Древнеегипетская литература о страдании. «Песне арфиста» и «Диалог разочарованного со своей душой».
Сравнение вавилонских кризисных текстов с кризисными текстами Египта («Беседы разочарованного со своею душой», «Пророчество Ипувера», «Песня арфиста») может дать несколько параллелей социально-исторического характера. И в Египте, и в Вавилонии описывается нестабильное состояние общества, которое выражается в отсутствии сильной власти, устойчивой иерархии, а, следовательно – благоприятного предопределения и мирового порядка. В этой ситуации египетский человек хочет покончить с собой, а вавилонянин, больше привыкший к различного рода потрясениям, надеется на милость богов. Однако «Диалог о благе» существенно ближе египетскому именно тем, что в нем проступает отсутствие какой-либо надежды. Господин беден и вынужден заниматься то охотой, то ростовщичеством, царю не до него, бог еще дальше. Единственное существо, которое его понимает и готово уйти на тот свет вместе с ним, – верный Раб, в данном контексте являющийся близкой параллелью египетскому «Ка». Раб как второе «я», как сила, зовущая во мрак Подземного мира, конечно, выполняет функцию, противоположную египетскому «Ка», которое всячески отговаривает героя от самоубийства. И, тем не менее, в расстановке действующих лиц, в самом настроении обоих произведений есть нечто похожее. Египетские и вавилонские кризисные тексты сближает чувство растерянности перед бедствиями жизни и осознание невозможности понять замысел богов в отношении судьбы конкретного человека.[1]
«Песнь арфиста» не является цельным произведением, а составлена из 15-ти текстов времён Среднего и Нового Царства. Автор констатирует бренность земного мира и обречённость всего земного на исчезновение. Люди, когда-либо жившие на земле, вне зависимости от положения в обществе, все сходят в могилы, а могильные памятники время стирает в прах. Таким образом, от человека не остаётся никакого следа или воспоминания. О благах же загробного мира никто не рассказывал, потому что никто не может вернуться из «страны без возврата» и рассказать, что там есть.[2] На основании этого, автор приходит к выводу, что необходимо использовать эту жизнь для радостей и наслаждений, которые есть на земле.[3]
В «Песне арфиста», звучавшей когда-то, вероятно, на похоронах, провозглашается бесполезность заботы о так называемом «вечном доме». Ничто не может избежать разрушения. Но этот призыв отказаться от раздумий, отказаться от поисков и вопросов мог найти отклик преимущественно среди людей поверхностных и лишенных нравственного чувства. Между тем в эти годы, как показывает расцвет художественной литературы, египетское общество переживало период серьезных творческих исканий, и его глубоко волновали философские и этические проблемы. Многие прежние истины были поколеблены. Скепсис и гедонизм «Песни арфиста» был реакцией на это крушение идеалов. Но она изображала жизнь сплошным праздником, а это было ложью, и вовсе не только потому, что одни люди могли следовать ее советам, а другие не могли, одни были богаты, а другие бедны. Люди, отличавшиеся более тонкой душевной организацией и более развитым нравственным чувством, чем автор «Песни арфиста», признали, что мир и человеческий род «во зле лежит». Это было первое радикальное отрицание традиционного благодушия магической веры в незыблемый мир.
Выразителем этого протеста явился безымянный автор «Беседы разочарованного со своею душой».Из всего сочинения сохранилось лишь 155 строк. Начало сочинения, которое, видимо, содержало фабулу или предисловие к беседе, было утеряно. Одно из лучших произведений египетской литературы повествует о споре человека, готового к самоубийству, со своим «Ка», или душой. Жизнь стала ему невыносима, и он собирается найти смерть в огне. Характерно для этого времени, что душа, которой надлежало бы проявлять последовательное и твердое отношение к смерти, обнаруживает в этом споре нерешительность и не может дать никакого удовлетворительного ответа на сетования человека. Вначале она склонялась к тому, чтобы последовать за ним, каков бы ни был его конец; затем переменила мнение и попыталась удержать человека от насилия над собой. Все же она не нашла действенных аргументов в пользу хорошей жизни на этом свете и могла лишь уговаривать человека забыть горести и искать чувственных наслаждений. В конце концов, когда человек противопоставил несчастья этой жизни тихим радостям загробного мира, душа согласилась последовать за ним независимо от того, какая его ожидает судьба. Вывод может быть только один: этот мир так плох, что следующий должен принести облегчение.[4]
В этом документе заключена философия пессимизма, достойная изучения. Человек излагал душе свои доводы в четырех стихотворениях, состоящих из построенных по единому образцу тристихов, противопоставляя жизни избавление, даруемое смертью. В первом стихотворении говорится, что имя человека будет зловонным, если он последует совету души и предастся удовольствиям. У человека все еще остаются идеалы, и он не позволит запятнать свое доброе имя.
Видишь, имя мое ненавистно
И зловонно, как рыбьи отбросы
После ловли под небом раскаленным.
Еще в шести строфах человек живописует, сколь зловонна будет его репутация, если он последует трусливым советам своей души. Во втором стихотворении он принимается оплакивать крушение идеалов в современном ему обществе. Три строфы этого стихотворения звучат так:
Кому мне открыться сегодня?
Братья бесчестны,
Друзья охладели.
...Раздолье насильнику,
Вывелись добрые люди.
...Не помнит былого никто,
Добра за добро не дождешься.
После этих жизненных зол смерть представляется человеку благим избавлением.
Мне смерть представляется ныне
Исцеленьем больного,
Исходом из плена страданья.
Наконец, человек настаивает на высоких привилегиях мертвого, который свободно общается с богами и во власти которого противостоять злу.
Воистину, кто перейдет в загробное царство –
Будет живым божеством,
Творящим возмездье за зло.
Отказываясь от активных ценностей этой жизни ради пассивных благ будущей безмятежности, этот человек обогнал свое время. В пессимизме предположительно существовала тенденция искать избавление в смерти, а не придавать значение продолжению жизни в этом мире.[5]
Исследователи отмечают сходство некоторых слов и выражений этого литературного памятника с книгой Иова. Поэма раскрывает перед нами внутреннюю борьбу человека, подавленного горем и всеми покинутого. Чувствуется, что его несчастье вовсе не в том, что он беден и не имеет насущного хлеба, а в нравственных страданиях, причиненных низостью и несправедливостью близких людей. Это уже не социальная трагедия, это трагедия Гамлета, трагедия общечеловеческая. Поэта потрясает то, что он видит вокруг себя: бесчестность братьев, алчность, бесплодность жертвы, неблагодарность, измену. Это замечательное произведение египетской литературы открывает перед нами всю глубину пессимизма, охватившего многих мыслящих людей Египта. Всемирно-историческое значение его в том, что оно свидетельствует о тупике, в котором оказалось магическое мировоззрение. Человек, признавший жизнь настолько невыносимой, что предпочел ей смерть, тем самым бросил вызов той неподвижной и, казалось бы, совершенной Вселенной, в которой все закономерно и все соответствует воле богов. Но, с другой стороны, мы видим, что «разочарованный» верит в существование высшей божественной правды где-то по ту сторону смерти. Он жаждет познать высшую радость, вступив в царство Ра, в область вечного света. Там он будет «живым божеством». Добро, Правда (Ма’ат) есть нечто высочайшее и достойное поклонения. Путь к вечным селениям, по мнению египтян, открывают формулы заклятий. Но автор «Беседы разочарованного...» ни слова не говорит о них. А так как в царстве Ра он ищет Правды, то очевидно, что только Правда может открыть ворота неба.
Несмотря на то, что в «Беседе», как и книге Иова, в поэтической форме описываются размышления над величайшими проблемами жизни и смерти, а также, несмотря на счастливый исход «Беседы» (человек послушался мнения своего духа), полной параллели между произведениями провести невозможно. В «Беседе описывается несчастный человек, вынуждаемый задуматься о самоубийстве под гнётом несчастий, свалившихся на его голову; а в книге Иова поднимается проблема страдания невинного праведника, причём, Иов даже и не думал о самоубийстве. Коренное различие кроется также в том, что египетский самоубийца хочет найти за гробом справедливость и блаженную жизнь с богами, а Иова ждёт после смерти тёмный шеол, куда сходят после смерти души всех людей вне зависимости от их праведности.
[1] Емельянов В. В. Ритуал в Древней Месопотамии. / В. В.Емельянов. – С.-П.: Азбука-классика, Петербургское востоковедение, 2003. С. 189 – 190.
[2] Матье М. Э. Древнеегипетские мифы. / М. Э. Матье. – М., 1956. Гл. IV, с. 77 – 78.
[3] Коростовцев М. А. Литература Древнего Египта. // История всемирной литературы. – М., 1983. Т. 1, гл.2, с. 68; Матье М. Э. Древнеегипетские мифы. / М. Э. Матье. – М., 1956. Гл. IV, с. 77 – 78.
[4] В преддверии философии: духовные искания древнего человека. / Г. Франкфорт [и др.]; пер. с англ. Т Толстой. – С.-П.: Амфора, 2001. С. 133.
[5] В преддверии философии: духовные искания древнего человека. / Г. Франкфорт [и др.]; пер. с англ. Т Толстой. – С.-П.: Амфора, 2001. С. 135.
