономарёв мог бы видеть из моего сочинения, что я не отрицаю других, действительно существовавших, способов христианского просвещения народа, каковы богослужения, уставные чтения из отцов церкви, церковная проповедь, частная беседа пастырей церкви с народом и т. д.
Рецензент мой положительно смотрит на меня с высока и бесцеремонно третирует мною, заявляя о моём «монументальном невежестве». Г. Пономарёв говорит, что я будто не читал ни Соловьёва, ни Забелина, а «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева прочитал только по индексу… Что станешь говорить против подобной бесцеремонности (чтобы не сказать более) журнального рецензента? Труды Соловьёва, Забелина и Афанасьева в каждой семинарской библиотеке есть и известны всякому мало-мальски интересующемуся книгой семинаристу. А я почему-то не мог заинтересоваться ими, не мог даже если не прочитать, то хотя бы перелистать их?.. На каком основании далее г. Пономарёв обвиняет меня в незнакомстве с изданиями Чубинского, Шейна и в игнорировании «Слова о полку Игореве». Если бы рецензент мой всмотрелся внимательнее в задачу моего труда, (насколько она верна – другой вопрос) то не стал бы взводить на меня этих обвинений. Я писал сочинение о влиянии церковного учения и духовной письменности на миросозерцание русского народа; а сборник Шейна характеризует только быт народа, причём христиански-религиозным элементам там не дано никакого места. «Слово о полку Игореве» говорит исключительно о языческой поре народного миросозерцания, которой я в своём сочинении должен был коснуться только в небольших размерах. Что касается сборника Чубинского, то все нужные для меня места из него есть в сборнике Драгоманова «Исторические песни малорусского народа». Я и ссылался только на сборник Драгоманова, считая для себя не обязательным щегольство ссылками. Затем, по словам рецензента, мне незнакомы этнографические данные, собранные в таком огромном количестве. Насколько считал нужным, я пользовался этнографическими данными и почти на каждой странице моей книги есть ссылки на труды этнографических обществ.
Ещё привожу одно обвинение против меня, которое выписываю буквально из статьи г. Пономарёва. «Наш отзыв затянулся(?), – говорит он, – и мы по необходимости должны кончить, хотя остаётся не менее любопытная сторона в труде г. Попова – его отношение к древнерусской духовной письменности, влияние которой на религиозное миросозерцание нашего народа составляло главный предмет его разысканий. В этой части его работа также плохая. Под видом древнерусской письменности и церковного учения у него идёт всё, что попадает под руки: апокриф из Палеи, Измарагд, древнерусские слова и поучения, библейские и евангельские чтения, церковные песни и молитвы и т. п., но нет ни малейшего намёка на такие памятники, как знаменитый «Домострой» Сильвестра, нет указаний и насчёт, в тесном смысле, «книжной народной словесности», с конца XVII века переходящей в лубочную печать и ближе всего стоявшей в соприкосновении с парадно-поэтическим творчеством и его памятниками".
Обвинение это отзывается уже прямо недобросовестностью. Так как я брал древнерусскую письменность всю в совокупности, то у меня в сочинении действительно встречаются и Палея, и Измарагд, и поучения, и пр. Даже «Домострой» и «Лубочная литература», на которые, по словам г. Пономарёва, нет у меня в сочинении ни малейшего намёка, фигурируют в моей книге очень часто. Для примера делаю выдержку с 299-й страницы моей книги.
«В «Домострое» говорится, что на трапезе добрых людей «ангелы невидимо предстоят и написуют дела добрая, и яства и питие в сладость бывает. И аще начнут представленную яству и питие похуляти… и начнут смрадные и скаредные речи… тогда возрадуются беси и приидут».
Речь о «Домострое» можно найти на страницах моей книги 46, 241, 243 и дал. «Намёки» на лубочную литературу встречаются на 116, 128, 149, 204, 299, 300, 303 страницах моего сочинения. Как оправдать подобную недобросовестность рецензента! Как объяснить аристократически-презрительное и небрежное отношение к моему «первому опыту в своём роде» человека, который сам пока ещё не заявил о себе ни одним солидным трудом по русской словесности?! Псевдокритическая бесцеремонность с разбираемым трудом, доходящая подчас до недобросовестности, – дело обычное в иных газетах и светских журналах, но тоже самое встретить в духовном журнале странно, будь это даже «Странник».