В патристический период принято выделять две основные экзегетические школы – александрийскую и антиохийскую. По способам толкования Священного Писания они расходятся в начальный период своего становления. В Александрии уже ко времени учеников апостольских приобретает популярность и получает широкое распространение аллегорический метод толкования Священного Писания. «Аллегория... есть иносказание, в котором вообще между тем, что говорится и тем, что разумеется под сказанным, не существует необходимой связи, и эта последняя устанавливается лишь самим аллегористом».[1] Аллегорический метод – один из основных методов толкования Священного Писания, наряду с историко-филологическим (буквально-историческим) и типологическим (феорическим). Прибегая к аллегории, толкователь предлагает рассматривать библейские лица и события в качестве образов, символизирующих собой либо философские и богословские идеи, либо законы духовной жизни и понятия из нравственной сферы. Соответственно, различают философскую, богословскую, духовную и нравственную аллегорию. Философская аллегория более характерна для Филона Александрийского и Оригена, в то время как у подвижников христианской Церкви большей популярностью пользовалась богословская и нравственная аллегория.[2]

Проследим историческую канву формирования Александрийских экзегетических принципов аллегоризма.

Александрийская школа в лице Климента и Оригена при разработке христианской этике и эстетике придерживалась определенных религиозно-философских традиций. Ведущей фигурой, на которую ориентировались эти учителя Церкви был знаменитый представитель иудео-александрийской мысли – Филон Александрийский. Филон (ок. 25 до н. э. – ок. 50 н. э.) был верующим иудеем и жил в то самое время, когда в Палестине закладывались основы христианства. В нем сочеталась вера в Библию и глубокая любовь к философии Платона; он видел абсолютную истину в том и в другом, а истина не может противоречить истине. Это поставило его перед проблемой, с которой столкнулись поколения теологов Александрийской огласительной школы (впрочем, и не только они). У него впервые появляются некоторые мысли, которые стали в круге Александрийской теологической школы, а потом всего христианского богословия, общим достоянием; например, именно отождествил платоновские идеи с творческими замыслами в уме библейского Творца. В своей теории мистического экстаза Филон решал задачу соединения платоновской мысли о созерцании духовных реальностей с библейскими представлениями о Живом Боге, с Которым возможна личная встреча.^[3]

Филоном Александрийским впервые наиболее последовательно и осознанно была поставлена проблема образа в эстетическом аспекте. Здесь он опирался на стоическую и ближневосточную толковательную традицию. Необходимость введения этого понятия обусловлена стремлением философски осмыслить библейскую историю и оптимально представить ее интеллектуальным кругам эллинистического мира. Позднее подобную задачу будут решать неоплатоники в связи с греческой мифологией. Последующее развитие духовной культуры в рамках христианского мировоззрения продолжило в этом плане больше филоновскую, чем неоплатоническую, традицию, хотя и последняя не была забыта.^[4]

Аллегорический метод толкования, отчасти заимствованный у стоических толкователей Гомера, однако приведенный к небывалой систематичности и последовательности, позволял Филону на каждом шагу находить в тексте Библии абстракции греческой метафизики и этики. Принципы своей герменевтики Филон изложил в 3 книгах «Правил аллегории».^[5] Отличительная черта этого метода – отношение к тексту как к некоему коду; интерпретация текста – это его расшифровка. Для аллегориста существуют два (по меньшей мере) уровня значения текста: буквальный, поверхностный уровень и лежащий под ним сокровенный смысл. Буквальный смысл не следует полностью отвергать или презирать, но значение его невелико в сравнении со значением более глубокого смысла – они относятся друг к другу, как тень к самому предмету. Остановившиеся на уровне лишь буквального смысла – «некритичны». Так, в разных местах Филон говорит следующее: «когда толкуем слова в их глубинном, а не поверхностном значении, тогда с нашего пути устраняется все мифическое и подлинный смысл становится ясен как день»; «итак, да не введут нас в заблуждение настоящие слова, но будем искать аллегорический смысл, что таится в них».^[6] Ценность аллегорического экзегезиса для Филона сводится к четырем пунктам. Этот метод позволяет не принимать буквально антропоморфные описания Бога. Аллегория помогает избегать тривиальных, непонятных, бессмысленных значений, которые неизбежны при буквальном понимании отдельных ветхозаветных текстов. Данный метод дает возможность преодолеть исторические трудности Ветхого Завета. Наконец, он позволяет Филону извлечь из Ветхого Завета такие выводы, которые гармонируют с эллинистической философией, и таким образом, оправдать Ветхий завет перед своими коллегами-философами.^[7] Филоновская экзегеза является интеллектуальной вершиной александрийского эллинистического иудаизма, хотя впоследствии она почти не получила развития в господствовавшем течении иудаизма. Зато она оказала влияние на отцов Церкви, особенно принадлежавших александрийской школы экзегезы.^[8]

Этику Филон заимствует у греческих философов в форме как общих идей, так и отдельных готовых декламаций, и целых параграфов нравственной казуистики. Из Ветхого Завета он заимствует не только ряд положений прикладной морали, но и некоторые основные религиозные мотивы, чуждые грекам. У стоиков он берет золотое правило жить сообразно природе, универсальному закону вселенной, то есть стремиться к полному освобождению от противоразумных страстей и полному подчинению «правому Логосу». Отсюда стоический идеал совершенного мудреца, который достигает богоподобия. С другой стороны, он дает своей этике аскетическую и дуалистическую окраску, заимствованную отчасти у платонизирующих стоиков, у платоников и неопифагорейцев.^[9] Как не велико то значение, которое Филон придает покаянию, учению, умственному просвещению при посредстве наук и философии или аскетическому подвигу и очищению воли, – он видит во всем этом лишь подготовление души, которое отчасти уже само обусловлено действием даров благодати, умных сил и словесных семян Божьих. Блаженнее подвижника, ищущего Бога, является тот, кто находит Его, который получает Его совершенное ведение путем внезапного озарения. Ибо конец ведения все-таки лежит в этом непосредственном озарении, в мистическом экстазе, в котором Божество открывается созерцающему духу.^[10]

Философия Филона эклектична; приспособляя Библию к Платону и Платона к Библии, он не мог избежать натяжек, тривиального морализирования, глубокомысленных общих мест. Но он впервые вступил на путь, по которому шла теологизируящая философия. Многое, что у него еще не оформлено, приобретает в позднейшем религиозном творчестве большую строгость стиля; апеллирующая к глубинам души символика со временем сильнее пробивается сквозь аллегорическую игру рассудка. Однако – исторический приоритет за Филоном.^[11]

Итак, огромное влияние на христианскую трактовку библейских книг оказала иудео-александрийская школа, последователи которой, начиная с представителя Пятикнижия Аристовула (ок. 150 г. до н.э.) и крупнейшего представителя этого направления Филона Александрийского, придерживались аллегорического (иносказательного) толкования Ветхого Завета. В большинстве своих толкований Филон хотя и старается понимать повествование в буквальном смысле, но не может избежать присущего этому Александрийскому экзегету аллегоризма. Поэтому «в формы библейского повествования Филон старается втиснуть излюбленные им идеи греческих философов, вследствие чего библейское повествование много теряет в своей простоте и непосредственности, а философские идеи оказываются чисто внешним образом привязанными к нему»^[12]. Таким образом, аллегоризм для него был средством утверждения равной истинности Библии и философии Платона. Библейским текстам он стремился находить соответствия в положениях греческих мыслителей. Впоследствии к этой методе в той или иной мере будут обращаться многие толкователи шести дней творения, выбирая между прямыми совпадениями, переносным смыслом или произвольными аналогиями. Как указывает проф. Сагарда, «александрийцы были приверженцы Платоновской философии. Они старались принципы этой философии применить к раскрытию христианского вероучения и думали спекулятивно-философским путем дать твердое научное основание истинам веры»[13].