Исследования евангельских притч из того, что этот важнейший «речевой жанр» провозвестия Иисуса Христа по своему происхождению связан с Еврейским «машал»‘ом (на иврите «машал» – сравнение). В еврейской (библейской или талмудической) письменности слово «машал» обозначается целая группа жанровых форм (от благословения и аллегории до загадки, пословицы и насмешливой поговорки-дразнилки), которые обычно так или иначе включают или подразумевают сравнение (например, Числ. 23:7 – 24; 1 Цар. 10:12; Иез. 12:22; 17:2; Притч. 1:6).[1]В Ветхом Завете под словом машал обычно подразумевается афоризм (характерный пример – Книга Притчей Соломона). Подобную же, но более сложную форму притчи мы находим и в Евангелии (например, Мф. 5:13). Там же впервые появляются притчи-рассказы как важнейший элемент проповеди (хотя притчи-рассказы не чужды и Ветхому Завету, например, 2 Цар. 12:1 – 6). Среднее положение между афоризмом и рассказом занимает притча-сравнение (например, Мф. 11:16 сл., 13:44 – 50). По мнению некоторых современных экзегетов, притчи-рассказы в литературном отношении наиболее оригинальный евангельский жанр, начало которому положил Сам Господь Иисус. Некоторые ветхозаветные мидраши имеют сходство с евангельскими притчами-рассказами.[2]

Со времени первохристианской Церкви притчей назы­вается история, рассказанная Иисусом как иллю­страция к Его учению. В Евангелиях записано множество притч, рассказанных Иисусом. Притчи, образно излагающие какую-либо идею, встречаются и в некоторых исторических и пророческих книгах Ветхого Завета. Прежде всего, мы должны установить, в чем основной смысл той или иной притчи. Имеют ли ее детали какое-то значение, или они просто служат фоном, на котором разворачивается действие? Большинство притч Иисуса были рассказаны, дабы посредством сравнений помочь людям понять, что такое Царство Божие и как Бог относится к людям.[3] В основе греческого слова «parabole» есть идея сравнения. Восточному складу ума свой­ственно говорить и учить в форме сравнения, ему свойственно выражаться загадками, которые возбуж­дают любознательность и располагают к размы­шлению: библейские книги, в особенности изречения «мудрецов» дают нам пример этих наклонностей (Притч. 10:26; 12:4; Суд. 14:14). Это, однако, не является самым главным для объяснения жанра притч: притчи надо понимать как некую игру символов, то есть образов, взятых из земных реальностей, чтобы обозначить ими (знак) реальности богооткровенные (священная история, Царство...) и нуждающиеся в большинстве случаев в глубинном объяснении.[4]

С самого начала своей истории Израиль столкнулся с трудной проблемой: обладая складом ума очень конкретным, он должен был говорить о трансцендентном Боге, не допускающем никакого чувственного изображения (Исх. 20:4). Надо было постоянно говорить о жизни Бога, опираясь на земные реальности, которые приобретали смысл знаков. Столь частые в древних текстах антропоморфизмы являются символами, содержащими в зародыше настоящие притчи (Быт 2:7). В дальнейшем они становятся более редкими, но забота о символическом изображении будет тем сильнее (Иез. 1:16 слл). Нравственная и религиозная жизнь человека имела потребность в такого рода сближениях. Пророки постоянно прибегают к ним как в своих обличениях (Ам. 4:1; Ос. 4:16), так и для провозглашения Божественных обетований (Ис. 11:6 – 9; Иер. 31:21); в то же время прибегают к символическим действиям (Ис. 20:2; 19:10: Иез. 4 – 5). Настоящие притчи встречаются также висторических книгах для иллюстрации какого-либозначительного события священной истории (2 Цар. 12:1-4; 14:5). Этот способ выражения расширяется в позднейшем иудаизме, так что становится подлинным педагогическим методом раввинов. Факт, выраженный образом, или история прошлого, приведенные как ответ на традиционный вопрос: «Чему это подобно?» иллюстрирует преподавание Писания. Иисус включается в это течение, часто возвещая символы, передающиеЕго благовестие подобным же введением: «Чему уподобим... какою притчею изобразим?» (Лк. 13:18). «Царство небесное подобно ...» (Мф. 13:24 – 31).[5]Иллюстрируя конкретными реальностями повседневной жизни свое учение о смысле священной истории, пророки выделяют их как особые темы: пастырь, брак, виноградник, снова встречающиеся в евангельских притчах. Безвозмездная любовь и благоволение Божий с одной стороны, и закоснелость в ответах народа с другой, являются как бы тканью этих воображаемыхэпизодов (ср. Ис. 5:1 – 7; Ос. 2; Иез. 16), хотя в них можно также найти более точные указа­ния на ту или иную моральную установку (Притч. 4:18; 6:6 – 11; 15:4), а равно и на определенную моральную ситуацию (Суд. 9:8 – 15). В Евангелии перспектива сосредоточивается на окончательном осуществлении Царствия Божия в лице Иисуса. Этим и объясняется значительное место, занимаемое притчам о Царстве. Случается, что символи­ческий рассказ содержит не только поучение общего характера, но что все детали имеют опреде­ленное значение, требующее особого толкования. Притча становится тогда аллегорией. Пример этого мы находим в некоторых текстах Ветхого Завета (например, Иез. 17), а затем в паремиях четвертого Евангелия (Ин. 10:1 – 16; 15:1 – 6). Притчи часто содержат, по крайней мере, не­сколько аллегорических черт; так, например, Иисус го­ворил о Боге и об Израиле в образе хозяина вино­градника (Мф. 21:33). Евангелисты подчеркивают этот аспект, наводя мысль на интерпретацию; например, Матфей аллегоризирует, употребляя выражение; «Ваш Господин», тогда как Иисус говорил в притче о «Хозяине дома» (Мф. 24:42; Мк. 13:35), а Лука приводит притчу о милосердном Самарянине в таких выражениях, что мысль переносится на Христа (Лк.10:33).[6]

Для толкования таинственного смысла некоторых евангельских притчах надо обращаться не столько к загадочным речениям мудрецов (3 Цар. 10:1 – 3), сколько к нарочито таинственным образам позднейших писаний. Начи­ная с Иезекииля, пророческие прорицания будущего постепенно превращаются в апокалипсисы: в них содержание откровения сознательно обволакивается целым рядам образов, требующих толкования, чтобы быть понятыми. Присутствие «ангела-толкователя» обычно подчеркивает и глубину пророческой вести и трудность данного откровения. Так, аллегория об орле (Иез. 17.2-10), называемая «загадкой» и «притчей», объясняется затем самим пророком (17:12 – 21). В видениях Захарии является ангел толко­ватель (Зах. 1:9); апокалиптические видения Даниила так грандиозны, что сам тайнозритель нуждается в объяснениях (Дан. 7:15). Таким образом, представляется тройная схема: символ – просьба истолковать его – применение символа к действительности.Тайна Царства и личности Иисуса настолько необычна, что она может проявить себя только постепенно и согласно степени восприим­чивости слушателей. Поэтому Иисус в первый период своей общественной жизни требовал сохра­нения «мессианской тайны», как это особенно под­черкнуто у Мк. (1:34,44; 3.12; 5.43...). Этим объя­сняется и то, что Он предпочитал говорить притчами, которые, давая первоначальное понятие о Его учении, заставляют думать и нуждаются в объяснении, чтобы быть совершенно правильно понятыми. Таким образом, учение преподается как бы на двух уровнях, ясно разграниченных у Мк. (4:33): применение традиционных тем (царь, пир, виноградник, па­стырь, посев...) наводит собрание слушателей на путь понимания П.: ученикам же дается Самим Иисусом более глубокое толкование этого учения. Их вопросы напоминают в этих случаях вопросы тайнозрителей в апокалипсисах. Итак, притчи являются необходимым посредничеством для того, чтобы ум открылся вере: чем более верующий проникает в открывающуюся тайну, тем более он понимает смысл притчей; наоборот, чем больше человек отвергает благую весть Христа, тем труднее ему понять смысл притчей Царства. Евангелисты подчеркивают этот факт, когда, удивленные Ожесточением мно­гих Иудеев, не принимающих евангельского бла­говестия, они представляют Иисуса, отвечающего ученикам цитатой из Исайи: притчи лучше дают понять слепоту тех, кто сознательно отказывается принять учение Христово (Мф 13.10-15). Однако, кроме притчей, сродных с апокалипсисами, встречаются также более ясные притчи, в которых содержится общедоступное нравственное учение.[7]

Число притчей в Евангелиях с трудом поддается учету, поскольку к ним можно отнести и речения, имеющие характер сравнений, метафор, крылатых слов, пословиц (напр., «соль земли...», Мф. 5:13). Классическим типом евангельских притч принято считать тот тип, который является законченной новеллой. В синоптических Евангелиях содержится свыше 30 притчей. Из них 7 притчей такого рода есть у всех синоптиков, 3 являются общими для Мф. и Лк., 2 есть только у Мк; большая часть притчей (18) приведена только у Лк.[8] В Ин. притчи встречаются реже всего и приближаются к развернутым метафорам, притчам-аллегориям (например, сравнение Христа с добрым пастырем или виноградной лозой, 10:11 сл., 15:1 сл.). В ряде евангельских притчах использованы мотивы Ветхого Завета (ср. Ис. 5 и притча о виноградарях в Мф. 21:33 сл.), в некоторых можно усмотреть намек на исторические события (ср. Лк. 19:12 и Иосиф Флавий, Древности, 17, 9 сл.), а в одной из них (Лк. 17:7), вероятно, содержится отголосок бродячего сюжета. Ее сюжетный прототип имеется в иудейском «Сказании о бедном книжнике и о богатом мытаре Ладжане», которое, в свою очередь, восходит к древнеегипетской притче. Но в основном реалии притчей взяты не из истории или древних легенд, а из конкретных обстоятельств жизни людей. События притчей разворачиваются, как правило, на фоне земледельческого или пастушеского быта. В них фигурируют пахари и рыбаки, купцы и наемные работники, реже – цари. Притчи невольно захватывают слушателя и читателя, заставляют их включаться в переживания действующих лиц. Лаконичная и яркая образность притчей, их поэтическая структура и изобразительные средства (гиперболы, метафоры, контрасты, неожиданные концовки) помогали их быстрому запоминанию наизусть. Разнообразна и эмоциональная окраска притчей. В них есть рассказы, для которых характерны спокойная, эпическая тональность (притча о сеятеле, Мф. 13:3 сл.), и гневное обличение (притча о талантах и об овцах и козлищах, Мф. 25:14 сл.), горькая ирония (притча о детской игре, Мф. 11:16 сл.) и своего рода «мягкая улыбка» (притча о настойчивом друге, о потерянной монете, о вдове и судье, Лк 11:5 – 8; 15:8 – 10; 18:2 – 8). Часто в притчах употребляется прием аллегорий. Большинство из них построено по принципу поэтической симметрии.[9]

Классификация притчей может быть только условной, так как почти все они по природе своей полисемантичны. В них есть несколько уровней, что не позволяет разбить весь корпус притчей на четкие категории. Ниже приводится одна из возможных классификаций. Притчи контрастовхарактеризуются неожиданными концовками, показывающими, что Господь возвышает малое и униженное в глазах людей и, напротив, может отвергнуть то, что велико по мнению «мира». Оправдан не благочестивый фарисей, а смиренный грешник мытарь (Лк. 18:10 сл.); из самого малого зерна вырастает целое дерево (Мф. 13:31 сл.); малая толика закваски сквашивает большое количество теста (Мф. 13:33); одно зерно, упавшее на добрую землю (Лк 8:4 – 8), дает урожай, которым «могли насытиться более ста человек». Все эти притчи указывают не только на несоизмеримость Божественного и человеческого, но и на Царство Небесное, которое побеждает, приходя в мир неприметным образом. Притчи о внезапности Суда Божьего. Слово Христово застает врасплох тех, кто не готов к его принятию. Оно есть не только Благая Весть, но и Суд, который будет длиться до конца мира. Жених, приходящий в полночь (Мф. 25:1 сл.), вор, проникший в дом спящего хозяина (Мф 24:43), господин, возвращающийся внезапно и требующий отчета от своих слуг (Мф. 25:14 сл.), смерть, неожиданно застигшая богача, который успокоился, расширив свои закрома (Лк 12:16 сл.), – все это образы, напоминающие о необходимости бодрствовать, о бескомпромиссном требовании, которое предъявляет Евангелие человеку. Среди притчей этой категории самой трудной считается притча о неверном управителе (Лк 16:1 сл.). В ней смущает то, что в пример ставится человек, едва ли заслуживающий уважения. Однако эта притча – не аллегория. В ней изображен человек, попавший в затруднение и быстро нашедший из него выход. Его энергия в житейском деле должна служить укором для тех, кто перед лицом Божьим пребывает в беспечности. Причти о долготерпении Божьемкосвенным образом указывают на длительность исторического процесса и постепенное «прорастание» Царства Божьего среди людей. Эти притчи охлаждают нетерпение тех, кто желал бы немедленно устранить зло из мира (притчи о плевелах Мф. 13:24). Притчи говорят о медленном созревании посевов Божьих (притча о всходах, Мк. 4:26 сл.), о долгой отлучке господина (П. о талантах), о процессе роста зерна и сквашивании теста (притчи о горчичном зерне и о закваске, о хозяине, который откладывает решение срубить бесплодную смоковницу (Лк. 13:6 сл.). Долготерпение Божье, проявившееся в священной истории, иллюстрирует притча о злых виноградарях (Мф 21:33 сл.). Притчи об отношении между Богом и человекомуказывают на бесконечнуюценность в очах Божьих каждой души(притчи о пропавшей овце, Лк. 15:4 сл.; облудном сыне, Лк. 15:11 сл.; о потерянной монете, Лк. 15:8 сл.). Они иллюстрируют слова Молитвы Господней«оставь нам долги наши...» (притча о двухдолжниках, Лк. 7:41 сл.); указывают насоблюдение заветов Христовых как натвердое основание жизни (притча о фундаментах, Мф. 7:24 сл.). К этой же категории относятся притча о званных на вечерю (Лк. 14:16 сл.) и эсхатологическая притча обовцах и козлищах (Мф. 25:31 сл.). Последняя притча, по мнению Иеремиаса,имеет в виду язычников, не знавшихЗакона Божьего, но принятых в Царство, поскольку они проявили милосердие к людям.Притчи о высшей ценности Царства Божьего. В них Царство символизируется сокровищем, найденным в поле(Мф. 13:44), и драгоценной жемчужиной (Мф 13:45).В целом большинство евангельских притчей требуют от человека волевого решения:все отдать ради Царства, быть всегдаготовым встретить его, служить Богув любви, смирении и подвиге.[10]

Если перенестись в библейскую и восточную среду, в которой учил Иисус, и учесть Его метод прогрес­сивного преподавания Своего учения, становится легче толковать притчи. Материалом для них служат и скромные факты повседневной жизни, и, может быть преимущественно, великие события священной истории. Их традиционные темы, которые легко схватываются слушателями, уходит корнями в Ветхий Завет и сле­довательно уже насыщены богатым содержанием, когда Иисус обращается к ним. Никакая неправдо­подобность не должна удивлять в свободно соста­вленных рассказах, всецело направленных к преподанию учения; читатель не должен удивляться роли некоторых персонажей этих рассказов, введен­ных для подтверждения какого-либо суждения «от противного» (например, Лк. 16:1 – 8; 18:1 – 5). Во всяком случае, необходимо представить сначала в полном свете теоцентрический, точнее христо-центрический аспект большинства притчей.[11] Какой бы характер ни носила аллегория, в конечной итоге центральный персонаж должен чаще всего оли­цетворять Отца небесного (Мф. 21:28; Лк. 15:11) или Самого Христа – либо в Его исторической миссии («сеятель» у Мф. 13:3, 24, 31), либо в Его будущей славе («тать» у Мф. 24:43; «господин» – 25:14; «жених» – 25:1); когда же говорится о двух глав­ных персонажах, то они: Отец и Сын (Мф. 20:1 – 16; 21:33, 37; 22:2). Поистине любовь Отца, засвидетель­ствованная людям посланием Его Сына, есть главное откровение, принесенное Иисусом. Ему служат притчи, показывая окончательное завершение, данное но­вым царством замыслу Божию о мире.[12]

Предложенныев середине и второй половине XX в. реконструкции проповеди Иисуса о Царстве Бога были основаны на представлении, согласно которому содержание этой проповеди лучше всего сохрани­лось в притчах.[13] Вероятно, именно поэтому даже само слово «притча» приобрело в новозаветных исследованиях переносные значения.Так, некоторые описанные в евангелиях действия Иисуса называются в со­временной экзегезе «притчами в действии». К ним относят, например, часто встречающуюся в традиции тему общения Иисуса с «грешника­ми». А Эдвард Схилебекс в сво­ей фундаментальной книге, притязающей на подытоживание – в дог­матическом плане – двухсотлетних исследований жизни и учения Иисуса, назвал жизнь (и евангельскую историю) Иисуса «притчей Бога».Специальные словари показывают, что еврейское слово «машал» имеет в библейской литературе больше десяти значений, а греческое слово «parabole» («притча») в НЗ встречается в семи значениях. Поэтому при­знаки притчи как жанра раннехристианской традиции нельзя вывести из значения соответствующих слов в наших литературных памятниках.[14]

Адольф Юлихер (1857 – 1938) в своем обширном исследовании «Притчи Иисусовы» осуществил первый сравнительно-литературный анализ евангельских притч, сопоставляя их с произведениями греческой литературы, и доказал, что притчи Иисуса, знакомые нам по синоптическим евангелиям, были переосмыслены в раннехристианском предании посредством аллегорического мето­да интерпретации.Исходя из убеждения, что в основе своей притчи содержат подлинные слова Иисуса, Юлихер предпринял попытку отделить в них «наслоения более позднего времени».[15] Последующие исследования подтвердили и развили этот вывод Юлихера. Переосмысление притч в предании привело к тому, что принципиально изменились их структура и коммуникативная функ­ция. Согласно распространившемуся в экзегезе второй половины XX в. мнению, в провозвестии Иисуса притчи, основанные на развертывании образа, представляли собой «речевые события», которые вовлекали слуша­теля в определенную ситуацию, то есть в ситуацию принятия или отвержения эсхатологической вести Иисуса о том, что «срок исполнился, Божье Царство близко». А в раннехристианской традиции появилось новое «место в жизни» для притч: они стали использоваться как назидательные истории, многие из них приобрели аллегорические толкования. Эсхатологический смысл был заменен моральным или вероучительным, «речевое событие» – аллегорической «мудростью».Таким образом, современные исследования притч основываются на том, что все включенные в синоптические евангелия аллегорические толкования (например, Мк. 4:13 – 20; Мф. 13:36 – 43) возникли в раннех­ристианской традиции или были созданы самими евангелистами. Ис­торический анализ этого процесса «аллегоризации» дал И. Иеремиас в книге «Притчи Иисуса». Он, в частности, показал, как аллегорические черты проникали в текст самих притч, меняя их смысл.Аллегоризация притч Иисуса не завершилась с созданием евангелий: у христианских авторов конца II–III в. (например, у Иринея Лионского и Оригена) встречаются теологические осмысления притч, по­строенные на аллегорическом методе интерпретации Писания. В пос­ледующие века аллегорическое толкование в качестве принципиального подхода к тексту стало господствующим в христианской экзегезе.[16] Юлихер выделил три основных типа евангельских притч:«притча в узком смысле слова»;«парабола», или «притчевое повествование»; «повествование-образец».Р. Бультман перенял классификацию Юлихера и дополнил ее ана­лизом «малых» жанровых форм образной речи в синоптической тради­ции: образных выражений (например, Мк. 2:17), метафор (например, Мф. 7:13; Лк. 9:62) и сравнений (например, Мф. 24:27). Как считает Бультман, именно из образных выражений и сравнений развиваются притчи в узком смысле слова. Они отличаются от сравнений или образных выражений лишь «обстоятельностью в разработке образа». Соответственно он делит притчи на две группы – по происхождению из образного выражения или из сравнения.

Следует помнить: именно предполагаемая ситуативная обусловленность притч Иисуса становится препятствием для реконст­рукции их исходного смысла, так как очень трудно определить с большой степенью достоверности, в какого рода ситуации Иисус мог рассказать ту или иную притчу и к каким адресатам она была обращена. Поэтому, вероятно, результаты восстановления конкретного первоначального «места в жизни» для от­дельных притч, то есть их функций в рамках публичной деятельности Иисуса, всегда будут лишь гипотетическими. Иеремиас полагал, что центром проповеди Иисуса была эсхато­логическая весть. Такое представление Иеремиас сделал ключом для своего исторического истолкования притч. По этому пути за ним пошли многие другие исследователи.В самом деле, если смысл притч Иисуса определен контекстом его эсхатологического провозвестия, то они не были наглядными иллюст­рациями общезначимых нравственных идей. Однако это общее поло­жение не может заменить отсутствующих конкретных сведений о той исторической ситуации, в которой определенная притча обрела свое первоначальное «место в жизни». С гораздо большей уверенностью мы можем судить о функциях (то есть «месте в жизни») притч в евангелиях. Ведь опирающийся на результаты «истории форм»[17] анализ евангелий как целостных литературных произведений позволяет понять концепции евангелистов, а понимание идей и замысла евангелиста дает возможность глубже истолковывать смысл отдельной притчи внут­ри изучаемого Евангелия.[18]

[1] Лёзов С. «История и герменевтика в изучении Нового Завета». Издательство «Университетская книга», Москва – Санкт-Петербург, 1999. Стр. 424.

[2]Мень А., протоиерей. «Словарь по библиологии в 2-х томах». Издательство «Фонд имени Александра Меня», М., 2002. Том 2-й. Стр. 443.

[3] «Библейская энциклопедия. Путеводитель по Библии». Российское библейское общество, 2002. Стр. 110.

[4] «Словарь библейского богословия». Под редакцией Кс. Леон-Дюфура. Перевод с французского языка. Издательство «Кайрос», Киев, 2003. Стр. 910.

[5]«Словарь библейского богословия». Под редакцией Кс. Леон-Дюфура. Перевод с французского языка. Издательство «Кайрос», Киев, 2003. Стр. 911.

[6]«Словарь библейского богословия». Под редакцией Кс. Леон-Дюфура. Перевод с французского языка. Издательство «Кайрос», Киев, 2003. Стр. 911.

[7] «Словарь библейского богословия». Под редакцией Кс. Леон-Дюфура. Перевод с французского языка. Издательство «Кайрос», Киев, 2003. Стр. 911 – 912.

[8] См. таблицу с евангельскими притчами и их перечисление: «Приложения к Библии, книгам Священного Писания Ветхого и Нового Завета». Четвертое издание. Издательство «Жизнь с Богом», Брюссель, 1989. Стр. 2277; «Библейская энциклопедия». Издание Свято-Троице-Сергиевой Лавры, 1990. Стр. 579 – 580.

[9]Мень А., протоиерей. «Словарь по библиологии в 2-х томах». Издательство «Фонд имени Александра Меня», М., 2002. Том 2-й. Стр. 494.

[10]Мень А., протоиерей. «Словарь по библиологии в 2-х томах». Издательство «Фонд имени Александра Меня», М., 2002. Том 2-й.Стр. 495 – 496.

[11] Подробности благовестия Иисуса Христа посредством притчей в: Кассиан (Безобразов), епископ. «Христос и первое христианское поколение». Репринтное издание. Издательство «Русский путь», Париж – Москва, 1996. Стр. 18 – 29.

[12] «Словарь библейского богословия». Под редакцией Кс. Леон-Дюфура. Перевод с французского языка. Издательство «Кайрос», Киев, 2003. Стр. 912.

[13] См.: Данн Д. «Единство и многообразие в Новом Завете: исследование природы первоначального христианства». Издательство Библейско-богословского института св. апостола Андрея, М., 1997. Стр. 53 – 56.

[14] Лёзов С. «История и герменевтика в изучении Нового Завета». Издательство «Университетская книга», Москва – Санкт-Петербург, 1999. Стр. 425.

[15]Мень А., протоиерей. «Словарь по библиологии в 2-х томах». Издательство «Фонд имени Александра Меня», М., 2002. Том 2-й. Стр. 488.

[16] Лёзов С. «История и герменевтика в изучении Нового Завета». Издательство «Университетская книга», Москва – Санкт-Петербург, 1999. Стр. 425.

[17] Подробнее об этом методе: Гатри Д. «Введение в Новый Завет». СПб., 1996. Глава 6 «Метод «истории форм» и его развитие».

[18] Лёзов С. «История и герменевтика в изучении Нового Завета». Издательство «Университетская книга», Москва – Санкт-Петербург, 1999. Стр. 426 – 427.